Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 47 страниц)
«Роллс-ройсы» министров и важных персон, лимузины послов и посланников поспешно выстраивались за машиной премьер-министра. Но это удавалось далеко не всем, и Гришаев, не сумев догнать кавалькаду, сказал шоферу, чтобы тот остановился.
– Дьявол с ними, пусть уезжают, – благодушно распорядился Гришаев. – Сними-ка, друг, флажок, – добавил он, обращаясь к шоферу. – Его повезут по главным улицам, а мы проскочим сторонкой и встретим его там, у Букингемского дворца.
– А чего мы там не видели? – недовольно спросил Антон.
– То, что увидим, – ответил Гришаев и, посмотрев в окошко на лондонцев, спешивших по обочине в сторону города, добавил: – У Букингемского дворца Чемберлену будет устроена королевская встреча в прямом смысле слова. Высший свет во главе с королевской семьей объединится с простыми лондонцами, чтобы выразить признательность и благодарность «герою Мюнхена».
– За что? – с горечью воскликнул Антон. – За то, что подписан документ, позволивший немецкой армии занять без боя чехословацкую землю?
Гришаев косо взглянул на Антона, и на его губах появилась ироническая и осуждающая улыбка: наивная горячность молодого человека удивляла его.
– Может быть, когда-нибудь они будут стыдиться того, что делают сегодня, – проговорил он бесстрастно, – и, наверно, осудят своего нынешнего «героя», но пока он воплощает их розовые мечты. Они поверили «Таймс», которая объявила сегодня, что в Мюнхене начался «новый рассвет», призванный озарить будущее всего человечества.
Машина свернула на боковую дорогу, выехала на окраину города, где раскинулся огромный парк с вековыми дубами, кленами, с красивыми, будто огромные бирюзовые ковры, полянами и лужайками. Но Антона мало трогала эта красота. Он достал письмо, переданное ему Хэмпсоном, и, извинившись перед Гришаевым, торопливо вскрыл и начал читать.
«Здравствуй, Антон! – писал Тихон. – Твой приятель Хэмпсон, прилетевший в Мюнхен в свите Чемберлена, выразил готовность доставить письмо к тебе, и я решил воспользоваться его любезностью. Перед вечером он забежал в пивную, расположенную напротив «фюрерхауса», где заседала «большая четверка», как уже окрестили глав четырех правительств. Пивная отведена корреспондентам, однако и дипломаты частенько заглядывали к нам, чтобы переброситься словечком или выпить кружечку пива. Оказавшись рядом с Хэмпсоном, я напомнил ему, что мы познакомились в начале месяца в поезде Берлин – Нюрнберг. Он заулыбался и сказал, что с удовольствием вспоминает вечер, проведенный тогда с нами в вагоне-ресторане. Он считал себя почему-то моим должником и заказал обоим шнапса, потом заказал я, и мы разговорились. Нам, корреспондентам, уже было известно, что судьба Чехословакии решена, что Чемберлен и Даладье без споров и оговорок согласились на все требования Гитлера, поэтому я спросил Хэмпсона, чем же занимается «большая четверка». «Разговаривают», – ответил он. «Просто разговаривают?» – «Почти, – односложно ответил он. Потом с иронической усмешкой добавил: – Наш премьер-министр уговаривает Даладье полететь в Прагу, чтобы лично объявить президенту Бенешу о результатах переговоров здесь, в Мюнхене. Сначала француз возмутился: «Я не помощник палача, доставляющий осужденному весть о казни». Я думаю, долго упираться ему не придется».
То, что судьба Чехословакии решена, я узнал от Мишника, приехавшего в Мюнхен вместе с посланником Мастным. Когда я спросил Мишника, действительно ли Чемберлен и Даладье прилетели сюда, чтобы помочь Гитлеру навязать свою волю Чехословакии, Мишник, потирая свои впалые щеки, только наклонил голову. «Они уговаривали вас или грозили?» – спросил я. «Нет, не уговаривали и не грозили, – тихо ответил Мишник. – Они вообще не снизошли до того, чтобы говорить с нами».
