Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)
– Нот эт олл – ни в коей мере.
– Тысяча благодарностей, – сказал Антон, улыбаясь еще шире, но тут же спрятал улыбку.
– Не прибегайте к преувеличениям, – назидательно произнес Барнетт. – Это особенность американцев. Англичанину достаточно сказать: «Благодарю вас!»
– Благодарю вас!
– Это уже лучше, – одобрил Барнетт. – Насколько я понял из вчерашнего разговора, вы собираетесь жить в Англии, и вам надо привыкать к тому, что говорят англичане.
– Офкоз, офкоз, – конечно…
– «Офкоз, офкоз», – передразнил Антона Барнетт. – Своим «офкоз» вы выдаете себя. Избегайте этого слова.
– Ай вил, буду избегать, – с веселой готовностью подхватил Антон, почувствовав в тоне англичанина не только желание поучать, но и расположение, а именно этого и добивался Антон со вчерашнего вечера.
– И еще один совет, – сказал Барнетт, поворачиваясь к Антону вместе со стулом. – Не старайтесь говорить по-английски слишком правильно: это делают только иностранцы да наши учителя английского языка.
– Благодарю за совет, мистер Барнетт.
– И этим «мистером» тоже не злоупотребляйте. Мы предпочитаем звать друг друга по имени, кого знаем, а кого не знаем – просто не замечать.
Барнетт пустился объяснять Антону особенности отношений между англичанами и кончил тем, что заказал для него и Тихона Зубова «дринк» – выпить. Затем «дринк» заказал Антон, потом Тихон, и после четвертого или пятого «дринка» они, не боясь встретить обидное молчание, стали расспрашивать своего «многоопытного, хорошо осведомленного и дальновидного» соседа о том, что интересовало их. Барнетт, как оказалось, тоже не знал сути достигнутого соглашения, но был уверен, что оно плохое, скверное, даже катастрофичное для Англии и Европы.
– Но почему? Почему? – допытывался Антон.
– Потому что правительство тори не может заключить умного соглашения, – презрительно ответил Барнетт. – Те, кто прислал сюда нашего премьера, – он показал глазами на потолок, – видят в этом… – кивок в сторону портрета Гитлера, висевшего в простенке, – не врага, а союзника.
– Союзника? Против кого?
– Против всех!
– Против всех? Не могут же они быть против всех.
– Ну, против вас, русских. Против французов, которые все больше склоняются если не к большевикам, то к социалистам. Против испанцев, этих бунтовщиков, свергнувших короля. Тори ничего не понимают в том, что происходит в мире. В их нынешнем правительстве нет ни одного дальновидного министра.
Как все люди, убежденные, что только они знают истину, захмелевший Барнетт стал с жаром излагать соседям свой взгляд на обстановку в Англии, Европе, мире. В зеркале буфетной двери Антон увидел, как в бар вкатился толстенький Чэдуик, и толкнул в бок Тихона, скосив глаза на американца. Тихон соскользнул со стула и, подойдя к Чэдуику, обнял его за плечи и пригласил выпить с ними. Тот охотно согласился и влез на стул, уступленный ему Тихоном, взял рюмку шнапса и опрокинул в рот, не ожидая, пока другие поднимут свои рюмки. Написав и отправив телеграмму и уже не опасаясь соперничества, Чэдуик искал собеседников, чтобы, как выражался он, «выжать губку», то есть рассказать о том, что узнал и чем уже поделился со своими читателями.
