Текст книги "Сумерки в полдень"

Автор книги: Даниил Краминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

– А ведь они в самом деле лицемеры и обманщики, – заметил Антон, думая о Хэмпсоне и вспоминая свою горячность, с которой убеждал англичанина. Вся неотразимость его доводов, по всей видимости, пропала даром: Хэмпсон слушал его, кивал головой, соглашался, а мысленно готовился к полету в Лондон с поручением посла. Вот уж подлинный сын коварного Альбиона!

Рассуждения Антона были прерваны: Пятова позвали к дипломатам. Почти тут же в воротах появился Гитлер. И все повторилось как прежде. Вытянув правую руку, он шел по широкому и длинному проходу. Стоявшие с каменным безмолвием и неподвижностью шеренги нацистов, мгновенно повернувшись к нему лицом, завопили «Хайль!». Этот лающий крик не смолкал все время, пока Гитлер поднимался по лестнице и занял место на трибуне.

Антон хорошо видел и черную прядь волос, свисавшую на глаз, и длинный, с широкими ноздрями нос, и большой рот, который временами сжимался жестко и властно. Разглядывая Гитлера, Антон вспомнил все, что слышал о нем от своих друзей, от Чэдуика и Фокса, которые знали о Гитлере много такого, чего не встретишь в газетах. Малообразованный и малокультурный, слишком бездарный, чтобы овладеть каким-нибудь ремеслом или профессией, Гитлер возомнил себя избранником судьбы, призванным вывести на дорогу завоеваний чужой и чуждый ему германский народ. Уверовав в то, что народ – это стадо, которое гонят кнутом, он успешно применял силу, науськивая откормленных, злобных овчарок на тех, кто сопротивлялся или отбивался от стада, и награждая послушных. Его единственной способностью был собачий нюх на чужие пороки, и он умело использовал эти пороки.

Свою речь Гитлер обычно начинал вяло, словно в полусне, но потом, постепенно «разогреваясь» от собственных слов, он набирал полную силу голоса, которым владел, как артист, умело, в нужных местах снижая до хриплого шепота или поднимая до визга. Он и теперь рисовался перед этой миллионной толпой, как артист, уверенный во всеобщем внимании. Влюбленный в себя, он не жалел красок, чтобы разрисовать свои «таланты», свою роль, свои заслуги перед германским народом. Он назвал себя «барабанщиком новой эры», «самым стойким борцом», «самым сильным и дальновидным вождем» германской нации и «самым умным политиком», которого никому не перехитрить. Он не стеснялся в выражениях, восхваляя себя и понося своих противников. Он вдохновенно и в то же время расчетливо переплетал хлестаковское хвастовство с чудовищной ложью, сентиментальное сюсюканье с грубой и грязной бранью. Стараясь вызвать жалость к «обижаемым» в Чехословакии немцам и ненависть к чехам, Гитлер описывал якобы совершаемые ими «жестокости» с такими страшными подробностями, которые потрясали не только этих, уже возбужденных, слушателей на поле, но даже и иностранцев, стоявших на мраморной лестнице. И когда в своей ярости против чехов оратор дошел до исступления, такое же исступление охватило и коричневую орду. Она орала, выкрикивала проклятия, вздымала кулики.

Беспощадное в своей нечеловеческой ярости, выдрессированное чудовище слепо повиновалось злой воле жестоких, хитрых и психически неуравновешенных людей, освободивших себя и своих последователей от каких бы то ни было сдерживающих правовых или моральных норм. То, что разыгрывалось здесь, на поле «партайгеленде», произвело гнетущее впечатление не только на такого новичка, как Антон, но и на тех, кто уже бывал в Нюрнберге. Слово «шоу» – «спектакль», которое не раз произносили дипломаты и корреспонденты, обсуждая предстоящее нюрнбергское сборище, – исчезло из их лексикона: у них на глазах разыгрывался не спектакль, а пролог к настоящей войне.

– Без ненависти, как и без оружия, воевать нельзя, – заметил Фокс и, показав на разъяренную коричневую толпу, выкрикивающую ругательства и угрозы, добавил: – А ненавистью их уже вооружили в избытке.

