Текст книги "Сумерки в полдень"

Автор книги: Даниил Краминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 47 страниц)

Глава двадцать пятая

Однако надежда на то, что Антону удастся получить разрешение на поездку в Москву и договориться обо всем с Катей, померкла уже на другой день. Андрей Петрович уехал куда-то рано утром, и Антон, обнаружив кабинет советника пустым, направился к Грачу, намереваясь рассказать о поездке в Кливден. Ответив на его «Доброе утро!» лишь кивком, Грач молча указал Антону на стул и выжидательно уставился в его лицо черными, холодно блестевшими глазами.

– Я хотел бы рассказать вам о том, как провел воскресенье, – начал Антон, но Грач остановил его, предостерегающе подняв руку.

– Не теперь. Может быть, вечером я смогу выслушать ваш рассказ да и спросить кое о чем, а сейчас не до воспоминаний. Мне и вам тоже надо работать.

– Но то, что я узнал, мне кажется очень важным…

– Не важнее того, что я собираюсь поручить вам, – перебил Антона Грач. – Звонченков занят, Горемыкин помогает Андрею Петровичу в Комитете по невмешательству в дела Испании, и вам, наконец, следует заняться нужным поручением.

Хотя в последних словах звучал обидный намек, Антон смиренно спросил:

– Чем же мне предстоит заняться?

Грач, продолжая глядеть в лицо Антона с холодной укоризной, произнес четко, словно диктуя:

– Нужно составить краткий отчет о дебатах в парламенте по поводу мюнхенского соглашения. Краткий, но достаточно полный, чтобы картина расстановки сил была ясной.

– Включая палату лордов? Или без нее?

Грач прикрыл глаза, будто не мог думать, пока они излучают холодное сверкание. Открыв их и взглянув на Антона, продиктовал с прежней четкостью.

– Включите и палату лордов, хотя она большой роли не играет.

Антон поднялся, посмотрел на склоненную черноволосую голову с четким пробором, хотел спросить, на сколько страниц должен быть обзор и нужно ли использовать отклики иностранной печати, но Грач всем своим видом показывал, что не только занят, но и увлечен работой, и Антон отказался от вопросов. Вернувшись в свою комнату, он собрал газеты последних дней и разложил на столе, не зная, с чего начать: газеты он читал внимательно, но обзоров еще ни разу не составлял.

Прения по поводу мюнхенского соглашения шли в обеих палатах парламента четыре дня. Они начинались ровно в три часа пополудни и продолжались беспрерывно: у лордов до семи часов – их сиятельства не очень утруждали себя! – у членов палаты общин – до одиннадцати часов вечера. Речи неизбежно сопровождались криками одобрения или осуждения – в зависимости от того, на какой стороне, правительственной или оппозиционной, находился оратор, часто прерывались репликами, смехом, восклицаниями: «Слушайте! Слушайте!» или: «Стыд! Позор!», «Да! Да!», «Нет! Нет!» Время от времени вспыхивали перепалки между сторонниками правительства и его критиками. Лорды именовали друг друга «мой благородный друг», члены палаты – «мой достопочтенный друг» или «досточтимый джентльмен», что не мешало им высмеивать «друзей» и «джентльменов» со всем сарказмом, на который были способны эти профессиональные политиканы: адвокаты, дельцы, чиновники, профессора, епископы. Опытные ораторы и ловкие спорщики, они умело выдавали черное за белое, белое за черное, и людям, не искушенным в тонкостях политической кухни, трудно было добраться до подлинной сути их отношений.