Скоро они знали о недавней встрече в доме на горном склоне почти все, что удалось выпытать у кого-то расторопному американцу. Гитлер поджидал английского премьера на верхней ступеньке лестницы своего дома, не решаясь спуститься вниз: опасался повторения конфуза, случившегося год назад, когда сюда приезжал Галифакс. Сиятельный лорд принял Гитлера, сошедшего вниз, за слугу и небрежным жестом подал ему шляпу, готовясь сбросить на его руки и пальто. Барона Нейрата, тогдашнего министра иностранных дел, сопровождавшего гостя, едва не хватил удар. Он поймал Галифакса за рукав, испуганно шепча: «Что вы делаете! Это же фюрер! Фюрер!» Теперь Гитлер заставил Чемберлена подниматься к нему по ступенькам с протянутой для рукопожатия рукой. В огромной комнате с великолепным видом на горы премьера либо по бестактности, либо намеренно усадили под картиной, которую он не сразу разглядел. Лишь во время чаепития – было пять часов, и англичане получили свой «файф-о-клок-ти» – пятичасовой чай – Чемберлен заметил, что соседи слишком часто бросают взгляды – одни смущенно, другие с ухмылкой – чуть-чуть выше его головы. Надев пенсне и обернувшись, он замер. Прямо над ним, охваченная тяжелой золоченой рамой, висела большая картина: молодая, по-крестьянски дородная красавица возлежала на боку, выставив на обозрение бесстыдно обнаженное тело. Серое, давно не красневшее лицо премьера побагровело, он брезгливо отвернулся и, сдернув пенсне, проговорил более тонким, чем обычно, голосом:
– Я часто слышал об этом помещении, но оно больше, чем я ожидал.
Гитлер принял эти слова за намек на его грандиозоманию и раздраженно возразил:
– Это вы, англичане, располагаете большими помещениями.
– Вы должны приехать как-нибудь и посмотреть их, – примирительно заметил Чемберлен, почувствовав раздражение собеседника. Это осторожное, но явное приглашение посетить Англию не усмирило Гитлера.
– И меня встретят там демонстрациями протеста, – проворчал он, не глядя на гостя.
Чемберлен скорбно вздохнул, точно сожалел о возможности демонстраций.
– Что ж, может быть, было бы мудрым выбрать подходящий момент, мы постараемся, чтобы вместо демонстраций вас встретили бы манифестациями дружбы.
Блеск в настороженных глазах хозяина оставался холодным. Хлопнув себя ладонями по ляжкам («Жест лавочника или мясника», – презрительно отметил про себя аристократ Гендерсон), Гитлер требовательно поглядел на гостя и сказал, что готов выслушать его, словно английский премьер-министр был жалким просителем. Чемберлен поднялся с кресла и растерянно пробормотал, что хотел бы поговорить с ним наедине. Гитлер молча встал и так же молча показал на лестницу, ведущую на второй этаж. Все вскочили, оставаясь, однако, у стола; лишь переводчик поспешил за удаляющимися хозяином и гостем: Гитлер ни слова не понимал по-английски, а Чемберлен знал лишь два-три десятка обиходных немецких фраз: ведь у него были деловые партнеры-немцы.
Оставшиеся вновь уселись, но разговор не клеился. Риббентроп злился на Гендерсона, посоветовавшего премьеру попросить у Гитлера разговора наедине. Это исключало появление имени тщеславного министра рядом с именами глаз двух правительств в сообщениях и заголовках газет, чего он так жаждал. Молчаливый, холодный и прямой, как штык, генерал Кейтель, которого близорукий Вильсон принял за адъютанта и попросил принести папку, забытую им в передней, вперил бесцветные, неморгающие глаза в окно и не проронил за все время ни слова. Толстяк Ламмерс, довольный устранением Риббентропа – оба добивались благосклонности Гитлера и ненавидели друг друга, как соперники, страстно влюбленные в капризную кокетку, – рассказывал анекдоты. Англичане не понимали немецкого юмора, однако из приличия посмеивались.
Геббельс, находившийся в Берлине, позаботился о том, чтобы собравшимся в этой комнате не было скучно: он приказал передавать в Бергхоф «телеграммы из Чехословакии». Большие желтые листы с коротким, но крупно напечатанным на особой машинке текстом – Гитлер плохо видел, но избегал очков, и эту машинку сделали специально для него – доставлялись адъютантом наверх, а копии вручались Риббентропу. Прочитав, министр передавал их гостям из рук в руки. Огромные, в три раза больше обычного буквы кричали о «чудовищных избиениях» в Судетской области, совершаемых чешскими жандармами и солдатами. Судороги «кровавого разгула» заставили содрогнуться как гостей, так и хозяев. Ламмерс перестал балагурить. Риббентроп стиснул губы так, что они побелели, а Кейтель вытянулся еще прямее.
– Ужасно! Ужасно! – шептал Вильсон, возвращая дрожавшими руками желтые листы. – Это просто бесчеловечно!
