Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)
Глава двенадцатая
«Зондершнельцуг» – «скорый спецпоезд», предоставленный правительством дипломатам, отправлялся из Берлина в 20 часов 13 минут, и эта подчеркнутая точность – не десять и не пятнадцать, а именно тринадцать – заставила Антона иронически усмехнуться.
– Наверно, хотят показать иностранцам свою пунктуальность, – сказал он Пятову, когда они, приехав на вокзал, увидели в самом начале платформы, у которой стоял поезд, светившееся табло с цифрами 20.13.
– Я думаю, что на этот раз ими руководили другие соображения, – отозвался Володя. – Немцы – народ практичный и под шумок партийного съезда решили проверить готовность своих дорог к быстрым переброскам большого скопления людей. Сотни поездов со всех концов Германии, тысячи автобусов, грузовых машин – все устремились к Нюрнбергу. Представляешь себе задачу: доставить в один город почти миллион людей, а затем в такой же короткий срок развезти всех но домам. Прибавь к этому еще десятки тысяч фольксдойче – немцев, постоянно живущих в других странах, а также тысячи и тысячи гостей. График движения поездов должен быть особенно точным, потому что малейшая задержка может пагубно сказаться на этой тщательно подготовленной транспортной репетиции. У них все продумано и учтено.
«Да, у них все продумано и учтено», – молча согласился Антон. Еще утром, просматривая берлинские газеты, он обратил внимание на то, что их первые страницы разделены на две почти равные половины: левая выглядела яркой, празднично-пестрой, правая – траурно-черной. На левой половине под жирными красными заголовками торжественно сообщалось о прибытии в Германию именитых лиц из Италии, Испании, Японии, Португалии и других стран, приглашенных участвовать в работе съезда; на правой половине такие же жирные, но уже черные заголовки тревожно, истерично кричали о том, что по ту сторону немецкой границы «льется кровь невинных и несчастных немцев, ставших жертвами чешской жандармерии, опьяневшей от пива и жажды крови». Судетских немцев якобы калечили, убивали, жгли живьем только за то, что они осмеливались выйти на улицы своих городов и поселков, чтобы выразить солидарность с предстоящим нюрнбергским сбором «братьев по крови». Жуткие описания сопровождались угрозами, что час избавления и расплаты скоро, очень скоро настанет…
– У них все продумано и учтено на случай войны? – спросил Антон.
– Да, на случай войны, – подтвердил Пятов, приподнимая шляпу и раскланиваясь со знакомыми. Он теперь все чаще и чаще раскланивался с людьми, которые прогуливались по платформе, но его лицо постепенно утрачивало обычную мягкость, оно словно каменело, превращалось в маску.
– Видишь их? – Пятов глазами показал на хорошо одетых уже немолодых мужчин, идущих вдоль поезда в сопровождении секретарей или камердинеров, в руках которых были небольшие чемоданы. – Послы и посланники. Спешат на нацистское сборище, чтобы засвидетельствовать свое почтение.
– А может быть, они как и мы? – предположил Антон. – Дело какое-нибудь. Или просто хотят посмотреть.
– Возможно, – взглянув на Антона, проговорил Володя Пятов. – Нам известно, что французский посол Франсуа Понсе, дуайен дипкорпуса, лично уговаривал своих коллег отправиться в Нюрнберг, чтобы «отозваться на приглашение правительства», и они, как видишь, отозвались охотнее, чем я ожидал.
– А зачем французу потребовалось уговаривать их?
– Хотел, наверно, угодить Гитлеру, – зло ответил Пятов. – Ведь он такой же ярый его поклонник, как любой нацист. Совсем недавно записал своего сынка в «гитлерюгенд» и, вероятно, сам вступил бы в нацистскую партию, если бы это было совместимо с положением посла и если бы нацисты приняли этого «негроевреезированного», как выражаются они, дипломата в свои ряды…
Друзья догнали англичан, которые, двигаясь в общем потоке, держались все же как-то очень обособленно. Они группировались вокруг узкоплечего человека в черном пальто и черной шляпе. Лицо его запомнилось Антону: худое, землисто-серое, с глубоко запавшими, странно блестевшими глазами, холеные, пышные усы бутафорски обрамляли вялые, посиневшие губы.
