Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)
– О нет! – быстро возразил Хэмпсон и даже поднял руку, чтобы остановить немца. – О нет, мы не давали никакой ультиматум. Я это знаю… я это знаю точно…
– В наших газетах…
– Я знаю, что было в ваш газеты, – перебил немца Хэмпсон, – ваш газеты публиковали неправда. Сэр Невиль ездил к мистер Риббентроп два раза в один день и говорил с ним очень вежливо, потому что сэр Невиль очень вежливый и бриллиантный дипломат, он знает, как себя вести. Он только сказал Риббентроп, что если Франция будет воевать за Чехословакия, то Британия будет воевать за Франция. Сэр Невиль говорил очень вежливо, очень… Это Риббентроп кричал на него, топал ногами и кричал, что Германия не боится война, что Германия готова воевать, как в тысяча девятьсот четырнадцатый год… Он так кричал, что сэр Невиль ушел с больной голова и сердце – он давно больной, сэр Невиль, – и он приехал в посольство совсем с низкой дух и сказал: «Этот торговец зектом – так немцы зовут свой плохой шампански – совсем не имеет манер и ведет себя и кричит не как джентльмен». И он послал в Лондон телеграмм, что не хочет встречать больше этот Риббентроп.
Немец смотрел на молодых людей с откровенной насмешкой: его потешали как старания англичанина выгородить свое правительство, так и сочувственное внимание русского, который одобрительно наклонял голову и беззвучно шептал, поправляя варварски плохой язык рассказчика.
– Не знаю, что сообщал Лондону ваш сэр Невиль, – сказал немец пренебрежительно, – но знаю, что ультиматум был. И чтобы подкрепить его, ваш посол заказал специальный поезд для отправки всех английских семей домой на случай войны. А вслед за ним такой же поезд готов был заказать и французский посол. Люди стали думать, что война начнется через день или два, и в Берлине началась паника.
Антон, слышавший об этом поезде от Пятова, тогда же напомнил другу, что английский посол лишь повторил шестьдесят лет спустя трюк старого хитреца Дизраэли, который тоже заказывал специальный поезд, чтобы припугнуть своим отъездом партнеров по переговорам на Берлинском конгрессе 1878 года. Тогда этот трюк подействовал, и «Шейлок» – так называли английского премьера его противники – добился своего, заставив русских пойти па уступки.
– Сэр Невиль не делал никакой ультиматум! – горячо возразил Хэмпсон. – И никакой поезд тоже не был!
– Ну как же не было поезда, когда я сам видел, как все английское посольство явилось на вокзал, чтобы проводить уезжающих, – укоризненно проговорил немец и показал толстыми пальцами на свои глаза. – Сам видел вот этими глазами!..
– Весь британски посольство был на вокзал не для этого, – возразил Хэмпсон, начиная волноваться. – Совсем не для этого…
– Ну а для чего же?
– Этот день уезжал домой, на родина, морской атташе Траубридж, – торопливо заговорил Хэмпсон, – и одна семья просила миссис Траубридж взять домой их дети. Поезд был полон доверху, и люди на железной дорога сказали, что можно взять еще один вагон, и наш посольство должен будет платить за все места в этом вагон. Наш посольство взял вагон и спросил другие семьи: кто желает послать детей домой? Потому что зачем платить за пустой вагон? И другие семьи тоже захотел послать детей домой, на родина, и потому почти все британски посольство приехал на вокзал, чтоб сказать своим детям гуд-бай. А что в Берлин паника стал – это не наш вина. Само германски правительство так много кричал о чехословацки опасность, что не только берлински жители, но и министры стали напуганы. Сэр Невиль очень смеялся, когда говорил, как пугался сам Геринг, который любит кричать, что сделает порошком Прага, и Лондон, и Париж, и Москва. Геринг забыл, что тот вечер будут разрушать динамитом старый отель, который мешал большой улица. И когда раздался бум-бум-бах! – это слышали все, – Геринг думал, что чехословацки авиация стала бросать бомбы на Берлин. Он бежал с постель на лестница и кричал во весь глотка: «Эти проклятые чехи начали войну! Начали войну!» И он бежал, чтоб прятаться свой приватный бомбоубежищ, но его остановил старик камердинер и сказал, то это не чехи, а старый отель.
