Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)
Глава четвертая
Узкими, безлюдными переулками Антон вышел к Историческому музею, прошел по краю огромной в своей необъятной пустоте Манежной площади и, посмотрев издали на черные, лаково мерцающие окна университета, почувствовал страшную тоску, вызванную ощущением большой и непоправимой ошибки: только незрелый ум мог свернуть с прямой и ровной дороги на скользкую тропу неизвестности и риска. Направляясь к Арбату, Антон замедлил шаги, чтобы придумать убедительные доводы в оправдание своего отступничества.
Фекла, впустившая его в квартиру Дубравиных, зажгла лампочку и положила на подставочку у зеркала расческу. Это делалось по велению Юлии Викторовны, которая не хотела видеть в своей квартире непричесанных студентов и аспирантов. Пока Антон причесывался, Фекла рассказала ему, что «Егорий Матвеев в своем кабинете с прохвессором Быстровским и этим… как его? Ватуйкиным… Юли Вихторны дома нетути и Катерины Егорьевны дома тоже нетути, однако она обещала скоро прийтить».
Антон шел к Кате, и встреча с Быстровским, Ватуевым и даже Георгием Матвеевичем не обрадовала его. Он собрался было потихоньку уйти, чтобы подождать Катю под «их» часами. Но дверь профессорского кабинета распахнулась. Появившийся на пороге Дубравин увидел Антона и крикнул кому-то в глубину кабинета:
– Я же говорил!.. Он пришел!..
Профессор шагнул в прихожую, протягивая обе руки. Дорогой костюм, очки в роговой оправе, тщательно причесанные, густые, с проседью волосы не могли скрыть его происхождения: это был крестьянин – широкоплечий, жилистый, с длинными, крупными руками. Большелобый, скуластый, с носом-картошкой и мелкими, глубоко посаженными маленькими черными глазами, профессор совсем не походил на тот идеал интеллигента, который воспевала в своих разговорах Юлия Викторовна. Она называла мужа «полуинтеллигентом первого поколения», поясняя с великодушной, прощающей улыбкой, что настоящим интеллигентом может стать только тот, у кого, как, например, у нее или Игоря Ватуева, отец, дед и прадед занимались умственным трудом и росли в интеллигентной среде. У профессора же мать умерла неграмотной, отец два месяца ходил в церковноприходскую школу, научился только расписываться печатными буквами и не всегда расставлял их в должном порядке. «Мог ли из такой семьи выйти настоящий интеллигент?» – воскликнула она однажды, победно оглядывая слушателей. Ватуев отрицательно покачал своей красивой «есенинской» головой. Катя опустила ресницы, и только Антон недоуменно спросил: «Почему же нет? У меня мать тоже неграмотная, а отцу чтение дается с таким трудом, что с него пот градом катится». Юлия Викторовна лишь жалостливо улыбнулась. Георгий Матвеевич положил руку на плечо Антона: «Юлия Викторовна права. Одного ума и образования мало, чтобы стать интеллигентом, нужно еще изрядно прожить среди них, черт бы их побрал!»
Сейчас он взял Антона за локоть и повел в кабинет. Ватуев, стоявший спиной к открытому окну, кивнул приятелю. Декан факультета Быстровский протянул Антону руку и усадил на диван рядом с собой.
– Ну что? Зачем звали «наверх»? – спросил он. – С чем вас поздравить?
Дубравин заговорщически подмигнул Антону.
– Пока ни с чем определенным, – ответил Антон, не осмеливаясь сказать правду. – Был у Щавелева, вечером беседовал с Михаилом Сергеевичем Малаховым.
– Малаховым? С самим Малаховым? – недоверчиво и в то же время восхищенно воскликнул Быстровский и потер кончиками растопыренных пальцев свою поблескивающую от яркого света люстры лысину, что всегда означало крайнее волнение. – И куда же вас метит Малахов?
– Да, как и предполагалось, на работу за границу.
– Кем? Полпредом?
– Какое полпредом! Просто одним из работников, – ответил Антон. – Опасность, говорят, надвигается большая, поэтому требуется иметь на той, на чужой, стороне побольше наших людей, особенно молодых, образованных и преданных.