– Да, это бесчеловечно, – подхватывал Гендерсон менее взволнованно, но более убежденно. – От этих славян всего можно ожидать. Они коварны и кровожадны…
Когда Чемберлен и Гитлер спустились вниз, ожидавшие их с удивлением отметили, что премьер за три часа постарел по меньшей мере на десяток лет: морщины на худом лице обозначились резче, нижняя губа отвисла, обнажив большие желтоватые зубы. Гитлер, наоборот, был бодр, его глаза радостно сияли. Он сразу повел гостя к выходу, словно торопился избавиться от надоевшего посетителя. Мрамор лестницы подъезда блестел от дождя, и хозяин, едва переступив порог, подал Чемберлену руку и ушел в дом, не дожидаясь, когда гости уедут.
– Откуда вы все это узнали? – изумленно проговорил Антон, подвигая американцу вновь наполненную рюмку.
– Собрал, – односложно ответил тот. Выпив и поставив рюмку на бумажную салфетку, он усмехнулся. – Надо уметь спрашивать.
– Наверно, надо еще уметь найти кого спрашивать?
– О, для этого годится каждый, кто присутствовал, – заверил Чэдуик. – Людям нравится рассказывать, особенно детали. Не все, даже не многие схватывают и понимают суть события, но детали запоминают почти все и охотно рассказывают о них, считая то, что они увидели или узнали, самым главным.
– А вы не спрашивали о том, что было самым главным?
– А что, по-вашему, было самым главным?
– Как что? Конечно, соглашение между Чемберленом и Гитлером.
– Но это же известно, – почти небрежно бросил Чэдуик. – Соглашение достигнуто, и об этом, как мне сказали, оповещен уже весь мир.
– Но о чем соглашение? О чем? Ведь это же самое главное!
Чэдуик только отмахнулся.
– О, об этом скоро появится сухое и несъедобное, как пережаренный бифштекс, коммюнике. Меня это никогда не интересовало. Мое дело – собрать детали. И такие детали, чтобы мои читатели видели и этот дом, и эти горы, и этих людей, будто сами тут побывали. Хотите, я расскажу вам еще кое-что?
– Опять детали?
– Детали, но какие!
И Чэдуик тут же поведал им о «скандале», который разразился уже после встречи. Гости попросили хозяев дать им запись разговора премьер-министра с рейхсканцлером. Переводчик стенографировал весь разговор, и премьер хотел воспользоваться стенограммой для своего доклада Лондону. Риббентроп ответил на просьбу одним словом: «Найн!» Чемберлен, которому доложили об этом, был настолько удивлен, что засомневался в своих знаниях немецкого языка и спросил Гендерсона: «Что такое «найн»?» – «Найн» – это «нет», ваше превосходительство, – ответил посол. – Грубое «нет», которое можно ожидать только от этих опруссаченных мужланов». Чемберлен потребовал стенографистку и, терзая свою старческую память, постарался воспроизвести весь разговор. Стенограмма тотчас расшифровывалась на машинке и после просмотра автором снова зашифровывалась – на этот раз дипломатическим кодом – и по страничкам отправлялась на телеграф.
Теперь Антон понял, чем занимался Хэмпсон, который время от времени пересекал вестибюль, то выходя из отеля, то появляясь вновь. Надеясь перехватить его наедине, Антон выскакивал несколько раз вслед за ним на улицу, но Хэмпсон исчезал неведомо куда. Сразу же после рассказа Чэдуика о «скандале» Антон снова вышел, решив дождаться у подъезда возвращения Хэмпсона, вышедшего из отеля. Минут через десять из темного провала улицы показалась машина и остановилась перед отелем. Хэмпсон выскочил из машины и торопливо направился к двери. Антон сделал шаг ему навстречу. Молодой англичанин остановился, молча ожидая вопроса или обращения.
– Я уже слышал кое-что, – начал Антон, – но главное…
– Главного я тоже не знаю, – перебил его Хэмпсон, торопясь. – Пока не знаю.
– Тогда я подожду вас тут, – сказал Антон, стукнув носком ботинка в плиту тротуара.
– Зачем?
– Надеюсь, что вы обрадуете меня сообщением о повороте событий в лучшую сторону.
– Боюсь, что ваши надежды не оправдаются.