Задача Антона осложнялась еще тем, что газеты за редким исключением освещали ход прений предвзято, односторонне, не жалея розовой краски для правительства и дегтя для оппозиции. Славословие по адресу премьер-министра – он занимал, как именинник, первое место во всех речах – преподносилось читателям как благое, патриотическое и заслуживающее восхищения и благодарности дело, а ораторы превозносились как мудрецы, сумевшие правильно оценить важность событий и своевременность и дальновидность действий правительства. Изложение критических замечаний сопровождалось большой дозой ядовитой приправы, чернящей критиков и ставящей под сомнение не только их честность, но и умственные способности. Даже «Таймс», эта самая серьезная и скучная из газет – ее первые четыре полосы занимали различные, набранные мельчайшим шрифтом объявления, – ухитрялась добавлять к изложению прений столько сладкой или ядовитой приправы, что Антон дивился: откуда у ее редактора – того серого толстячка с водянистыми глазами, с дряблым, как печеное яблоко, лицом и отвисшими щеками, которого он видел в Кливдене, – такое богатство и разнообразие эмоций? Еще меньше можно было ожидать их от тощего, сухого и длинного, как жердь, Уоррингтона.

Первое выступление, которым открылись прения в палате общин, толстячок редактор – второе «я» лорда Астора, как назвал его молодой Шоу, – преподнес под заголовком «Личное восхваление» и изложил в саркастической манере: «Эмоциональные гурманы ожидали найти лакомые кусочки в объяснении мистером Даффом Купером его отставки, но они оказались вовсе несъедобными. Бывший первый лорд адмиралтейства предпочел палить из зенитных орудий, а не из бортовых корабельных пушек. Он жаловался на изоляцию, которую долгое время чувствовал в правительстве, но нашел утешение в сознании того, что его отставка принята со вздохом облегчения».

Речь Даффа Купера, которая упоминалась в прениях много раз, была далеко не смешной. Бывший военно-морской министр ярко описал, как премьер-министр капитулировал перед Гитлером, ведя за собой правительство и страну. «Когда министры встретились в конце августа, – напомнил он, – все сведения, которыми они располагали, указывали на то, что Германия готовится к войне в конце сентября. Все рекомендации относительно того, каким путем она может быть предотвращена, сводились к тому, чтобы Великобритания заняла твердую позицию и объявила, что будет воевать, и воевать на другой стороне. Это должен был знать весь мир, и это заставило бы тех, кто готовился нарушить мир, серьезно задуматься. Я надеялся и хотел, чтобы такое заявление было сделано перед тем, как Гитлер произнес свою угрожающую речь в Нюрнберге. Но нам сказали, что мы ни в коем случае не должны раздражать Гитлера и что особенно опасно раздражать его перед публичными выступлениями, потому что он может наговорить ужасных вещей, от которых потом не сможет отказаться. Когда шанс в Нюрнберге был упущен («Об этом позаботился Гендерсон», – подумал Антон, вспомнив, как во время нацистского съезда английский посол шептался на лестнице с Герингом, а тот, тяжело поднимая по ступенькам свою одетую в белую форму и украшенную орденами тушу, спешил к Гитлеру, стоявшему на трибуне, а от Гитлера – к послу), я надеялся, что премьер-министр во время его первой встречи с Гитлером в Берхтесгадене изложит нашу позицию, но он не сделал этого. Должное заявление могло быть сделано в Годесберге в выражениях, не допускающих кривотолков. И снова я был разочарован. Гитлер выступил еще раз в Берлине. Это давало нам новую возможность высказать ему, какую позицию мы занимаем, но человек, посланный в Берлин, не сделал этого. Гитлер отозвался на последнее послание премьер-министра – встретиться еще раз для переговоров. Но я должен напомнить палате, что это послание было не единственной новостью, которую Гитлер узнал в то утро. На рассвете ему донесли, что британский флот мобилизован. И это подействовало».