– Но все же сказали, кем посылают?
– Нет, не сказали. Меня же не одного посылают, многих посылают и, наверно, позже решат, кого кем.
Декан перестал тереть лысину и посмотрел на простодушного молодого человека с пренебрежительной улыбкой: до чего легко обводят таких вокруг пальца!
– Кажется, там, «наверху», – сказал Быстровский, усмехаясь, – хотят взять противника если не умом и ловкостью, то, так сказать, валом, массой, числом. И вы попали в это число?
– Похоже, что так…
Хитрая усмешка на скуластом лице профессора Дубравина погасла. Засунув руки в карманы брюк, он нагнулся к Антону, будто с высоты своего роста не мог заглянуть в его виноватые глаза.
– Ты… ты… разве не отказался?
– Я отказывался… – торопливо проговорил Антон, не поднимая глаз. – Но мне сказали, что это важно и нужно, особенно сейчас, когда опасность…
– Слышали насчет опасности, – перебил его Дубравин. – Сами знаем о ней.
– Если знаете, то должны понять…
Дубравин не дал закончить Антону.
– Что понять? – выкрикнул он. – Что понять?
– А то, что в такое время нельзя стоять в стороне, – по-прежнему робко ответил Антон. – И нам надо делать все, чтобы предотвратить эту опасность.
– Спаситель нашелся! – издевательски воскликнул Дубравин. – Только его и ждут, чтобы остановить или предотвратить опасность. Новый Минин и Пожарский!
– Конечно, я не Минин и Пожарский, – проговорил Антон. – Но, видимо, и я нужен. Может быть, «для вала», как сказал Илья Петрович, но все равно нужен.
Дубравин оглядел своего любимого ученика с неприязненным удивлением: растерянное, виноватое выражение постепенно исчезало с лица молодого человека, оно становилось спокойнее и даже самоувереннее, словно Карзанов обретал твердую почву под ногами.
– Наше дело – изучать и объяснять историю, а не заниматься политикой, – сердито проговорил Дубравин. – Политика и наука – вещи разные, и когда их смешивают, то страдают и наука и политика. И конечно, глупо превращать ученых в практических работников.
– Может быть, действительно глупо превращать зрелого ученого в практического работника, – сказал Антон, – но мне еще далеко до ученого.
– Конечно, далеко, – раздраженно, с какой-то торопливостью подхватил Дубравин. – Но ты же выбрал историю, уже стал, можно сказать, на первую ступеньку лестницы, ведущей к вершинам науки. Подняться по этой лестнице теперь зависит только от тебя.
– Скорее от моего терпения, – иронически заметил Антон. – Не каждому дано возвести холм, который называют наукой, таская землю пригоршнями…
Насмешка над сравнением, к которому любил прибегать профессор, возмутила Дубравина. Взглянув, словно прицелившись, своими маленькими, ставшими вдруг злыми глазками в лицо Антона, он закричал:
– Да, да, терпение. И мужество! Настоящее мужество! Подлинное мужество во имя науки! Тот холм, над которым вы смеетесь, – это холм знаний, и он поможет будущим поколениям видеть больше нас, дальше нас, лучше нас…
Переход с дружественного «ты» на «вы» означал, что Дубравин рассержен всерьез: подчеркнутая вежливость была первым свидетельством его враждебного отношения к собеседнику, за нею могли последовать грубость и даже ругань. Это частенько заставляло Юлию Викторовну морщиться. «Ну вот, – ворчала она, – снова в тебе заговорил мужик неотесанный».
– Какой я ученый, – Антон пожал плечами, – если я не смог ответить заборьевским крестьянам на простой вопрос: будет война или нет?
Быстровский засмеялся, провел ладонью по своей большой лысой голове.
– Вот так простой вопрос! Над этим сейчас ломают головы и наши дипломаты, и разведчики, и люди, стоящие, так сказать, у кормила власти, а они-то уж, надо думать, располагают информацией.
– Историк не прорицатель, – отрезал Дубравин. – И не наше дело заглядывать в будущее и предсказывать, как себя поведет то или иное правительство. Мы обязаны изучать историю – и только!