Чехи, по его рассказу, прождали в приемной «фюрерхауса» несколько часов, прежде чем к ним вышел улыбающийся и довольный, как откормленный кот, Гораций Вильсон. «Почти все сделано, – объявил он им. – Вы обрадуетесь, узнав, что мы достигли соглашения практически обо всем». – «И какова же наша судьба?» – спросил посланник. «О, она совсем не так плоха, как могла бы быть! – воскликнул Вильсон. – Герр Гитлер сделал несколько уступок». Вильсон разостлал перед ними на столе карту, где красными чернилами были заштрихованы большие куски чехословацкой территории, отходящие к Германии. Взглянув на карту, посланник повернулся к Вильсону. «Но это же чудовищно! – с негодованием проговорил он. – Это жестоко! И не только жестоко, но и преступно, глупо наконец! Вы отдаете не только нашу землю, но и все оборонительные линии. Посмотрите сюда! – Посланник ткнул пальцем в заштрихованную карту. – Здесь наши оборонительные укрепления. И здесь! И здесь! И здесь! Все – от мощных фортов с тяжелой артиллерией до последнего бункера и окопа – отдается нацистам». Довольная улыбка исчезла с лица Вильсона, тонкие губы жестко сжались. «Сожалею, – сказал он холодно, – но у меня нет времени слушать вас». Он свернул карту и покинул приемную.
Вскоре к ним вышел Эштон-Гуэткин, которого они уже хорошо знали: он был помощником лорда Рэнсимена, когда тот разъезжал по Чехословакии, собирая жалобы судетских нацистов на «притеснения властей». Оживленный, веселый и довольный, будто выиграл большое пари, он сказал им, что соглашение достигнуто, и тем же игривым тоном предупредил чехов, чтобы они «приготовились к более жестким условиям, чем рассчитывали». «Не радуйтесь, – сказал ему посланник. – Пострадаем ведь не только мы, пострадают также Франция и Англия. Нас вы лишаете тела и крови, себя – безопасности». Эштон-Гуэткин поморщился: «Сейчас не время для декламации». И чехов опять оставили в приемной одних.
Стража перед «фюрерхауеом» не пускала корреспондентов дальше памятника нацистам, погибшим во время «пивного путча», и мы лишь издали смотрели на окна дома, где вершили свои грязные дела «лидеры западных демократий», севшие за один стол со злобно-хитрым и беспощадным, как гиена, фюрером и помпезно надутым дуче. Нас интриговало и удивляло их загадочное молчание. Мы не понимали, отчего они медлят, коль соглашение достигнуто. «Почему бы им не объявить, что соглашение заключено, и все? – сказал я Чэдуику. (Помнишь ты этого американца?) – Зачем они напрасно тянут время?» Чэдуик усмехнулся: «Загадочность в политике – один из главных приемов. Не могут же мистер Чемберлен и мосье Даладье показать всему миру, что прилетели сюда только для того, чтобы капитулировать перед Гитлером. Им хочется, чтобы люди думали, что они сопротивлялись, спорили, торговались, отстаивали интересы чехов. Умение «сделать вид» в политике значительно важнее, чем сделать что-либо на самом деле». Я не стал спорить с ним: уж в чем в чем, а в западной политике Чэдуик разбирается.
Мы продежурили – то на улице, то в пивной – до поздней ночи и, заметив, что в некоторых окнах «фюрерхауса» стал гаснуть свет, бросились поближе, но стража не пустила нас: по ступенькам, ведущим к входу в «фюрерхаус», спускались, надвинув высокие картузы на глаза и засунув руки в карманы длинных шинелей, Гитлер и Муссолини. За ними, осторожно ступая полными ногами, следовал толстяк в белом кителе, усеянном орденами от плеч до живота, – Геринг. Отстав от них на несколько шагов, маршировали нога в ногу, надменно вскинув головы, словно взнузданные лошади, Риббентроп и Чиано, зять Муссолини, произведенный им в министры иностранных дел. Гитлер, распрощавшись с Муссолини, сел в машину, как обычно, рядом с шофером и, окруженный охраной, помчался по ночной улице. Муссолини, пропустив зятя в лимузин, выбросил в фашистском приветствии руку и тоже, сев в машину, отъехал.