Премьер-министр, выступивший вслед за бывшим министром и встреченный шумными аплодисментами и приветственными кликами, отделался от обвинений в капитуляции и намеренном обмане надменным заявлением, что ожидает и других критических замечаний и намерен ответить на все сразу в конце прений. Затем обстоятельно, досконально и скучно он более часа доказывал, что его смелая находчивость спасла Англию, Европу и в конечном счете весь мир от ужасов войны и обеспечила Англии, Европе и всем другим частям света мир на долгие, долгие годы. Война была предотвращена, и прочный, длительный мир обеспечен минимальной ценой: некоторыми исправлениями границ Чехословакии – этого неудачного порождения Версальского договора, пересмотр которого давно назрел. И хотя территория Чехословакии несколько уменьшается, страна от этого только выигрывает, становится более однородной и поэтому более жизнеспособной. Ее новые границы гарантируются всеми четырьмя державами, включая «самую ценную гарантию со стороны нынешней Германии». С неожиданной для этого сухаря патетикой Чемберлен вознес хвалу богу за содействие и руководство, Гитлеру – за готовность к уступкам, Муссолини – за желание сотрудничать с «демократиями», Даладье – за мужество и чувство юмора.

За премьер-министром с таким же энтузиазмом восхваляли соглашение другие министры и сторонники правительства, а их было подавляющее большинство. Министр внутренних дел Самуэль Хор, давний поклонник Муссолини и Гитлера, уверял, что «ныне Чехословакия может начать новую жизнь в значительно лучших условиях, чем до сих пор».

Это бесстыдное лицемерие настолько возмутило Антона, что он, подчеркивая цветным карандашом слова министра, прорвал в раздражении газету. Пока произносились эти фарисейские речи, облагодетельствованная Англией и Францией Чехословакия переставала существовать. Германская армия занимала чешские земли, отданные Гитлеру в Мюнхене, варшавские полковники, послав свои войска через границу, захватили районы, населенные поляками, а венгерские части оккупировали города и поселки, которые сухопутный адмирал Хорти посчитал населенными венграми. Словацкие националисты, провозгласив автономию Словакии, фактически отделились. Под главенством правительства в Праге оставались лишь Чехия и Моравия. Бенеш, твердивший до последнего дня, что у него есть «план спасения» страны, поспешно сложил с себя полномочия президента и воспользовался самолетом, ждавшим его в полной готовности две недели.

Лондонские шейлоки, привыкшие оценивать все на деньги, решили подсластить потери Чехословакии, предоставив ей по просьбе чехословацкого правительства… заем в размере тридцати миллионов фунтов стерлингов, а премьер-министр под шумные аплодисменты и крики одобрения объявил о готовности гарантировать заем. В тот же день, как рассказал Мэйсон Ракитинскому, в курительной комнате парламента подрались два «досточтимых джентльмена». Один из друзей Даффа Купера саркастически заметил: «Мир все же меняется, и цены поднимаются. Две тысячи лет назад человек, предавший другого, мог рассчитывать на тридцать сребреников. Ныне нация, предавшая другую, должна заплатить тридцать миллионов золотом». Поклонник премьер-министра тут же расквасил ему нос, и беднягу пришлось отправить домой в такси.

Антон старательно выделил все, что касалось его Родины. О России, Советской России и даже СССР говорили ораторы-лейбористы, некоторые либералы и оппозиционно настроенные консерваторы. Первым назвал Советский Союз лидер лейбористов Эттли. «В течение всех этих событий, – сказал он, – СССР был верен своим обязательствам и заявлениям (на скамьях оппозиции крики одобрения, на правительственной стороне – смех), хотя об этом распространялось много лживых утверждений. Не было никогда и никаких трудностей узнать позицию СССР. Но все это время правительство отталкивало СССР». Его поддержал лидер либералов Синклер. «Правительство назвало Россию своим союзником, когда почувствовало, что попало в неприятное положение, – напомнил он, – а ныне отбросило Россию в сторону. Правительство совершает большую ошибку, раболепствуя перед Гитлером и Муссолини и оставляя Россию за дверью».