Чэдуик, обычно любивший подтрунивать над англичанином, на этот раз подавленно согласился с ним. Всматриваясь в искаженные злобой лица коричневорубашечников, он с горечью заметил:

– Такие лица бывают только у пьяных бандитов, охваченных желанием убить свою жертву, убить во что бы то ни стало. Или искалечить на всю жизнь…

И, вглядевшись внимательнее в первые шеренги стоявших на поле людей, а затем переведя взгляд на гауляйтеров, на министров и, наконец, на Гитлера, Антон поразился общему для всех них зверскому выражению глаз, орущих ртов, этой дикой страсти калечить, убивать. Лишь теперь фашизм, который был для него просто ругательным словом, предстал перед ним в своем истинном страшном обличье. Антон увидел лицо жестокого врага рядом, вплотную, как однажды в детстве увидел бандита, который пытался влезть ранним утром в открытое окно карзановской избы. На всю жизнь запомнилось это обросшее щетиной, искаженное злобой лицо человека, сверкнувший в его руке нож. Антон тогда в ужасе закричал и разбудил отца, мать, соседей. Бандита схватили, обезоружили, но жуткое воспоминание преследовало потом Антона многие годы. И сейчас, увидев лица нацистов, Антону хотелось закричать. Закричать с такой силой, чтобы всполошить всех людей и заставить их схватить и связать это страшное чудовище! Но закричать он не мог. Он должен был действовать! Непременно что-то сделать, чтобы помочь обуздать, обезвредить чудовище, обезумевшее от ненависти и жажды крови. С этой решимостью Антон вернулся на вокзал.

Вечером Гитлер отбыл специальным поездом из Нюрнберга, но не на север, как предполагалось, в Берлин, а на юг, в Мюнхен. Опасаясь заговоров и покушений, Гитлер никогда заранее не объявлял о планах своих поездок, а уже известные планы менял в самый последний момент: он больше доверял своей «интуиции» и хитрости, чем многочисленной охране.

Часом позже «зондершнельцуг», доставивший дипломатов и корреспондентов в Нюрнберг, двинулся в Берлин.

Глава четырнадцатая

Лишь в Берлине Тихон Зубов, Володя Пятов и Антон оказались наконец без назойливой «опеки» бравых чиновников с нацистскими повязками и избавились от настороженно-наблюдательных глаз Бауэра. Друзья прошли гулким вокзалом на площадь, где их поджидал тот же полпредский шофер Сидоренко, который привез Антона и Володю сюда шесть дней назад. Он помог им уложить чемоданы в багажник и, сев к рулю, повернулся к Пятову:

– Куда поедем? В полпредство? Или по домам?

– В полпредство, – сказал Володя и лишь после этого оглянулся на друзей: дескать, не так ли?

– А может, сначала по домам? – предложил Тихон Зубов. – Отдохнем немного и перекусим. Осточертели мне сосиски с зауэркраут-капустой и пивом.

– Нет, сначала в полпредство, – повторил Володя Пятов. – Доложим Григорию Борисовичу, а потом можно и по домам.

– Не думаю, что Двинский очень обрадуется тому, что мы доложим, – заметил Тихон, глядя в светлый, подстриженный по немецкой моде затылок Володи.

– Обрадуется или не обрадуется, а доложить все равно надо, – отозвался тот, не поворачивая головы. – И чем скорее, тем лучше.

– Ну, как хочешь, – уступил Тихон, но добавил: – По-моему, с такими новостями лучше не спешить.

Пятов промолчал, и Сидоренко повел машину в сторону Аллеи побед – к полпредству.

