Текст книги "Сумерки в полдень"

Автор книги: Даниил Краминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)

– Это затея самих банкиров? – тихо, но зло спросил Андрей Петрович. – Или…

– Нет, они действуют с ведома правительства, – сказал Дровосеков, не дав ему закончить. – Скорее даже по его подсказке. Гораций Вильсон посоветовал банкирам подумать о таком займе и, подумав, не скупиться. «Большая рыба, – сказал он, намекая на Гитлера, – требует большой наживки…»

Глава девятнадцатая

Антон просидел в своей комнате до вечера, отвечая на письма англичан, присланные в полпредство. В одних письмах содержались выражения симпатии, и Антон сердечно благодарил их авторов, в других – вопросы, на которые приходилось отвечать, в третьих – злостные измышления или ругань – их полагалось сдержанно и убедительно опровергать. И когда Антон, ответив на все письма, вышел в холл, весь дом казался опустевшим. Одинокий Краюхин, сидевший в вестибюле за большим столом, сочувственно заметил:

– Поздненько вы сегодня.

Антон взял с вешалки плащ и, надевая его, спросил:

– Как на улице? Льет?

– Кажется, перестал, – ответил привратник. – А то целый день, как подрядился, льет и льет. – Он помолчал немного, потом полюбопытствовал: – А как погода дома? Не пишут?

– Не знаю, – ответил Антон. – Писем-то уже с неделю не было.

– Как же с неделю? – удивился привратник. – Сегодня была почта. Еще до того, как вы приехали. Вам три. Их Михаил Семенович забрал.

Антон торопливо сбросил плащ, вернулся в комнату и, включив свет, обнаружил на столе Горемыкина сложенные стопкой и прикрытые журналом письма. Антон обрадованно схватил их: немного помятые, они принесли с собой тепло от родных людей и вести о жизни, которая шла вдали от него, но с которой он был связан невидимыми, постоянными узами.

Письма от Кати, судя по почеркам на конвертах, не было, и первым Антон вскрыл письмо Ефима Цуканова, он был ближе к Кате, мог встретить ее, поговорить с ней…

«Дружище Антон! Завтра или послезавтра нас отправят из Москвы, и я обошел перед отъездом всех родных и близких, чтобы проститься. Кто знает, когда еще придется свидеться? Побывал на факультете, заглянул к декану: по-прежнему сидит Быстровский в своем большом кресле и философствует о сложности нынешнего времени. Спрашивал о тебе, о твоих успехах. И высказал убеждение, что дипломатия не твоя стихия. Прямолинеен, мол, ваш дружок, не только в словах, но и в мыслях. Нет у него эластичности, как у некоторых других, имея в виду Игоря Ватуева. По словам Быстровского, Игорь окончательно покорил Юлию Викторовну, прислав ей из Женевы простенький, но очень красивый деревянный ларец с шоколадными конфетами. Она уже величает Игоря будущим зятем.

Совершенно неожиданно встретился с Федором Бахчиным, приехавшим в Москву на совещание. Перед поездкой он побывал в Большанке, виделся с твоими. Родители и братья твои живы и здоровы. Федор настроен хорошо: урожай вырастили богатый, хотя убрать все вовремя не удалось – немало молодых колхозников призвали в армию, да и машины забрали, а без машин при нынешнем безлошадье хлеб далеко не увезешь. Ожидание войны, как видишь, сказалось и на наших деревнях. На мой вопрос, не собирается ли Федор воспользоваться пребыванием в Москве, чтобы поговорить в Тимирязевке об аспирантуре, тот отмахнулся: «Сейчас не до аспирантуры! Работать надо».

Приехал он в Москву с женой: она побывала у Дубравиных и осталась недовольна и Юлией Викторовной, и Катей, и сказала, что любой другой на твоем месте не оставил бы свою невесту с этой, как она выразилась, «изысканной паразиткой».

Антон прервал чтение, подумав, до чего же точно определила Сима Бахчина сущность Юлии Викторовны.