На другой день лейборист Моррисон, перекликаясь с лидером партии Эттли, обвинил правительство в намеренной «дискриминации крупной военной державы, за союз с которой мы должны были бы благодарить бога, если бы война разразилась». «Те, кто обвиняет лейбористскую партию в «идеологической дискриминации», – сказал он, – отказываются сотрудничать с Россией только потому, что им не нравится ее политический строй. В нынешней консервативной партии сознание международной классовой солидарности капиталистов настолько сильно, что оно заставляло ее предавать дело мира, жертвовать им в угоду фашизму и отказываться сотрудничать с Советской Россией, а теперь во имя этой классовой солидарности консервативная партия готова предать интересы своей собственной страны».

Его коллега по партии Гринвуд расценил зигзагоподобные маневры правительства в последние недели и дни как намерение лишить Россию какой бы то ни было роли в европейской политике и предупредил, что Англии грозит катастрофа, если Россия повернется спиной к Европе, к чему ее толкает мюнхенская сделка.

С особым интересом вчитывался Антон в речи и даже в реплики людей, которых знал. Он готов был аплодировать словам Макхэя, сказавшего, что «премьер-министр спас не мир, а только Гитлера. Пускаясь в свои авантюры, Гитлер был уверен, что его друзья в Англии парализуют любые усилия остановить его». Макхэй предложил вывести на чистую воду и осудить поклонников Гитлера в Англии, утверждая, что это было бы самым сильным ударом по Гитлеру и нацистской партии. Барнетт в своей обычной манере высмеял нынешнее правительство, которое «обвели вокруг пальца такие ловкачи и хитрецы, как Гитлер и Муссолини. Воскурив Чемберлену фимиам и назвав его в своих газетах мудрейшим политиком нашего времени, они воспользовались его непомерным тщеславием, чтобы заставить плясать под их дудку». Мэйсон упрекнул правительство, как уже сделал несколько дней раньше в своем избирательном округе, в том, что оно «доверилось невежественным в международных делах людям, поэтому попало в ловушку, поставленную Гитлером».

Асторы – он в палате лордов, она в палате общин – не выступали с речами, но их злые реплики зафиксировал не только «Хансард» – стенографический отчет парламента, – но и все газеты: ведь владельцы Кливдена – фигуры! Старик несколько раз перебивал лорда-лейбориста Страболджи, когда тот убеждал своих «благородных друзей», что обещания Гитлера ничего не стоят. «Дешевка! Дешевка!» – кричал лорд Астор. Его жена не стерпела, услышав Черчилля, сказавшего, что «система союзов в Центральной Европе, на которую опиралась безопасность Франции, уничтожена, и я не вижу никаких средств, которые помогли бы воссоздать ее. Все страны Центральной и Восточной Европы и все дунайские страны будут одна за другой втянуты в огромную военную и экономическую систему, подчиненную Берлину». Хозяйка Кливдена тоже выкрикнула: «Дешевка!» Не привыкший лезть за словом в карман, Черчилль обрезал ее: «Благородная леди предпочитает оценивать все только на деньги», – и мадам, взбеленившись, закричала на всю палату: «Грубиян! Грубиян!» Вызвав в палате хохот, Черчилль показал, как значилось в отчете, «на графиню Астор»: «Она, должно быть, недавно прошла курс хороших манер».

Чем внимательнее изучал Антон выступления и контрвыступления, вопросы и ответы, реплики и контрреплики, тем сильнее охватывало его чувство беспокойства: даже на четвертый день прений министры и их сторонники делали вид, что не замечают исчезновения Чехословакии и превращения ее остатков в придаток Германии. Во главе Словакии ставились люди, выбранные и благословленные Берлином, министрами в Праге назначались откровенные нацисты, и они, пренебрежительно игнорируя недавних союзников Чехословакии, устанавливали прямой контакт с Гитлером, считая его хозяином. И когда критики премьер-министра говорили, что в самое ближайшее время Германия подчинит себе большой, богатый и густонаселенный район между Адриатическим и Черным морями, Чемберлен лишь удивленно поднимал седеющие брови над совиными глазами, будто недоумевал: а что тут плохого? Не ограничившись выразительной мимикой, он, выступая перед закрытием прений, заявил, что «Германия имеет право занимать господствующее положение во всем районе Центральной и Юго-Восточной Европы, в долине Дуная и даже на берегах Черного моря. Англия вовсе не собирается изгонять нынешнюю Германию из этого района или окружать ее…»

То, что Антон слышал в Кливдене и принял за болтовню, оказалось продуманной и целеустремленной политикой, и он, заканчивая перед вечером обзор, решил указать на желание правящей верхушки Англии не просто открыть Гитлеру дорогу на Советскую Украину, но и подтолкнуть его в этом направлении.