– Гендерсон, – шепотом произнес Володя и поклонился послу.
Тот лишь прикоснулся к шляпе рукой в черной перчатке.
– Он болен? – спросил Антон, когда англичане остались позади.
– Да, серьезно болен, – ответил Пятов, снова поднимая шляпу и кланяясь коротконогому человечку с круглым желтоватым лицом. – И нуждается в длительном клиническом лечении. Но ни за что не хочет оставить свой пост. Самовлюбленный и тщеславный аристократ, он давно мечтал прославиться, сыграв важную роль в каком-нибудь крупном международном конфликте. «Генералы, – как сказал «известный философ» Тихон Зубов, – бесславно умирают без войн, дипломаты – без конфликтов». И Гендерсон сейчас скорей предпочел бы умереть на посту, чем покинуть Берлин в это смутное и тревожное время. Он верит, что настал его «звездный час», и радуется возможности показать себя.
Антон оглянулся на англичан несколько раз, но так и не встретился взглядом с Хэмпсоном, который следовал за послом. Нагнув голову, молодой англичанин нес чемодан и запечатанную дипломатическую сумку.
У вагона, в котором предстояло ехать Володе, друзья задержались. Пятов пожал руку стоявшему у входа лысоватому человеку с бледными, впалыми щеками. Потом, предъявив кондуктору билет, внес в вагон свой чемодан. Он быстро вернулся, и они с Антоном пошли к вагону иностранных корреспондентов. Тихон Зубов позвонил еще перед вечером и сказал, чтобы друзья не ждали его в полпредстве: он приедет прямо к поезду. И действительно, пройдя шагов тридцать, они увидели его кудрявую голову, возвышавшуюся над толпой журналистов, стоявших у вагона. Тихон не признавал головных уборов, и только морозы заставляли его иногда надевать на свои густые, непокорные кудри шляпу или кепку.
В маленькой женщине, державшей Тихона под руку, Антон узнал Галю; вторую женщину, стоявшую к ним спиной, он разглядел, лишь подойдя ближе: это была Елена. Володя, увидев Елену, поморщился и замедлил шаг: он не ожидал встретить ее здесь. Перед отъездом на вокзал он позвонил жене и простился, сказав, что не выносит, когда его провожают: долгие проводы – лишние слезы. И теперь появление Елены, казалось, ставило его в ложное положение.
Тихон Зубов, которого Антон не видел со вчерашнего дня, крепко сжал его руку, Галя улыбнулась, а Елена посмотрела на него веселыми и ласковыми глазами.
– Галя пригласила меня поехать с ней, – сказала она. – И я решила еще раз пожелать вам счастливого пути.
Днем, собираясь в полпредство, чтобы получить последние советы и наставления Двинского, Антон зашел к Елене проститься. Он сказал, что ему было приятно ехать с ней, что без нее ему будет скучно, и, если бы не дела, которые задерживают его в Берлине, он был бы рад сопровождать ее до Лондона. Призналась и она, что ей тоже было приятно иметь такого хорошего спутника, и ей очень жаль, что ее лишают интересной и приятной компании. Она жалела также, что не встретила Антона раньше в Москве. Елена вспомнила, что Юлия Викторовна, ее тетка, не раз говорила о каком-то молодом человеке, который ухаживает за Катей и которого Георгий Матвеевич считает способным начинающим историком. Антон и Елена расстались, пообещав друг другу непременно встречаться в Лондоне – ведь они стали не только попутчиками, но и друзьями.
Словно подчеркивая, что она приехала на вокзал только ради Антона, Елена взяла его под руку и, стараясь не смотреть на Пятова, обращалась лишь к Антону или Гале и Тихону. Володя Пятов, сказав Елене сухо, что рад видеть ее, тут же отвернулся и заговорил с полным мужчиной в легком кургузом пальто и маленькой тирольской шляпе, которая едва держалась на его макушке. Через минуту Пятов позвал Антона я представил толстяку.
– А это Аллен Чэдуик, – сказал Володя Антону, – всевидящий и всезнающий корреспондент американской газеты «Уорлд тудэй», пожалуй, самый осведомленный и смелый.