Антон расхохотался, представив себе жирного Геринга, который бежал к убежищу в ночной рубашке: охотники до угроз чаще всего сами бывают трусоваты.
Немец промолчал. Он расплатился за пиво, вылез из-за стола, надменно кивнул соседям и вышел из вагона-ресторана.
После его ухода Антон и его сосед-англичанин почувствовали себя легче и свободнее, словно немец сковывал их взглядом своих холодных светлых глаз. Обменявшись с Антоном несколькими фразами по-английски, Хэмпсон предложил, чтобы каждый из них говорил на родном языке: ведь они понимают друг друга достаточно хорошо, а ограниченное знание языка делает ограниченным и человека. И весь ужин они оживленно разговаривали каждый на своем языке, и лишь изредка Антон бросал английские фразы, когда был уверен в точности их значения и правильности произношения.
В самом конце ужина за стол напротив уселась шумная компания: Елена, переодевшаяся опять в голубое платье, молоденький военный с узко перетянутой талией, весельчак в шелковой косоворотке и красивый черноволосый командир с двумя «шпалами», хотя на вид ему было не больше тридцати лет. Елена пристально посмотрела на Антона, заставив его поклониться ей: все-таки племянница Катиной мачехи, скоро будет и его родственницей. Она улыбнулась и насмешливо спросила:
– Вы не узнаете меня? – Сделала маленькую паузу и добавила: – Прохвессор…
– Узнаю, – пробормотал Антон, моментально покраснев. Он вспомнил Заборье, лес, Серегу Ухватова и простоволосую красивую девушку в выцветшем лыжном костюме, пересекшую им дорогу, невольно подумал о «дурных приметах»: а не собрана ли в них многовековая народная мудрость, – и повторил еще тише и смущеннее: – Узнаю.
Он занялся изучением кофейной гущи на дне своей чашки с таким старанием, словно важнее этого ничего не было. Хэмпсон, потянувшись через стол, положил пальцы на его руку и, когда Антон поднял голову, показал глазами на Елену.
– Ваша знакомая? – прошептал он и, не дожидаясь ответа, восхищенно произнес: – Что за красавица!
Антон украдкой взглянул на соседний стол. Елена слушала красивого командира, не сводя с него сияющих ласковых глаз, и тот, рассказывая ей что-то, блаженно улыбался: да, она могла заворожить мужское сердце и «вскружить голову», как говорила Катя, без малейших усилий.
– Я хочу, чтобы вы познакомили меня с ней, – требовательно прошептал Хэмпсон.
– Только не сейчас, – тихо ответил Антон, опять уставившись в свою чашку. У него просто не хватило бы смелости подняться и сказать Елене: «Разрешите представить вам мистера Хэмпсона…»
– Я хочу сейчас. Завтра ее может уже не оказаться в поезде.
– Не беспокойтесь, она едет до Берлина.
– О, это очень хорошо! – обрадованно произнес Хэмпсон. – Очень!..
Официант подошел к их столику, заслонив собой веселую компанию. Антон торопливо расплатился и тут же ушел, оставив Хэмпсона допивать коньяк и молча любоваться Еленой.
Глава шестая
Вернувшись в свой вагон, Антон включил верхний свет и внимательно рассмотрел себя в зеркальной двери умывальника. Узелок галстука оказался опять сдвинутым набок, он старательно затянул галстук, хотя следовало не прихорашиваться, а немедленно раздеваться и ложиться спать: завтра рано утром ему предстояла встреча с братом. Антон отодвинул занавеску закрывавшую окно, и прижался лицом к стеклу. Черный гребень леса, освещенный луной, четко вырисовывался на фоне звездного неба.
Колеса заскрежетали, и поезд вдруг замедлил бег: показались редкие и слабые станционные огни.