– Вы откажетесь говорить со мной?
– Нет, не в этом дело, – смущенно пробормотал Хэмпсон. – Просто я не смогу сообщить вам ничего, что могло бы обрадовать.
– Непонятно, совсем непонятно, – сказал Антон, чувствуя в тоне молодого англичанина не только неуверенность, но и вину. – Только заговорщики скрывают свои планы, боясь разоблачения и противодействия. Миротворцы же – а ваш премьер приехал сюда как миротворец, не так ли? – спешат обнародовать свои соглашения, чтобы получить широкую поддержку.
– Из того, что я узнал, пока трудно сделать окончательный вывод, – сказал Хэмпсон, – но, кажется, я невольно обманул вас.
– Невольно? Значит, вас самого обманывали? – спросил Антон, хотя и понимал, что вопрос излишен. Ему захотелось, чтобы Хэмпсон подтвердил это не столько для него, сколько для себя.
– Да, меня обманули, – проговорил он глухо.
Антон подошел вплотную к англичанину, заглянул ему в глаза.
– Кто обманул? В чем обман?
Хэмпсон немного отодвинулся, отступив на шаг.
– Меня ждут наверху, – тихо сказал он, не отвечая на вопросы. – Поговорим, когда я освобожусь.
– Хорошо, – с готовностью, почти обрадованно согласился Антон, – я буду ждать здесь.
– Ждать лучше там, – посоветовал Хэмпсон, показав на дальний угол отеля, утопавший в темноте: желтые квадраты от ярко освещенных окон, ложившиеся на мокрую мостовую и тротуар, не достигали того угла. – Там тише и суше.
Антон, подойдя к двери бара, поманил Тихона Зубова и, рассказав ему о разговоре с Хэмпсоном, попросил объяснить Барнетту и Чэдуику отсутствие другого русского каким-то благовидным предлогом. Тихон пожелал вместе с Антоном ждать англичанина на улице. Однако тут же согласился, что с Хэмпсоном лучше разговаривать Антону одному.
На улице было холоднее, чем показалось Антону вначале. Подняв воротник плаща, он прижался к отсыревшим деревянным воротам и стал ждать. Машина уходила, исчезая за поворотом, возвращалась, стояла минут пятнадцать-двадцать у подъезда, потом снова уходила и снова появлялась. Захмелевшие и шумные корреспонденты покидали отель, скрываясь в темноте улицы: шли ночевать в поезд. С последней группой ушел Тихон, и бар погрузился сначала в полусумрак, потом во тьму. Продолжали ярко светиться лишь окна на втором этаже: «счетовод» был старателен и упрям и не ушел на покой, пока не закончил свой доклад.
Лишь в первом часу ночи машина, возвращавшаяся с телеграфа, остановилась на углу площади. Хэмпсон отпустил ее, а сам пошел по тротуару, огибавшему площадь. Остановившись напротив Антона, он тихо сказал, скорее утверждая, чем спрашивая:
– Замерзли, наверно.
– Да, немного.
– Может быть, пройдемся?
Они пересекли темную площадь, свернули на улицу, по которой трижды проезжали сегодня. Дождь, моросивший весь вечер, перестал, но ветер оставался резким и холодным. Втянув головы в плечи, они молча шагали рядом. Молчание становилось тягостным.
– Я жду, Хью, – решился нарушить молчание Антон.
– Я думаю, – в тон ему отозвался Хэмпсон.
Они сделали еще несколько шагов. Англичанин вдруг остановился и, повернувшись к Антону, удрученно воскликнул:
– Я ничего не понимаю! Я просто ничего не понимаю!.. У меня такое ощущение, что меня поставили с ног на голову.
Они прошли еще шагов двадцать молча. Антон ждал, не торопя Хэмпсона.
– Вы не поверите тому, что я скажу, – с раздражением заговорил Хэмпсон, повертываясь к Антону. – Не поверите, как не поверил я сам тому, что узнал. – Он опять замолчал, потом презрительно фыркнул. – Наш премьер приехал сюда, чтобы сказать Гитлеру, что готов передать или, как написал он в Лондон, «вернуть матери-Германии» Судетскую область. Он дал слово джентльмена, что Гитлер скоро получит эту область, не прибегая к силе.
