Текст книги "Сумерки в полдень"

Автор книги: Даниил Краминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)

Глава вторая

До сих пор Антон верил в свои силы, знал свое дело, которое было для него приятным и легким. Он помогал профессору Дубравину вести курс новой и новейшей истории Европы – занимался со студентами, проводил семинары, а в свободное время – его было много – копил и копил материалы о жизни Бенжамина Дизраэли, одного из самых колоритных деятелей прошлого века. Книга об этом нищем еврее-выкресте, начавшем свою карьеру с сочинительства скандальных романов, порочивших английскую аристократию, а закончившем свой жизненный путь любимым апостолом и главным слугой британской короны – премьер-министром, должна была, как выражался Георгий Матвеевич, «лечь первым солидным камнем в пьедестал научной славы молодого историка». Еще месяц назад Антон сидел в деревушке, поблизости от мест, которые проносились сейчас за окном, и писал, писал, писал…

Хотя деревушка находилась в шестидесяти километрах от Москвы, она была глухой и тихой. Шоссейные дороги – эти шумные артерии цивилизации – обходили ее стороной, ветка рельсовой одноколейки обрывалась у села Широкого, за лесом, и оттуда до Заборья – так называлась деревня – жители добирались либо пешком, через бор, либо окружным путем на подводе по ухабистой дороге. Дачники не отваживались на такие подвиги, и потому заросшая травой по самые окна улица Заборья была пустынна даже в разгар лета.

Антон сиял пристройку к крайней в деревне избе. Из единственного ее окошка было видно лишь небольшое квадратное поле да лес, окружавший его. Пусто, тихо, покойно. Благодатное место для уединенного труда! Хозяин – зычноголосый здоровяк Павел Федотович Гурьев, на деревне и стар и млад звали его Федотычем – и его маленькая, юркая, говорливая жена Агриппина ручались, что тут никаких помех москвичу не будет, и обещали сами не докучать разговорами и расспросами.

Правда, Агриппина скоро забыла об этом обещании. Она порывалась поговорить со своим жильцом, чтобы выведать, кто он, сколько ему лет, женат ли, а коли еще нет, то есть ли у него невеста. И чем упрямее отшучивался или отмалчивался Антон, тем назойливее становилось любопытство хозяйки. Щуря свои острые, хитрые глазки, Агриппина заглянула в одну книгу, в другую, в третью и, не сумев прочитать даже названий, удивленно подняла редкие, точно выщипанные, брови и вслух подивилась тому, как это москвич читает такие мудреные книги да еще выписывает что-то на квадратики крепкой, как картон, бумаги. Как-то раз, застав Антона раскладывающим эти квадратики на столе, Агриппина спросила:

– Гадаете?

Сложив на животе кисти рук со вздувшимися темными венами, она приготовилась ждать результатов гадания.

– Нет, не гадаю, – ответил он. – Так удобнее списывать…

Хозяйка понимающе улыбнулась: хочешь, мол, скрывать – скрывай, но меня не обманешь. Она шагнула к столу.

– А судьбу предсказывать умеете? А дурные приметы отгадывать?

– Нет, не умею ни судьбу предсказывать, ни приметы отгадывать…

Агриппина вздохнула и пожаловалась, что «дурные приметы», или, как говорили местные старики, «знамения», все лето сулили Заборью какую-то большую беду. Сначала разразилась страшная гроза, и молния расколола, как лучину, вековой дуб-великан, стоявший у колодца. Потом налетел ураган, который разметал крыши, вырвал с корнем и положил поперек улицы березы. Затем полились дожди, и в лесу высыпали грибы. Их было такое множество и росли они так быстро, что деревня не успевала их собирать, солить и сушить. Наполнив кадки, бочки и даже ведра грибами и развесив грибные гирлянды вокруг печек, под потолками, на переметах чердаков, заборьевцы забеспокоились: «Такая пропасть грибов… Не к добру это». Знатоки и толкователи примет зловеще напоминали: «Спокон веков известно: много грибов – быть войне!..»