Антон прошел по пустому коридору в тамбур, открыл дверь и, выглянув, увидел: большие, слабо освещенные и потому черные деревья, рядом с ними маленький вокзал, желто светились лишь его окна. На платформе одиноко маячил фонарь, закоптившийся от керосиновой лампы, да неподалеку от него замер железнодорожник с маленьким фонариком в руке.
– Почему остановились? – крикнул кто-то из окна соседнего вагона.
Железнодорожник приподнял фонарик, словно хотел рассмотреть, кто спрашивает, и ответил уклончиво:
– Сейчас отправитесь…
– Но почему остановились? Мы же не должны тут останавливаться!
– Сейчас отправитесь, – повторил железнодорожник и пошел вдоль поезда, покачивая фонариком, скупо освещавшим землю у его ног.
Открыв дверь тамбура с другой стороны, Антон хорошо различил освещенные луной станционные склады и сверкающую полоску реки. На ее берегу деревенская молодежь водила хоровод. Гармонист играл «Барыню», две девушки, приплясывая, пели частушки. Один голос был звонкий, задорный, другой – мягкий, задумчивый, просительный. В нем слышалась жалоба на кого-то сильного и злого, кто отнял милого, без которого «жизнь, как ноченька, темна». Казалось, девушки вели разговор, не слушая друг друга.
«Барыня» оборвалась, и гармонист, пройдясь пальцами по клавишам, заиграл «страдания». Теперь запел мужской голос, умоляя кого-то дать ему силу и терпение в разлуке с родиной и любимой. Едва закончил он, другой голос, сильный, молодой, словно обращаясь к поезду, стоявшему на станции, попросил:
Машинушка, трогай, трогай
Столбовой, большой дорогой!..
Будто вняв этому тоскливому призыву, долетевшему через реку, поезд тронулся, и тягучие «страдания» приблизились к Антону, сделались громче, слышнее, а потом стали удаляться, затихая, и вскоре исчезли совсем, заглушенные перестуком колес.
Тревожное и тоскливое чувство овладело Антоном: ведь он расстался с Москвой, с друзьями, родными, и «машинушка» увозила его все дальше на запад. Но почему и о чем тосковали эти молодые ребята, о какой разлуке они пели? Кто гнал их из родной деревни? Куда? Зачем? Неужели и здесь люди предчувствовали скорую беду, и это предчувствие, как уверял его друг Федор Бахчин, отражалось в частушках и «страданиях»? Антон недоверчиво посмеивался, когда Федор, с которым он встретился недавно в родной деревне Большанке, говорил, будто эта «деревенская поэзия» злободневна, как газеты, и отражает жизнь не хуже, чем пресса.
Антон приехал в свою деревню проститься с родителями, и Бахчин навестил его вместе со своей женой Симой, прикатив из районного центра Дубков на «газике». Оставив родственников Антона «гулять» в карзановской избе, приятели вышли на выгон, чтобы поговорить по душам. Тогда-то Федор и обратил внимание Антона на частушки, доносившиеся с другого конца выгона, где хороводилась молодежь.
– Все по-старому, – вяло заметил Антон, послушав. – Те же «миленки» и «залетки»…
– Нет, ты послушай внимательнее, – попросил Федор. – Внимательнее! Слышишь?
Горестный девичий голос тянул:
Из колодца вода льется,
Ах, студеная вода!
Мой миленок не вернется,
Ах, не вернется никогда!
– Знаешь, кто это поет? – спросил Федор и, не получив ответа, подсказал: – Это Варюша Трохина. А поет она о том самом Прошке Одонкове, о котором только что в вашей избе говорили.
Дальние родственники Карзановых Одонковы получили, так же как и Гурьевы в Заборье, короткое и страшное извещение от того же командования Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, что сын их Прокофий погиб смертью храбрых, обороняя границы Родины. Когда Антон и Федор сидели еще вместе со всеми в избе, Аким Макарович – дядя Антона – потянулся к нему через стол.
– Ты вот ученый человек, тебя за границу посылают, чтобы ты там наши интересы отстаивал, – заговорил он, – ты скажи, это почему же в мирное время наших людей убивают? А? Ты объясни, что это за мир такой, когда человека ни за что ни про что на тот свет отправляют. А? И сколько еще убивать будут? А?
