Текст книги "Сумерки в полдень"

Автор книги: Даниил Краминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

– И всю эту мудрость вы изволили почерпнуть у беляка? – ядовито и зловеще спросил Курнацкий Антона. – У этого контрреволюционера, за которым я гонялся с красными конниками, когда тот служил у генерала Мамонтова? Догони я тогда его, располосовал бы эту гадину надвое! – Курнацкий вскинул руку и резко опустил, словно клинком рассек воздух.

– Не только у него…

Курнацкий прервал Антона.

– Какого дьявола вы суетесь не в свои дела! – выкрикнул он. – Ни черта не понимаете, ничего не смыслите и все же лезете в политику! – Как многие эмоционально неуравновешенные люди, Курнацкий возбуждался от собственного голоса, но вовремя остановил себя. – Впрочем, этот разговор не для приема, – произнес он, сердито взглянув на Антона. – Поговорим в другой раз и в другом месте. А пока обменяемся мнениями…

Антон уже ничего не слышал: неожиданный поворот разговора с Курнацким ошеломил его. Осторожно, стараясь не обратить на себя внимание других, он отодвинулся к двери и, подождав немного, вышел из зала.

У ворот Антона нагнал Ковтун и, положив руку на плечо, остановил.

– Слушай, Карзанов, у Нинки сегодня день рождения. Пойдем?

– А кто это Нинка?

– Да жена моя. Велела догнать тебя и уговорить. Будут все наши.

– Но я почти никого не знаю.

– Придешь – познакомишься. Все ведь свои…

К ним подошла женщина. Капюшон темного плаща скрывал волосы и лоб. Большие серые глаза сочувственно смотрели на Антона.

– Нина. – Она подала Антону руку. – На приеме не удалось познакомиться. Все заняты, да и не сразу узнаешь, кто свой и кто чужой.

Антон назвал себя, отвечая на крепкое рукопожатие Нины.

– После такого разговора, – Нина кивнула на освещенные окна полпредства, – оставаться одному не стоит. Неприятные мысли, говорил мой отец, как камни: сколько их ни ворочай – камнями и останутся.

– А вообще-то такие разговоры не надо принимать близко к сердцу, – посоветовал Ковтун. – Свои все-таки… Куда хуже, когда чужие о тебе или о твоей стране пакость говорят, тогда драться хочется. И все же кулаки сожмешь да поглубже в карманы засунешь и зубы крепче стиснешь, чтобы слово ненароком не сорвалось с языка.

– У меня не первый такой разговор с Курнацким, – сказал Антон, стараясь казаться равнодушным, хотя сердце горело от обиды. – И я вроде привык к его манере говорить с подчиненными.

– К неприятным разговорам с начальством привыкнуть трудно, – сочувственно заметил Ковтун, – они всегда ранят душу.

– А чего он взъелся из-за какого-то белогвардейца? – спросила Нина. – Только потому, что не догнал его тогда, во время гражданской войны, со своими конниками?

– Он и не мог догнать его, – иронически заметил Ковтун. – Насколько я знаю, Курнацкий в нашей кавалерии не служил. И вообще был на фронте всего несколько раз, да и то в специальном поезде Троцкого.

– У людей по-разному складываются судьбы, – отозвался Антон. – И, хотел Лугов или не хотел, обстоятельства заставили его изменить свои взгляды.

– Правильно! – подхватил Ковтун, явно желая прекратить этот разговор и перейти к тому, что его интересовало: – Значит, придешь к нам?

– Спасибо большое за приглашение, но я с радостью зайду как-нибудь в другой раз. Сейчас хочу побродить немного по городу. – Антон пожал руку Ковтуну, Нине, чувствуя, как теплеет на сердце от их дружеского участия.

Оставшись один, он побрел по тихой, пустынной в этот поздний час «частной улице». Дойдя до тяжелых ворот, закрывавших улицу, он остановился: полисмен открыл их, чтобы выпустить большую полпредовскую машину с Курнацким, Грачом и Игорем Ватуевым.

Антон повернул назад и почти тут же встретил Елену. Узнав, что он не пошел к Ковтунам, она вдруг предложила:

– Давай погуляем, поговорим. Посмотрим вечерний город. Как когда-то в Берлине.

– Хорошо, – согласился Антон. – А у тебя не будет неприятных объяснений дома?

– Не будет. Виталий Савельевич предупредил, что вернется поздно, он повез Курнацкого в Уэстэнд.