– Не делая выводов для настоящего и не строя прогнозов на будущее, – подсказал Быстровский, хитро прищурив правый глаз: он знал слабость профессора и, по всему видно, хотел позабавиться.
– Да! – громко объявил Дубравин. – Да! Как только ученые начинают искать связи с настоящим и делать практические выводы, они невольно меняют задачу своих исследований, подчиняя ее этим поискам.
– Ты же не будешь отрицать, что история ближе к политике, чем любая другая наука? – улыбаясь, спросил Быстровский.
– Ныне все науки близки к политике, – ответил Дубравин. – Потом, быть близким – это еще не значит быть приспособленным. Историческая наука, подчиненная политике, бесполезна даже самой политике, потому что искаженный опыт прошлого не может быть положен в основу правильных выводов для настоящего и будущего.
– Историю часто искажали, – с прежней усмешкой заметил Быстровский: горячность Дубравина все более и более потешала его. – И человечество, кажется, не очень пострадало от этого.
– Нет, очень! Очень! – запальчиво возразил Дубравин. – Ни один нормальный человек не повторяет ошибок своего детства или юности, а человечество повторяет их снова и снова, точно ходит по кругу.
Антон с вызовом посмотрел в лицо профессора.
– А не на нас ли лежит ответственность за правильность выводов, основанных на историческом прошлом? Выводов, столь необходимых и для настоящего и для будущего?
– Это дело не ученых, а тех, кто занимается политикой!
– А почему бы нам не заняться немного и ею?
– Нет уж, увольте. У нас политику делает один человек, – сказал Дубравин и кивнул на висевший в простенке портрет черноусого человека в белом кителе. – Он!
– Тут я с тобой не согласен! – воскликнул декан. – Совсем не согласен! Он обобщает накопленные данные, определяет политику, так сказать, дает ей направление, но осуществляют, а значит, и делают политику тысячи, скорее даже миллионы людей. И в прошлые века, и ныне ни одна страна не могла и не может проводить политику, как и вести войну, с одними главнокомандующими или генералами: требовались и требуются штабы, офицеры всех рангов и прежде всего солдаты. Много солдат!
– Выходит, ему отвели роль этого солдата, – бросил Георгий Матвеевич, кивнув на Антона.
– Солдата так солдата, – согласился Антон. – Не все же выходят в генералы. Кому-то и солдатом надо быть.
– Солдатом! – саркастически воскликнул Дубравин. – Вместо того чтобы стать ученым, он рвется в солдаты!
– Кто рвется в солдаты? – донесся из прихожей голос Юлии Викторовны. Вероятно, она только что пришла и по обыкновению прихорашивалась перед зеркалом. – Георгий! Кто хочет в солдаты? И в какие солдаты? У нас теперь нет солдат, а есть бойцы. Это мне Сергей Иваныч объяснил, а он командир полка.
– Это иносказательно, Юля, – ответил Дубравин. – Антона Васильевича посылают за границу вроде как бы солдатом.
– Антона Васильевича посылают за границу солдатом? В чужую армию?
– Да не солдатом в чужую армию, – поправил муж. – Его прочат на роль солдата от дипломатии.
– У тебя никогда ничего не поймешь! – капризно проговорила Юлия Викторовна, входя в кабинет. Подняв руки, она легко коснулась пышных и светлых, как спелая пшеница, волос. Ее большие синие глаза, обычно холодно-цепкие, сейчас глядели удивленно.
Невысокая, стройная, изящная, как статуэтка, Юлия Викторовна до тридцати четырех лет сохранила гибкость восемнадцатилетней девушки, и ее чистенький лобик с невинной челочкой не портила пока ни одна морщинка. Большой рот с полными, немного вывернутыми губами был совсем не девичьим: густо накрашенный, он плотоядно выделялся на ее белом и нежном лице. Она остановилась рядом с мужем, поглядывая на Антона с недоумением.
– Кем же вас посылают, Антон Васильич?
Антон ответил, что пока не знает кем, хотя знает, что в Лондон.
– А ты говоришь – солдатом, – с упреком сказала она Георгию Матвеевичу.