Антон сказал, что его учили вовсе не тому, чтобы давать ответы на такие вопросы. Подвыпивший дядя рассердился и стал кричать, что наука, видно, не пошла Антону на пользу. Федор поспешил на выручку другу, сказав, что виновато во всем враждебное капиталистическое окружение.
– Убили не одного вашего Прокофия, – сказал он. – Из нашего района трое погибли…
– Так почему тогда скрывают, что идет война? – выкрикнул Аким Макарович.
– Не скрывают, – возразил Федор. – Чего тут скрывать! Но и кричать во весь голос пока не надо. Враг начал войну без крика, не объявляя ее, и мы даем ему отпор тоже без крика.
Объяснение, вероятно, удовлетворило Акима Макаровича. Но ответил-то на его вопрос все-таки секретарь райкома, а не племянник, «великой ученостью» которого он так усердно хвастался…
– Слушай! Слушай еще! – снова попросил Федор, когда другой девичий голос запел:
С неба звездочка упала
На мой фартук голубой.
Не покинь меня, миленок,
Не сгуби мою любовь.
– А это кто? – спросил Антон, уверенный, что на этот раз Федор ошибется; не может же он знать голоса всех большанских девчат!
– Это, наверно, Феня Зверькова. Помнишь, Аким Макарыч жаловался, что у него отнимают лучшего тракториста, Пашку Федоткина? Его тоже берут в армию. Пашка – ее жених.
Антон знал, что все деревенские девчата сочиняют частушки, чтобы выразить свои чувства к парням, которые им нравятся, или осмеять да опозорить изменщика или соперницу. Он сомневался, однако, что эти частушки способны отразить, как уверял его друг, жизнь, радости и тревоги деревни.
– Да, да, так оно и есть. – горячо подтвердил Федор. – Когда деревня довольна, частушки веселы, смешны, добродушны; когда деревня раздражена, они ядовиты, злы, частенько даже грубоваты, а когда деревня угнетена чем-нибудь, подавлена, она перестает петь, молчит, как на погосте.
Он снова стиснул плечо Антона, заставив прислушаться к новой частушке; звонко и зло девушка укоряла какого-то «черного ворога» за его намерение «солнце заслонить».
– Аллегория? – спросил Антон немного иронически.
– Все народное творчество построено на аллегориях, – ответил Бахчин. Они повернули к освещенным окнам карзановской избы. – Да и ненародное тоже.
Перед избой их встретила Сима. Невысокая, широкая в кости, она рано располнела, но ее круглое, по-деревенски красивое лицо оставалось девичьим.
– Ну, наговорились? – спросила она со смешком. – Вспоминали студенческие похождения?
– Нет, мы говорили не о студенческих похождениях, – ответил Антон. – Федор заставил меня слушать «страдания», чтобы понять, что волнует деревню сегодня.
– Ну и что же? Понял ты, что волнует деревню?
– Не очень.
– А по-моему, тут и понимать нечего, – проговорила Сима. – Все обеспокоены тем, что делается по ту сторону нашей границы. Колхозники все чаще говорят: «Как только начинаем жить получше, так обязательно нас подстерегает какая-нибудь беда».
– И беда эта – война?
– Да, война, – ответил за жену Бахчин. – Война не дает никому покоя, как грозовая туча во время жатвы. В последние месяцы меня на каждом собрании спрашивают: «А что слышно о войне?» Когда я пытаюсь успокоить их, говорю, что непосредственной военной угрозы нет, что мы не допустим войны, меня слушают внимательно, но по лицам вижу, не верят. И, выступая в тон же деревне через неделю или даже через несколько дней, я опять вижу поднятую руку: «А что слышно о войне?» И что бы я ни говорил, они сохраняют на лицах то же выражение недоверия. Это просто поразительно, до чего крепко засела в их головах мысль о проклятой войне.
– Что ж тут удивительного! – воскликнула Сима. – Ведь уже столько парней призвали в армию…
– Призыв – это простая предосторожность, – пояснил Бахчин.
Сима положила руку на плечо Антона.