Прогулка по чужому городу всегда интересна, а вечером даже увлекательна. Незнакомые улицы загадочны – они начинаются неизвестно где и ведут неведомо куда, дома с темными окнами и закрытыми подъездами таинственны, скверы превращаются в бескрайние парки, и поздние пешеходы не осмеливаются ступить на их дорожки, уводящие в пугающую черноту.

– Мы вместе открывали Берлин, – снова нарушила молчание Елена. – И я долго буду помнить, что вместе с Антоном Карзановым открыла и Лондон.

– Не только со мной, – возразил Антон. – А муж? А Хэмпсон?

– Ты же знаешь, Виталий Савельевич был в Женеве, а приехав сюда с Курнацким, не отходит от него.

– А Хэмпсон?.. – повторил Антон.

– Хью возил меня только к матери да однажды водил вечером в самый центр Уэстэнда, где в каждом доме либо ресторан, либо кинотеатр и где столько световой рекламы, что голова кругом идет.

– Только ли от рекламы? – спросил Антон, улыбнувшись.

– А от чего же еще?

– Хэмпсон – обаятельный мужчина.

Елена помолчала немного, словно вдумываясь в слова Антона, потом тихо призналась:

– Мне приятно с ним, Антон. Женщине всегда приятно, когда мужчина увлечен ею.

– Даже если этот мужчина чужой ей?

– Но ты же дружишь с этим мужчиной, хотя он чужой.

– Я, как говорят, дружу с ним «от сих и до сих».

– А кто сказал, что я перехожу эти границы?

Антон не ответил. Помолчав, в раздумье предложил:

– Может быть, я провожу тебя домой, Елена?

– Я уже просила тебя, зови меня Леной, – недовольно заметила она. – Еленой меня зовут чужие… и он.

– Кто «он»?

– Виталий Савельевич.

– Он зовет тебя Еленой? А ты его?

– Я зову его Виталием Савельевичем. У меня язык не поворачивается назвать Витей важного мужчину, который на десять лет старше меня. Когда он обращается ко мне «Елена!», я с трудом удерживаюсь, чтобы не встать перед ним, как обычно стояла перед учителем.

– Как же ты могла полюбить его?

Елена сердито посмотрела на Антона, и в уголках ее красивого рта появились жесткие скобочки, старившие ее и делавшие лицо злым.

– Могла, – отчужденно проговорила она. – Женщина может полюбить, когда нужно.

– Может полюбить, когда нужно?

– Конечно. Вы же, сильный пол, выбираете, кого вам любить, а нам остается только принять или не принять ваш выбор. И когда тебе говорят, что удостоили своей любви, надо серьезно подумать, прежде чем сказать: «Извините, я подожду, когда меня удостоит любви кто-нибудь другой». А кто знает, выберет тебя кто-нибудь другой и будет ли он лучше этого или хуже. А может, тебя вообще уже никто не выберет.

– Ну, тебе-то бояться нечего… Такая красивая…

– Но ведь ты-то не выбрал меня? – перебила она.

– Я не знал, что ты есть.

– Другие тоже могли не знать и могли вообще не узнать, что я есть, что я живу, что я жду, когда меня выберут, удостоят великодушной мужской любви.

В голосе Елены слышались раздражение и горечь, и Антон, поняв, что затеял ненужный разговор, попросил простить его, сказал, что вовсе не собирался обидеть ее.

– Не хватало еще того, чтобы и ты обижал меня, – отозвалась она.

– Значит, кто-то уже обидел?

Елена молча кивнула.

– Они хотели, чтобы я поехала с ними в Уэстэнд, – тихо проговорила она, – а я не поехала. Виталий Савельевич рассердился, потому что Лев Ионович распорядился взять меня. А какое он имеет право распоряжаться мною?

– Никакого! – решительно подтвердил Антон. – Никакого!

Он взял ее руку и пожал.

Они стояли во дворе дома, где жила Елена, и она взглянула на свои окна: они были темными.

– Уже поздно, Лена, пора спать, – сказал Антон.

– Да, уже поздно и пора спать, – покорно согласилась она, ответив ему слабым пожатием.

Антон проводил ее до лифта, расположенного в глубине темного подъезда, и подождал, пока лифт унес Елену наверх. Повернувшись, он столкнулся лицом к лицу с Грачом. Одетый по-вечернему, тот держал в руке черную жесткую шляпу, готовясь поклониться. Узнав Антона, Грач в удивлении отступил на шаг и надел шляпу.

– Что вы тут делаете?

