Текст книги "Сумерки в полдень"

Автор книги: Даниил Краминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 47 страниц)

Глава двадцать четвертая

В отеле портье, подавая Антону ключ от комнаты, сказал:

– Вас ждут, мистер Карзанов. – Он кивнул в сторону бара.

Рассчитанный на обитателей отеля, хотя в него забредали любители выпить с улицы, бар располагался между конторкой регистратора и лифтами. Помимо стойки бармена, у задней стены были расставлены низкие столики с полукруглыми диванчиками и креслами, обитыми красной искусственной кожей. Перед ужином и после него в баре было всегда людно и шумно, но в этот послеполуденный час лишь несколько человек торчали у самой стойки, взобравшись на высокие стулья без спинок, да в дальнем углу одиноко сидел за столиком Хью Хэмпсон. Его темные волосы были тщательно расчесаны на пробор, полосатый галстук идеально завязан и выутюженный костюм застегнут на все пуговицы, словно он явился не в бар, а на прием к знатному и строгому вельможе.

– Добрый день, Хью! – сказал Антон, опускаясь в кресло напротив.

Хэмпсон вздрогнул, поднял голову и улыбнулся.

– Добрый день, Энтони! Где это вы пропадали так долго?

– А вы давно здесь? – спросил Антон, не отвечая на вопрос.

– Да уже часа два.

– Очень жаль, – проговорил Антон с сожалением. – Если бы я знал, постарался бы вернуться пораньше, хотя, честно говоря, от меня это не очень зависело.

– Где же вы были?

Антон откинулся на спинку кресла и засмеялся.

– Не поверите, Хью! Я только что из Кливдена.

И без того продолговатое лицо Хэмпсона вытянулось от удивления.

– Что же вы там делали?

– Мило беседовал с хозяином и особенно с хозяйкой.

Хэмпсон недовольно поморщился.

– Без шуток, Энтони! Как вы туда попали?

Антон, желая побольше заинтриговать Хэмпсона, сначала заказал себе виски с водой и льдом и пару сандвичей и посмотрел на своего собеседника с многозначительной усмешкой. Негодование, которое испытал он, покидая кливденский дворец Асторов, теперь рассеялось, а возмутившая его сцена с леди Астор воспринималась сейчас как комическое происшествие: при всей невоздержанности на язык лицемерная хозяйка Кливдена не осмелилась заговорить или выругаться в полный голос, чтобы не привлекать внимание гостей. «Выскочки заносчивы, но трусливы», – сказал о ней Лугов-Аргус. Потомив немного Хэмпсона, Антон рассказал о том, как попал в Кливден, кого застал в доме, о чем разговаривали, обо всем. Слушая его, Хэмпсон удивленно вскидывал брови, укоризненно, а иногда и сокрушенно покачивал головой, иронически посмеивался.

– Я не имел сомнительной чести встречать кого-нибудь из «кливденской клики», – сказал он, – но в последние дни только и делаю, что слушаю о ней разные истории. Позавчера вечером, оказавшись в одном богатом доме, слышал, как старый сэр Норвуд поносил эту клику, уверяя, что по ее вине премьер-министра сопровождал в Мюнхен не он, Норвуд, которого немцы никогда бы не провели, а выскочка и невежда Вильсон, ничего не смыслящий в международной политике. Вчера у Фила Беста опять слышал об этой клике, хотя и не только о ней.

– Интересно, что, если не секрет?

Хэмпсон махнул рукой.

– Что можно услышать от Фила? Вы же его знаете. Примерно то же, что и от вас.

– А все же?

– Ну, что эти заносчивые, самовлюбленные и ограниченные люди считают себя вправе распоряжаться судьбой не только Англии, но и Европы, – заговорил Хэмпсон. – Что Асторами это право присвоено лишь потому, что старый, ныне покойный, Уолдорф сумел накопить, а точнее, награбить в Америке много, очень много денег, позволивших ему купить английское подданство, титул виконтов и место в палате лордов себе и сыну, а жене сына – в палате общин… Что и других, подобных им, большие деньги вознесли на пьедестал власти, с высоты которого они смотрят на всех, кто беднее их, как на мусор, мешающий им сделать мир таким, каким хочется… И чтобы сохранить право распоряжаться теми, кто не имеет больших денег, они готовы отдать душу не только Гитлеру, обещающему спасти Европу от «красной опасности», под которой они понимают прежде всего опасность потерять свои деньги и преимущества, но и самому дьяволу.

– А вы не согласны с ним? – спросил Антон, задетый ироническим тоном, каким Хэмпсон пересказывал слова Фила.