Хэмпсон засунул руки поглубже в карманы пальто и зашагал дальше. Антон догнал его и придержал за рукав.
– Как мог он обещать передать немцам чехословацкую область? Ведь чехи намерены воевать за нее, а мы и французы поддержим их. По договору обязаны поддержать!
– Чехов заставят отдать эту область Гитлеру, а французов – смириться с этим, – с раздражением и даже со злостью проговорил Хэмпсон. – Что касается вас, то Гитлер потребовал, чтобы большевистская Россия была отстранена от какого бы то ни было участия в европейских делах. Наш премьер, к моему стыду, согласился с ним и сказал, что видит в этом одно из важнейших условий укрепления мира в Европе. Он даже похвастал, что с первого дня его прихода к власти удаление безбожной России из Европы было главной целью политики правительства его величества. Премьер заверил Гитлера, что нынешнее английское правительство относится с глубоким пониманием к стремлению руководителей новой Германии расширить свое жизненное пространство на Востоке и готово содействовать достижению ее целей. Через несколько дней он встретится вновь с рейхсканцлером, чтобы…
Ослепительный свет вдруг ударил им в лицо, они замерли, точно парализованные, когда рядом раздался резкий окрик:
– Хальт! Стой!
Только тут Антон понял, что они прошли весь городок и выбрались к горе, на которой, как Кощей, прятался в своем убежище Гитлер. Они объяснили вынырнувшим из тьмы эсэсовцам, как оказались здесь, и те, проверив документы, отпустили их, хотя свет прожектора, нацеленный им в спины, долго держал их в своем ослепительно ярком коридоре.
– Да, события повертываются совсем не в ту сторону, – с горечью заметил Антон после некоторого молчания. – Честно говоря, я не верил, что англичане захотят преподнести Гитлеру Судетскую область, как сказал сегодня в поезде Чэдуик, на золотой тарелочке.
– При чем тут англичане? – раздраженно произнес Хэмпсон. – Они повинны в этом не больше, чем я, и хотят этого не больше меня.
– И никогда я не допускал мысли, – продолжал Антон с той же горечью и укором, – что Англия подхватит и поддержит требование нацистов об удалении России из Европы.
– Англия! Англия! – повторил, еще более раздражаясь, Хэмпсон. – Англия тут ни при чем. Правительство – это еще не страна.
У вокзальной площади они расстались. Антон свернул вправо, к вокзалу и поезду, где уже спали его соседи-корреспонденты, а Хэмпсон пошел дальше, к отелю. В ночной тишине отчетливо были слышны его шаги по мокрому тротуару.
Глава семнадцатая
Новый день, встреченный Антоном и Тихоном Зубовым в горах Баварии и законченный в Берлине, оказался долгим, утомительным и горьким. Поднявшись в холодном вагоне еще затемно, они поспешили вместе с другими к отелю, чтобы увидеть прощание английских гостей с немецким хозяином. Гитлер, однако, опять не удостоил британского премьер-министра своим появлением: прислал вместо себя Риббентропа и толстяка Ламмерса. Потом Антон и Зубов мчались в полицейской машине за лимузинами до вокзала, а там глядели, как дюжие эсэсовцы вели по мокрой платформе еще сонных и вялых стариков к их вагону и подсаживали в тамбур, точно впихивали тяжелые мешки с зерном. Затем, невыспавшиеся, голодные и раздраженные, друзья три часа тряслись в вагоне специального поезда, который с грохотом и свистом несся под уклон, обгоняя военные эшелоны. В Мюнхене, как и сутки назад, корреспондентов тут же доставили на аэродром, и дюжие молодчики снова провели их через пустой аэровокзал на черную асфальтированную «заплату» и поставили за спинами провожающих. Чэдуик, как и вчера, тут же начал пробиваться вперед, увлекая за собой других, и Антон опять увидел совсем близко высокую черную фигуру с худым, еще более морщинистым, чем день назад, лицом. Усталость и недостаток сна резко сказались на облике шестидесятидевятилетнего Чемберлена. Он вымученно улыбался, глядя в наведенные на его лицо фотообъективы.
– Господин премьер-министр! Сэр! – крикнул Чэдуик, втискиваясь в тесный кружок сопровождающих Чемберлена к самому самолету. – Могли бы вы сказать несколько слов для прессы?