«В последние дни, – читал дальше Антон, – мы часто встречались с Тербуниным, говорили о разных делах, включая, конечно, обстановку в Европе, а вчера вспомнили о тебе. Он показал мне сообщение в газете о том, что наше правительство приветствует готовность Англии действовать в случае германского нападения на Чехословакию вместе с нами и французами, и предположил: «А не результат ли это стараний вашего друга и моего знакомого Антона Карзанова?» Я пообещал спросить тебя, так ли это. Впрочем, я согласился с Тербуниным, что перед лицом обнаглевшего Гитлера у нас и у англичан нет иного выхода, как только действовать совместно. Надо сказать, что готовность англичан многих у нас обрадовала. Мне, например, страшно не нравятся легкомысленные разговоры о том, что мы одни, да еще малой кровью справимся с Гитлером, варшавскими полковниками и сухопутным венгерским адмиралом, вместе взятыми. Тербунин не очень высоко оценивает вермахт, правда, оговариваясь, что знает о нем еще мало, но считает, что драться нам одним и дорого и бессмысленно. На нашей стороне, конечно, чехи с их хорошо подготовленной вооруженной армией, но чехословацкая верхушка, по его словам, вряд ли захочет сражаться вместе с нами. К несчастью, мнение свое Тербунин высказал не только мне. «Бдительные» люди доложили об этом нашему комкору. И сейчас Тербунин ходит из одного кабинета в другой, доказывает, что он вовсе не хотел «сеять недоверие к союзникам»… Вот такие у нас дела.

Чертовски хотелось бы встретиться с тобой и поговорить обо всем. Ты ведь теперь много знаешь.

Обнимаю тебя.

Ефим.

P. S. Только что сообщили, что отправляют в Смоленск, а оттуда в Белорусский военный округ, там формируются новые пополнения».

Не сразу отложил Антон письмо Ефима: кусочки жизни, отраженные в нем, были отрывочны, и все же нетрудно было догадаться, что на Родине готовились к войне, конечно, менее шумно, чем в Англии, но широко и досконально. Намек на чехословацкую верхушку, которая не желает и, наверно, не будет драться, заставил Антона вторым открыть письмо Сашки Севрюгина из Праги. Оно начиналось жирно подчеркнутым обращением.

«Здравствуй, Антон! Вообще-то говоря, мне не следовало бы писать тебе, потому что ты не ответил на мое первое письмо, – начал Севрюгин. – Видимо, на тебя, как и на Мишку Горемыкина, влияет скверный английский климат, и ты легко забыл как своих друзей, так и обещание писать. Не вздумай ссылаться на почту: она ходит в эти тревожные недели по главным европейским столицам довольно часто, особенно пока наш нарком находится за границей. Теперь о деле.

Обстановка в Чехословакии тревожная, сложная и не очень понятная. Армия поставлена под ружье, и после мобилизации вооруженные силы приближаются к миллиону человек, что, как говорят знатоки, равно или даже превышает нынешний состав германской армии. Конечно, долгой войны с Германией Чехословакия не выдержит, но сумеет сдержать натиск до того времени, пока союзники с востока и запада двинут свои силы.

Однако новое правительство, хоть и возглавляется генералом, боится войны с Германией и готово избежать ее любой ценой. Оно обрушивается не на тех, кто саботирует военные приготовления и проповедует соглашение с Гитлером, а на тех, кто требует подготовить страну к войне, вооружить народ, призвать его к защите независимости и свободы.

Президент Бенеш спрятался в своем дворце, избегает появляться на людях, не хочет обратиться к народу и воодушевить его. Изредка он публикует заявления, призывая к спокойствию и дисциплине и туманно намекая на то, что у него есть план спасения Чехословакии. А поскольку стало известно, что специальный самолет ждет президента на ближайшем аэродроме в полной готовности – летчики посменно дежурят в кабине пилота круглые сутки, – то по Праге пошла шутка, что у «президента не план, а аэроплан», который доставит его за границу.