– Уж очень это… – Хэмпсон виновато взглянул на Антона, извиняясь либо за то, что не может найти подходящего слова, либо за резкость, – уж очень это прямолинейно… примитивно… односторонне: черное – беспросветно черное, а белое – идеально белое.

– А вы хотите перемешать черное с белым, чтобы получилось нечто среднее, серое?

– Ничего я не хочу, – с досадой возразил Хэмпсон. – Я хочу только сказать, что все значительно сложнее, чем это представляется вашему другу Филу Бесту.

– Он и ваш друг, – напомнил Антон, и Хэмпсон тихо согласился:

– Да, он и мой друг. Иначе я не поехал бы к нему прощаться.

– Вы собираетесь уезжать из Лондона? Куда же?

– Да, собираюсь, – подтвердил Хэмпсон невесело. – Вчера мой босс Алек Дугдэйл сказал, что пора возвращаться в Берлин к моему постоянному хозяину.

– А вам не хочется?

– Не хочется.

– Почему?

Хэмпсон пожал плечами, словно считал вопрос излишним. Он отпил из стакана и, поставив его на столик, посмотрел на Антона, грустно улыбнувшись.

– Мне не хочется уезжать из Лондона прежде всего потому, что тут остается миссис Грач, – сказал он, вздохнув. – Хоть и редко, но я все же имел возможность встречаться с ней, гулять по улицам Лондона, разговаривать. Эти редкие встречи и прогулки были самыми счастливыми минутами в моей жизни. Но… – Хэмпсон замолчал, стиснув вдруг губы и опустив глаза.

– Но что, Хью? – подтолкнул его Антон, не дождавшись продолжения. – Что «но»?

– Но все же это не главное, почему мне не хочется уезжать, – проговорил он наконец с неожиданным ожесточением. – Противно помогать человеку, который показал себя в эти последние недели как поклонник Гитлера и убежденный нацист. В Мюнхене Гендерсона по репликам нельзя было отличить от немецких чиновников, настолько услужливо сгибался он перед Гитлером и даже Риббентропом. А вчера прислал телеграмму, в которой счел нужным особо подчеркнуть – видимо, для истории, ведь телеграмму архив сохранит для потомков, – что они – премьер-министр, Гораций Вильсон и он, посол, – спасли не только мир в Европе, но и Гитлера: немецкие генералы, поставленные перед пугающей необходимостью воевать на Западе и на Востоке, то есть на два фронта, непременно свергли бы его. Он не постыдился намекнуть, что позаботился о том, чтобы наиболее строптивые из военных оказались под бдительным оком кого следует.

– Кого он имел в виду, говоря о строптивых военных? – спросил Антон, вспомнив письмо Володи Пятова и его разговор с Юргеном Риттер-Куртицем о намерении германских военных установить контакт с англичанами. – И что это значит – оказаться под бдительным оком кого следует?

– Я не знаю! – недовольно и брезгливо воскликнул Хэмпсон. – Я ничего не знаю и не желаю знать!

– Ну, вот это напрасно, – сочувственно и в то же время укоризненно произнес Антон. – Как говорят, враги наших врагов – наши друзья, и нам нельзя быть равнодушными к судьбе немецких военных, которым не нравится Гитлер.

– Думаю, немецкие военные сумеют позаботиться о себе сами, – отозвался Хэмпсон с досадой. – У меня и без них достаточно неприятностей.

Антон хотел было сказать, что нельзя думать только о себе, но, увидев мрачно сдвинутые к переносью брови собеседника, решил воздержаться от нравоучений. Он наклонился и заглянул в глаза Хэмпсона.

– Что вы собираетесь делать, Хью?

– Собираюсь сказать Невилю Гендерсону, что не хочу быть его личным секретарем, – ответил Хэмпсон после длительного молчания.

– Надеюсь, он отпустит вас?

– Он не может не отпустить.

– Думаете, вам найдется место в Форин оффисе или в каком-нибудь посольстве за границей?

Хэмпсон усмехнулся.

– Я на это не рассчитываю да и не хочу рассчитывать.

– Хотите сменить дипломатическую службу на какую-то другую?

– Да, Энтони, да!

– Но почему? – обеспокоенно спросил Антон.

– Потому что работать стало противно, – коротко и не очень вразумительно ответил Хэмпсон.