Профессор поморщился, промолчав.
– Я же знаю, – уверенно продолжала Юлия Викторовна, – что наших людей за границу солдатами не посылают. Им дают там разные звания – советников, секретарей, атташе – и хорошее жалованье. Моя подруга – Инна Хвощева, что вышла замуж за Броневича, приезжала прошлой зимой из Рима вся в мехах, кружевах, золотые браслеты сверкают. А про жизнь рассказывала – просто мечта! Каждый день обеды, приемы, встречи, послы и министры ручки целуют. И квартиру в Москве обставили – сказка! Муж моей племянницы Елены – Виталий Савельевич Грач, он в Лондоне, рассказывает такое, что просто умопомрачительно! В Букингемском дворце бывает, раз даже с королем обедал. Не вдвоем, конечно, с королем, а в числе других, но все же за одним столом. Танцевал в королевском дворце.
Самопожертвование, которое виделось Антону в его поступке, непоправимо блекло на этом роскошном фоне, нарисованном Юлией Викторовной. Он попытался поправить картину.
– Щавелев сказал, что мне, как и другим, вероятно, будет трудно и временами даже очень тяжело. Опасность, которая надвигается, может оказаться и для каждого из нас лично такой же большой, как на передней линии фронта.
– Ну, насчет передней линии сказано, конечно, в переносном смысле, для красного словца, – заметил Быстровский. – Но то, что наговорили Юлии Викторовне, тоже далеко от действительности. Нашим людям за границей порядком достается. Они – наши, можно сказать, щупальца, и враг старается бить в первую очередь по ним, отсекать, рубить – словом, делает все, чтобы парализовать их и вывести из строя.
– Какие ужасы вы рассказываете, Илья Петрович! – воскликнула Юлия Викторовна с откровенной насмешкой. – Хотите запугать Антона Васильевича?
– Его уже не запугаешь, – саркастически бросил Георгий Матвеевич. – Он теперь будет держаться за заграницу руками, ногами и зубами. Тоже ведь хочется с королем пообедать…
Грубое извращение его побуждений возмутило Антона.
– Наплевать мне на королей и на их обеды! Я согласился поехать потому, что мне сказали, что дело это сейчас нужное и важное и что оно важнее и нужнее того дела, которым я занимаюсь.
– «Важнее! Нужнее!» – снова раздражаясь, передразнил его Дубравин. – А ты подумал, годишься ты для этого важного и нужного дела? Годишься? Ты же совсем недавно краснел, как вареный рак, когда надо было перед студентами выступать, и, начиная говорить, заикался не меньше трех минут. И для обдумывания ответа на реплику тебе, как говорят, требовалось полчаса. А ведь там придется разговаривать не со своими студентами, а с говорунами, прожженными политиканами, которые за словом в карман не полезут. Там всегда надо быть находчивым, и смелым, и остроумным. Ос-тро-ум-ным!
– Ну что ты, право, па него напал! – вступилась за Антона Юлия Викторовна. – Не всем же быть смелыми, находчивыми и остроумными. Антону Васильевичу, конечно, не хватает интеллигентности, но теперь за границу посылают всяких людей – даже совсем неинтеллигентных, а жалованье все равно хорошее дают.
– Ох, как дорого обходится нам это отсутствие настоящей интеллигентности! – с тяжелым вздохом произнес Ватуев, до сих пор молча стоявший у окна. – Мы уже многократно убеждались, что одного классового чутья для дипломатии мало, нужен ум. И не просто ум, а особый склад ума, чтобы сражаться с изворотливым и хитрым противником. Старая лиса Бисмарк любил говорить: «Только дураки учатся на собственных ошибках; умные учатся на ошибках других». А мы не можем научиться даже на собственных ошибках.
– Он достаточно умен, чтобы понять: когда люди берутся за дело, противное их натуре, они это дело губят, – зло заметил Георгий Матвеевич, повертываясь к Ватуеву. – Не с его робким, домашним характером выходить, как говорится, на мировую арену. Бесхребетные люди, – а свою бесхребетность Карзанов показал сегодня не раз – не могут противостоять жестокому противнику…
Это было уже слишком. Будь он наедине с профессором, Антон, вероятно, выслушал бы его оскорбления покорно. Сейчас же его обижали и оскорбляли в присутствии людей, которые и без того смотрели на него свысока. Антон вскочил с дивана и выкрикнул в скуластое, большелобое лицо профессора:
– Сами вы бесхребетны!.. И меня на свой аршин меряете!..