Вчера Бенеш принял нашего полпреда (я сопровождал его). Москва поручила узнать, каковы намерения Чехословакии после гитлеровского ультиматума. Коренастый, плотный, с нездоровым желтым лицом и мутными припухлостями под глазами, Бенеш подвел полпреда к большому окну и показал на Прагу, лежавшую по ту сторону Влтавы. Было погожее предвечерье, купола соборов сверкали, верхушки каштанов на улицах и парках, позолоченные осенью, яркими пятнами выделялись среди серых каменных зданий, и город казался поразительно тихим, мирным и красивым. «Неужели кто-нибудь хочет, чтобы этот город был разрушен?» – драматически спросил он. Полпред ничего не ответил: он вообще не выносит риторики. Тогда сам президент с пафосом произнес: «Народ святого Вацлава, Яна Гуса и Жижки не позволит этого! Никогда!» – «Господин президент, – сказал полпред, – мы не сомневаемся в решимости чехословацкого народа. Мне поручено узнать о намерениях вашего правительства». – «Намерения моего правительства соответствуют настроениям и желаниям народа», – напыщенно ответил президент. «Что же мне передать моему правительству?» – спросил полпред. Президент повернулся спиной к решетчатому окну и оперся о подоконник. «Мы полны решимости отразить угрозу, но…» – Бенеш надолго умолк. «Что «но», господин президент?» – напомнил полпред. «Но мы не начнем войны, – торжественно провозгласил Бенеш. – Нет, не начнем. Я не сделаю первого выстрела и не войду в историю как человек, который начал новую европейскую войну. Я предоставляю эту честь господину Гитлеру». Он оторвался от подоконника и, подвинувшись почти вплотную к полпреду, сказал, понизив голос: «Но дело в том, господин посол, что Гитлер тоже не хочет этого… Он избегает сделать этот роковой выстрел первым». – «Насколько известно, – сдержанно проговорил полпред, – немецкие вооруженные силы захватили несколько ваших пограничных городов». – «О нет! О нет! Вы ошибаетесь, господин посол, – торопливо опроверг Бенеш. – Наши города захвачены «свободным корпусом» Генлейна». – «Но ваши же газеты, господин президент, сообщают, что этот «свободный корпус» сформирован из германских эсэсовцев и находится под командованием офицеров вермахта», – напомнил полпред. «Все равно, это не вермахт, это не Гитлер! – убежденно, даже со страстью возразил Бенеш. – Гитлер боится сделать первый выстрел…»

В машине, по дороге, полпред, скорее думая вслух, чем делясь со мной своими впечатлениями, сказал, что, судя по всему, Бенеш хочет соглашения с Гитлером, конечно, с минимальным ущербом для Чехословакии, а не решительной схватки, разумеется, при военной поддержке Советского Союза. Чехословацкая буржуазия предпочтет передать во вражеские руки не только Судетскую область, но и Прагу, лишь бы сохранить в своих руках банки, заводы, земли; собственность для нее дороже национальной независимости.

Наверно, обстановка начинает действовать на нервы – хочется домой, в Москву. Я готов сейчас вернуться в свой район на любую работу, которую мне доверят, уж очень надоело это постоянное лицемерие политиков, лживость прессы, извращающей любой наш шаг, преподносящей все, идущее из Москвы, с такой дозой добавлений, измышлений и искажений, что хочется ругаться самыми последними словами. А как ты себя чувствуешь? Привык? Или пока лишь осматриваешься? Сначала все осматриваются с интересом, а как только осмотрятся, то начинают мечтать, как бы поскорей вернуться домой. Ну, пока! Надеюсь, что после этого письма в тебе заговорит совесть и ты напишешь мне. Будь здоров!

А. Севрюгин».

Письмо Сашки-Некогда расстроило Антона. Он не ожидал, что хитрый, лицемерный спектакль, который разыгрывали лондонские «артисты в жизни», повторяется в другой постановке, но по тому же сценарию – в Праге…

Третье письмо было от Володи Пятова. Оно начиналось с обычных приветствий и приветов от Тани, Тихона, Гали и вопросов, как чувствует себя Антон, как переносит английский климат («туманы и дожди вперемежку с ветрами»), пищу, которая славится своим однообразием («неужели они в самом деле едят каждое утро овсянку и яичницу с беконом, ежедневно протертый суп и вываренную говядину и в пять часов непременно пьют чай?»). После этого Володя перешел к тому, что называл «заслуживающим внимания».