Довольный написанным обзором и собой, Антон отправился к Грачу. Тот молча указал ему на стул, молча протянул руку за обзором и, все еще не говоря ни слова, перелистал его. Лишь после этого укоризненно покачал головой.

– Длинно.

– Но прения и речи были длинными, – возразил Антон, – и мне хотелось представить все силы и течения. И еще мне хотелось…

– Помолчите пока, – прервал его Грач, углубляясь в чтение.

Он читал быстро, но внимательно, изредка отчеркивая на полях отдельные места, временами удивленно поднимал черные густые брови и хмыкал. Кончив читать, задумался, прикрыв глаза, потом, коротко взглянув на Антона, сказал:

– В общем, неплохо, хотя излишне эмоционально. Нужно спокойнее, объективнее, достовернее, и выводы должны подкрепляться фактами, цитатами, ссылками. Откуда взято, например, утверждение, что Гитлеру открыли дорогу на Украину и толкают его туда? Из чьей речи? Кто это сказал? Я просматривал отчеты о прениях в газетах, правда, бегло, но такого откровенного заявления не помню.

– Они не так глупы, чтобы говорить об этом откровенно, – поспешил заметить Антон.

– Именно потому, что они не так глупы, я и поставил под сомнение ваше утверждение насчет Украины. Может быть, они думают об этом и в душе даже готовы благословить Гитлера, но, конечно, не говорят об этом. Нет, не говорят! И вы не приписывайте им того, чего они не говорили. Это называется дез-ин-фор-ма-ци-я, – раздельно, как когда-то Курнацкий, произнес это слово Грач и так же, как Курнацкий, назидательно поднял палец.

– Да, они не говорят этого в парламенте, – отозвался Антон, – но говорят между собой.

Грач фыркнул, взглянув на Антона с откровенной насмешкой.

– Того, что они говорят между собой, вы не слышали и слышать не могли, а за сочинительство, как рассказывал мне Ватуев, вам уже однажды попало и попадет еще больше, если не перестанете в этом упражняться.

– Ничего я не сочинял и не сочиняю, – обидчиво возразил Антон. – Я слышал, как директор банка, которым владеют Асторы, обещал Троттеру, советнику германского посольства, дать Германии большой заем на завоевание и освоение Украины.

Недовольство в черных глазах сменилось удивлением, но тут же уступило место раздражению.

– Где и как могли вы слышать, что сказал директор банка Асторов Троттеру?

– В Кливдене.

– Где?..

– В Кливдене. Во дворце лордов Асторов в Букингемшире.

Грач выпрямился, сделал судорожное глотательное движение, будто что-то застряло у него в горле, и раскрыл в удивлении рот.

– Как вы попали в их дворец? – спросил он тихо, словно опасался, что их разговор подслушают.

– Старый Астор пригласил, – ответил, также понизив голос, Антон.

Удивление и недоверие в черных глазах снова сменились раздражением.

– Опять сочиняете, Карзанов. И сочиняете глупо.

– Да нет, Виталий Савельевич, я не сочиняю. Разрешите, расскажу по порядку, а то вы и в самом деле не поверите мне.

Грач отвалился на спинку кресла и, не сводя с лица Антона укоризненно-холодных глаз, с насмешливым недоверием разрешил:

– Ну рассказывайте, рассказывайте.