Явно польщенный этой рекомендацией, Чэдуик засмеялся и обнял Пятова, положив большую руку на его плечо. Американцу не повезло с ростом: даже его тирольская шляпа едва достигала плеча Володи. Зато плечи, руки, ступни ног – все было крупно, массивно. Когда Чэдуик смеялся, казалось, что смеялся только его большой, с крупными зубами рот, глаза же под густыми и широкими бровями оставались серьезными и внимательными, будто Чэдуик присматривался к своему собеседнику в то время, когда тот ошеломленно слушал его громоподобные «ха-ха-ха!», настолько четко и раздельно произнесенные, словно после каждого своего «ха» американец переводил дыхание. Володя Пятов извинился и поспешил к одиноко стоявшему в стороне мужчине, коричневый пиджак и зеленоватые брюки которого заметно выделялись среди однообразно строгих темных или серых костюмов.
– Эрик! Эрик Фокс! – услышал Антон обрадованное восклицание Пятова. – Как ты оказался здесь? Почему не зашел, не позвонил?
– Едва добился визы, – ответил также по-немецки Эрик Фокс. – Здешние власти не жалуют меня. Пришлось прибегнуть к помощи друзей, которых не решились обидеть даже в Берлине. Прилетел на Темпельгоф перед вечером. Успел заехать только к Баумеру, чтобы получить приглашение в Нюрнберг. Можешь представить, с каким трудом я добыл это приглашение!
Володя Пятов подвел к Антону и американцу Фокса и представил его. У Фокса было продолговатое лицо с длинным и прямым носом, на котором сидели очки в толстой роговой оправе. Перед тем как подать Антону свою тонкую, холодную и влажную руку, он поправил очки, словно удостоверился, на месте ли они.
Вероятно, Фокс не очень интересовал американского журналиста, и Чэдуик, обменявшись рукопожатием с Фоксом, повернулся к Пятову и спросил, как он оценивает создавшуюся обстановку: скоро будет война или нет? Володя засмеялся и сказал, что Чэдуик опередил его – он, Пятов, только что сам собирался спросить его об этом: ведь корреспонденты всегда осведомлены лучше дипломатов.
– Допустим, – заметил американец. – А позвольте узнать, что все-таки думает о создавшейся обстановке с о в е т с к и й дипломат?
Пятов помолчал размышляя.
– Без ссылки на меня? – спросил он.
– Разумеется, – заверил Чэдуик.
– Я думаю, что обстановка не так плоха, как некоторые пытаются ее изобразить, – сказал Пятов. – Криками, которые раздаются здесь, хотят запугать слабонервных и заставить отдать без сопротивления то, что Берлину хочется получить. Но, как известно, крик не свидетельство силы. Скорее наоборот. Крикунов можно обуздать, и они смолкнут, лишь только почувствуют объединенную силу тех, кого хотят запугать.
Володя Пятов говорил четко, резко, и Антон с восхищением смотрел на своего друга, кратко и ясно излагавшего мысли Двинского, который именно так советовал отвечать на этот самый злободневный вопрос. Чэдуик записал то, что сказал Пятов, и, поблагодарив его, устремился наперерез идущему по платформе смуглому и высокому мужчине – не то испанцу, не то итальянцу. Простившись с Фоксом, Пятов отвел Антона немного в сторону.
– Очень советую тебе установить с Фоксом отношения поближе, – сказал он. – Интереснейший человек. Происходит из известной чиновничьей семьи, окончил аристократическую школу и университет, после которого пошел работать в «Таймс». Был ее корреспондентом в Австрии и Германии, нацистов критиковал, но терпел и даже верил, что они остепенятся. После захвата ими Рейнской зоны стал писать, что нацистам мало Германии, они хотят господства в Европе, а может быть, и во всем мире. Газета, не желая портить отношений с Гитлером, отозвала Фокса в Англию, а потом послала в Испанию. И там он увидел то, что газете не хотелось видеть: он писал, что Италия и Германия ведут войну против законного правительства Испании. И его опять перестали печатать. Тогда он бросил газету и пошел добровольцем в республиканскую армию. Был, как рассказывали мне, мало полезен (он же дьявольски близорук), но очень храбр. После ранения друзья уговорили его вернуться домой, в Англию. Теперь он издает свой маленький, но злой еженедельник, который славится поразительными разоблачениями закулисной стороны английской политики.