«Прежде всего, – писал Володя, – расскажу тебе об атмосфере в Берлине. Она накалена до предела и накалена искусственно. Геббельс призвал всех жителей Германии слушать последнюю «историческую, определяющую судьбу Европы» речь Гитлера, а гауляйтеры, бецирксляйтеры, ортсляйтеры и блокляйтеры позаботились о том, чтобы этот призыв не остался втуне: жителей городов и поселков сгоняли в театры, кино и, установив мощные громкоговорители, заставляли слушать даже на площадях.

На другой день газеты преподнесли эту речь под крупными заголовками: «Война или мир?», «Мы готовы на все!», «Последнее слово сказано!»

Утром по Вильгельмштрассе снова шли воинские части, направляясь к чехословацкой границе. Гитлер появился на балконе имперской канцелярии, чтобы приветствовать их, но, не обнаружив на противоположной стороне улицы восторженной толпы берлинцев, тут же скрылся за дверью, и солдаты напрасно чеканили шаг и искали глазами «своего фюрера»: двери и окна канцелярии были закрыты. Нежелание берлинцев собраться на Вильгельмштрассе, чтобы проводить «войска, идущие умирать за великую Германию», привело Гитлера в бешенство, и он, как рассказывают, набросился с бранью на Геббельса. Тот свалил вину на Гиммлера, показав Гитлеру листовку, содранную со стены дома в «красном Веддинге». Это было обращение коммунистов к немецкому народу выступить на защиту Чехословакии. Ночью листовки были расклеены во всех рабочих районах Берлина, и еще в полдень они ярко белели на темно-бурых стенах. Гиммлер, вызванный Гитлером, пытался оправдываться: Геббельс мобилизовал накануне эсэсовцев и полицейских, заставив следить за тем, чтобы население слушало речь фюрера, и коммунисты воспользовались их отсутствием, чтобы расклеить листовки.

На этот раз главный жандарм империи сказал правду. При последней встрече наш друг Гейнц намекнул мне, что, когда наступит решающий момент, они обратятся к народу с призывом помешать войне, и я думаю, он имел в виду это обращение. Кстати, Гейнц передает тебе привет, а мне напомнил, чтобы непременно доставил тебя к нему, когда опять окажешься в Берлине. Он оправился после казни его друга и теперь настроен непримиримее, чем когда-либо. Охвачен жаждой действия. Его сын – помнишь «штурмовика», напугавшего тебя? – просил меня посоветовать отцу «подумать и о себе». Гейнц, как я и ожидал, ответил, что «думать о себе сейчас некогда и не нужно».

У Гейнца встретился с Юргеном, и тот рассказал, что его опять предупредили «быть готовым». Майор-родственник сказал ему, что некие генералы не отказались от намерения выступить против Гитлера, если тот втянет Германию в войну на два фронта. По словам майора, они направили Гитлеру то ли ультиматум, то ли просто меморандум, в котором предупреждают против смертельной опасности такой войны. Границы Чехословакии, по оценке генералов, самой природой созданы как укрепления, которые трудно атаковать. Инженеры и саперы превратили эти укрепления в неприступные форты, снабженные самой лучшей артиллерией, какую знает Европа. За фортами – танковые дивизии с техникой, превосходящей по броне, маневренности и огневой мощи немецкие танки. С воздуха их поддержат современные авиационные силы, на помощь которым могут быть через Румынию переброшены эскадрильи советских самолетов.

По приказу Гитлера командование вермахта сняло с западной границы все дивизии. Они заменены отрядами СС и штурмовиков, которые не способны оказать сопротивление регулярным частям любой армии, и, по мнению генералов, большое французское или франко-английское наступление сразу откроет неприятельским армиям путь к Руру – этому сердцу германской военно-промышленной мощи. На предложение командующего сухопутными силами оставить некоторые дивизии на западной границе «на всякий случай» Гитлер пренебрежительно бросил: «Такого случая не будет. Продолжайте переброску!»