Антон торопливо рассказал о поездке в Кливден и разговоре в гостиной дворца, следя за Грачом с нарастающей тревогой. Сначала тот слушал его с кривой усмешкой, потом жестко сложил тонкие губы, которые вскоре вытянулись, выражая пренебрежение. Губы подобрались, когда Антон кончил, но жесткая складка, образованная ими по краям рта, осталась, угрожающе затвердев.

– Пишите объяснение! – коротко приказал Грач.

– Какое объяснение, Виталий Савельевич?

– Не понимаете? Или опять разыгрываете простачка-дурачка?

– Действительно, не понимаю, – признался Антон. – Что я должен объяснять?

– Все надо объяснить, – жестко проговорил Грач. – Все! Почему поехали в Кливден с беляком Луговым, несмотря на запрещение Льва Ионовича встречаться с ним. И почему пошли во дворец Асторов. И зачем вступили в разговор с сыном хозяйки, а затем в спор с самой хозяйкой.

– Но ведь все это случайно, – оправдывался Антон. – Все случайно, кроме согласия поехать с Луговым-Аргусом. Но, когда я садился в его машину, у меня и мысли не было, что окажусь в Кливдене и встречусь с его хозяевами.

– Случайно может быть раз, – холодно объяснил Грач. – Когда повторяется, как у вас, то это уже не случайно, а намеренно.

– Не было у меня намерения встречаться с Луговым, а тем более ехать с ним в Кливден! – горячо возразил Антон. – Хотя, честно говоря, меня интересовала «кливденская клика», и я доволен, что увидел врага вблизи.

– Вот! Вот! Вот! – почти обрадованно вскричал Грач, будто нашел или поймал то, что хотел найти или поймать. – Вот и объясните все это.

– Хорошо, Виталий Савельевич, – согласился Антон. – Объясню.

– Объясните! Объясните! – повторил громко Грач и, понизив голос, зло добавил: – И еще объясните, почему взяли на себя роль письмоносца между англичанами сомнительного поведения и женами советских дипломатов.

– Каких англичан сомнительного поведения?

– Ах, вы и этого не знаете? Или не помните? – издевательски спросил Грач.

– Это я знаю и помню, – признался Антон, вспомнив о письме Хэмпсона Елене, и, покраснев, быстро пообещал: – Хорошо, объясню и это.

Однако, едва Антон поднялся, Грач остановил его и, пряча сверкание глаз под опущенными веками, сказал:

– О письме не надо. С Еленой я сам разберусь.

В своей комнате Антон долго сидел над листом чистой бумаги, не зная, что писать. Решив наконец, что оправдываться ему не в чем, он коротко изложил встречу с Луговым-Аргусом в соборе св. Павла и мотивы, заставившие Антона сесть в машину и поехать с журналистом за город. Все остальное было случайным следствием этой ошибки. Он занес было объяснение Грачу, но того в комнате не оказалось, и потому оставил листок на столе. Вернувшись в свою комнату, стал ждать, когда его вызовут Грач или Андрей Петрович, голос которого он слышал в вестибюле. Они были заняты своими делами, и Антон ушел из полпредства, сказав Краюхину, что будет весь вечер в отеле и, если потребуется, пусть привратник позвонит ему.

В тот вечер он не потребовался, но уже утром на другой день Грач, встретив его в вестибюле, подчеркнуто вежливо, но сухо попросил не уходить из полпредства: предстоит разговор с советником. И вскоре Антона пригласили к Андрею Петровичу.

В кабинете советника он застал не только Грача, но и Ракитинского, который торопливо дочитывал отчет Антона о прениях. На столе перед Андреем Петровичем лежал листок бумаги: видимо, вчерашнее объяснение Антона. Он сел, как обычно, в углу, но советник жестом подозвал его поближе, показав на свободный стул у столика. Отодвинув листок с объяснением, он взял у Ракитинского отчет и, найдя нужную страницу, поднял глаза на Антона.

– Можете повторить разговор об Украине, который слышали в Кливдене? – спросил он.