Унылое берлинское утро с серым, как задымленная стеклянная крыша вокзала, небом и холодным ветром, гнавшим по мостовой пыль и жухлые листья, угнетало, вызывая в сердце Антона тоску и желание поскорее убраться отсюда. После Нюрнберга все представлялось ему беспросветным, и искра надежды на скорые перемены, зароненная Юргеном Риттер-Куртицем, почти совсем погасла. Двинский был прав: германские генералы не поднимут руку на Гитлера. Еще одно подтверждение этому Антон получил только вчера на нюрнбергском вокзале, куда корреспондентов, как и дипломатов, доставили для проводов Гитлера. Пока человек с клоунскими усиками прощался со своими приспешниками, военные, стоявшие на платформе ровной шеренгой, пожирали его глазами с усердием вымуштрованных солдат. Стиснув тонкие губы и выпятив подбородки, генералы повертывали головы в ту сторону, куда направлялся Гитлер. Надменные, заносчивые, чопорные дворяне в военных мундирах, вызывавших трепет у немецкого бюргера, выказывали «богемскому ефрейтору» преданность, присущую наемникам или лакеям.

– Можете вы поверить, что эти люди способны оказать ему сопротивление? – спросил тогда стоявший рядом Чэдуик, заставив Антона вздрогнуть: неужели «всезнающий» американец способен угадывать чужие мысли? Но тот обращался не к нему, а к Фоксу.

– А разве тут говорят о сопротивлении? – ответил вопросом Фокс.

– Тут я не слышал, – сказал Чэдуик. – Но в Англии и у нас, в Америке, любят порассуждать или помечтать об этом. А после майских событий даже писали о намерении военных избавиться от Гитлера.

Фокс поправил очки и пристально оглядел военных.

– Нет, они непохожи на бунтарей, – твердо сказал он, словно сделал открытие. – Эти не осмелятся ослушаться Гитлера, что бы он ни приказал. Вы только посмотрите, как они подобострастны. Вы только посмотрите…

Окаменело замершие, будто манекены, генералы ожили, когда Гитлер приблизился к их шеренге. Каждый из них делал шаг вперед, хватал протянутую Гитлером руку, пожимал ее, отступал на прежнее место и, щелкая каблуками, отвечал на нацистский салют фюрера нацистским салютом. Они вели себя точно так же, как гауляйтеры и «имперские фюреры», и только форма отличала их.

Антон смотрел на берлинские улицы, полные кипучей трудовой жизни: на бегущие машины, трамваи, на спешивших людей, отметил промчавшийся через улицу, на уровне второго этажа, поезд городской железной дороги, но мысли Антона были далеки от всего этого. Как и Тихон Зубов, он считал, что советник не обрадуется их новостям из Нюрнберга. Речи, которые они слышали, передавались по радио, парады и шествия, которые видели, подробно описывались в газетах. Только в отличие от тех, кто лишь слушал радио и читал газеты, они видели своими глазами страшное миллионоголовое чудовище и почувствовали, насколько оно опасно.

В полном молчании доехали друзья до полпредства, миновали «шупо», козырнувших Пятову, и гестаповцев, осмотревших всех внимательно и холодно, и вошли в здание. Спросив дежурного, у себя ли советник, Володя Пятов, Антон и Тихон Зубов прошли по знакомому коридору к знакомой высокой двери. Двинский, вероятно собравшийся куда-то ехать, выглядел особенно «по-банкирски»: дорогой серый костюм, крахмальный стоячий воротничок, золотая цепочка, соединяющая два жилетных кармана, и поблескивающие, словно начищенные по торжественному случаю, перстни на коротких пальцах. И даже поднялся он из-за своего резного стола «по-банкирски» – медленно, тяжело, нехотя. Выждав, когда молодые люди усядутся на полукруглый диван у низкого столика, советник опустился в кресло напротив.

– Ну, рассказывайте.

– Да нечего особенно рассказывать, Григорий Борисович, – начал Пятов. – Речи вы, наверно, читали, угрозы, с которыми обращались по адресу чехов и нашему адресу, знаете. Ультиматума, о котором так много говорили, Гитлер не предъявил, и Мишник сказал мне прошлой ночью, что это заслуга англичан, посла Гендерсона. Рэдфорд намекнул Мишнику, что посол будто бы удержал Гитлера от шага, который мог сделать войну неизбежной.

Двинский поднял густые брови, и в его усталых глазах промелькнуло не то удивление, не то недоверие.

– Чем же он удержал Гитлера?

– Гендерсон упросил Геринга – он же хвастает своей близостью к нему – отговорить Гитлера от ультиматума, а за это английский посол обещал от имени своего правительства добиться, чтобы Гитлер получил все, что хочет, не прибегая к военным действиям.