Майор, предложивший Юргену быть начеку, намекнул, что генералы установили контакт с англичанами. Гейнц по-прежнему не верит, что немецкие генералы намерены выступить против Гитлера, а в их секретных связях с англичанами видит не столько заговор против Гитлера, сколько сговор против нас, Советского Союза.

Я тоже не верю в генеральский заговор против Гитлера, хотя готов поверить в их намерения связаться с Лондоном. От друга, приезжавшего недавно из Брюсселя в Берлин, я узнал, что Крупп через одного бельгийского промышленника связался с английской фирмой «Виккерс-Армстронг» и договорился о крупной сделке. Почему бы германским генералам не заключить какой-нибудь сделки с английскими? Такую возможность согласен допустить даже скептически настроенный Двинский.

Между прочим, Григорий Борисович помнит о тебе и несколько раз спрашивал, как ты прижился в Лондоне. Я отвечал, что не знаю, что ты не пишешь, и он настоятельно посоветовал мне воспользоваться уходящей в Лондон почтой и написать тебе. «Первое время за границей особенно трудно – непривычно и одиноко, – сказал он, – и дружеское слово может помочь преодолеть минуты тягостных размышлений, рожденных беспомощностью и разочарованием. Не поленись, напиши… Парень, кажется, неплохой, смышленый, но, конечно, еще очень зеленый. И ему нелегко придется».

Видишь, как он тебя оценивает!

О себе писать практически нечего. Трудимся с утра до вечера, изучаем прессу, слушаем речи, читаем письма, ходим на приемы, обмениваемся сведениями, мнениями с другими иностранцами, лишь бы побольше узнать, что делается в самой стране и за ее пределами. Германские газеты ничего не говорят своим читателям о том, что происходит в мире. Немцы читают о военных приготовлениях Польши и Венгрии, но ничего не знают о том, что предпринимается нами, англичанами, французами: немцам внушается мысль, что Чехословакия будет просто раздавлена за один-два дня.

Ожидаем приезда из Женевы наших. Антонина Михайловна, Курнацкий, Игорь, Георгий Матвеевич и Щавелев, наверно, задержатся дня на два. И опять у нас будет хлопот полон рот.

Ну, пока!

В. Пятов».

Антон сложил письма в стопочку на своем столе с благодарным удовлетворением: они позволили ему как бы прикоснуться к друзьям, увидеть то, что видели те, услышать, что слышали они, и узнать, что они знали. Он был признателен Ефиму, Сашке-Некогда и Володе, хотя картина, нарисованная ими, вызывала тревогу. Здесь, в Лондоне, люди произносили красивые, но лживые слова, совершали поступки, которые трудно было постичь нормальному человеку. И в то же время Гейнц Бухмайстер, Юрген Риттер-Куртиц, Иван Капустин и многие другие не жалели сил, шли на смертельный риск ради того, чтобы предотвратить страшную трагедию. Он спрятал письма в стол и ушел из полпредства в отель.

Глава двадцатая

На другой день Антону передали, что советник поручает ему проводить на аэродром дипломатических курьеров, улетающих в Париж. Антон помог им перетащить из вестибюля в машину крепкие, тщательно завязанные и запечатанные сургучом мешки с почтой, а затем, сев рядом с шофером, поехал на аэродром, расположенный на окраине Лондона. Париж был закрыт туманом, аэродромы не принимали самолетов, и Антону пришлось провести с дипкурьерами на вокзале более трех часов. Наконец, проводив их к отлетающему самолету и убедившись, что они разместились со своими мешками вполне нормально, он дождался, когда самолет, разогрев моторы и сделав обычный разбег, взмыл в воздух. Лишь после этого Антон вернулся в полпредство.

Дверь ему открыл не привратник, а Гришаев, загородив вход своей массивной фигурой.

– Вы-то мне и нужны, – провозгласил он, как всегда, загадочно улыбаясь.

– Зачем?