– Провожал вашу жену, – ответил Антон.

– Ну и ну! – насмешливо воскликнул Грач.

Антон прошел мимо него к выходу, повторяя про себя: «Действительно, ну и ну! Когда человеку не везет, то не везет во всем».

Глава пятнадцатая

На другой день, около двух часов, Антон, получив разрешение Звонченкова, подъехал в такси к зданию парламента, чтобы взять пропуск, заказанный Барнеттом. Очередь желающих попасть на заседание вытянулась вдоль широкого тротуара и захватила значительную часть мостовой между парламентом и собором – Вестминстерским аббатством.

Высокий, представительный полисмен, стоявший у входа, подвел Антона к конторке, где выдавали пропуска, и затем объяснил, как пройти на галерею гостей. Миновав длинные, слабо освещенные коридоры, пол которых был выложен крупными каменными плитами, Антон поднялся по деревянной лестнице, ведущей на старый и тесный деревянный балкон, уставленный деревянными скамьями. Такие же балконы он увидел справа, слева и напротив: внизу – большую «яму» с рядами обитых темно-зеленой материей скамей. Скамьи были разделены проходом, идущим от широкой решетчатой двери к большому столу, и располагались таким образом, что сидевшие по обе стороны прохода были обращены лицом друг к другу. На скамьях с одной стороны стола сидели министры его величества короля, с другой – лидеры оппозиции. И министры, и лидеры оппозиции получали жалованье из одной и той же казны: первые за то, что служили королю, вторые за то, что критиковали их, действуя по старой пословице: мол, на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Объединяла министров и лидеров оппозиции привычка класть ноги на стол, разделяющий их, поэтому его крышка с обеих сторон была обшарпана, точно обгрызена бобрами.

Увлеченно осматривая палату общин и стараясь припомнить все, что он слышал об этой обители английской демократии, Антон не заметил, как среди гостей, постепенно заполнявших галерею, появился и стал пробираться к нему Эрик Фокс.

– Вообще-то мне полагается быть вон там, вместе с прессой – Усаживаясь рядом с Антоном, он кивнул на балкон справа. – Но ассоциация парламентских корреспондентов под нажимом нашего «друга» Уоррингтона отказалась допустить меня в свои ряды, и теперь мне приходится каждый раз просить кого-нибудь из членов парламента заказывать гостевой пропуск.

Около трех часов все места в палате общин были заняты. Спикер, председатель палаты, в белом парике, в черно-белой мантии вошел в залитый светом зал. Пока он шел по проходу к столу, а затем усаживался в свое большое, похожее на трон кресло, все стояли, соблюдая давнюю традицию. Дав знак сесть, спикер скорбно заговорил о том, что палата осиротела, потеряв двух безвременно ушедших из жизни депутатов, скончавшихся, к счастью, мирно в своих постелях. Пока он перечислял их непревзойденные достоинства и заслуги перед палатой и страной, депутаты пристально рассматривали носки своих ботинок, а зрители на галереях шепотом обменивались впечатлениями.

– Ого! – прошептал Фокс, показав глазами на ящик, стоявший в конце стола перед министрами и лидерами оппозиции. – Микрофоны… Премьер-министр, по всей вероятности, хочет обратиться не только к палате, но и к стране. Этого еще не бывало.

Внизу вдруг раздались звонкие хлопки. Правая, правительственная половина палаты, поднявшись, яростно аплодировала, левая, оппозиционная, продолжала сидеть, демонстративно сложив руки на груди. У стола появился Чемберлен. Окинув совиным взглядом палату, он поклонялся своим сторонникам и опустился на министерскую скамью, поддернув на коленях полосатенькие брюки.

Едва спикер закончил свою скорбно-монотонную речь, премьер-министр вскинул левую руку с вытянутым указательным пальцем и, увидев согласный наклон головы в белом парике, поднялся и встал перед ящиком. Спокойно, медлительно достал из кожаного футляра пенсне, укрепил его на носу и расправил на ящике рукопись. Палата и галереи затихли, и в этой тишине зазвучал знакомый Антону тонкий, визгливый голос.