– Да, интересный человек, – согласился Антон, бросив взгляд на Фокса.
Оставленный собеседниками, Фокс одиноко стоял у входа в вагон, смущенно поправляя очки. Дали второй звонок, и Тихон Зубов позвал друзей: следовало уже прощаться с дамами. Галя, обняв Антона, поцеловала его, а Елена лишь протянула руку и, хитро прищурив глаза, улыбалась, будто говорила, что для нее – хотела бы она этого или не хотела – такая дружеская фамильярность невозможна. Володя поцеловал Галю и посмотрел на Елену, как показалось Антону, очень серьезно, прямо, в глаза, словно спрашивал о чем-то, понятном только им одним. Но Елена наклонила голову и, сказав: «До свидания, Володя», – отступила, взяла Галю за руку, будто искала у нее поддержки. Пятов молча поклонился и зашагал к своему вагону.
В вагоне, где Тихон Зубов занял место и для Антона, ехали одни иностранные журналисты. И хотя, кроме нескольких бравых чиновников с нацистскими повязками на рукавах и кондуктора, немцев в вагоне не было, отовсюду слышалась немецкая речь: всех, кто собрался здесь, связывал язык страны, в которой они работали, независимо от того, какое государство, народ, культуру и общественную систему представляли.
Соседями Антона и Тихона по купе оказались итальянец Реколи и швейцарец Бауэр, вежливый, услужливый и на редкость общительный человек. Предложив Антону место рядом с собой, он тут же заговорил с ним. Спрашивал он смущенно, слушал внимательно, с симпатией, ласково посматривая большими черными и печальными глазами. И Антон готов был разговориться. Но Тихон Зубов, позвав его в коридор, посоветовал не откровенничать ни с Бауэром, ни с Реколи: швейцарца подозревают в связях с гестапо, и, по всей вероятности, он подсажен в их купе, а Реколи – старый фашист. Антон сразу помрачнел и пообещал послать к черту разговорчивого швейцарца, если тот посмеет снова заговорить с ним. Тихон укоризненно тряхнул кудрявой головой.
– Не делай глупостей. Разговаривай, шутя, улыбайся…
– Может, и обниматься с ними прикажешь?
– А что ж, полезет обниматься – обнимайся. С волками жить – по-волчьи выть, как сказал один мудрец. Они хитрят, и ты не будь простаком. Учись у них.
– Ты посоветуешь! У кого учиться – у фашиста и гестаповца? – насмешливо возразил Антон. – Нет уж, дудки! Я, кажется, всегда говорил, что думал, и считал лицемерами тех, кто избегал откровенности. На кой черт мне учиться у них?
– Учись, учись, дипломатический недоросль, – с наигранной суровостью посоветовал Тихон Зубов. – Ты же знаешь знаменитое выражение: дипломату язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли?
– Хорошо, буду скрывать, – проворчал Антон. – Все буду скрывать. Но черт его побери! Этот Бауэр такой внимательный и приятный человек…
– Они все внимательные и приятные, – произнес Тихон Зубов, показав глазами на стоявших в коридоре бравых чиновников с нацистскими повязками на рукавах. – Пока не попадешься к ним в лапы – тогда и кости ломают, и челюсти сворачивают.
Один из бравых чиновников, заметив устремленный на них тревожный взгляд Антона, подошел к ним и с улыбкой спросил:
– Господа обеспокоены чем-то? Неудобные места? Или что-нибудь забыли в Берлине?
– Благодарю вас, – с такой же любезной улыбкой повернулся к нему Тихон Зубов. – Все в полном порядке.
Чиновник еще раз поклонился и отошел. Друзья вернулись в купе. Итальянец смотрел в черное окно, за которым проносились редкие огни станционных платформ, а швейцарец, снова пригласив Антона сесть рядом с собой, заговорил о том, что уезжать из Берлина, как и возвращаться, лучше всего вечером: огни, огни – одни близкие, другие далекие… Романтично и загадочно. Днем все выглядит проще – серо, уныло. Антон согласился, что огни ночью действительно красивы и загадочны. Бауэр улыбнулся соседу сочувственно и понимающе и стал расспрашивать, давно ли господин Карзанов приехал в Берлин, нравится ли ему этот город, где молодому человеку удалось побывать. Антон с беспокойством взглянул на Тихона.