– Прости нас, Антон Васильич, что твоим занятиям помешали, – пробасил хозяин, появляясь за спиной у жены. – Насчет войны хочу спросить.

Антон повернулся на табурете. Здоровяк Федотыч пригибал голову с короткими светлыми волосами, чтобы не подпирать ею потрескавшиеся доски потолка; Агриппина едва доставала ему до плеча. Иссеченное ранними морщинами лицо Федотыча было обеспокоено. Агриппина, не дав мужу сказать, торопливо затараторила:

– У нас два сына в армии. Старшему, Семену то есть, – он у нас на самом Дальнем Востоке – вертаться пора, младшего, Яшеньку моего, прошлой осенью взяли, и он теперь под Минском служит, а там мокрище кругом – болота, комарье, того гляди хворость какую схватит…

– Ничего страшного, – заметил Антон. – Мой брат Петр уже года два служит в тех же местах и на болезни не жалуется.

– Там же служит? – обрадованно воскликнула Агриппина, словно открыла наконец дверцу в неприступную душу москвича. – Ой, хорошо-то как! Может, они встречаются? Ваш брат и мой Яшенька…

Федотыч протянул длинную, большую руку, поймал увертливое плечо жены, поставил Агриппину рядом с собой.

– Погоди ты с Яшенькой, – укоризненно забасил он и, повернувшись к Антону, пояснил с усмешкой: – Беда с этими бабами, слово нужное не дадут сказать, трещат свое, как сороки, потому и чепуха на постном масле получается. Война – дело мужское, значит, мужикам и толковать о ней, а эта трещотка со своими разговорами лезет…

Агриппина возмущенно фыркнула, но перебивать не стала: пальцы-клещи стискивали ее плечо.

– Мы не своей волей пришли, – продолжал Федотыч, – соседи послали. Спросите, говорят, у жильца вашего, ведь он ученый человек, правильно, что грибы скорую войну предвещают или как?

Он напряженно смотрел в лицо Антона, и его взгляд выражал ожидание и беспокойство.

– Ну подумайте сами, как могут грибы предвещать войну? – заговорил Антон, поднимаясь. – Грибов много, потому что дожди. В других местах дождей нет, нет и грибов, и примет там тоже никаких нет.

– Приметы везде есть, – поспешила вставить Агриппина, отдирая пальцы мужа от своего плеча и порываясь к Антону. – Сестра Марьи, соседки нашей, из-под самого Пскова приехала и сказывает, что у них там хоть грибов и нет, а все только о войне и говорят. Заместо грибов там все лето звезды падали. «Так, – говорит, – и сыпались, так и сыпались, будто их кто с неба стряхивал, что яблоки с яблонь».

– Ни грибы, ни звезды не могут ничего предвещать, – назидательно возразил Антон. – Все разговоры об этом – одно суеверие.

– А мужики говорят, не миновать нам войны с немцами…

– Много ваши мужики знают! – иронически воскликнул Антон.