Пораженный Дубравин отступил назад: он никогда не видел своего смирного, прилежного, «выдержанного», как писалось в характеристиках, ученика таким. Придя в себя, он обрушился на Антона с упреками и бранью. Обиженно ворчавший в ответ Антон вдруг затих: голос Кати, говорившей с Феклой в прихожей, напомнил ему, зачем он пришел к Дубравиным. Антон виновато склонил перед профессором голову. Юлия Викторовна, спеша положить конец «вульгарной сцене», пригласила гостей в столовую выпить чаю. Антон попросил Георгия Матвеевича задержаться на минутку.
– Ну, что еще?
– Я хочу, чтобы Катя поехала со мной…
Дубравин смерил Антона злым, даже ненавидящим, взглядом.
– Сами дезертируете… и хотите еще дочь отнять… Украсть самого ценного и преданного мне помощника…
Круто повернувшись, он направился к двери, но на пороге остановился, оглянулся на Антона и, видимо, не желая, чтобы его слышали в прихожей, подошел к нему вплотную и прошипел:
– Не дам увезти Катю! Она не только помощник, она – мой друг, единственный друг, который понимает меня.
– Не может же Катя вечно быть с вами, – также шепотом произнес Антон. – У нее своя жизнь, у нас с ней…
– Не будет у нее общей жизни с вами! Пока я жив – не позволю…
– Ну, это от вас не зависит. Катя взрослая, и она сама решит…
– Решит, но не в вашу пользу.
– Посмотрим! – угрожающе проговорил Антон и, повысив голос, позвал: – Катя!
Катя вбежала в кабинет оживленная, даже радостная. Увидев отца и Антона, стоявших друг против друга в боевых позах петухов, готовых броситься друг на друга, она недоуменно остановилась.
– Катя! Этот человек, Катя, – начал с трагическими нотками в голосе Георгий Матвеевич, – этот человек решил бросить университет, бросить меня…
– Ничего я не решал!
– Решил бросить университет и меня, – продолжал профессор, не позволив Антону прервать его, – и хочет, чтобы ты тоже бросила свои занятия и меня и поехала с ним за границу. Я уж не знаю, в какой роли – домработницы или домохозяйки, разница, в сущности, невелика. Ты же не сделаешь такой глупости, Катя?
Девушка удивленно смотрела то на отца, то на Антона. Сначала ей показалось, что ее просто «разыгрывают». Но в глазах Антона было столько растерянности, почти отчаяния, а на хмуром лице отца злой брезгливости, что она испугалась.
– Ты же не сделаешь такой глупости, Катя? – повторил профессор.
– Я ничего не понимаю! – воскликнула Катя. – Совсем ничего!
– Видишь ли, Катя, я хотел сначала с тобой…
– Он хотел! Он хотел! – снова перебил Антона Дубравин, шагнул к дочери, взял ее за руку и, кивнув на Антона, сказал: – Его посылают за границу, и он хочет прихватить тебя с собой.
Катя отступила в сторону, чтобы посмотреть Антону в лицо, но и Дубравин шагнул в ту же сторону, и Катя вместо Антона снова увидела страдающие глаза отца.
– Ты не можешь покинуть меня, Катя, – тихо и просительно сказал он. – Ты же не бросишь своего отца из-за этого недоучки? Не бросишь?
– Катя! – позвал Антон, тоже стараясь из-за широкой спины профессора увидеть Катю. – Я хочу, чтобы ты поехала со мной, Катя.
– Не езди! Не порти жизнь ни себе, ни мне!
– Катя! Ты должна решиться! Ты должна решить, с кем ты. Со мной или с Георгием Матвеевичем? Со мной или с ним? Выбирай, Катя! И сейчас же выбирай.