Антон недоуменно пожал плечами, пытливо всматриваясь в лицо соседа. Тот понял, что от него ждут объяснения, и, помолчав немного, неохотно и недовольно сказал:

– После ухода из Форин оффиса Идена и Норвуда наша дипломатическая служба, как говорят старые дипломаты, превратилась просто в канцелярию премьер-министра по иностранным делам, и возглавляет эту канцелярию Гораций Вильсон – такой же поклонник Гитлера и нацист, как мой посол. К тому же, как шепнул мне один мой старый университетский приятель, ныне чиновник Форин оффиса, Вильсон работает на немцев. А быть под его началом – это значило бы помогать немцам, нацистам. Любая другая работа будет честнее и полезнее.

– А вот тут вы ошибаетесь, Хью! – воскликнул Антон. – И даже очень.

Хэмпсон недоверчиво усмехнулся.

– В чем это я ошибаюсь?

– В том, что любая работа будет полезней этой, – убежденно проговорил Антон. – Уйти с дипломатической службы сейчас – значит оставить очень важное дело в руках людей, которым чужды интересы английского народа, интересы страны.

Хэмпсон взглянул на Антона и вздохнул.

– А что может сделать на этой службе один мелкий служащий против высших чиновников, послов, министров во главе с самим премьером?

– Разоблачить их перед народом, перед общественностью.

– Пойти на «угол оратора» в Гайд-парке, где мы были с миссис Грач, и, взобравшись на ящик из-под мыла, выступить с речью? – насмешливо спросил Хэмпсон.

– Зачем же так примитивно? – возразил Антон. – Можно использовать печать, оппозиционные партии, общественные организации.

– Я могу сделать это только один раз! Только раз! Потом меня выгонят с позором. На этом мои разоблачения и окончатся.

– И этого можно избежать, – сказал Антон, вспомнив, как ему и Фоксу удалось начать разоблачение сделки между Круппом и Виккерс-Армстронгом. – Если вы обратитесь к Фоксу, Филу Бесту или даже к Барнетту, они опубликуют ваши разоблачения, но скроют ваше имя.

– Мне всегда претили какие бы то ни было тайные сговоры, – брезгливо заметил Хэмпсон. – Честные люди не делают ничего за спиной других: это постыдно.

– А разве ваш посол говорит открыто, что он поклонник Гитлера и нацист по убеждению? Или Вильсон признается, что работает на немцев? Или премьер объявляет в парламенте, что пошел на сделку с Гитлером, чтобы открыть ему дорогу на восток и помочь развязать войну против России? Или, наконец, ваши богачи провозглашают во всеуслышание, что сочувствуют нацистам в Германии, фашистам в Италии и Испании, и кричат о «красной опасности», потому что боятся своих рабочих, особенно тех, кого сами же лишили работы и последнего куска хлеба, безработных? Все замышляется, готовится и делается против интересов народа и потому втайне от него. На тайные удары надо отвечать тайными контрударами. Сказать людям правду о том, что замышляют, готовят и делают против них, не постыдно, а благородно, это настоящее, честное служение народу.

Хэмпсон помолчал, опустив глаза, потом взглянул на Антона с дружеской улыбкой.

– А все-таки вы напрасно пошли в дипломаты, – сказал он. – Из вас получился бы великолепный проповедник.

– Ленин учил нас, советских дипломатов, обращаться не только к правительству, но и к народу.

– Но я же не народ, Энтони.

– И все-таки из народа, Хью. Один из очень немногих, кого пустили на службу, которая была и остается привилегией аристократов.

Хэмпсон допил виски и, отодвинув стакан, смущенно взглянул на Антона.

– У меня к вам просьба, Энтони, – начал он едва слышно и остановился.

– Пожалуйста, Хью, пожалуйста! Буду рад сделать все, что в моих силах.

Хэмпсон достал из внутреннего кармана пиджака пакет.

– Хотел послать почтой, – пробормотал он, – но побоялся, что… попадет не в ее руки… А мне очень не хотелось бы, чтобы кто-либо читал, кроме нее. Потому что это касается только меня и ее… ее и меня…

Антон догадался, что Хэмпсон держит в руке письмо Елене, но не решается прямо попросить передать ей. Чтобы избавить его от лишних объяснений, он протянул руку за письмом.

– Давайте, Хью, передам.

– О, благодарю вас! – прошептал Хэмпсон, подавая ему письмо без адреса и без имени на конверте. – Благодарю!

– Не стоит, Хью.

– Вы не знаете, как я волновался, когда писал это письмо и когда вез его сюда, – тихо произнес Хэмпсон. – Мне так хотелось сказать ей все, что не удавалось сказать до сих пор. – Он замолчал, затем, понизив голос до шепота, спросил: – А вы передадите прямо ей?