– А не пойти ли нам в ресторан? – предложил Тихон Зубов. – Ужин нам едва ли дадут, а в закуске и выпивке не откажут.
– Великолепная идея! – воскликнул Бауэр. – Наши соседи уже отправились туда.
– Вот и отлично, – радушно проговорил Тихон. – Идите вперед, мы присоединимся к вам.
Проходя через вагон, в котором ехал Пятов, Тихон распахнул дверь Володиного купе. Оба дивана были заняты мужчинами, которые держали в поднятых руках рюмки, готовясь чокнуться. Антон узнал Чэдуика, затем лысоватого, с впалыми щеками пассажира, который подал Володе руку при входе в вагон. Солидный мужчина с полным красным лицом, сидевший за столиком напротив Володи, – Антон припомнил – был тот самый человек, который шел рядом с Гендерсоном и что-то говорил ему, заглядывая в лихорадочно блестевшие глаза.
– Заходите! Заходите! – пригласил друзей Володя, опуская рюмку на столик.
Сидевшие потеснились, и пока Антон и Тихон усаживались, Володя представил их, а потом, обращаясь к Антону, – вероятно, Тихон знал всех – назвал своих гостей: краснолицый оказался советником английского посольства Рэдфордом, лысоватый – соседом Володи по купе, чехословацким советником Мишником, а втиснувшийся между ними очкастый – тем самым Баумером, благодаря содействию которого Антон оказался в этом поезде. Франтовато одетый мужчина с черными, поседевшими на висках, вьющимися или завитыми волосами, не дожидаясь, когда его представят, подал Антону руку.
– Серж де Шессен, – сказал он. – Рад познакомиться.
Француз говорил по-немецки с заметным грассирующим акцентом. Он сделал ударение на частицу «де», свидетельствующую о дворянском происхождении, с такой гордой четкостью, что не расслышать ее было невозможно. Тихон позже рассказал Антону, что настоящее имя «француза» не Серж де Шессен, а Сергей Хейсин, но секрет превращения могилевского мещанина Хейсина во французского дворянина де Шессена пока выяснить не удалось.
Володя достал из-под столика бутылку водки, налил Антону и Тихону. Все вновь подняли рюмки, и Мишник, вероятно, во второй раз провозгласил тост за мир и дружбу между соседями.
– За мир и дружбу между соседями при соблюдении прав народов! – уточнил Баумер, сверкнув очками на Мишника.
– За соблюдение прав народов! – подхватил Мишник, опрокидывая рюмку в рот. Выпив, он потянулся, как и все, за маленькими бутербродами с черной икрой, лежавшими на тарелке. Баумер поставил пустую рюмку на столик, торопливо проглотил бутерброд и, поблагодарив Пятова за угощение, поднялся: ему надо было встретиться еще кое с кем.
– Удивительный вы народ, дипломаты, – иронически заметил Чэдуик, как только Баумер вышел. – В одни и те же слова вы вкладываете совершенно различный или даже прямо противоположный смысл.
– На что вы намекаете, Чэдуик? – спросил Рэдфорд, грузно поворачиваясь к американцу всем корпусом.
Долголетнее пребывание в Германии сказалось на нем так же, как и на Двинском. Рэдфорд выглядел больше немцем, чем англичанином: от обильного употребления пива его лицо стало красным и одутловатым, в галстуке сверкала большая золотая булавка, золотая цепочка от часов свисала из жилетного кармана, на пальцах поблескивали перстни. Слабость Геринга к украшениям, ставшая национальной модой, захватила и «онемеченных» иностранцев.
– Баумер пил, конечно, за право судетских немцев управлять самими собой, – ответил Чэдуик, – а герр Мишник – за право чехословаков управлять своей страной, включая, конечно, Судетскую область.
– Дело не в том, что дипломаты вкладывают в одни и те же слова разный смысл, – назидательно заметил Рэдфорд. – Просто немцы заменяют общепринятые понятия своими.