Газеты уже давно писали, что опасность большой войны в Европе возрастает, а Володя Пятов, приезжавший в начале лига на несколько дней в Москву, рассказывал, что война чуть было не вспыхнула в мае, когда Гитлер двинул свои дивизии к чехословацким границам. Но Чехословакия сумела в несколько дней поставить под ружье более миллиона солдат, и немецкие генералы, обнаружив против себя многочисленную, хорошо вооруженную армию, не решились начать военные действия. Игорь Ватуев, выслушав Володю, лишь насмешливо ухмыльнулся. Он был помощником высокопоставленного дипломата и хвастливо намекал, что знает значительно больше других. Встретив вопрошающий взгляд Антона, Игорь сказал, что дело вовсе не в немецких генералах, а в Гитлере: встретив единодушный отпор со стороны Праги, Москвы, Парижа и Лондона, он струсил. И Ватуев тут же рассказал им не то анекдот, не то быль: единодушие четырех столиц вызвало у Гитлера такой припадок ярости, что фашистский фюрер упал в истерике на пол, катался по ковру и грыз его, за что получил прозвище «пожиратель ковров». После майской неудачи Гитлер присмирел и, как полагал Игорь Ватуев, присмирел надолго, может быть, даже навсегда. Володя подтвердил, что Гитлер действительно «притих». Он покинул Берлин и спрятался в своем убежище в горах Баварии. И хотя в Москве в последние месяцы много говорили о призывах в Красную Армию, этому не придавали особого значения: как гласил популярный лозунг «Хочешь мира – готовься к войне». Все надеялись и даже верили, что враг не осмелится развязать войну: ведь его, как уверенно утверждали знатоки и ораторы, ожидал неминуемый сокрушительный разгром.

– На нас не посмеют напасть, – сказал Антон, твердо веря в то, что читал в газетах, слышал в разговорах. – А если нападут, то получат такой отпор, что и костей не соберут.

Выражение ожидания и тревоги сменилось на лице Федотыча откровенным разочарованием. Он обиженно замигал и, взяв Агриппину под локоть, направился к двери.

– Чепуха на постном масле получается, – глухо проворчал он. – Говорили, ученый человек, а он, как Игнат Кумушкин на собрании, – только словами сыпет…

Дверь за ними закрылась медленно, но плотно и крепко, будто с той стороны ее подперли бревном.

Быстро красневший Антон вспыхнул от стыда: Игната Кумушкина звали в деревне «орателем» и «звонарем», и сравнение с ним не могло сделать чести «ученому человеку». Антон вернулся к столу, где его ждала неоконченная страница, раздраженно бросил ее на стопку исписанных листков и, взглянув в окошко, задумался.

– Идиотство! – выругался Антон про себя. – Такое суеверие после двадцати лет новой жизни! «Дурные приметы»! «Знамения»! Чертовщина какая-то!

Однако чем больше он размышлял, тем меньше хотелось ему возвращаться к рукописи: давние интриги хитрых и циничных политиканов – Дизраэли и Бисмарка – казались теперь мелкими, почти ничтожными в сравнении с той опасностью, которая волновала жителей Заборья.

Обычно, когда трудно подвигалась работа, Антон шел в Широкое и оттуда звонил в Москву Кате. Разговор с ней «вдохновлял» его, и трудности оказывались позади. Он решил прибегнуть к испытанному средству и направился лесной дорогой в соседнее село.

На опушке из крайних кустов орешника неожиданно и шумно появился сосед Федотыча Серега Ухватов, заставив Антона отпрянуть назад. Пьянчуга и враль, Серега любил потешаться над чужой неудачей или промахом, и испуг москвича развеселил его.

– Напужались? – спросил Серега и захохотал. Не получив ответа, пояснил: – В нашем лесу пужаться нечего: грибники да лоси, а лось – зверь смирный, человека не трогает.

Серега Ухватов опустил к ногам большую плетеную корзину, полную грибов, и стал бесцеремонно рассматривать Антона, сощурив и без того маленькие и хитрые глазки. В рваном ватнике, в опорках на босу ногу, небритый и взлохмаченный, Серега был страшноват: встреча с таким не обрадует не только в лесу, но и на людной улице.

Антон хотел пройти мимо Ухватова, но тот, широко расставив ноги в опорках, загородил тропинку.

– Куда путь держишь?

– В Широкое.

– Это ты правильно надумал, – одобрил Серега. – Широкое – веселое село, не чета нашему Заборью. Там и выпить и закусить можно.