– Если это так, – сказал Двинский с явным осуждением, – то Гендерсон взял на себя слишком много: не все, что хочет Гитлер, находится в пределах возможностей господина английского посла или даже его правительства. Что вы еще увидели и узнали в Нюрнберге?

Тихон Зубов и Антон взглянули на Володю Пятова, как бы предоставляя ему вести разговор с советником.

– То, что мы увидели, можно определить несколькими словами, – ответил Пятов, – огромный предвоенный митинг в сочетании с огромным предвоенным парадом, с обычной истерией, помпой и размахом. Иногда казалось, что все – ораторы, «участники съезда», гости – сошли с ума от ожесточения и злобы, очумели от ненависти и жажды убийств. Я видел разные их сборища, но это было самым жутким и отвратительным.

– Зачем они потащили в Нюрнберг дипкорпус, свезли почти со всего света столько гостей, редакторов газет, писателей, журналистов? – спросил советник.

– Я думаю, чтобы показать, точнее, продемонстрировать силу «третьего рейха», – ответил Володя Пятов. – И показали…

– А что думают об этом дипломаты? – перебил Володю Двинский. – Говорили с ними?

– Да, конечно. Почти все убеждены, что их привезли именно затем, чтобы продемонстрировать эту силу.

– И что же?

– Одни изумлены, другие растерянны, третьи напуганы. И в телеграммах своим правительствам они, наверно, изобразят эту силу так, как хочется Берлину, – могучей, неодолимой, всесокрушающей.

Усталое лицо советника стало еще более усталым, резче обозначились мешки под глазами, и он прикасался к ним кончиками пальцев легко и осторожно, точно смахивал прилипшие к коже соринки.

– Хотят, чтобы перед ним капитулировали, даже не пытаясь оказать сопротивление, – сказал он, скорее утверждая, чем спрашивая. И, взглянув на притихших своих молодых собеседников, повысил голос и произнес строго и резко: – Они захватили Германию, запугав правящую верхушку «красной опасностью». А потом получили благословение Запада на воссоздание военной промышленности и огромной армии, запугав Англию, Францию и Америку «советской», или «большевистской, угрозой». Теперь же хотят запугать своей силой весь мир и заставить его сдаться без боя.

– И они, кажется, добились своего, – сказал Антон, на которого советник смотрел так, словно обращался только к нему. – По крайней мере, в отношении Англии. Из разговора с Хэмпсоном у меня сложилось впечатление, что Гендерсон настолько напуган германской мощью, что готов дорого заплатить, лишь бы немцы не стали врагами Англии.

– Гендерсона не надо пугать германской мощью, – сказал Двинский с презрительной усмешкой. – Его готовность любой ценой добиться дружбы с Берлином давно известна.

Советник, вероятно, спешил. Щелкнув крышкой, он взглянул на свои золотые часы, спрятал их в карман жилета и поднял усталые глаза на Пятова.

– А, кстати, с этим молодым англичанином вышло что-нибудь?

– С ним лишь установлены более или менее дружественные отношения, – ответил Володя смущенно, – но они пока мало что дали. В разговоре с Карзановым Хэмпсон выразил готовность помогать тем, кто стремится помешать Гитлеру развязать войну, но улетел в Лондон с каким-то важным поручением посла, даже не сказав нам, что улетает.

Двинский с укором оглядел друзей, нахмурился, но ничего не сказал. Снова посмотрев на часы, он поднялся, встали и молодые люди. Двинский попросил их подробно записать все важные разговоры, а также наблюдения и сегодня же к вечеру представить ему письменный доклад. Затем, обращаясь к Пятову, распорядился, чтобы тот нашел приятелям место для работы, снабдил их бумагой и всем необходимым и не выпускал из полпредства, пока не напишут то, что нужно. Тихон попросил отпустить его домой: ему было необходимо связаться с Москвой и передать корреспонденцию.