Антон повторил, добавив, что обещание двинуть на помощь Гитлеру «молчаливые армии, которые никогда не гибнут», было встречено с ухмылкой удовлетворения почти всеми, кто присутствовал в гостиной кливденского дворца.

– А как проверить, что это не сочинительство? – недоверчиво произнес Грач, глядя прищуренными глазами в окно.

Советник в недоумении пожал плечами: рассказ не поддавался проверке.

– У нас нет оснований не верить тому, что сообщил Карзанов, – неторопливо заметил Ракитинский. – Норвуд встретил меня вчера словами: «Ну, мистер Ракитинский, наши неприятности остались позади, ваши неприятности только начинаются». – «Какие неприятности, сэр Норвуд?» – спросил я. Он многозначительно усмехнулся: «Гитлеру открыли дорогу на Украину, и он, как доносит Гендерсон, намерен воспользоваться ею в ближайшие месяцы, поэтому посол советует правительству не делать и даже не говорить ничего, что могло бы помешать этим намерениям».

– Мы знаем нынешнее правительство, – отозвался Грач недовольным тоном, – знаем, что оно одобряет антисоветские замыслы Гитлера, но от одобрения до поддержки и помощи далеко.

– Не так далеко, как ты думаешь, – отозвался Андрей Петрович. – Идея предоставления Гитлеру большого займа активно обсуждалась в деловых кругах, но до сих пор не было ясно, рискнут они дать Гитлеру заем или поостерегутся: ведь он может быть использован и против самой Англии. И если Астор поверил, что Гитлер готов двинуться на Восток, то за другими банкирами дело не станет.

– Создается впечатление, что верить в это стало лондонской модой, – подхватил Ракитинский. – Мэйсон сказал мне, что группа Черчилля верит в неизбежность скорого нападения Германии на Украину через Южную Польшу и Венгрию, и даже просил предупредить об этом Москву.

Советник осуждающе покачал головой.

– Удивительное единодушие, – произнес он, усмехаясь. – Даже поразительное единодушие. – Посмотрев в недоумевающие лица собеседников, добавил: – В последние три дня три совершенно разных человека – лорд Галифакс, Ллойд-Джордж и Гринвуд – говорили мне об этом почти в одних и тех же словах. Министры и их критики с одинаковым красноречием рисовали опасность, которая якобы угрожает нам в ближайшие месяцы, если не недели.

– Похоже, что все это идет из одного источника, – предположил Ракитинский.

– Очень похоже, – согласился Андрей Петрович. – Из правительственного?

– Из правительственного или из тех кругов, которые стоят за ним.

– Заботятся о нашей безопасности? – иронически спросил Ракитинский.

– Разумеется, – так же иронически отозвался советник. – Особенно озабоченным старался казаться святоша Галифакс, который еще год назад лично благословил замысел Гитлера искать «жизненное пространство» на Востоке.

– Думаешь, они действительно знают, что намерен предпринять в ближайшее время Гитлер? – спросил Ракитинский. – Или же выдают желаемое за действительное?

Андрей Петрович нахмурился, и его лицо с острыми скулами стало необычайно жестким.

– Английская верхушка, как мы знаем, – проговорил он тихо, – давно мечтала расправиться с Советской властью, давно искала силу, руками которой это можно было бы сделать. Она верит тому, что такая сила появилась в лице нацистской Германии, и будет стремиться использовать ее. Удастся этот замысел или нет – мы не знаем, но в том, что в Лондоне не остановятся ни перед чем, сомневаться нельзя.

Антон прислушивался к разговору с возрастающим беспокойством: внимательно следя за перипетиями борьбы вокруг Чехословакии, он не заметил, не сумел заметить, как страшная туча нависла над его собственной страной. Конечно, она была сильна, даже непобедима, но и ей будет невероятно тяжело сражаться с фашистской Германией, на стороне которой готовы воевать Италия и Япония и которой готовы помогать Англия, Франция, другие европейские страны и даже Америка. Его личные заботы и неприятности отступили на задний план, были на время забыты и вернулись к нему снова лишь после того, как Андрей Петрович, одобрив отчет о парламентских прениях и распорядившись послать его в Москву с уходящей завтра почтой, подвинул к себе отложенное в сторону объяснение.