– Что вы этим хотите сказать? – спросил Чэдуик и подмигнул Тихону, словно приглашал его быть особенно внимательным.
– Немцы не хотят усвоить общепринятые понятия, – сдержанно продолжал Рэдфорд, – и не желают понять образ мыслей других, в этом их главный недостаток. Немцы страдают эмоциональной неуравновешенностью и склонны к крайностям. Отсюда их самовлюбленность и совершенно искреннее убеждение, что они лучше других, даже лучше всех. Они обижаются, когда другие не признают этого, возмущаются, если кто-либо осмеливается выразить свое несогласие открыто. Немцы неспособны стать на точку зрения другого народа и посмотреть на себя со стороны…
– Как будто англичане способны на это, – с усмешкой заметил де Шессен.
– Да, мы способны, – не спеша, словно взвешивая каждое слово, заметил Рэдфорд. – Мы, безусловно, способны… Конечно, мы тоже убеждены, что мы лучше других. А разве французы, американцы или русские не убеждены в этом же? Но мы предоставляем другим народам думать о нас, что им заблагорассудится, как и о самих себе. Хотят считать себя лучше нас – пусть считают! Хотят кричать об этом – пусть кричат! У нас это вызовет только усмешку, а не возмущение…
– Это, наверно, потому, что англичане не сомневаются в своем превосходстве над другими народами, – сказал Чэдуик, – а у немцев такой уверенности нет.
– Нет, они искренне верят в это, – убежденно возразил Рэдфорд. – Настолько верят, что готовы сокрушить каждого, кто осмеливается сомневаться.
– Немцы хотят сокрушить Чехословакию не потому, что чехи или словаки сомневаются в немецком превосходстве, – проговорил де Шессен. – Уж кто-кто, а чехи-то знают, почем фунт лиха: ведь немцы правили ими более трех веков.
– Что ж, возможно, именно поэтому, – возразил Рэдфорд, – они и бросили немцам вызов, который привел тех в бешенство.
– Никакого вызова мы не бросали немцам, – отозвался Мишник.
– Если бы вы не бросили им вызов, – Рэдфорд резко повернулся к чеху, – мы не стояли бы сейчас перед страшным кризисом и не ломали бы голову над тем, как остановить войну, которая надвигается на нас на всех.
– Вы думаете, она надвигается? – поспешил спросить Чэдуик, пытаясь перевести разговор на более злободневную и интересную тему.
Рэдфорд утвердительно наклонил голову.
– Неотвратимо. Немецкие войска заняли исходные позиции для удара по Чехословакии. Бомбардировщики стянуты на южные аэродромы, а истребители заняли аэродромы у самой границы. Офицерам запрещено покидать расположение своих частей. Вдоль границ Франции строятся укрепления, и работы там ведутся круглые сутки.
– Все это мы уже видели однажды, – напомнил Пятов. – Правда, шумят об этом сейчас более громко, но ведь и сила тех, кто готов оказать сопротивление, тоже возросла.
– Вы думаете, что они отступят, как уже отступали? – спросил де Шессен.
– Должны отступить. Если, конечно…
– Если что? Если что? – требовательно переспросил Рэдфорд, когда Пятов умолк, не договорив.
– Если чехи проявят такую же решимость драться, как было в мае, – проговорил Володя Пятов. – Если французы не только пригрозят мобилизацией, но и мобилизуют свои силы… Если англичане выполнят свои обещания прийти Франции на помощь.
– Вы забыли о своей стране, герр Пятов, – иронически заметил Рэдфорд.
– Наша страна окажет жертве нападения самую решительную помощь, если Польша или Румыния – а лучше обе страны – пропустят наши войска.
Рэдфорд задумался, точно впервые слышал об этом, потом сказал с явным сожалением:
– Слишком много «если»… Слишком много…
– В нашей власти убрать эти «если», – сказал Пятов. – Побольше совместной твердости и решимости, и они опять отступят.
– Вы уверены в этом?
– Абсолютно!