Антон шагнул в сторону, чтобы обойти его, но Серега, проворно подхватив свою корзину, пошел с ним рядом. Заглядывая в лицо москвича, он с наглой усмешкой заговорил о том, что слышал от кого-то, будто «головастее молодого прохвессора Карзанова во всей Москве нет». Прежде чем что-нибудь выпросить у человека, Серега – это было известно всему Заборью – сначала бессовестно льстил своей жертве. «Душа человеческая, – говорил он, – как колесо: не смажешь ее – никуда не поедешь».

Вдруг Серега остановился и, толкнув Антона локтем, приложил палец к губам. Справа от них трещали сухие сучья, шелестели раздвигаемые кусты: кто-то двигался наперерез им.

– Лось?

– Не, – прошептал Серега. – Человек. Хруст тихий, шаг легкий.

Над кустарником показалась женская голова: растрепанные каштановые волосы скрывали склоненное лицо. Выбравшись на тропинку, женщина выпрямилась и поправила волосы. Она была в синем вылинявшем лыжном костюме, в лыжных ботинках, в руках держала палку и ведро. Незнакомка шагнула через тропу.

– Тю, черт! – громко выругался Серега. – Баба! Дорогу перешла, теперь жди беды!

Женщина испуганно повернулась на голос, и Антон увидел молодое красивое лицо, на котором испуг почти мгновенно сменился насмешкой. Женщина отступила на шаг.

– Проходите, – сказала она, усмехаясь. – Я не боюсь, когда мне пересекают дорогу.

Серега заспешил вперед, но Антон остановился в нескольких шагах от молодой женщины и сделал приглашающий жест.

– Проходите, пожалуйста!

Женщина насмешливо поклонилась.

– Только после вас. Я вовсе не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.

– Ну что вы! – воскликнул Антон. – Я не суеверен.

– Да вы, оказывается, передовой человек!

– Во всяком случае, в приметы не верю, – смущенно сказал Антон, глядя в ее золотисто-карие сияющие глаза.

Женщина готова была улыбнуться, но сдержалась: ее красивые губы подрагивали. Антон стоял перед ней, краснея и смущаясь все больше и больше. Она тоже медлила уходить, рассматривая его с ироническим интересом.

– Плюнь ты на нее, прохвессор, иди сюда! – крикнул Серега. – С бабой на лесной дороге встретиться – хуже всего. Либо беда приключится, либо она тебя вокруг пальца обведет…

Женщина внимательно осмотрела Антона. Вероятно, молодой человек в кургузой курточке и в старых, незнакомых с утюгом брюках мало походил на профессора. Она поставила ведро и слегка поклонялась.

– Проходите, прохвессор! – проговорила она, подражая Сереге. – Пожалуйста, прохвессор!..

Антон, растерявшись и боясь встретиться с ней глазами, прошел мимо.

– Благодарю вас, – произнес он едва слышно. – Благодарю…

– Не стоит благодарности, прохвессор, не стоит.

Антон, не оглядываясь, догнал поджидавшего его Серегу.

– Откуда могла появиться такая? – спросил он.

– Знамо, из Широкого. Откуда еще! – Серега плюнул в сторону кустов, за которыми скрылась женщина.

– Местная? Широковская?

– А дьявол ее знает! Похоже, что московская… Уж больно на язык востра. У москвичек язык что бритва: ты ей слово, она тебе десять, да еще каких! Царапают и обдирают душу, будто края рваной жести кожу.

Предусмотрительность Сереги Ухватова не избавила, однако, Антона от неприятности. Кати, которой он позвонил из Широкого, дома не оказалось. Он готов был разочарованно повесить трубку, когда Фекла завопила:

– Постой-ка! Постой! Егорий Матвеев наказал, чтобы позвать его, коль ты звонить будешь. Так и сказал: «Держи его, Фекла, на телефоне, пока я не поговорю с ним». Ты жди, милок, я его приволоку!..