Чемберлен начал издалека – с конца прошлой войны, оставившей следы тяжелых ран как на лице Европы, так и в душах ее народов. Затем еще более подробно он описал майский кризис этого года, когда Европа вдруг оказалась на грани войны, и рассказал о мерах, на которые пошло правительство его величества, чтобы спасти мир. Тем же бесстрастным тоном поведал он о возрастающем напряжении, о резком обострении отношений между Германией и Чехословакией, об усилиях правительства и своих лично помешать роковому развитию событий. Правые скамьи приветствовали его слова одобрительными криками «Слушайте! Слушайте!» и короткими взрывами аплодисментов. Описывая встречу с Гитлером в Берхтесгадене, он не забыл упомянуть, что это был первый в его жизни полет на самолете, а полет в Кёльн – второй. И справа опять донеслись восхищенные, хотя и приглушенные восклицания: «Браво! Браво!»

– И все эти усилия, – Чемберлен трагически понизил голос и, сняв пенсне, поднял старчески бледное лицо к потолку, – оказались напрасными. Гитлер отверг совместно выработанный план как слишком медлительный и к тому же выдвинул дополнительные условия, которые Чехословакия не пожелала принять. Европа снова оказалась на краю страшной пропасти войны…

Чемберлен опустил голову, словно склонялся перед прахом близкого человека, и замолк. Гнетущая тишина в палате нарушалась лишь сдержанным покашливанием. Фокс толкнул Антона локтем в бок и показал глазами на галерею пэров, где на самом краю первой скамьи сидел Галифакс. Он читал только что врученную ему курьером депешу, и на его костлявом лице с выпирающими скулами и большим носом вдруг появились глубокие морщины – лорд многозначительно улыбался. Галифакс сложил депешу и, сунув в толстый конверт, передал стоявшему рядом курьеру. Через минуту тот уже был внизу и, бесшумно проскользнув к столу, вручил конверт сидевшему крайним на министерской скамье Самуэлю Хору. Тот потянулся за спиной соседей и постучал конвертом по плечу человека со сверкающей лысиной – Джона Саймона. Саймон достал из конверта депешу и дернул за полу пиджака Чемберлена. Продолжая свой трагический монолог, тот рассказывал о том, как обратился к Гитлеру с последней просьбой – решить судетскую проблему путем дальнейших переговоров, гарантируя выполнение Чехословакией немецких требований. Муссолини была направлена просьба принять участие в этих переговорах, и он тут же дал итальянскому послу в Берлине указание попросить Гитлера отложить мобилизацию на двадцать четыре часа (гром аплодисментов с правой стороны).

Саймон сильнее потянул за полу премьер-министра. Чемберлен оглянулся, взял депешу, которую подал ему министр финансов, и начал читать. Хотя, как казалось сверху, листок депеши был исписан не больше чем на треть, премьер изучал его содержание несколько минут. И сотни пар глаз впились в склоненную голову с поредевшими седыми волосами, рассеченными надвое белой линеечкой пробора. Что могла содержать эта депеша? Объявление войны? Весть о нападении на Чехословакию? Или страшное донесение военного командования о том, что армада немецких бомбардировщиков пересекла канал, направляясь к Лондону?

Чемберлен снял пенсне и снова подставил свое бледно-желтое, теперь преобразившееся лицо свету, лившемуся сверху. Страдальческие морщины у рта исчезли, печальные совиные глаза засветились радостью, и даже седые волосы вздыбились хохолком, точно гребешок петуха.

– Я хочу сказать еще кое-что, – проговорил он, будто продолжая прерванную речь: его голос вдруг зазвучал уверенно, молодо, даже весело. – В ответ на мое обращение герр Гитлер только что сообщил, что приглашает меня встретиться с ним завтра утром в Мюнхене (аплодисменты, начавшись на правой стороне, захватили и другие скамьи). Он пригласил также синьора Муссолини и мосье Даладье. Синьор Муссолини принял приглашение, и нет сомнения, что мосье Даладье сделает то же самое. Нет нужды говорить, каким будет мой ответ…

Толстый мужчина, сидевший в третьем ряду за спинами министров, вскочил и заорал:

– Благодарение богу за нашего премьер-министра! Благодарение богу!

За ним стали вскакивать и выкрикивать хвалу Чемберлену его соседи, и вскоре почти вся палата, топчась на месте, орала, аплодировала, размахивала тоненькими брошюрками – повесткой дня. Ликование перекинулось на галереи, где всегда сдержанные пэры сейчас стучали ногами в деревянный настил, словно пьяные извозчики, а сиятельные дамы визжали от восторга. Даже иностранные послы и посланники, делавшие обычно вид, что все, что говорится и совершается здесь, их не касается, теперь в упоении выкрикивали что-то. Зажав руки между коленями и опустив голову, молча сидел среди них Андрей Петрович. Не были захвачены массовой истерией корреспонденты, торопливо записывавшие «исторический момент», да несколько депутатов демонстрировали недовольство премьер-министром. В одном из сидевших со сложенными на груди руками Антон узнал Макхэя, в другом – Барнетта, в третьем – Мэйсона. Соседи набросились на Мэйсона, пытаясь силою поставить его на ноги, но тот плюхался на скамью, как только подхватывавшие руки отпускали его.