– Мне кажется, что тут все сказано, – неожиданно мягко проговорил он, постучав кончиками пальцев по бумаге, и посмотрел сначала на Ракитинского, потом на Грача. – И я думаю, что дополнять что-либо нет необходимости.

Ракитинский утвердительно наклонил голову, но Грач, сверкнув на Антона раздраженными глазами, недовольно заметил:

– Карзанов ухитрился обойти главный вопрос: почему он нарушил запрещение Льва Ионовича встречаться с этим белогвардейцем?

– Ну, Виталий Савельевич, не будь таким придирчивым, – обратился к нему советник просительным тоном. – Лев Ионович рассердился, услышав имя Лугова, но, насколько я помню, прямого запрещения встречаться с ним не было. Я тоже не одобряю постоянных встреч с ним, но не воспользоваться его знаниями закулисных дел в Лондоне было бы, как говорят англичане, не в лучших интересах нашей страны. – Последние слова он произнес по-английски, что заставило Грача поморщиться.

– Может быть, это хорошо для англичан, – возразил Грач холодно, – но у нас осуждалось и осуждается самым категорическим образом. Нас учат: бдительность, бдительность и еще раз бдительность. А мы смотрим сквозь пальцы на регулярные встречи наших работников с белогвардейцами, которые в свое время призывали к войне с Советской Россией.

– Но он уже давно призывает не к войне, а к союзу с Советской Россией против нацистской Германии, – вставил Антон.

– Не нужны нам такие союзники! – зло выкрикнул Грач, повернувшись к Антону. – Не нужны!

– Черчилль не только призывал к войне против Советской России, но и организовал эту войну, а теперь наши газеты часто цитируют его заявления и речи.

– Черчилль – государственный деятель, а ваш Лугов кто? Беглый белогвардеец, работает на того, кто больше заплатит. Раньше служил Асторам, теперь каким-то богачам американцам.

– Бедняки в Америке газетами не владеют.

Советник предостерегающе поднял руку, останавливая разгорающийся спор между Грачом и Антоном.

– Давайте предупредим Карзанова, – примирительно сказал он, обращаясь к Ракитинскому и Грачу, – предупредим, пусть будет осторожнее при выборе знакомств и остерегается поездок, если не узнает, куда его везут или могут завезти. На этот раз все обошлось без неприятностей, но ведь могло быть хуже.

Ракитинский снова утвердительно наклонил голову, а Грач раздраженно сверкнул глазами.

_ Я не согласен с этим, – буркнул он сердито. – Не согласен. И сообщу Льву Ионовичу.

– Это ваше право, – сухо, официальным тоном отозвался Андрей Петрович. – Я не могу помешать вам обращаться к Курнацкому, хотя и считаю, что не следует превращать ошибки молодых работников в трагедии или раздувать их до масштабов преступления. Мы – в чужой среде и не можем избавить себя от нежеланных людей, как и обезопаситься от рискованных встреч. Волков бояться – в лес не ходить…

Мрачно выслушав слова советника, Грач поднялся и упрямо повторил:

– И с этим я не согласен.

Советник с сожалением пожал плечами и устало вздохнул.

Грач, молча кивнув, вышел, почти тут же ушел Ракитинский, а Антон, двинувшись к двери, вдруг повернул назад.

– Андрей Петрович, – проговорил он, останавливаясь у стола, – разрешите мне съездить в Москву. Хотя бы на несколько дней. Нужно устроить семейные дела.

– Что за семейные дела? – недоуменно переспросил советник.

– Да знаете, это сложно объяснять, – смущенно пробормотал Антон, но, увидев строгие вопрошающие глаза, выпалил: – Если не вернусь сейчас в Москву, могу потерять… будущую жену.