Чемберлен устало взглянул на него.
– Все, что можно было сказать, уже сказано, – еще более визгливо, чем вчера, проговорил он. – Остальное вы скоро узнаете.
Чэдуик продвинулся еще на полшага вперед.
– Сэр! Вы довольны своим визитом сюда?
Премьер-министр вяло улыбнулся.
– Как вам понравилась Германия?
– Я видел не очень много, – ответил Чемберлен, – но то, что видел, понравилось.
– Что вам больше всего понравилось? – допытывался Чэдуик, заставив Антона досадливо подумать: «Не то спрашивает, не то! Нужно спросить: «Кто дал вам право распоряжаться чужой землей и решать судьбу народа, о котором вы даже ничего не знаете? Кто позволил вам благословлять Гитлера на захват «жизненного пространства» на Востоке? С чьего согласия вы замыслили «удалить Россию из Европы»?».
Ни сам Антон, ни Тихон Зубов, которому он еще ночью рассказал о разговоре с Хэмпсоном, не могли задать эти вопросы и теперь с раздражением прислушивались к визгливому голосу премьера:
– Мне трудно выделить что-либо одно. Все понравилось…
– А какое впечатление произвел на вас рейхсканцлер?
Вероятно, Чемберлен ждал этого вопроса. Плечи его встопорщились, и он бодро вскинул седую голову.
– Я уже сообщил моему правительству: у меня сложилось впечатление о рейхсканцлере как о человеке, на слово которого, если он его дал, можно положиться…
Устало и опасливо Чемберлен взобрался по лестнице, повернулся к провожающим, показал в заученной улыбке крупные зубы и, сильно согнувшись, влез в самолет. Дверь за ним сразу же закрылась, моторы взревели, обдав всех дымом и заставив попятиться. Подняв пыльный вихрь, самолет покатился к взлетной дорожке, пробежал по ней и взмыл над лесом.
Снова в полицейских машинах корреспонденты вернулись в Мюнхен, чтобы в вагоне, прицепленном к берлинскому поезду, отправиться в столицу. Путь в Берлин был длинен и скучен, и корреспонденты, дремавшие в своих купе, лишь изредка оживлялись, бросаясь к окнам: по аутобанам, широким автомобильным дорогам, над которыми проносился поезд, шли танки, мчались грузовики с солдатами. И этой грозной процессии не было конца. Антон обрадовался, когда вечером они наконец оставили вагон и влились в поток пассажиров, устремившийся под гулкие своды столичного вокзала.
В полпредстве, куда они поспешили, чтобы рассказать о том, что узнали в Берхтесгадене, их встретил лишь дежурный; не выслушав их до конца, он посоветовал им отправиться по домам и выспаться.
– Позвоните советнику, – обратился к нему Антон. – Попросите его спуститься.
– Не могу я просить Григория Борисыча спуститься. Он занят.
– Дайте нам пройти к нему хоть на минуту. Мы сообщим ему, что узнали, и тут же уйдем.
– Проходите, – сурово разрешил дежурный. – Но я скажу Григорию Борисычу, что вы прошли самовольно.
– Говори, что хочешь, – проворчал Тихон Зубов, увлекая Антона в тихий, почти темный коридор, ведущий внутрь здания.
Поднявшись по крутой лестнице, они остановились перед высокой, обитой кожей дверью. Тихон позвонил. Дверь распахнулась, обдав их светом и теплом. Перед ними стояла хорошо одетая пожилая женщина.
– Простите, Елена Федоровна, – заговорил Тихон. – Нам нужен Григорий Борисович.
Женщина, не обнаружив ни удивления, ни досады: вероятно, привыкла к неожиданным вторжениям посторонних в свою квартиру, – отступила в сторону и жестом пригласила войти в переднюю, потом приоткрыла дверь в комнату, откуда доносились голоса.
– Гриша, – позвала она, – к тебе пришли.
Двинский, появившийся через минуту, заулыбался, увидев молодых людей.
– Ну, что… – начал он, но тут же оборвал себя и оглянулся, словно искал, где бы уединиться. Молча поманив Антона и Тихона Зубова за собой, советник направился к двери, полузакрытой драпировкой, распахнул ее и пропустил их вперед.