Ликующий Чемберлен – час чужой трагедии был для него часом триумфа, о котором мечтали, но которого не достигли ни отец Джозеф, ни брат Остин, – поднял руку, призывая к вниманию. Когда палата и галереи успокоились, он торжествующе, хотя и по-прежнему визгливо, закончил:

– Я вижу, здесь почти все почувствовали радостное удовлетворение, что кризис отсрочен и снова появилась возможность путем обсуждения и доброй воли найти очень близкое решение проблемы. Больше я ничего не могу сказать. Я надеюсь, что палата общин теперь позволит мне сделать эту последнюю попытку…

Лидер лейбористов, маленький, сутулый, сильно полысевший Эттли, сидевший по другую сторону стола, поднялся со скамьи и коротко объявил, что каждый член палаты будет приветствовать заявление мистера Чемберлена о том, что в этот последний час появилась новая возможность предотвратить войну.

– Я уверен, – сказал Эттли, оглядываясь на скамьи лейбористов, – что каждый член палаты согласится предоставить премьеру все возможности сделать этот новый шаг.

Лидер либералов Синклер, сменивший Эттли у ящика, предложил прервать прения, а пацифист Лэнсбери со слезами на глазах пожелал Чемберлену счастливого пути и успеха. Только Макхэй, получив слово последним, сердито прокричал со своего места, что протестует против новой позорной попытки ублажить ненасытный аппетит Гитлера за счет Чехословакии.

– Новая сделка с Гитлером, – выкрикнул он, – не прибавит Англии ни славы, ни чести!

С правой стороны понеслись громкие крики: «Позор вам! Позор!»

Вновь хлынула волна восторженных восклицаний и аплодисментов, когда к столу подошел низкорослый, плотный, широкогрудый и плечистый человек. Его красное круглое лицо с коротким носом лоснилось от удовольствия. Склонив большую лысую голову, он пожал Чемберлену руку.

– Уинстон Черчилль. – Фокс показал глазами на толстяка.

– Но он же, как я слышал, противник сговора с Гитлером.

– В английской политике всякое возможно…

Палата прервала заседание, чтобы дать время премьеру подготовиться к завтрашней встрече в Мюнхене. Антон взял Фокса под руку.

– Что вы думаете об этом?

Англичанин привычно поправил очки и молча вздохнул.

– Трудный вопрос? – Антон стиснул его руку выше локтя.

– Я знал, что они ловкие режиссеры, – тонкие губы Фокса искривились в саркастической улыбке, – но что они и такие искусные артисты, я узнал лишь сейчас.

– Вы думаете, что все это только шоу, спектакль, показуха? – спросил Антон, вспомнив замечание Норвуда о склонности Чемберлена «играть в жизни».

– Шоу! – воскликнул Фокс. – Инсценированное заранее и великолепно разыгранное шоу. Сам Лоуренс Оливье не мог бы лучше поставить и разыграть такое шоу. И так покорить и увлечь за собой этих прожженных дельцов, хитрых крючкотворов-юристов, ловких политиканов. – Фокс горько рассмеялся. – Кто бы подумал, что человек с лицом мумии и визгливым голосом, которого даже в провинциальный театр не взяли бы на амплуа простого статиста, окажется таким непревзойденным артистом в жизни! Кто бы подумал!.. – Перестав смеяться, англичанин нахмурился, и его сухое лицо стало отчужденным и злым. – Они расписывали опасность войны и ее неизбежные последствия с такой красочной изобретательностью, что у всех поджилки затряслись, – проговорил он после короткого молчания. – И теперь, напугав простаков и обывателей, предстают перед ними в ореоле миротворцев и спасителей человечества от страшных бед. А в действительности они не миротворцы, а обманщики, подлые обманщики.

Спустившись с балкона, Антон столкнулся с Андреем Петровичем.

– Хорошо, что вы оказались здесь, – сказал советник. – Пойдете со мной, предстоит важный разговор. – Они, – советник кивнул в сторону палаты, – замыслили какой-то новый трюк. Я хочу потребовать у Галифакса объяснений. Время не ждет, поэтому возвращаться в полпредство и брать помощника некогда. Вам придется записать беседу.