Фекла прожила в Москве почти двадцать лет, но продолжала говорить, как привыкла в деревне, и все старания профессорской семьи научить ее «культурной» речи были тщетны. Пока она «волокла» Дубравина к телефону, Антон думал о том, куда могла отправиться Катя. Она не была домоседкой и все же не носилась по городу в поисках развлечений, как ее молодая мачеха. Не по летам самостоятельная и уравновешенная, Катя помогала отцу, и тот, знакомя своих учеников с дочерью, говорил: «Мой ассистент, внештатный и бесплатный, самый добросовестный и полезный».

Между Катей и Антоном давно установились ровные дружеские отношения. Хорошо сложенная, привлекательная, она нравилась Антону. Свободное время они часто проводили вместе, хотя иногда Катя пропадала целыми вечерами с Ватуевым: она увлекалась танцами, а Игорь слыл великолепным танцором. Не видя ее по нескольку дней, Антон скучал и по дороге на квартиру или на дачу Дубравиных даже волновался. Все, кто знал молодых людей, считали их влюбленной парой, и в душе Антон соглашался с ними, хотя о любви они еще не говорили. У них не было ни вспышек ревности, ни ссор, вероятно, поэтому Антон верил в родство их характеров. В своих мечтах он видел Катю рядом с собой, как себя рядом с профессором Дубравиным: сначала ученик, затем помощник и, наконец, коллега.

В трубке зазвучал уверенный басок Георгия Матвеевича:

– Антон Васильевич? Рад, что позвонил. Немедленно возвращайся в Москву.

Профессор Дубравин говорил, как обычно, громко, ясно, отчетливо. Многолетняя привычка приучила его строить и произносить фразу так, что в ней легко чувствовались запятые, двоеточия, точки, не говоря уже о вопросительных и восклицательных знаках. И теперь он коротко и четко рассказал, что Антоном всерьез заинтересовались «наверху», запросили его личное дело и характеристику, а позавчера попросили декана Быстровского разыскать и прислать к ним самого Карзанова.

– Кому и зачем я понадобился? – прокричал Антон.

– Точно и Быстровский не знает, – ответил Дубравин. – Но полагает, что речь идет о работе за границей: вероятно, из тебя хотят сделать дипломата.

– Ну какой из меня дипломат? – крикнул Антон, хотя тут же подумал: а чем он хуже своих товарищей или сверстников, посланных работать за границей?

Конечно, он не мог тягаться с Володей Пятовым: тот уже более двух лет служил в Германии; в Риге, где Володя вырос, его соседями были немцы, и он говорил по-немецки не хуже их. Трудно сравниться и с Жаном-Иваном Капустиным, которого отыскали в Казани, куда он уехал после окончания университета, и послали за границу на такую загадочную работу, что он даже ближайшим друзьям – а с Антоном они жили в одной комнате три года – не захотел сказать, куда его направляют и чем он будет там заниматься. Жан-Иван родился в Бельгии в семье русского эмигранта. Его окрестили Жаном, хотя родители звали Иваном. Студенты, посмеиваясь над ним, обращались к нему только по имени и отчеству – «Жан Захарыч», – уж очень забавным было это сочетание! Но все преклонялись перед его знанием французского языка. Сашка Севрюгин, посланный в Прагу, не блистал ни лингвистическими способностями, ни успехами в учебе. На факультете его прозвали Сашка-Некогда, потому что он всегда был занят общественными делами и на вопрос друзей, как он поживает, отвечал торопливой скороговоркой: «Некогда мне поживать, некогда». Давний друг Антона – Тихон Зубов, находившийся ныне там же, где Володя, в Берлине, был направлен на корреспондентскую работу за границу «в знак особых заслуг на газетном фронте», как с усмешкой говорил сам Тихон: пять лет подряд он редактировал факультетскую стенгазету. И другие однокашники Антона по университету были отобраны для зарубежной работы по неведомым ему основаниям. Мишка Горемыкин, попавший в их число, не отличался вообще никакими способностями, но зато прекрасно знал английский: он провел детские годы в Англии, где работал его отец. А Олег Ситковский, процветающий ныне в Стокгольме, славился лишь тем, что умел вовремя поднять руку и блеснуть перед профессором заученным ответом или просто анекдотом… И все же Антон счел нужным повторить: «Какой из меня дипломат!»