Вместо ответа Антон услышал ее рыдания. Закрыв ладонями лицо, Катя выбежала из кабинета и бросилась в свою комнату, хлопнув дверью. Профессор схватил Антона за руку выше локтя и молча потащил в прихожую, к выходной двери. Распахнув ее, он легонько толкнул Антона и, когда тот был на лестнице, выкрикнул то обидное, унизительное слово – «Вон!», которое с тех пор постоянно звучало в ушах Антона. Вот и сейчас колеса вагона назойливо выстукивали: «Вон-вон-вон!», «Вон-вон-вон!», «Вон-вон-вон!» Вслушиваясь в их обидный перестук, Антон криво усмехнулся:
– Как все глупо получилось! Как глупо!..
И колеса тут же подхватили: «Глу-по, глу-по, глу-по!»
Глава пятая
Резкий стук в дверь оборвал горькие воспоминания Антона. Просунув голову в купе, официант объявил, что ресторан открыт, и пригласил поужинать. Антону не хотелось есть, но сидеть одному в купе означало бы вновь и вновь переживать недавние огорчения. На платформе в Москве он видел, как в поезд садились военные, и, надеясь встретить кого-нибудь из тех, кто знает Петра, Антон пошел в ресторан. Два дня назад он послал брату телеграмму, извещая о времени прибытия поезда на станцию, находящуюся неподалеку от расположения его воинской части. Стоянка – всего пятнадцать минут. Разве успеешь наговориться с братом, которого давно не видел! Товарищи Петра – встреться Антон с ними – избавили бы от лишних расспросов.
Через пляшущую, грохочущую и звякающую «гармошку» межвагонного перехода Антон прошел в соседний вагон и, опираясь ладонями о стенки, направился по узкому коридору. Где-то тут была Елена, племянница Юлии, та самая, которая, по словам Кати, так ловко заставила жениться на себе дипломата, приехавшего из Лондона.
«Она – там», – подумал Антон, увидев у открытой двери в купе плотного, уже немолодого мужчину в белой шелковой косоворотке и молоденького военного, перетянутого в мальчишеской талии до того, что его гимнастерка, собранная сзади, топорщилась из-под широкого ремня, как куриный хвост. Чтобы пройти по коридору, Антон попросил их посторониться. Извинившись, они отступили от двери, и Антон увидел Елену. Подобрав под себя ноги, она сидела на диване. Свет настольной лампы ярко освещал лишь ее колени, которые не мог прикрыть короткий халатик, да тонкую руку, лежавшую на бедре; лицо скрывала тень абажура, выделялись накрашенные, казавшиеся черными губы и яркие глаза.
Ресторан был полон военных. Они возвращались в свои гарнизоны из отпусков или командировок, и эта ночь была для них последней «вольной» ночью. Они пили вино, пиво, не чурались и водки – и разговаривали, разговаривали, подтверждая прежние наблюдения Антона: насколько сдержанны и молчаливы русские, когда они трезвы, настолько разговорчивы, когда выпьют.
Попытка подсесть к военным не удалась. Место за ближайшим столом, как сказали Антону, было занято, у другого стола его встретили такими неприязненными взглядами, что он не осмелился даже спросить, можно ли сесть на свободный стул; сидевшие за третьим столом, увидев его приближение, положили на пустующие стулья фуражки. Вероятно, приняв Антона за иностранца, военные избегали его соседства, и ему пришлось направиться к столику у противоположной двери: там одиноко сидел высокий, узкоплечий молодой человек, которого Антон едва не сбил с ког, когда бросился из купе навстречу Кате. На вопрос, не возражает ли тот, если Антон присядет к его столу, молодой человек молча наклонил поблескивающую от бриллиантина черноволосую голову и улыбнулся.
– Мы, кажется, соседи по купе, – сказал Антон, опускаясь на стул.
Молодой человек снова кивнул и улыбнулся, но опять промолчал.
– Нам, наверно, придется долго ехать вместе, – проговорил Антон и, получив в ответ еще один кивок и улыбку, спросил: – Вы до Берлина или только до Варшавы?
– Я до Берлин, – ответил не сразу сосед и, помолчав, в свою очередь, спросил: – А вы тоже до Берлин?