– Ну а ты можешь что-нибудь сказать? Будет война?
– Это сложный вопрос, Сима…
– Ничего не сложный, – перебила она Антона, сняв руку с его плеча. – Вопрос простой, а на сложность ссылаются, когда не могут ответить.
– За точный ответ на твой вопрос, – отозвался Федор, – наше правительство, пожалуй, много бы дало.
– Ты хочешь сказать, что наше правительство тоже не знает?
– А как оно может знать? К войнам готовятся постоянно, готовятся долго и старательно, – сказал Антон, – но начинаются они почти всегда неожиданно. Особенно для тех, кто не сумел или не успел подготовиться к ней.
– А мы готовы?
– Не знаю, Сима, – ответил Антон. – По-моему, должны быть готовы. Наверно, готовы. Ведь опасность нападения на нас всегда была.
Вскоре Бахчины простились с Антоном, его родителями и родственниками и укатили на «газике», всполошив большанских собак, которые еще долго лениво лаяли вслед машине.
Когда улеглись спать – Антону постелили на лавке у открытого окна, – начавший дремать Антон почувствовал, как шершавая и ласковая ладонь осторожно коснулась его лба, провела по волосам и замерла у затылка. Антон взял узкую, сухонькую руку матери, поднес к губам и поцеловал.
– Ты спи, – прошептала мать. – Спи. В кои-то годы под родной кровлей оказался. Намаялся, чай, по миру бродивши?
– По миру я еще не бродил, – тихо ответил он. – Собираюсь вот только.
– Все равно не родной дом, – сказала мать и, помедлив, неуверенно произнесла: – А может, напрасно ты на чужую сторону едешь?
– Нужно ехать, мам.
Она вздохнула, снова погладила его по волосам, благословила.
– Ну что ж, раз нужно – поезжай. Только береги себя там, опасайся чужих людей: кто их знает, что у них на уме, еще погубят. Говорят, чужая душа – потемки, в нее не заглянешь.
– А заглянуть надо. Не заглянешь – ничего не узнаешь, а нам очень надо знать, что в тех, в чужих душах делается.
– Свою душу перед чужими не распахивай, – прошептала мать. – Дурного человека в избу пускать нельзя – напакостит, а уж про душу и говорить нечего: всю жизнь может испортить. Не распахивай душу, коль не знаешь, хороший или плохой человек хочет заглянуть в нее.
– Не буду распахивать.
– Боюсь я за тебя, Антошенька.
– Не бойся, мам, я же теперь не маленький.
– Не маленький, а все равно боюсь. И за тебя боюсь, и за Петеньку боюсь. Коль начнется что, вы там – и Петенька и ты – сразу в беде окажетесь, и спрятаться некуда.
– Не бойся, мам, ничего страшного не случится.
– Ты думаешь, ничего?
– Ничего.
– Ну дай-то бог!
Теплая материнская рука, которую он чувствовал на своем лбу, вдруг перекрестила его и снова опустилась на его голову, погладила по волосам.
– Петеньку, коль встретишь по дороге, поцелуй за меня.
Антон закрыл дверь вагона, вернулся в купе и лег. Заснуть он, однако, долго не мог: вагон покачивался на стыках рельсов, казалось, у самого уха стучали колеса. И все-таки усталость взяла свое – Антон забылся. И тут же, как ему показалось, раздался стук в дверь. Стучали резко и настойчиво. В наступившей тишине из коридорчика донесся громкий голос проводника:
– Постучите еще, товарищ командир…
И хотя за окном была ночь, а на станцию, где Антон ожидал встретить брата, поезд должен был прийти только утром, он понял, что за дверью Петр. Включив свет, Антон вскочил с дивана и резко отдернул дверь. Брат, в поношенной военной форме – новенькими выглядели лишь золотые треугольники на рукавах выцветшей гимнастерки да широкий пояс с портупеей, на котором висел пистолет в новой кобуре, – мало походил на того веселого, дурашливого Петьку, которого знал и помнил Антон. Петр стиснул брата в своих крепких руках, и Антон совсем близко увидел обрадованные родные глаза и светлые курчавые волосы, которые по-прежнему лезли на лоб.