– По распоряжению Андрея Петровича поедете со мной в Хестон встречать премьер-министра.

– Я только что побывал в Хестоне, и мне нужно доложить, что дипкурьеры благополучно улетели.

– Докладывать некому, – объявил Гришаев. – Все разъехались.

– Обстановка опять ухудшилась? – Антон встревожился.

На окраине Лондона и в самом городе он видел, что военные приготовления продолжались полным ходом: землекопы рыли траншеи, зенитки, поставленные на холмах, изредка палили в низкое осеннее небо, репетируя отражение воздушных налетов, солдаты в полном вооружении и стальных касках спешили куда-то скорым шагом, едва поспевая за офицерами в походном обмундировании, а лондонцы не расставались с противогазами. Не успев посмотреть газеты и не слышав утром радио, Антон начал думать, что переговоры в Мюнхене сорвались: в душе он все еще надеялся на это.

– Наоборот, – изрек Гришаев с иронической ухмылкой. – Не только в Европе, но и на всей земле, исключая, конечно, Испанию, Китай и еще с полдюжины стран, с нынешнего дня воцарился мир и «во человецех благоволение».

– Значит, они договорились, – сказал Антон удрученно, думая о тех, кто встречался в Мюнхене.

– Договорились, договорились, – с готовностью подтвердил Гришаев, тесня Антона своей мощной грудью на крыльцо.

– О чем же они договорились?

– Обо всем.

– А подробнее?

– Расскажу в машине.

Они спустились с крыльца и вышли за ворота, где их ждала машина. Шофер Ракитинского открыл им дверь.

– А почему не едет сам Ракитинский? – спросил Антон, усаживаясь.

– Наверно, потому же, почему не едет Андрей Петрович, – ответил Гришаев. – Опять спросите «почему»? Так я сразу отвечу: из особых дипломатических соображений… Хотят показать свое неодобрение. А я корреспондент, мое дело – все видеть и слышать. И потому я езжу всюду.

– Ну а я зачем?

– Опять же дипломатические соображения… Отсутствие представителя советского посольства может быть воспринято как оплошность или недоразумение. А послать мелкую сошку – это как раз то, что надо. И Андрей Петрович распорядился: если позвонят из Форин оффис и сообщат о времени возвращения премьер-министра – своего рода приглашение принять участие во встрече, – дать Гришаеву полпредскую машину и послать с ним кого-нибудь из секретарей. Поскольку все полпредские разбежались, я захватил вас.

Антон посмотрел сбоку на большое, круглое, жизнерадостное и хитрое лицо Гришаева.

– Вы обещали мне рассказать подробнее, о чем договорились в Мюнхене.

– А-а-а… – протянул Гришаев, располагаясь удобнее на кожаных подушках. – Да, собственно, и рассказывать нечего. Хотя английские корреспонденты – их доставлен туда целый самолет – уверяют, что Гитлер пошел на большие уступки, на самом деле то, что подписали в Мюнхене Чемберлен и Даладье, целиком совпадает с ультиматумом Гитлера. Как великую уступку Гитлера газеты расписывают его согласие занять отданные ему чехословацкие земли не сразу, а по частям – завтра лишь пограничную полосу глубиной десять-пятнадцать километров, послезавтра еще столько же, на третий день немного больше. И так, пока не проглотит все. Один Барнетт написал, что подобная «уступка» полностью совпадает с планом германского командования: ведь армия, занимая такую большую территорию, не может двигаться быстрее. Мои английские коллеги захлебываются от восторга: если Чехословакию и отдали на растерзание, то не всю враз, а по частям – сначала ампутируют руки, потом ноги, а там доберутся и до головы… А Гитлер – великодушный и милосердный – пошел Чемберлену навстречу…

Дорога на хестонский аэродром, по которой совсем недавно без особых задержек проехал Антон, на этот раз оказалась запруженной машинами. Их обгоняли большие «роллс-ройсы» с министрами и другими важными персонами, автомобили с флажками иностранных держав, автобусы с чиновниками. Очищая им дорогу, полиция указывала обычным машинам объездные пути. Но и там спешили автобусы и грузовики со школьниками, студентами. По обочинам шоссе шли пешеходы: тысячи людей устремились в Хестон, чтобы, как призвало в полдень радио, «устроить премьер-министру встречу, какие устраивались героям, возвращающимся после одержанной победы». Опасаясь опоздать к прилету самолета, Гришаев попросил шофера выставить флажок, и полиция стала расчищать и для них дорогу, усердно козыряя кумачовому прямоугольнику с золотым серпом и молотом, развевавшемуся над передним колесом.