После этого нам разрешили приблизиться к входу, чтобы мы могли лицезреть «лидеров западных демократий». Однако их пришлось долго ждать. И мы, недоумевая и досадуя, пялили глаза на ярко освещенные окна личного кабинета Гитлера, где проходила встреча: хозяин оставил свой кабинет гостям. Мы обрадовались, когда свет в окнах погас, и через несколько минут увидели спускавшегося по лестнице Чемберлена. Сопровождаемый Вильсоном, послом Гендерсоном, Стрэнгом и другими более мелкими сошками, он посматривал по сторонам с заученной улыбкой и, заметив немцев, собравшихся перед «фюрерхаусом», помахал им шляпой. Немцы ответили аплодисментами, а штурмовики, только что проводившие Гитлера криками «Хайль Гитлер!», дружно рявкнули: «Хайль Чемберлен!» Морщины на худом лице английского премьера собрались и углубились: Чемберлен благодарно улыбался. Его встретили этим криком на аэродроме, затем по пути в отель, а во время обеда мюнхенцы собрались под окнами отеля и, дирижируемые переодетыми эсэсовцами, дружно выкрикивали раз за разом: «Хайль Чемберлен!» Британский премьер-министр вышел на балкон и, подражая Гитлеру, вскинул руку с вытянутой ладонью и простоял так не менее четверти часа, изредка смахивая левой рукой слезы радости, катившиеся по морщинистому лицу, и растроганно бормоча: «Они любят меня… Они, несомненно, любят меня». (Уоррингтон, стоявший за дверью на балконе, рассказал об этом Чэдуику, американец – мне.)
Журналисты, встретив Чемберлена на нижних ступеньках лестницы, окружили его. «Сэр! Почему вы задержались после ухода герра Гитлера и синьора Муссолини? – выкрикнул Чэдуик. – Несколько слов для прессы, сэр!» Чемберлен надел перчатку на руку и самодовольно усмехнулся. «Все хорошо, джентльмены! – проговорил он негромко. – Даже лучше, чем ожидалось». Он сел в открытую машину, посадил рядом с собой Вильсона и помахал рукой страже, взявшей на караул.
Две минуты спустя на ступеньках показался Даладье, за которым шел опереточный красавец с рекламно-парикмахерскими усиками и галстуком-«бабочкой» – наш знакомый Франсуа-Понсе. Надвинув шляпу на самые глаза, Даладье торопливо обогнул журналистов, шмыгнул в лимузин, захлопнув дверь, и тут же отъехал. Нам остались чехи, вышедшие последними. Стража не оберегала их, им не подали машин, и, окружив чехов, мы вместе с ними двинулись к отелю, где они остановились. По дороге Мишник рассказал мне о том, что произошло вечером.
Видимо, в насмешку над Чемберленом и Даладье Гитлер и Муссолини поручили им объявить посланцам Чехословакии окончательное решение. Сначала Даладье отказался делать это, но догадливый Франсуа-Понсе «подкрепил» его несколькими рюмками коньяка, и Даладье встретил чехов, приглашенных, наконец, из приемной «фюрерхауса» в кабинет Гитлера, не только смело, но и заносчиво. Чемберлен, посмеявшись над «слабонервными французами», прочитал чехам нотацию за неумение понять, какое благо совершено для них, и передал посланнику Мастному текст соглашения. Посланник начал читать его, стараясь вникнуть в каждую строчку страшного приговора, но Чемберлен не дал ему дочитать до конца. «Соглашение, конечно, малосъедобно, – сказал он с усмешкой, – но зато оно устраняет войну». И когда Мастный, удивленно взглянув на него, вернулся к документу, англичанин добавил сухо и строго: «Во всяком случае, на это согласились четыре державы, и теперь ничто не может изменить его».
И пока посланник читал соглашение, Чемберлен зевал со старческой звучностью, не прикрывая рот ладонью. Долгим, гортанно-всхлипывающим зевком ответил он на вопрос посланника, ожидают ли подписавшие соглашение ответа чехословацкого правительства, а Даладье надменно пояснил, что никакого заявления или ответа никто не ждет, потому что соглашение считается принятым. Посланник заплакал и, повернувшись к своим помощникам, сказал: «Они не ведают, что творят – ни для нас, ни для себя».
Вильсон, взглянув на беспрерывно зевающего Чемберлена, раздраженно бросил чехам: «Ну, хватит, хватит, джентльмены. Уже поздно, и все устали».
Чемберлен тут же направился к двери, не удостоив чехов на прощание даже вежливого кивка. Даладье поспешил за ним, и чехи остались одни в кабинете, пока чья-то невидимая за портьерой рука не щелкнула выключателем, погрузив кабинет во мрак.
Мишник особенно возмущен вероломством, жестокостью и глупостью французского премьер-министра. В прошлой войне Мишник воевал на французской стороне, награжден орденом Почетного легиона и всегда питал слабость ко всему французскому. Прощаясь со мной перед отелем и попросив передать привет Двинскому, он сказал, что не переживет позора, если Прага примет это решение.
Хотя я не часто встречался с ним в Берлине – обычно на приемах у нас или у них, – его подавленное настроение передалось мне, и я не мог заснуть, результатом чего явилось это письмо. К тому же мне всегда становилось легче после того, как я рассказывал другому или описывал то, что волновало или угнетало меня: горькая чаша, разделенная с другими, как сказал один философ, становится менее горькой.