Антон и Володя занялись составлением письменного доклада. Дело это оказалось трудным, и они просидели почти до самого вечера. Двинский, прочитав доклад, нашел его в одних местах растянутым, в других – неполным, и им пришлось снова писать и переписывать. Вернулся Антон в отель «Наследный принц» совсем поздно и лег спать, тут же крепко уснув.

Наутро, выспавшийся и отдохнувший, он спустился в «шпайзециммер» и остановился у двери, не веря своим глазам: за столом, где до отъезда в Нюрнберг он обычно завтракал с Еленой, сидела… она. Склонив над чашкой голову, Елена помешивала ложечкой кофе, и ее золотисто-каштановые волосы блестели, словно светились в лучах солнца, падавших через окно.

– Вы… Вы не уехали? – спросил Антон, подойдя к ней.

Елена подняла голову и посмотрела на него обрадованными, сияющими глазами, ничего не ответив.

– Вы же должны были уехать, – проговорил он, опускаясь на стул напротив. – Почему вы не уехали?

Елена продолжала молча улыбаться. Она умела выразительно молчать: молчание, как заметила она однажды, разжигает любопытство и повышает интерес к человеку.

– Ведь советник Двинский распорядился, чтобы консул помог вам отправиться в Лондон, а вы все еще здесь.

– Вам очень хочется, чтобы я уехала? – спросила она, перестав улыбаться. – Разве я сильно вас обременяю?

– Нет, вовсе нет, – живо отозвался Антон. – Я просто не понимаю, что случилось.

– Ничего особенного не случилось, – ответила Елена с той спокойной уверенностью, которая удивляла и восхищала Антона. – Моего мужа послали в Женеву, и он позвонил в полпредство и попросил задержать меня здесь. Он не хочет, чтобы я приехала в Лондон, когда его там не будет, и даже надеется, что ему, может быть, удастся заехать за мной в Берлин. Женева ведь почти рядом. Виталий Савельевич не забыл также попросить полпредских товарищей снабдить меня деньгами за его счет: то, что дали мне в Москве на дорогу, подходит к концу.

Антон заказал себе завтрак и спросил Елену, как ей удавалось без него изъясняться с официантами в «шпайзециммер». Он снова пришел в восхищение, услышав, что Елена прекрасно вышла из затруднительного положения: запомнив несколько блюд, которые заказывал Антон, она повторяла их изо дня в день, тем более что выбирать было не из чего. Его вопрос, не скучала ли она одна в Берлине, показался ей странным и даже обидным.

– Почему же одна? – недовольно переспросила Елена. – Я бываю одна только тогда, когда хочу этого.

– Я не то хотел сказать, – торопливо и смущенно поправился он. – Просто мне хотелось знать, позаботились о вас или нет.

– Позаботились, – ответила она. – И заботились лучше, чем вы. Сначала меня сопровождал по городу этот ваш Севрюга, потом надо мною «шефствовал», как он сам назвал это, Кучин, знаете его? Забавный паренек… Подражает своему шефу Пятову во всем, начиная от одежды и прически, кончая манерой разговаривать. Я подозреваю, что он выкрасил волосы, чтобы быть точно таким же безукоризненным блондином, как ваш онемеченный Пятов… А вчера меня снова удостоил своим вниманием мистер Хэмпсон, или, как он просил звать его, «просто Хью».

– Хэмпсон? – удивился Антон. – Как вы могли встретиться с ним? Ведь он в Лондоне.

– Он был в Лондоне, – сказала Елена, выделив слово «был». – Прилетел в Берлин вчера днем, а перед вечером пожаловал сюда, в «Наследный принц», и вызвал меня вниз, к конторке.

Удивление Антона возросло.

– Приехал в «Наследный принц»? Вызвал вниз, к конторке? Чего же он хотел от вас?

– Насколько я понимаю, от меня он ничего не хотел, – ответила она, явно наслаждаясь произведенным эффектом. – Он сказал, что его замучила совесть: обещал, мол, дать письмо, которое открыло бы мне и вам двери его дома в Лондоне, но не дал, потому что помешали разные, не зависящие от него обстоятельства, и мать, с которой он встретился, сказала ему, что Хью поступил не по-джентльменски. И вот он привез это письмо, и, между прочим, очень хорошее письмо. Он называет в нем вас и меня своими «добрыми русскими друзьями», которым он «многим обязан».