Следом за Петром в купе вошел другой военный – высокий, узкоплечий и такой же молодой, как Петр. Его глаза весело, даже насмешливо наблюдали за встречей братьев.
В руках он держал увесистый бумажный сверток.
Петр представил товарища:
– Мой друг – Василий Тербунин, помначразведдива, сиречь помощник начальника разведки дивизии.
Тербунин застенчиво улыбнулся и крепко пожал протянутую Антоном руку.
– Такой молодой, – заметил Антон, – и уже…
– У нас все молодые, – перебил его брат. – Средний комсостав примерно в нашем возрасте, да и старший недалеко от нас ушел. Комдиву тридцать пять весной стукнуло, и его теперь все Стариком зовут.
– Армия в руках молодых, – сказал Антон. – Так, что ли?
– И так, и не совсем так, – ответил брат. – У нас немало пожилых, – ну, до сорока, до сорока пяти лет – это среди младшего комсостава, сверхсрочники. Ну и, конечно, большое начальство: там старичков предостаточно.
За окном раздались два звонка, и Антон, еще не понявший, как попали Петр и его друг в поезд, обеспокоенно поглядел на брата.
– Ничего, не волнуйся, пусть трогается, – весело подмигнул Петр и взял из рук Тербунина сверток. – Пусть трогается, а мы пока перекусим немного… да и выпьем по случаю встречи и… прощания. – Петр показал Тербунину на креслице, втиснутое между стенкой и столиком. – Устраивайся.
Он быстро и умело раскладывал на столике закуски, говоря брату:
– С проводником установлен полный контакт и взаимопонимание, и мы прокатимся до своей станции в международном вагоне, как буржуи. В нашем распоряжении около двух часов! Это вместо пятнадцати-то минут!
– Мы, конечно, извиняемся, что разбудили и помешали вам спать, – вставил Тербунин, заглядывая Антону в глаза. – Но нам очень хотелось поговорить.
– Ничего, выспится, – ответил за брата Петр. – Дорога до Лондона длинная, успеет.
– Конечно, успею, – подхватил Антон обрадованно. – Это вы замечательно придумали, что выехали навстречу поезду.
– Мы тоже так считаем, – со смехом отозвался Петр и кивнул на Тербунина. – Это вот он придумал, разведчик, светлая голова.
Антон посмотрел на Тербунина. Как и у Петра, его лоб тоже как бы перерезал красный ободочек, оставленный фуражкой, резко отчеркивая загорелую, открытую солнцу и ветру часть от бледной. И эта бледность особенно подчеркивалась темными волосами, сильно поредевшими на висках и темени. Лишь надо лбом топорщился густой хохолок. Без фуражки лицо Тербунина выглядело значительно старше.
Петр разлил по стаканам, взятым у проводника, коньяк. Они чокнулись за встречу, закусили, выпили еще: спешили освободить время для разговора. Петр спросил о здоровье матери и отца, младших братьев и, услышав успокоительные ответы, перестал интересоваться домом, однако разговора, ради которого выехал навстречу брату за сто двадцать километров, пока не начинал. Вспомнив о Гурьевых, Антон спросил, не служит ли у них красноармеец Яков Гурьев? Помначразведдива наморщил свой лоб, отчего хохолок смешно встопорщился, и отрицательно покачал головой.
– Яков Гурьев, Яков Гурьев… – проговорил Петр, вспоминая. – Кажется, в учебном взводе был у меня Яков Гурьев. А зачем он тебе?
Антон рассказал о несчастье, которое свалилось на крестьянскую семью в деревне, где он, Антон, снимал летом пристройку, и о желании матери получить весточку от сына.
Петр пообещал найти Якова Гурьева и непременно приказать ему писать домой каждую субботу. Помолчав немного, хмуро проговорил:
– Там, на Дальнем Востоке, убивают и убивают.
Тербунин наклонился немного над столиком, чтобы быть ближе к Антону.
– А что говорят в Москве о тамошних боях?