Де Шессен поправил галстук и приосанился, а Рэдфорд иронически улыбнулся: блажен, кто верует! Помолчав немного, он вдруг рассказал, что перед отъездом из Берлина встретился с Чарльзом Линдбергом – тем самым знаменитым американским летчиком, который первым совершил перелет через Атлантический океан. Он тогда удивил всех, купив в аэродромном буфете перед вылетом из Америки в Европу пять бутербродов – весь свой «аварийный запас». «Если я долечу до Парижа, – сказал он провожающим, – мне больше не потребуется, а если не долечу, то тоже не потребуется». Этого американца, блистательная слава которого переплелась с удивительной трагедией – гангстер украл и убил его малолетнего сына, несмотря на то, что отец выплатил огромный выкуп, – Геринг пригласил в гости. Ему показали авиационные заводы, аэродромы, самолеты, и он пришел к Рэдфорду потрясенный: таких заводов, производящих такие самолеты и в таком множестве, не было даже в Соединенных Штатах.
Встревоженный Антон с удивлением заметил, что чем красочнее расписывал советник воздушную мощь немцев, тем насмешливее становилось лицо Пятова. Увидев это, Рэдфорд умолк.
– Кажется, мой рассказ развеселил вас? – сухо спросил он.
– Не рассказ, – быстро ответил Пятов, продолжая улыбаться. – Не рассказ, а примитивность уловки, с помощью которой хотят поймать неопытных в политике людей.
– Уловки?
– Ну, конечно, уловки. Давно известно: когда тайну хотят сохранить, ее прячут под семью замками, а если болтают об этом – значит, хотят обмануть. Зачем они раскрывают, скорее даже афишируют свою силу? Нетрудно догадаться – хотят запугать.
– Страны, как и люди, скрывают свои слабости и хвастают силой, – заметил Рэдфорд. – Они пригласили прославленного американского летчика беспристрастно оценить силу противника.
– Он не очень беспристрастен, этот прославленный американец, – сказал Пятов. – По убеждениям он ярый нацист.
– Каждый имеет право на убеждения, но специалист остается специалистом, и Линдберг оценивает немецкую воздушную мощь как специалист.
– Убеждения сказываются и на оценках специалистов.
Рэдфорд умолк, не желая продолжать спор: он как бы оставлял право за собеседником отстаивать то, во что тот верил. Рэдфорд поднялся, коротко поблагодарил «герра Мишника» и «герра Пятова» за гостеприимство и угощение и, пожелав всем спокойной ночи, ушел. Почти тут же покинул купе де Шессен, поблагодаривший хозяев многословно и цветисто.
Чэдуик, не теряя времени, попытался узнать у Пятова, как тот оценивает воздушную силу «третьего рейха», но Володя уклонился от ответа, сказав, что еще не совершил перелета через океан, поэтому не удостоен особого доверия Геринга и знает о немецкой авиации не больше того, что они сами находят нужным сообщать в печати. Американец задал тот же вопрос Мишнику и получил еще более короткий ответ:
– Ничего не могу сказать.
После этого Тихон Зубов предложил пойти в ресторан, чтобы выпить немного на сон грядущий. Чех, сославшись на усталость, отказался, и тогда Антон, Тихон Зубов и Пятов отправились вслед за американцем в вагон-ресторан. В коридоре одного из вагонов Антон увидел Хэмпсона, одиноко стоявшего у окна. Прижавшись грудью к черному стеклу, чтобы не мешать проходящим, он смотрел в темную ночь с редкими взблесками слабых огней. Антон дотронулся до плеча англичанина. Хэмпсон резко повернулся.
– Энтони! – обрадованно воскликнул он. – Как вы оказались здесь?
Антон ответил, что едет со своими друзьями, чтобы посмотреть «нюрнбергское шоу» – спектакль, из-за чего и задержался в Германии. Хэмпсон одобрил его намерение: действительно, где еще увидишь такое представление, в котором участвует почти миллион человек?
– Очень хорошо, что мы встретились, – сказал Хэмпсон. – Я чувствовал себя мелким обманщиком: обещал пригласить вас и вашу очаровательную спутницу пообедать или поужинать, а сам сбежал. Честное слово, я не хотел этого, просто так неудачно получилось…
– Ну, какая мелочь! Если вы свободны, пойдемте в ресторан и выпьем перед сном, иначе в поезде не уснешь.