– Я тоже думаю, что дипломат из тебя не получится, и уже сказал Быстровскому: тебе легче работать с книгами, чем с людьми, – донесся до него голос Георгия Матвеевича. – И Ватуев такого же мнения. Декан передал это тем, кто тобой интересуется. И все же они хотят поговорить с тобой сами.

Неприятно было слышать, что профессор с Игорем Ватуевым уже решили за него, Антона, и ему не оставалось ничего иного, как только одобрить их решение.

– Хорошо, – сдержанно сказал Антон, – завтра утром я буду в Москве.

Выйдя из леса, он еще издали заметил тревожное скопление людей перед гурьевской избой. Из распахнутого окна неслись горестные, надрывающие душу причитания: «…И сокол ты наш ясный… И сынок ты наш ненаглядный… И на кого же ты нас оставил… И на кого, же ты нас покинул» Причитания прерывались такими страшными воплями, что, казалось, даже лес, залитый послеполуденным солнцем, содрогался от жалости и горя. Агриппина голосила по покойнику: видно, во время отсутствия Антона на семью Гурьевых свалилось большое несчастье.

Мрачно молчавшие мужики и заплаканные бабы, толпившиеся возле избы Гурьевых, расступились, чтобы пропустить Антона. Агриппина сидела на скамейке в простенке между окон и горестно раскачивалась из стороны в сторону, продолжая голосить. За столом, положив свои большие руки на тщательно выскобленные ножом доски, окаменело сидел Федотыч. Антон тронул его за плечо:

– Что случилось?

Федотыч недоуменно, посмотрел на жильца, потом остановил свой взгляд на квадратном листочке желтовато-серой бумаги. Антон прочитал: «Командование Особой Краснознаменной Дальневосточной армии с прискорбием извещает, что пулеметчик Семен Павлович Гурьев, рождения 1915 года, погиб смертью храбрых, защищая Родину». Антон положил извещение на стол, постоял немного молча и ушел в пристройку.

Причитания и вопли Агриппины легко проникали через две двери, в открытое окошко доносились всхлипывания баб и сдержанный гул мужских голосов. Антон уже не пытался сосредоточиться на своей работе: история, прошлое, обычно увлекавшие его, сейчас все больше утрачивали смысл. «Судьбы отдельных людей – это всего лишь капли в великом потоке истории, – любил повторять профессор Дубравин. – Внимание историка заслуживает только этот могучий поток, его течение и повороты. Судьбой отдельных «капель» пусть интересуются психологи». Профессор не жаловал даже так называемых «великих людей»; он утверждал, что великими они становились лишь потому, что поток, меняя свое направление, подхватывал и нес их на гребне своих волн, как река, прорвавшая запруду, несет бревна и доски. Дубравин особо предостерегал молодых историков против пагубного влияния «злобы дня». «Настоящее, как бы оно ни было значительным, – говорил он, – не должно влиять на исторические оценки и взгляды. Историк выше своих чувств, симпатий и антипатий».

Антон, вероятно, был плохим историком: несчастье Гурьевых потрясло его, и работа вдруг утратила для него свой обычный интерес. Он слышал, как вечером напившийся Федотыч, обняв столбик, подпиравший навес крыльца, и прижавшись к нему лицом, скорбно всхлипывал и звал:

– Сеня! Сенюха! Сенюшка!.. Как же-ты так, сынок мой?

Антон вышел из дома через черное крыльцо, обогнул двор и полем добрался до тихого вечернего леса, едва успев на последний поезд, уходивший из Широкого в Москву.