– Конечно, – заверил его Антон. – Сегодня же. Вечером у нас показывают кинокартину. Елена, наверно, будет там, и я вручу ей письмо.

– Но, Энтони, – вкрадчиво начал Хэмпсон, поднимаясь из-за стола, однако Антон, догадавшись, о чем тот хочет предупредить, тут же успокоил его:

– Не беспокойтесь, Хью, письмо попадет только в ее руки и без посторонних глаз.

– Вы настоящий друг, Энтони! – обрадованно воскликнул Хэмпсон, подавая ему руку.

Антон проводил Хэмпсона до двери, выразив по пути надежду, что они встретятся не раз в Лондоне или Берлине, в Москве или где-нибудь еще, куда могут занести их судьба и служба. Прощаясь, он задержал его руку в своей.

– Если останетесь в Берлине – а я надеюсь, что вы все-таки останетесь, – сказал Антон, – не чуждайтесь моего друга Пятова. Помните, вы встретились в вагоне-ресторане поезда Берлин – Нюрнберг, а потом…

– Помню, хорошо помню, – перебил его Хэмпсон, – мы и в Нюрнберге встречались не раз. Очень приятный человек.

– Вы можете говорить с ним так же, как со мной.

– Обо всем?

– Конечно! – живо подтвердил Антон, то тут же, усомнившись, осторожно уточнил: – Кроме Елены.

– О, само собой разумеется! – прошептал Хэмпсон, стиснув руку Антона в последний раз.

До вечера Антон просидел в своей комнате, снова перелистывая воскресные газеты, многостраничные и многословные, а вечером отправился в Сохо, где находился кинотеатр, в котором каждое воскресенье для советской колонии показывали фильмы, доставленные из Москвы.

Театр был маленький и старый, в зале сыро и зябко, и посетители в ожидании начала сеанса стояли или сидели в пальто, нахохлившись, и лишь детвора, вырвавшись на волю, носилась по проходам, догоняя друг друга. Мужчины собрались группками поближе к двери, чтобы покурить, женщины, тоже группками, обсуждали свои дела.

Антон, увидев в группе женщин Елену, подошел к ним, извинившись, попросил ее на минутку и отвел к стене. Затем, бросая взгляды на Грача – тот разговаривал с Андреем Петровичем у средней двери, – сказал ей, что видел сегодня Хэмпсона, который уезжает завтра или послезавтра в Берлин, и осторожно вручил письмо. Елена взяла его, повертела и, не обнаружив на письме ни адреса, ни своего имени, озадаченно подняла на Антона глаза.

– А письмо действительно мне?

– Да, конечно, – подтвердил Антон. – Кому же еще? И Хью очень волновался, передавая его мне. Говорит, что попытался в письме сказать тебе самое нужное, что не успел сказать вовремя.

Елена спрятала письмо в сумочку, щелкнув замком, и заметила с горечью:

– Вы почему-то всегда не успеваете вовремя сказать самое нужное.

– Кто это «вы»?

– Да все вы, мужчины.

Антон хотел было возразить, но вспомнил, что сам действительно не успел вовремя сказать Кате именно то, что было всего нужнее, и промолчал. Елена, словно догадавшись о его мыслях, вдруг спросила, давно ли он получил письмо от Кати.

– Давно, – признался Антон. – А что?

– Да так.

– Ты что-нибудь знаешь? – забеспокоился он. – Слышала о ней?

– О ней ничего, – ответила Елена, – а вот о том, что Игорь Ватуев собирается сделать ей предложение, слышала совсем недавно.

– От кого? – растерянно спросил Антон и тут же догадался: – От Виталия Савельевича?

– Да, – коротко подтвердила Елена. – Перед отъездом из Женевы Игорь признался ему, что, как только вернется в Москву, сделает Кате предложение. Он уверен, что Катя ему не откажет. – Она помолчала немного, потом с упреком добавила: – Думаю, Игорь знает, что говорит.

– Ничего он не знает! – резко возразил Антон, заволновавшись. Не ведая, что происходит между Катей и Игорем Ватуевым, он твердо верил, что ничего не может произойти или измениться. Неожиданное напоминание, что жизнь идет не только для него, но и для Катя, выбило его из колеи привычных мыслей, представлений и надежд. И он еще более жестко повторил: – Ничего он не знает! Катя отвергнет его предложение.

– Ну дай-то бог! – проговорила Елена со скептической усмешкой. – Только я должна предупредить тебя, Антон, что мужчины часто бывают слишком самоуверенными. И частенько обольщаются. А напрасно. Вы устраиваете свою жизнь, даже не спрашивая, совпадают ваши намерения с желаниями женщины, которую любите. А ведь они могут быть совсем иными, эти желания.