Хэмпсон был свободен, и вскоре они уже входили в дымный и шумный вагон-ресторан, где догадливые Володя Пятов а Тихон Зубов захватили столик на четверых. Молодой англичанин, оказавшись один среди русских, был подчеркнуто любезен, но сдержан и, прежде чем ответить на какой-либо вопрос, внимательно вглядывался в лицо своего собеседника. Но, выпив вина, которое принесли им в длинных запотевших бутылках, он стал общительнее, смелее и даже задиристее. Оглядев немцев-чиновников министерства иностранных дел, собравшихся в вагоне-ресторане, Хэмпсон язвительно заметил, что эти господа, натянув на свои дряблые тела полувоенные мундиры, вообразили себя капитанами, полковниками, генералами. Охмелевшие, развязные, они вызывали у него откровенную неприязнь.
– И эти люди, у которых мундир заменил душу, интеллект, совесть, называют себя расой господ! – ворчал он, брезгливо посматривая на немцев. – И претендуют на то, чтобы править Европой…
Они выпили еще и заговорили о предстоящем нюрнбергском сборище. Пятов уже бывал в Нюрнберге и мог подтвердить, что «спектакль», который устраивается в этом городе ежегодно, бывает действительно грандиозным. Он разыгрывается по всем правилам греческой трагедии: с каждым актом напряжение нарастает, число действующих лиц на сцене уменьшается, и в финале остается лишь один герой – главный актер, который произносит свой заключительный монолог. Только в отличие от греческой трагедии «герой» здесь не умирает, а уходит со сцены, провозглашая сенсационное сообщение, потрясающее не только Германию, но и весь мир. Здесь, в Нюрнберге, была вновь объявлена воинская повинность, запрещенная Версальским договором, здесь, в Нюрнберге, были введены расистские законы, охраняющие чистоту арийской крови.
– Наверно, и на этот раз он приготовил сюрприз, – предположил Хэмпсон.
– Говорят, предъявит ультиматум Чехословакии: либо полная автономия Судетской области, либо война, – сказал Пятов.
– Либо автономия, либо война? – переспросил Хэмпсон.
– Да, – подтвердил Пятов. – Один осведомленный человек сказал мне, будто ваше правительство поручило мистеру Гендерсону оказать на Гитлера нажим, чтобы помешать ему перейти границы, за которыми война станет неизбежной.
– Мало же знает ваш «осведомленный человек», – осуждающе заметил Хэмпсон. – Сэр Невиль не хочет и не будет оказывать нажим на Гитлера.
– Не хочет и не будет оказывать нажим на Гитлера? – спросил Пятов.
– Да, – подтвердил англичанин. – Кое-кто в Лондоне хотел сказать Гитлеру, чтобы тот не переступал границ, иначе будет война, но сэр Невиль убедил премьер-министра, что Гитлер может взорваться, как бомба, и тогда война станет неизбежной. Он предложил Лондону свой план: вместо того чтобы ударить дубинкой, дать Гитлеру приманку.
– Какую приманку? – торопливо спросил Антон.
Хэмпсон не знал, какую «приманку» везет Гитлеру английский посол, но пообещал узнать и сказать об этом в Нюрнберге своим русским друзьям.
Они провели в ресторане часа полтора-два, разговаривая с теми, кто подсаживался к их столику, а изредка и сами подсаживаясь за столики к другим. Возвращаясь из ресторана, они частенько задерживались в коридорах вагонов, и Антон подивился, как много людей в этом поезде знали Пятова. Володя останавливался и разговаривал со знакомыми, шутил, сам охотно смеялся шуткам других, заходил в купе, когда его приглашали, приглашал к себе. Разговоры, как показалось Антону, были, в общем, незначительные, а временами просто банальные. Да, дипломаты действительно умели расспрашивать, не проявляя интереса, и выражать мысли, прибегая к иносказаниям. Пятов поступал так же, как другие: ничего не высказывая определенного, он искусно возвращал собеседников к событиям майских дней, заставляя их невольно вспоминать, как смелое поведение Праги, поддержанное Парижем, Москвой и Лондоном, охладило горячие головы в Берлине.