– Говорят, что бои ожесточенные, кровопролитные…
Петр и его друг многозначительно переглянулись, точно узнали важную и понятную только им новость. Тербунин расстегнул ремень, скинул с плеча портупею и отбросил вместе с пистолетом на постель Антона. Петр тут же последовал его примеру.
– Ну а о возможности войны здесь у нас, на западе, говорят? – спросил Тербунин.
– Говорят, – ответил Антон и тут же добавил: – Но об этом вы должны знать лучше, чем москвичи.
– Откуда нам лучше знать? – воскликнул брат. – Мы же почти все время в лесу находимся, оторваны от всего, даже газеты на третий, а то и на пятый день получаем. Откуда нам знать?
– Вас же, наверно, готовят к войне?
– Конечно, готовят. Все армии всегда только тем и занимались и занимаются, что готовились и готовятся к войне.
– Разве о прямой опасности войны вам не говорят?
– Нам еще в мае приказали быть готовыми к военным действиям, чтобы спасти Чехословакию от гитлеровского вторжения и порабощения, – заговорил Петр. – Но между нами и фашистами – Польша. Вот и думай: где и как сражаться с врагом? Нам ответили: ваше дело – быть готовыми к сражению, а об остальном позаботятся те, кому положено.
– Предполагается, что Польша и Румыния пропустят наши войска, – заметил Антон, вспомнив разговоры в Москве.
– Не знаю, как там с Румынией, – живо отозвался Тербунин, – но Польша не собиралась и не собирается пропускать нас. Наоборот, она, можно сказать, лихорадочно готовится воспрепятствовать вступлению наших войск на ее территорию. Вдоль нашей границы усиливаются укрепления, работами руководят французские военные инженеры, которые строили линию Мажино, и саперы трудятся почти круглые сутки. На той стороне заминировали мосты, чтобы взорвать их и остановить нас у водных рубежей, если мы вдруг двинемся через границу.
– Все это может измениться, как только правительство согласится пропустить наши войска, – сказал Антон. – В случае войны мы станем союзниками…
Тербунин поскреб ногтями темя и озадаченно произнес:
– Н-н-нда…
– Вы не верите, что мы можем стать союзниками?
– Я-то могу поверить, – ответил Тербунин. – Только вот польское военное командование не верит в такую возможность. Нам известно, что солдатам по ту сторону границы говорили и продолжают говорить, что их главный враг – на востоке.
– Это переменится, как только изменится политика страны.
– Думаете, что мы можем склонить господ полковников, правящих Польшей, на свою сторону?
– Мы, может быть, и нет, а вот немцы заставят их склониться на нашу сторону. Поляки боятся их не меньше, чем чехи.
– Страх может подсказать им два пути, – заметил Тербунин, посматривая на братьев. – Либо склониться на нашу сторону, чтобы выступить против немцев, либо пойти с ними против нас.
– Верно! – согласился Антон. Ему нравилась точность мысли этого юного, хотя и рано полысевшего, разведчика и четкая манера изложения. – Верно! Только Польша не может пойти с немцами против нас, потому что ей пришлось бы пойти против своего союзника – Франции – и помочь Гитлеру разрушить тот самый «версальский забор», частью которого является сама Польша. С точки зрения поляков, это означает стереть Польшу с карты Европы.
Антон упомянул мимоходом, но не без гордости, что услышал о «версальском заборе» от самого Малахова. Имя Малахова заставило Петра сначала с восхищением посмотреть на брата, а затем перевести глаза на друга: вот, мол, какой важный у меня братуха, с ним на самом «верху» разговаривают! Тербунин почтительно улыбнулся, отдавая должное старшему Карзанову, и тут же еще более ожесточенно поскреб темя. Факты, которые он знал, расходились с тем, что он только что услышал от Антона. А это беспокоило его нетерпеливый, ищущий ум.
– Возможно, что это и так, даже вероятно, что так, – заговорил он, волнуясь. – Польша не может помогать Гитлеру против Франции, а значит, и против самой себя. Но сведения, которые мы тут имеем… то, что мы тут узнали… это так противоречит всему…
– Какие сведения? Что и чему противоречит?