Жаль, что тебя не прислали в Мюнхен. Ты снова встретил бы тут почти всех, кто был с нами в Нюрнберге и Берхтесгадене. Сухопарый и надменный Уоррингтон все время находился, как и прежде, возле английской делегации; Барнетт редко отрывался от стойки в пивной напротив «фюрерхауса», а Риколи с прежним старанием следил за мной своими сверкающе черными и ненавидящими глазами. Не было Бауэра, который несколько дней назад исчез из Берлина. Говорят, что вернулся в Швейцарию, опасаясь преследований, но я не верю этому. Скорее гестапо нашло ему какое-то другое дело.
Извини, что ничего не рассказываю о себе, о Галке, о берлинских друзьях – и так слишком затянул. До свидания.
Тих. Зубов. Мюнхен. 29.9.38.
P. S. Утром Чемберлен всполошил корреспондентов, удрав неизвестно куда из отеля, где остановились англичане. Лишь после завтрака Чэдуик узнал, что старик в одиночку отправился на квартиру Гитлера и провел с ним полтора часа. Мы увидели Чемберлена после возвращения довольным, даже сияющим; на вопрос Чэдуика, не может ли премьер-министр сказать, о чем говорилось во время встречи с Гитлером, он весело ответил: «Скоро узнаете», – а Уоррингтон шепнул Чэдуику: «Можете написать в своей газете, что в Европе началась новая эра».
Рейхсканцлер не удостоил Даладье встречи, и все же, когда корреспонденты спросили француза, каково его мнение о Гитлере, Даладье восторженно воскликнул: «Это человек, с которым можно делать политику! Обещанное им твердо».
Немцы, видимо, решили рассчитаться с ним той же монетой. «Дейче альгемайне цейтунг» написала сегодня: «Поведение французских делегатов оставило здесь прекрасное впечатление. Фельдмаршал Геринг лучше всего выразил эти чувства, заявив: «Даладье – это человек, с которым можно делать политику».
Когда я показал Чэдуику газету, он засмеялся: «Это фимиам для дураков. На самом деле они считают своих гостей ничтожествами. В разговоре с Муссолини Гитлер, как рассказал мне Риколи, назвал обоих – Чемберлена и Даладье – «червячками». «Это не государственные деятели, а червячки, и они будут ползать под моими ногами, пока я не раздавлю их».
Впрочем, слишком горячая любовь, как заметил однажды мудрец, почти никогда не бывает взаимной. Так-то, Антон.
Т. З.».
Антон показал письмо Гришаеву.
– Хотите почитать? Кое-что интересное о том, как это происходило в Мюнхене.
– Не сейчас, – отозвался Гришаев. – Мы почти приехали.
Машина катилась по большой магистрали, вдоль Сент-Джеймского парка. Гришаев сказал шоферу, чтобы тот остановился.
– Пройдемся немного, – заметил он, выходя из машины.
Вслед за ним вышел и Антон. Они пересекли парк, потом широкий, хотя и короткий проспект Полл-Молл. Налево от них шумела Трафальгарская площадь, направо темной громадой возвышался Букингемский дворец. Не переставая, как сквозь частое сито, сеял и сеял мелкий дождик, и толпа перед дворцом, прикрытая тысячами мокрых зонтиков, выглядела пугающе странно.
Издали, заглушая шумы большого города, донесся гул, в котором все явственнее различались восторженные крики и аплодисменты. Гул приближался, и скоро на проспект выкатилась кавалькада лимузинов, ведомая полицейской машиной с малиновой «мигалкой» на крыше. Толпа перед дворцом, подняв зонты, зашумела, зааплодировала, закричала. Повинуясь полицейской сирене, люди расступились, образовав коридор от проспекта к воротам дворца, и Антон снова увидел седую голову и худое лицо с крючковатым носом и совиными глазами. Большие ворота, впустив лимузин премьер-министра, захлопнулись, толпа хлынула к дворцовой ограде, хватаясь за металлические прутья, увенчанные сверху золочеными наконечниками. Едва Чемберлен скрылся за огромной дверью, дождь перестал, и над мокрыми крышами Лондона вдруг засияла радуга.