– Нет, я дальше.
Сосед оживился и даже, наклонился немного над столом.
– О, дальше Берлин! Но в Германия?
– Нет, не в Германию, в Англию.
– О, Англия! – Сосед заулыбался еще дружественнее и шире, показывая большие, крепкие зубы. – В Лондон?
Молодой человек произнес название английской столицы так, как его произносят англичане – «Ландн», и Антон, не отвечая на вопрос, пристальнее взглянул в узкое, сухощавое лицо соседа.
– Вы англичанин?
– Да, я есть англичанин.
– А что вы делали в Москве? – спросил Антон. – Приезжали посмотреть?
– Я приезжал в Москва взять свои вещи и привезти в Берлин.
– А как ваши вещи оказались в Москве?
– Я жил и работал тут больше год.
– Вы жили и работали в Москве? Где же вы работали?
– В британски посольство.
– Теперь вы перебираетесь в Берлин, чтобы работать там?
Англичанин утвердительно наклонил голову и опять широко улыбнулся. Ему было примерно столько же лет, сколько Антону, он ехал из одной страны в другую без волнения, словно на дачу, разговаривал на плохом русском языке без смущения и сидел в этом вагоне-ресторане, заполненном чужими людьми, как у себя дома.
– А чем вы будете заниматься в Берлине?
Сосед достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, из бумажника маленький квадрат меловой бумаги и вручил Антону с серьезной осторожностью, точно хрупкую ценность. Антон взял бумажный квадрат и стал рассматривать с интересом: это была первая визитная карточка первого иностранца, попавшая в его руки. Изящным шрифтом на ней было напечатано по-английски: «Хью Хэмпсон, личный секретарь британского посла в Берлине».
– О, извините, карточка есть по-английски, – спохватился Хэмпсон.
– Ничего, я понимаю английский.
– О, вы понимаете английский? Это очень хорошо! – обрадованно одобрил Хэмпсон и тут же перешел па родной язык: – Могу я говорить с вами по-английски?
Антону хотелось сказать: «Пожалуйста, говорите!», но он не осмелился заговорить по-английски с настоящим англичанином, поэтому попросил:
– Давайте говорить по-русски. Вы же хорошо говорите по-русски.
– Я говорю русски плохо, – признался Хэмпсон, но все же на вопросы старательно отвечал по-русски.
– Почему вы сменили Москву на Берлин? – спросил Антон. – Не понравилась Москва?
– Я люблю Москва очень много, – ответил Хэмпсон, – и я ценю русски гостеприимство очень много. Мне нравится ваш климат – ваш лето, ваш зима, когда так много снега и можно кататься на лыжи везде, и Большой театр. О, Большой театр – это чудо!..
– Тогда зачем же вы покидаете Москву?
– Я должен ехать в Берлин.
– Почему?
– Мой отец хотел, чтобы я работал с сэр Невиль – это наш посол в Германия, – проговорил Хэмпсон, медленно подбирая слова. – Мой отец и сэр Невиль вместе начинали служба в иностранной сервис, сэр Невиль – на дипломатической сторона, мой отец – на консульской. И мой отец всегда считал сэр Невиль очень интеллигентным и бриллиантным дипломатом, который достигнет до самый верх. Перед смертью мой отец послал сэр Невиль – он был тогда посол в Арджентайн, Буэнос-Айрес – письмо, чтобы сэр Невиль взял мальчик, то есть меня, под его протекция. Сэр Невиль пошел на гора, когда мистер Чемберлен стал премьер-министр и послал сэр Невиль в Берлин как посол. Сэр Невиль встретил меня в Лондон почти пять месяц назад и взял меня как свой приватный секретарь в Берлин, и только две недели назад разрешил мне поехать в Москва за свои вещи, потому что сэр Невиль было много работы.
У стола появился высокий, плечистый мужчина. Опустив руки по швам и немного наклонив голову, он показал глазами на свободный стул рядом с Антоном и, скорее командуя, чем спрашивая, сказал:
– Разрешите?