– Ну, что вам удалось увидеть и узнать? – обратился Двинский к друзьям, показав им на креслица у маленького письменного стола.
Антон взглянул на Тихона, как бы приглашая его начать рассказ, но тот отрицательно покачал густокурчавой головой, заметив, что главное должен рассказать Карзанов. Повинуясь взгляду советника, Антон коротко сообщил об этом главном.
– Кроме того, они договорились…
– Подождите о «кроме того», – остановил его Двинский. – Повторите, пожалуйста, слово в слово все, что говорил ваш англичанин, без отсебятины.
Немного обиженный Антон повторил. Двинский наклонился к Антону, хотя они сидели друг против друга, почти касаясь коленями.
– Точно? Ничего не забыли? Ничего не прибавили?
– Нет, – отрезал Антон. – Не забыл и не прибавил.
Вероятно, Двинский почувствовал обиду в его голосе и положил теплые пальцы на колено Антона.
– Не обижайтесь, точность – главное в таком деле. – Он потянулся к телефону, стоявшему на столе, и, сняв трубку, сказал кому-то: – Зайдите ко мне… Да, да, с блокнотом.
Минуты через две в комнату вошел широкоплечий паренек с большим разлинованным блокнотом. Советник молча взял из его рук блокнот и, надев очки в толстой роговой оправе, начал писать.
– Вот послушайте, – проговорил он, кончив писать и подняв голову: – «По сообщению источника, заслуживающего доверия, – Двинский поглядел поверх очков на Антона, – сотрудник английского посольства в Берлине в разговоре с ним сообщил, что Чемберлен во время встречи с Гитлером гарантировал мирное присоединение Судетской области к Германии в самое ближайшее время. Английский премьер-министр дал обязательство добиться согласия правительств Франции и Чехословакии на это присоединение. Окончательное соглашение будет выработано на новой встрече премьер-министра и рейхсканцлера, которая состоится в ближайшие несколько дней. Дата и место новой встречи пока неизвестны». – Советник снова взглянул на Антона поверх очков. – Все сказано? Или что-нибудь упущено?
– Кажется, все, – отозвался Антон, несколько покоробленный тем, что вдруг превратился в «источник, заслуживающий доверия»: ему хотелось, чтобы в Москве, куда, вероятно, посылается эта телеграмма, увидели его фамилию.
Шифровальщик ушел, а Двинский снова сел в кресло напротив Антона.
– Ну а теперь о «кроме того», – сказал он. Заметив недоумение Антона, советник напомнил: – Вы же начали говорить: «…кроме того, они договорились…» О чем они договорились?
– Они договорились устранить нас из Европы…
– Как это устранить нас из Европы?
Антон рассказал, что услышал от Хэмпсона на холодной улице ночного Берхтесгадена, и Двинский, снова положив свои теплые пальцы на колено Антона, опять заставил его повторить весь рассказ, а затем вновь спросил:
– Ничего не забыл? Ничего не прибавил? Никакой отсебятины?
Усталому и голодному Антону потребовалось усилие, чтобы ответить спокойно. Советник задумался, еще более нахмурившись: оживление, с каким он встретил молодых людей, исчезло.
– Придется вам, дорогие мои, – сказал Двинский наконец, – не поспать еще несколько часов. Нужно записать все, что вы узнали.
– Григорий Борисович! – взмолился Тихон Зубов. – Разрешите сделать это завтра утром. Мы же за эти две ночи и шести часов не спали, у меня под ногами пол вздрагивает и покачивается, будто я еще в поезде. Завтра с утра мы засядем и все напишем…
– Нет, Зубов, нет! – решительно объявил Двинский. – Утром все важное должно быть уже в Москве. Сами видите, время тревожное, положение дьявольски сложное, и сейчас даже крупинки информации – на вес золота…
– Тогда разрешите отлучиться хотя бы на час. Мы лишь в полдень немного перекусили в вагоне-ресторане и голодны как черти.
– Ну, это – дело легко поправимое, – сказал Двинский и пригласил их следовать за ним.
Они вернулись в переднюю и остановились перед дверью, за которой слышались голоса.