Когда Антон и Гришаев приехали в Хестон, там уже собралось несколько тысяч человек. Знакомая Антону площадь перед аэровокзалом была запружена несколькими сотнями мальчиков во фраках, полосатых брючках и цилиндрах – ученики аристократической закрытой Итонской школы были доставлены сюда, чтобы образовать живой коридор, по которому проследует «миротворец». Дождь, поливавший с утра, порядком подмочил их парадный блеск, и почетная стража сейчас скорее напоминала продрогших мокрых цыплят.

На асфальтовой площадке аэродрома стояли те же узкоплечие и худые старики, которые запомнились Антону еще по первой поездке сюда. Одетые в черные пальто, в черных шляпах и черных перчатках, они казались обособленной кастой, тайным орденом, группой заговорщиков. Это были министры. За ними выстроились верховные комиссары доминионов, потом послы к посланники иностранных держав, затем депутаты-консерваторы и чиновники. Лишь журналисты, не признавая разделений, сновали от группы к группе, держа наготове записные книжки и авторучки.

Двухмоторный самолет, вынырнув из низких туч, пошел на посадку. Сделав обычный пробег в дальний угол большого, все еще зеленого поля, самолет развернулся и подкатил к асфальтовой площадке. Открылась дверь, и в ней появилась знакомая Антону узкоплечая фигура со знакомой заученной улыбкой на худом, морщинистом лице. Толпа, которой позволили собраться на аэродроме, хотя и не разрешили приблизиться к министрам, разразилась приветственными воплями. Чемберлен помахал черной шляпой и осторожно спустился по лесенке. Первым к нему проворно подбежал камергер короля и вручил большой, украшенный короной пакет, в котором, как разузнал у коллег-журналистов Гришаев, было повеление прибыть прямо с аэродрома в Букингемский дворец. Затем к премьер-министру приблизился Галифакс. Высокий и костлявый, он, отвешивая поклон, согнулся, как раскрытый наполовину перочинный нож. За Галифаксом двинулись к руке Чемберлена быстро пристроившиеся в очередь министры, послы и посланники, депутаты. Журналисты лихорадочно писали, стараясь не пропустить ни жеста, ни слова, которыми обменивались собравшиеся у самолета.

Предприимчивые радиокомментаторы установили на металлических треножниках мощный микрофон. Чемберлен направился к нему, доставая из кармана сложенную вчетверо бумагу. Он стал точно в центре белого круга, нарисованного перед микрофоном, и скосил совиные глаза на фотографов: снимают ли его? Его фотографировали, и он самодовольно улыбнулся.

– Я хотел бы сказать только две вещи! – прокричал он тонким, визгливым голосом. – Прежде всего в течение всех этих тревожных дней я получал огромное число писем с поддержкой, одобрением и благодарностью, и я не могу выразить словами, каким воодушевлением это было для меня. Я хочу поблагодарить британский народ за то, что он сделал. Затем я хочу сказать, что решение чехословацкой проблемы, которое достигнуто ныне, является, по моему мнению, лишь прелюдией к большому решению, в котором вся Европа может найти мир.

Он снова покосился на фотографов, продолжавших торопливо щелкать своими аппаратами, и развернул лист бумаги, будто приготовился читать. Но читать не стал.

– Нынешним утром я имел еще один разговор с германским канцлером господином Гитлером, – продолжал он, коротко взглянув на министров, стоявших в трех шагах от него, и поднял листок над головой. – И вот бумага с его именем, как и с моим. Кое-кто из вас уже слышал, что она содержит, но я хотел бы прочитать ее вам…

Он взял листок обеими руками и отодвинул подальше от своих старческих глаз.