– Садитесь, – сухо произнес Антон и даже подвинулся немного на своем стуле, чтобы быть подальше от плечистого, крепкого сложения пассажира. Тот буркнул: «Благодарю!», не замечая сухости, сел и сказал проходившему мимо официанту, чтобы ему открыли бутылку пива. Пока официант наливал пиво в бокал, поставленный им перед пассажиром, тот прочитал название: «Ле-нин-град-ское»… и поднял светлые, почти прозрачные глаза на официанта.
– Ведь это же мюнхенское пиво, – сказал он. – Почему его перестали называть мюнхенским и стали называть ленинградским?
– Не знаю, – коротко ответил официант и отошел.
– А вы не знаете, почему это пиво перестали называть мюнхенским? – обратился сосед к Антону.
– Понятия не имею! Я плохо разбираюсь в сортах пива.
Сосед повернулся к Антону всем своим крепким, квадратным корпусом и посмотрел в его лицо с той же холодной требовательностью.
– Но в политике-то вы, наверно, разбираетесь? Я не встречал русского, который не разбирался бы в политике.
– Вы думаете, что тут – политика?
– Конечно! – воскликнул сосед с явным осуждением в голосе. Он говорил по-русски слишком правильно, чтобы быть русским, и Антон почти сразу признал в нем немца. – Конечно, политика…
– Пиво и политика, – проговорил Антон с прежней сухостью. – Какая связь?
– У русских все имеет связь, – объявил сосед тоном знатока. – Когда они дружат с кем-либо, то показывают везде и во всем, что дружат, а уж если начали враждовать, то везде и во всем показывают, что враждуют.
Высокомерный тон немца вызвал у Антона желание отчитать его, но он вовремя вспомнил совет, который дали ему перед отъездом опытные люди: умей сдерживать себя, что бы тебе ни говорили, потому что для работника за рубежом главное – выдержка, выдержка и еще раз выдержка. Отвернувшись от неприятного соседа, он улыбнулся Хэмпсону.
– Вы были в Берлине во время майского кризиса? – спросил Антон, не желая продолжать спор с немцем.
– Да, был, – с готовностью подтвердил англичанин.
– Что там тогда произошло?
На лбу Хэмпсона появилась глубокая поперечная морщина: он то ли вспоминал, то ли подбирал нужные русские слова.
– О, это было настоящая война, – проговорил он наконец, но тут же поправился: – Нет, как перед началам настоящей война. Германски дивизии… восемь, десять, двенадцать… двигались через Саксонию к чехословацки граница, и в Берлин ждали, что эти войска пересекут граница двадцатого мая и оккупируют Чехословакия. Но Прага приказал сделать свои войска вдоль граница мобильный, и по всей стране началась генеральная мобилизация. И германски дивизии были остановлены приказом из Берлин стоять на месте и не двигаться к чехословацки граница.
– В Берлине испугались Чехословакии?
Сосед с квадратными плечами, услышав вопрос Антона, фыркнул в бокал, который держал у своих губ, и опустил его на стол так резко, что расплескал пиво.
– Испугались, – проворчал он презрительно и чертыхнулся, стряхивая пиво с толстых пальцев. Он взял солонку, посыпал мокрое пятно солью, вытер пальцы салфеткой – порядок прежде всего! – и повторил: – Испугались…
– Да, конечно, они были напуганы, – подтвердил англичанин.
– Ну, уж чехов-то мы никогда не боялись, – сказал немец с откровенным презрением. – Кого-кого, только не чехов…
– Кого же тогда испугались в Берлине? – спросил Антон, поворачиваясь к нему: теперь уже было ясно, что перед ним скорее всего не просто немец, а фашист. Антон даже почувствовал холодок под сердцем: он впервые видел живого фашиста, сидел с ним за одним столом!
– На Германию ополчилась почти вся Европа, – проговорил тот. – Ее готовы были растерзать на части.
– Кто же это готов был растерзать Германию на части?
– Как кто? – воскликнул сосед. – Франция приготовилась нанести нам удар в спину, как только наши войска двинутся на Чехословакию. Русские подтянули свои войска к западной границе, а их самолеты уже появились или должны были с часу на час появиться на чехословацких аэродромах. И Англия предъявила ультиматум…