Тербунин расстегнул воротник гимнастерки, открыв острый кадык, натягивающий кожу на горле так сильно, что она белела, словно помеченная мелком. Он переместил лампу, чтобы та не мешала ему смотреть прямо в глаза Антону, и, понизив голос, пояснил:
– А вот какие сведения… Среди пойманных нами лазутчиков с той стороны оказалось несколько поляков немецкого происхождения. На допросах они признались, что добывали разведданные о наших силах на границе и наших погранукреплениях для германского командования. Польский офицер – разведчик, схваченный нами недавно, сообщил на допросе, что польская разведка не только знает об этом, но и помогает фольксдойче, то есть польским немцам, работать на вермахт. Вы же понимаете, что сотрудничество разведок – это сотрудничество военных штабов, сотрудничество вооруженных сил.
– Тайное сотрудничество…
– Да, пока тайное… Но когда сотрудничают тайно с одними, то хотят обмануть других, тех, с которыми сотрудничают явно.
– Ну а что в Москве думают о нынешней обстановке вообще? – спросил Петр. – Ты же вращался среди тех, кто знает, что сейчас делается в мире.
Антон взглянул в пристальные и пытливые глаза брата: от него ждали откровений, хотя сам он знал не очень много. Люди, знавшие, что происходит в мире, не очень откровенничали с ним. Напутствуя Антона, они озабоченно отмечали сложность обстановки и советовали быть внимательным и бдительным. Лишь Ватуев, желая похвастать своей осведомленностью, на прощальной пирушке в ресторане «Москва» сказал, что Антон отправляется в Лондон «на готовенькое», когда самое трудное осталось или скоро останется позади.
«Смирительная рубашка Гитлеру почти приготовлена, – с апломбом объявил он, – и потребуется немного времени, чтобы, надев ее на него, затянуть потуже рукава на спине».
«Смирительную рубашку» придумал, конечно, Курнацкий, и Ватуев, умевший подбирать крохи чужой мудрости и остроумия и прятать их до поры до времени в своем «интеллектуальном сундучке», только повторил то, что слышал.
«Смирительная рубашка! До чего красиво сказано!» – восторженно воскликнул Олег Ситковский, приведенный в ресторан Игорем. Ситковский только что вернулся из Стокгольма и был за столом вроде знатного гостя. Даже Игорь, вероятно, считавший себя за столом самым важным лицом, умолкал, когда начинал говорить Ситковский.
«И красиво и верно! – подхватил Ватуев, повертываясь к нему. – Если не нам, то Гитлеру, как говорит Лев Ионович, удалось-таки заставить Прагу и Париж, Лондон и Варшаву искать в нас опору».
«Здорово! – обрадованно произнес Ситковский. – Значит, Гитлер не начнет войну».
«Не посмеет, – провозгласил Игорь. – Он хорошо знает, что, развяжи он войну, объединенные силы пяти стран сокрушат его вермахт к чертовой матери, и тогда от него самого и его шайки останется только мокрое место».
Подогретый вином, Ватуев, безусловно, переборщил, но автором этой радужной картины скорее всего был его начальник, о котором Щавелев с усмешкой сказал: «Курнацкий смотрит на все происходящее через какие-то особенные очки: видит лишь то, что ему хочется видеть».
«Тогда зачем же мы развили такую лихорадочную деятельность и начали такие большие приготовления?» – спросил Антон.
Игорь укоризненно посмотрел на него, тряхнул красивой головой и рассказал анекдот о путнике и собаке. Дворняжка бросилась с громким лаем на путника, шедшего по деревенской улице, и тот быстренько выдернул из ограды палисадника большую палку. Поджав хвост, дворняжка шмыгнула в подворотню. Тогда хозяин собаки стал укорять путника: «Зачем ты вооружился такой большой палкой? Разве не знаешь, что собака, которая громко лает, не кусается?» Путник ответил: «Я-то знаю, но знает ли об этом собака?»
Все рассмеялись, а Игорь со смиренной скромностью признался, что анекдот сочинен Львом Ионовичем и включен в речь еще более высокопоставленного человека, которая будет произнесена в свое время и в своем месте.