– Но как мог Хэмпсон узнать, что вы остались в Берлине? Даже я не знал об этом…

– А он ведь не знал, что ваш Двинский распорядился отправить меня в Лондон. Он думал, что пока вы в Германии, я тоже здесь.

– Надеюсь, передав письмо, Хэмпсон оставил вас в покое, – сказал Антон, вспомнив упрек Володи Пятова после того, как Антон рассказал ему о прогулке с англичанином на пароходе по Шпрее.

– Не надейтесь, – быстро проговорила она, и в ее карих глазах вспыхнули лукавые искорки. – Он спросил, свободна ли я вечером, и, узнав, что свободна, тотчас пригласил погулять. И мы гуляли по берлинским улицам, заходили в кафе, ели мороженое и пили кофе.

– Ну, знаете, Елена, – обеспокоенно проговорил Антон, – вы очень смелая.

– В чем же проявилась моя смелость? – удивленно спросила она, не понимая или делая вид, что не понимает вопроса.

– Ходите по чужому городу с иностранцем… Заходите в кафе…

– Но вы-то тоже ходите по чужому городу, и встречаетесь с иностранцами, и пьете, наверно, не только кофе, – сказала Елена. – И Виталий Савельевич рассказывал мне, что ему приходится часто встречаться не только со знакомыми, но и малознакомыми или совсем незнакомыми людьми.

– Виталий Савельевич – дипломат, мужчина, и он…

– Опять этот великодержавно-мужской шовинизм, – перебила его Елена. – Хотите сказать, что, пересекая границу, женщина становится, как тут, в Германии, любят говорить, недочеловеком? Или вы думаете, что мы, женщины, за границей способны только состоять при вас, мужчинах, облеченных доверием и ответственностью, добросовестно исполняя роль домашних хозяек?

– Ничего такого я не думаю, – возразил Антон и смутился: он действительно считал, что обязанности женщины за рубежом ограничиваются в основном заботами о доме.

– Ну, спасибо и на этом. Некоторые из вашего брата не столь великодушны. Мне всегда хотелось доказать, что женщина может сделать все, что делает мужчина, даже за границей, куда нас, женщин, пускают только в роли жены. Исключения бывают весьма редки. Я согласилась поехать в этой роли, но ограничиваться ею не собираюсь.

Еще раньше Антон отметил, что улыбчивые складочки по углам красивого рта Елены, когда она раздражалась, превращались в резко очерченные скобочки, которые придавали ее лицу сердитое и даже злое выражение, и тогда Елена становилась старше и дурнела. Увидев эти злые морщинки сейчас, Антон понял, что Елена злится, и поспешил вернуться к разговору об англичанине.

– Погуляли с Хэмпсоном и простились до возможной встречи в Лондоне? – спросил он.

– Да, погуляли и простились, – ответила она после короткого молчания. – Простились, но не до Лондона. Нам – мне и вам, – она даже наклонила немного голову, точно кланялась Антону, – мне и вам придется встретиться с ним еще раз здесь.

– Встретиться?

– Да. Он пригласил меня и вас поужинать с ним сегодня.

– Откуда же он узнал, что я в Берлине?

– Не знаю. Может быть, просто догадался. Ведь в Нюрнберге все позавчера закончилось.

– И вы приняли приглашение?

– Конечно. Я подумала, что Хэмпсон нужен вам.

– Он подвел нас, – пожаловался Антон. – И меня и Володю Пятова. Исчез из Нюрнберга, не сказав ни слова, как раз в самый нужный и трудный момент.

– Он говорит, что получил приказ лететь в Лондон за час до отлета самолета, – сказала Елена. – Утром посол вызвал его к себе, дал запечатанный конверт и сказал, что надо немедленно доставить его в Лондон и вручить в собственные руки премьер-министра.

Разочарование и недовольство Хэмпсоном, не дававшие Антону покоя, немедленно уступили место живейшему интересу. Антон потянулся через стол к замолчавшей Елене.

– Неужели это все, что он вам рассказал?