– Везет человеку, – саркастически заметил Гришаев. – Само небо пришло на помощь «миротворцу». Видишь, они начинают молиться…
Действительно, их соседи, молитвенно сложив руки, уставились на радугу, шепотом вознося благодарение богу. Радуга скоро исчезла, и толпа снова повернулась к Букингемскому дворцу. Тут же нашлись голосистые дирижеры, и толпа стала хором выкрикивать: «Мы хотим Чемберлена! Мы хотим Невиля!» Ждать долго не пришлось. Мощный сноп света ударил в двери балкона, на котором появились король с королевой и премьер-министр с женой, прибывшей во дворец раньше мужа. Король сунул руки за спину, словно прятал что-то, а Чемберлен, смело двинувшись к самой балюстраде, поднял правую руку с вытянутой ладонью. Толпа запела «Он чертовски славный парень», затем «Правь, Британия!», а Чемберлен все стоял и стоял со вскинутой рукой, будто подражал Гитлеру в выносливости.
От Букингемского дворца Гришаев повлек Антона к резиденции премьер-министра: там готовилась особая встреча. Знакомый Антону коридор со стороны казармы кавалергардов был закрыт, и им пришлось выбраться на Уайтхолл. Тысячи людей двигались по Уайтхоллу, устремляясь к узкому глубокому тупичку – Даунинг-стрит.
Тупичок был перекрыт плотной черной стеной: полисмены в черных накидках и черных касках стояли в несколько рядов плечом к плечу. Перед ними шумела толпа – человек сорок-пятьдесят – с красными флагами, на белых плакатах было написано: «Спасти Чехословакию!», «Позор тем, кто предал и продал Чехословакию Гитлеру!», «Долой мюнхенское соглашение!» Полицейский офицер уговаривал демонстрантов разойтись, а их руководители так же настойчиво убеждали полицейского офицера пропустить демонстрантов на Даунинг-стрит. Антон заметил среди демонстрантов Макхэя и Хартера, Беста и Дженкинса. Он был уверен, что где-нибудь поблизости находится и Пегги, ему хотелось отыскать глазами девушку, но Гришаев увлек его за собой: специальный пропуск, который выдавался Скотленд-Ярдом журналистам, легко разомкнул полицейское оцепление.
На Даунинг-стрит, возле дома № 10, толпа была столь многочисленна и густа, что протиснуться через нее было невозможно. Люди азартно выкрикивали: «Мы хотим Чемберлена! Мы хотим Чемберлена!» Вернувшись из Букингемского дворца, он, наконец, появился в распахнутом окне. «Речь! Речь!» – кричали с улицы. Самодовольно улыбаясь, Чемберлен поднял руку, призывая к молчанию.
– Мои дорогие друзья! – напрягая голос, прокричал он и, наклонившись, показал толпе тот же лист бумаги, которым размахивал на аэродроме. – Во второй раз в нашей истории из Германии на Даунинг-стрит приходит мир с честью…
Восторженный рев заглушил его слова, и Антон вдруг вспомнил, что слова «мир с честью» были произнесены здесь ровно шестьдесят лет назад «беспощадным Шейлоком» Дизраэли. Он и Бисмарк заключили в Берлине сделку, обманув как победительницу Россию, так и побежденную Турцию. Лидеры вигов (оппозиции) обвинили Дизраэли в грязных махинациях, и тогда тот, потрясая договором, кричал из окна этого же дома: «Я привез вам мир с честью!»
– Я верю, – продолжал выкрикивать Чемберлен, когда рев утих, – что это мир на все время жизни нынешнего поколения. И я советую вам разойтись по домам и спокойно спать в ваших постелях…
Он снова поднял руку с листом, будто благословляя толпу. Окно закрылось, и вскоре в нем погас свет: хозяева, вероятно, удалились в другие комнаты. Уходя с Даунинг-стрит, Антон и Гришаев снова – в третий раз за один день – услышали: «Он чертовски славный парень…»
В отеле Антон, сунув шиллинг в щель радиоприемника, выслушал восторженный рассказ диктора о том, что не только Англия славословила своего «великого соотечественника» за чудесное избавление от войны. Во Франции поклонники английского премьера – они же друзья нынешней Германии – устроили сбор денег, чтобы купить Чемберлену французское имение (ведь он так любит землю!) с речкой или озером рядом (ведь он так любит рыбную ловлю!) и лесом поблизости (ведь он так любит слушать по утрам пение птиц!). И пусть он, имея свой участок французской земли, будет чувствовать себя во Франции как дома.
Передача закончилась напоминанием: «Не забудьте перевести стрелки ваших часов. Сегодня ночью Англия переводит часы на час назад. Не забудьте – на час назад!»
Антон заснул в ту ночь с горькой мыслью: да, Англия перевела свои часы назад…