– У меня тут старые друзья, – шепотом поведал им советник. – Перекусим вместе…
В просторной комнате за длинным полированным столом, в котором отражалась хрустальная люстра, сидели, кроме Елены Федоровны, профессор Дубравин, Щавелев и уже немолодая женщина с увядшим, но все еще красивым лицом.
– Аленушка, – обратился Двинский к жене ласково и просительно, – перекусить бы, все проголодались, наверно.
– Хорошо, – отозвалась она. – У меня давно все готово.
– И мои молодые помощники перекусят с нами, – сказал он, выводя Антона и Тихона на середину комнаты. – Не возражаете?
Лишь после этого сидевшие за столом повернулись к ним. Елена Федоровна приветливо улыбнулась и наклонила голову в знак того, что хозяйка рада принять новых гостей. Профессор Дубравин скользнул по лицам молодых людей отчужденным взглядом: Зубова он мало знал, на Антона еще сердился. Женщина с увядшим, но еще красивым лицом посмотрела на них изучающе и благожелательно, улыбнулась и произнесла звучным молодым голосом:
– Пожалуйста, пожалуйста…
Только Щавелев, знавший обоих, поднялся из-за стола и пошел им навстречу, откидывая ладонью густые седые волосы, свисавшие на лоб. Вместо военной гимнастерки, перетянутой широким поясом, черных галифе и высоких сапог на нем был темно-синий костюм, белая рубашка с галстуком.
– Вы почему же тут застряли? – с наигранной суровостью спросил Щавелев, до боли стиснув руку Антона. – Его ждут в Лондоне, а он здесь прохлаждается…
– «Прохлаждается»… – с усмешкой повторил Антон. – За всю мою жизнь я никогда не работал так много, не спал так мало и не питался так плохо, как в последние две недели.
– Да, Карзанову у нас порядком досталось, – подхватил Двинский. – Он получил у нас настоящую нагрузочку.
– А вы что же, не могли обойтись своими силами? – усмехнулся Щавелев. – Мало ли у вас людей…
– Людей у нас немало, и своими силами мы обходились и обходимся, – сказал Двинский. – Но у Карзанова случайно оказалась ниточка, которая помогла приблизиться к английскому посольству против воли и через голову враждебно настроенного посла.
– Молодец! – похвалил Щавелев и повернулся к Двинскому: – Не ожидал я, что его пустят в дело так скоро.
– Ничего не поделаешь, пришлось, – признался Двинский, не скрыв виноватого тона. – Как говорят военные, прямо с марша в бой. Ведь подготовленных дипломатических резервов у нас мало.
Щавелев согласно тряхнул седой головой.
– Да, пока у нас подготовленных резервов маловато.
Советник подвел Антона и Тихона Зубова к сидевшей рядом с профессором Дубравиным женщине и представил их, а им сказал:
– Антонина Михайловна… Одна из немногих женщин-дипломатов и мой старый-старый друг. Направляется из Стокгольма в Женеву…
Антонина Михайловна – вблизи морщины ее лица казались прочерченными глубже и резче, зато большие серые глаза – моложе – подала тонкую, украшенную золотым браслетом руку, сказав с той же благожелательной улыбкой:
– Рада познакомиться…
Профессор пожал руки своих бывших студентов молча, равнодушно.
Все уселись за стол, и, пока Елена Федоровна приносила большие тарелки с закусками, хлебом и бутылки с вином, гости разговаривали, трогая нетерпеливыми пальцами красивые тарелочки, поставленные перед каждым на дорогие салфетки. Антон прислушивался к разговору, постепенно, по отдельным замечаниям и репликам, догадываясь, как оказались здесь Дубравин и Щавелев. Они остановились в Берлине, как и Антонина Михайловна, по пути в Женеву, где открывалась или уже открылась сессия Лиги наций и где в ближайшие дни с нашей стороны готовился какой-то важный шаг. В Москве возлагали на этот шаг столь большие надежды, что поручили сделать его самому наркому. Нарком, как понял Антон, уже проследовал в Женеву, отдельные члены делегации, советники и эксперты задержались по разным причинам в Берлине, разбредясь вечером по домам друзей и знакомых. Щавелева и Георгия Матвеевича Дубравина пригласил Двинский: они знали друг друга с времен гражданской войны.