– Нет, не все, – ответила она. – Мужчины любят порисоваться перед женщинами, и Хэмпсон, конечно, не мог не похвастать, с каким почетом везли и усаживали его в самолет немцы, и как ухаживали за ним в самолете, и как потом мчали в полицейской машине с лондонского аэродрома к премьер-министру, и как провели в его огромный кабинет и там пригласили присесть, пока премьер-министр читал письмо посла.

Это было не совсем то, о чем хотелось бы знать Антону.

– А больше Хэмпсон ничего не сказал вам? – нетерпеливо спросил он, едва Елена умолкла.

Елена усмехнулась.

– То есть вы хотите знать, не сказал ли он, каково содержание письма?

– Да! Да!

– Нет, этого он не сказал.

– И никак не намекнул?

– О письме никак, а вот о том, что обстановка меняется в лучшую сторону, это он сказал.

– В лучшую сторону? – почти вскрикнул Антон.

– Да, – подтвердила Елена. – Когда я пожаловалась, что, если положение еще больше ухудшится, я могу вообще не добраться до Лондона, он заверил меня, что бояться нечего, события поворачиваются в лучшую сторону, и скоро все опасности останутся позади.

– Вы не спросили, что он имеет в виду?

– Конечно, спросила, – ответила Елена с ноткой недовольства в голосе, и злые скобочки снова появились по краям ее рта. – Он ведь тоже думает, что женщина создана, чтобы за ней ухаживали, а она благосклонно принимала бы эти ухаживания, и отделался от моего вопроса шуточкой. Сказал, что политика – дело серьезное, а когда я говорю о серьезном, то перестаю улыбаться, даже старею, и это мне не идет. Вы тоже так считаете? Скажите, только откровенно…

– Нет, вовсе нет, – торопливо ответил Антон, лишь мимолетно подумав, что Хэмпсон не лишен наблюдательности. Намек же англичанина на поворот событий в лучшую сторону заставил Антона заволноваться: несомненно, поездка Хэмпсона в Лондон имела к этому повороту какое-то отношение. Но что за всем этим могло скрываться?

– Вы молодец, Елена, – похвалил он, искренне восхищаясь ею. – Встреча с Хэмпсоном сейчас очень кстати.

– Я тоже думаю, что молодец, – с шутливой хвастливостью объявила она и, посмотрев на Антона сияющими глазами, смиренно добавила: – Только не стоит уж очень сильно расхваливать меня. Я лишь попыталась сделать то, что, по словам Виталия Савельевича, делают все жены иностранных дипломатов. А разве мы глупее их?

– Конечно, нет, – заверил ее Антон, хотя сам продолжал думать, что заниматься дипломатией не дело жен. Он вспомнил, как развеселила корреспондентов шутка Чэдуика, который, указав на одиноко стоявшего на лестнице итальянского посла, сказал, что «Италия прислала в Нюрнберг лишь треть посла – две его трети, приходящиеся на долю синьоры Атоллико, остались в Берлине». Увидев недоуменные лица соседей, «всезнающий» американец с усмешкой пояснил, что «синьора Атоллико говорит за мужа – он не знает немецкого языка, а она великолепно владеет им, – на приемах ест за него, пьет за него и распоряжается делами в посольстве за него». – Наши женщины, бесспорно, образованнее, – продолжал он, – но, понимаете, у нас особые условия…

– Какие же это особые условия? – спросила Елена и, не получив ответа, сказала: – Когда перед отъездом в Лондон я была у Щавелева, он сказал, что хорошая и толковая жена должна быть помощницей мужа во всех его делах.

Антон не знал, какие советы даются женам, уезжающим к своим мужьям за границу, и предпочел отступить.

– Завидую мужьям, у которых хорошие и толковые жены…

После завтрака Антон поспешил в полпредство и, вызвав Володю Пятова, рассказал о возвращении Хэмпсона и его уверениях, что «международные события поворачиваются в лучшую сторону».