– «Мы, германский фюрер и канцлер, и британский премьер-министр, – начал он, попытавшись придать своему визгливому голосу торжественность, – имели сегодня новую встречу и согласились в признании того, что вопрос англо-германских отношений имеет важнейшее значение как для обеих стран, так и для Европы. Мы рассматриваем подписанное вчера вечером соглашение и англо-германское морское соглашение как символ желания двух наших народов никогда больше не воевать друг с другом. Мы решили, что метод консультаций будет методом, применяемым к любому другому вопросу, который может касаться наших двух стран, и мы полны решимости продолжать наши усилия, чтобы устранить возможные источники расхождений и тем самым внести вклад для обеспечения мира в Европе».

Чемберлен еще раз помахал листком, подняв его над головой и поворачиваясь, как фокусник в цирке, из стороны в сторону, чтобы всем показать зайца, извлеченного из шляпы. Недоуменные улыбки министров он принял за недоверие и протянул листок в их сторону. Взгляды министров обратились к листку, и Антон, стоявший за их спинами, увидел лист обычной канцелярской бумаги, где на машинке были написаны три коротеньких абзаца, а под ними две подписи: кривые, идущие от последней строчки вниз, совершенно неразборчивые готические буквы с острыми углами, и еще ниже – старательно четкое: «Невиль Чемберлен». В левом нижнем углу чьей-то торопливо-небрежной рукой приписано: «Сентябрь, 30. 1938».

Министры, послы и депутаты, пораженные ловкостью фокусника, дружно зааплодировали, толпа, видевшая издали только лист бумаги, разразилась восторженными воплями, и, когда Чемберлен, спрятав бумагу и надев шляпу, двинулся к аэровокзалу, она нестройно, но азартно запела «Он чертовски славный парень».

Антона тронули за локоть, и, обернувшись, он встретился лицом к лицу с Хэмпсоном.

– Вы оттуда? – Антон показал на самолет.

Хэмпсон молча кивнул и так же молча тряхнул большим портфелем, который держал в руке, показав глазами на молодого скуластого человека с глубоко сидящими глазками и остреньким носиком – секретаря премьер-министра Алека Дугдэйла, державшегося рядом с Горацием Вильсоном и Стрэнгом, – они прилетели вместе с Чемберленом.

Хэмпсон достал из внутреннего кармана письмо и подал Антону.

– От вашего друга Зубова, – тихо произнес он.

– Спасибо, Хью! – обрадованно поблагодарил Антон, пряча письмо. – Большое спасибо!

Хэмпсон вновь кивнул и отодвинулся, поспешив за теми, кто уходил вместе с Чемберленом. Алек Дугдэйл уже нетерпеливо искал глазами своего помощника.

Коротко скомандовав Антону «Не отставай!», Гришаев ринулся за министрами, послами и депутатами, вместе с ними протиснулся в распахнутые двери вокзала, а в просторном холле попытался обогнать их, чтобы пробраться поближе к премьер-министру. Однако дюжие молодчики из Скотленд-Ярда легко оттерли корреспондентов. Малочисленная группка приближенных тесно сомкнулась вокруг Чемберлена. Люди, собравшиеся перед аэровокзалом, двинулись к дверям, готовые либо поднять премьер-министра на руки, либо раздавить его. Полисмены с палками в руках преградили им дорогу, но не удержали. И тогда по команде полицейского комиссара стоявшая за углом конная полиция двинулась на толпу. Люди, не ожидавшие такого приема, оторопело отхлынули, и Чемберлен проворно юркнул в лимузин. Окруженный конной полицией лимузин с премьером двинулся по дороге в Лондон. Обманутая в своих ожиданиях толпа закричала, вздымая кулаки и зонтики, то ли приветствуя своего премьера, то ли угрожая ему. Мальчики во фраках, полосатеньких брюках и цилиндрах, образовавшие живой коридор, были смяты, разбросаны в стороны, и их наставники испуганно взывали к полиции, прося защиты и помощи.