– Пока я никак не устраивал свою жизнь.

– А вот именно это Кате может не понравиться. У нее, безусловно, есть свои представления о жизни, свои планы. Или ты такой мысли не допускаешь?

– Нет, почему же, допускаю, – пробормотал он. – У нее могут быть свои планы, и она вправе устраивать жизнь по своему усмотрению.

– А как она будет устраивать ее, когда ничего не знает о твоих планах, о том, как ты собираешься устроить свою жизнь?

Окончательно сбитый с толку, Антон обескураженно и виновато смотрел на Елену.

– Чем же я могу помочь ей?

– Помочь ей! – издевательски повторила Елена. – Почему ей? Ты себе должен помочь прежде всего. Себе! Себе!..

– Ну хорошо. Что же делать, Елена?

– До чего же вы беспомощны! – воскликнула Елена, засмеявшись. – Беретесь переустраивать весь мир, а когда дело доходит до личного, до самого главного, – как дети. – Она поклонилась прошедшим мимо Ковтуну с женой и, понизив голос, торопливо посоветовала: – На твоем месте, Антон, я немедленно отправилась бы в Москву. Если Игорь сделает то, о чем говорил Виталию Савельевичу, Катя окажется в трудном положении, и твое присутствие будет решающим.

– Ну, если ее ответ зависит только от этого, то пусть решает как ей хочется, – обиженно сказал Антон.

– Не кипятись, Антон, – остановила его Елена. – Я тебе говорила, что девушке приходится принимать трудное решение, когда ей делают предложение. Ты далеко, неизвестно, когда вернешься и будешь ли, вернувшись, по-прежнему любить ее, а Игорь рядом и говорит, что любит и просит стать его женой.

– Если она действительно любит меня, она должна верить и ждать.

– Как долго верить и ждать? И почему верить и ждать? Ты что, давал ей гарантию, что будешь любить?

– Клятв не давал, но, когда прощались на платформе у поезда, сказал, что через полгода вернусь за ней, если позволят обстоятельства и мне разрешат.

– Через полгода! – укоризненно, с горечью воскликнула Елена, точно так же, как сделала это Катя при прощании. – Через полгода! И если обстоятельства позволят… А если не позволят?

– Но что я могу сделать? – вопрошающе произнес Антон. – Ведь от меня это никак не зависит. Сейчас меня не пустят. Щавелев обещал разрешить вернуться в Москву через шесть месяцев.

– Но Щавелев не знает, что ты можешь потерять за эти шесть месяцев любимую девушку, свое счастье.

– Он, наверно, тоже скажет, что любимая девушка должна ждать, а коль не может ждать…

– Пусть достается Игорю Ватуеву, – сердито закончила за Антона Елена. Она сжала свои красивые губы, и по краям ее рта появились знакомые Антону морщины-скобочки, делавшие ее лицо более старым и злым.

Зазвонил звонок, и зрители поспешили занять места. Елена пошла к мужу, который, закончив разговор с советником, выжидательно и недовольно посматривал в их сторону. Антон сел в крайнее кресло ближайшего ряда. Погас свет, и на экране появилась кремлевская башня со звездой, рассылавшей во все стороны белые лучи, – начинался киножурнал.

Антон внимательно смотрел, радуясь тому, что с помощью киноленты удается снова побывать в Москве, увидеть ее улицы, а затем перенестись на поля, где еще шла жатва, но мысли его невольно возвращались к тому, что сказала Елена. Не могла отвлечь от них и кинокартина, сменившая журнал. У одной артистки была Катина прическа, у другой – ее кофточка, у третьей он обнаружил Катину манеру молча вслушиваться в то, что говорили, согласно кивать, если сказанное нравилось ей, или недоверчиво улыбаться, если она не верила говорившему. Ему страстно захотелось снова увидеть ее прическу, ее круглое, славное лицо с внимательно-спокойными, влажно блестящими глазами. Его охватило беспокойство, оно переросло к концу картины в страх, что он может потерять Катю. Когда включили свет, Антон вдруг решил завтра же попросить у советника разрешения съездить на короткое время в Москву. После бурных дней в Англии наступало, как ему казалось, успокоение и даже затишье, и он мог без ущерба для дела отлучиться из Лондона. Решившись на это, Антон сразу почувствовал облегчение и бодрую уверенность, что все устроится, и вместе с весело переговаривавшимися зрителями вышел на ночную улицу.