– Это он привез, конечно, из Лондона, – сказал Пятов и озадаченно сдвинул светлые брови. – Но в чем увидели поворот к лучшему там, в Лондоне? В Судетской области идут уличные бои, некоторые города захвачены нацистами, и чехословацким полицейским частям приходится отбивать их. В стране введено чрезвычайное положение, и чехословацкий посланник в Берлине сказал вчера Григорию Борисовичу, что войскам дан приказ отразить оружием любую попытку немцев пересечь границу. По всей Германии идет мобилизация, в Саксонии запретили проводить сев озимых, у крестьян это, разумеется, вызвало недовольство, у городских жителей – панику: значит, действительно скоро война. Как мог Лондон увидеть во всем этом поворот к лучшему, уму непостижимо…

Тревожным вестям, которые сообщил Пятов, Антон мог противопоставить только предположение, что Хэмпсон знает что-то такое, чего не знают они. Оба согласились, что на ужин с англичанином надо непременно пойти. Англичанин, по убеждению Володи, захочет рассказать о том, что заставляет его думать о скором улучшении обстановки: хорошее не скрывают.

В половине седьмого мальчик-посыльный постучал в дверь Антона и сказал, что молодую госпожу из соседнего номера и его ждут внизу.

Хэмпсон встретил их у хозяйской конторки. На нем было легкое осеннее пальто с бархатным воротником, белый шелковый шарф, в руках он держал шляпу и перчатки. Выглядел он празднично, и Антон мысленно похвалил себя за то, что догадался надеть свой лучший костюм, а Елену за то, что она надела черное платье, которое делало ее еще более стройной. Взяв в гардеробной плащи, они вышли на улицу.

Вечер был погожий, но прохладный, и Елена, затягивая поясок светлого плаща, зябко поежилась. Хэмпсон и Антон одновременно предложили ей руки. Елена легко вышла из затруднительного положения, улыбнувшись, она взяла под руки обоих: удобнее и теплее.

– Я не хотел торопить вас с этим ужином, – сказал Хэмпсон, когда они отошли от отеля, – но сегодня у меня единственный свободный вечер.

– Вы очень заняты? – спросила Елена.

– Да, в последнее время очень.

– Стараетесь помешать развитию международных событий в плохую сторону?

Хэмпсон скосил глаза на соседку, словно хотел удостовериться, шутит она или спрашивает всерьез. Красивое лицо Елены было серьезным, и он ответил тоже серьезно:

– Ныне все стараются помешать развитию событий в плохую сторону.

Антон понял, что Елена помогает ему начать нужный разговор, и поспешил заметить:

– Все стараются помешать развитию событий в плохую сторону, а они все же неуклонно движутся только в плохую сторону.

– У событий, как у движущихся предметов, есть своя инерция, – отозвался Хэмпсон.

Они дошли до угла и остановились, поджидая такси. Усадив Елену и Антона на заднее сиденье, Хэмпсон, поместившийся рядом с шофером, повернулся к ним.

– Посольские знакомые советовали посетить «келлер» под ратушей. Говорят, там пока еще кормят прилично и коричневые рубахи не беспокоят посетителей сбором «пожертвований». Если не возражаете, поедем туда?

Елена и Антон не возражали. Минут через десять-двенадцать машина остановилась перед большим кирпичным зданием с узкими окнами и высокой, островерхой крышей.

За тяжелой, обитой черным железом дверью их встретил круглолицый, лысый привратник в кафтане с золочеными позументами на рукавах и воротнике, сказав: «Прошу, господа!» – довел до дверей просторного, уходящего куда-то в глубину подвала и передал «оберу» – старшему официанту во фраке, белом крахмальном галстуке и лакированных туфлях. За «обером» они прошли мимо загородок с каменными решетками, мимо трехстенных комнатушек, где массивные деревянные лавки окружали большие столы, над которыми на черных цепях свисали железные кованые фонари, бросавшие решетчатые тени на белые скатерти и красные кирпичные стены.

«Обер» предложил им трехстенную клетушку недалеко от оркестра, разместившегося на невысоком деревянном помосте. Положив перед каждым пухлое меню, он, поклонившись, вышел. С трудом разобравшись в меню, они наконец остановились на некоторых блюдах, не ведая, что скрывается под их мудреными названиями.