Антон последовал за Андреем Петровичем, стараясь не потерять его из виду в шумной толпе, валившей из гулких коридоров парламента на улицу.

По каменным ступеням они спустились на тротуар и повернули влево, где почти под окнами палаты стояли машины «очень важных персон» и «выдающихся чужеземцев». Лишь изредка раскланиваясь со знакомыми, Андрей Петрович молча шел впереди Антона. По согбенной широкой спине и опущенным плечам Антон догадывался, что советник удручен. В машине Андрей Петрович спросил Антона, как это он ухитрился попасть в палату в такой трудный день и, услышав его объяснение, одобрил:

– Молодец! Нужно пользоваться любой возможностью, помогающей узнать и понять их политику.

– А некоторым это не нравится, – заметил Антон, вспомнив вчерашний разнос, устроенный ему Курнацким.

– Положение «некоторых» позволяет им общаться с «верхами» и получать сведения из первоисточника, – отозвался советник, поняв намек. – Но первоисточники далеко не всегда дают точные сведения.

Машина свернула теперь уже на знакомую Антону Даунинг-стрит и, проехав мимо дома премьер-министра, нырнула под арку в тесный двор, окруженный тяжелыми, серыми, почти черными зданиями, остановилась перед высокой массивной дверью. Привратник в ливрее с золочеными позументами поспешил к машине, открыл ее дверцу, а затем, обогнав советника и Антона, распахнул дверь, ведущую на отлогую мраморную лестницу. Они поднялись на второй этаж, где их встретил пахнущий бриллиантином, одеколоном и пудрой изысканно-вежливый чиновник и проводил в приемную министра.

– Будьте добры, подождите здесь, – сказал он Андрею Петровичу, предлагая сесть в кресло перед низеньким столиком. – Лорд Галифакс занят, но он скоро освободится. Хотите чаю? Кофе?

Было пять часов, и советник, насколько знал Антон, привык по английскому обычаю пить в это время чай, но сейчас он коротко и сухо сказал: «Нет, благодарю». И так же решительно отодвинул коробку сигарет. Андрей Петрович был недоволен и не хотел скрывать этого.

Ждать им пришлось недолго. Дверь министерского кабинета распахнулась, выпустив в приемную высокого плечистого мужчину с полным, но необычно бледным, испуганным лицом. Увидев Андрея Петровича, он направился к нему, протягивая руку.

– Они хотят решать судьбу моей страны без нашего участия, – сказал он, и губы его горько искривились, глаза наполнились слезами. Он говорил по-русски хорошо, хотя и с акцентом. – Без нашего участия они намерены договориться о наших землях, о наших городах и поселках.

– Вы протестовали? – спросил Андрей Петрович.

– Нет, не протестовал, – обидчиво ответил мужчина. – Я только спросил, неужели конференция, которая будет решать судьбу Чехословакии, состоится без участия ее представителей? И мне ответили: «Да, без участия ее представителей. Ведь это конференция великих держав, а вы же не можете причислить себя к великим державам, не так ли?» Конечно, мы не великая держава, но ведь судьба-то решается наша. Наша судьба решается, господин Краевский.

– Успокойтесь, господин Масарик, – сказал Андрей Петрович. – Успокойтесь. Никто не имеет права решать вашу судьбу без вас. Никто не имеет права и не посмеет, если вы сами намерены твердо держать свою судьбу в своих руках, если…

Ему не дали договорить. Чиновник остановился перед Андреем Петровичем и показал обеими руками на дверь кабинета.

– Лорд Галифакс ждет вас.

Советник двинулся к двери, но Масарик остановил его.

– Господин Краевский! – воскликнул он патетически. – Господин Краевский! Советский Союз не только великая держава, но и наш союзник, и я надеюсь, господин Краевский, что за столом переговоров ваши представители будут отстаивать и наши интересы. Ведь мы связаны договором, господин Краевский!

– Конечно, конечно, – заверил его Андрей Петрович, дав сигнал Антону следовать за ним.

Галифакс поднялся из-за стола и пошел навстречу Андрею Петровичу, пытаясь изобразить на своем худом, морщинистом лице улыбку. Заметив, однако, мрачную решимость на лице советника, он спрятал улыбку, заменив ее скорбным выражением, будто смиренно шел на жертву, которой требуют от него дела и люди.

– Чем могу служить?

– Я приехал получить объяснения, – сказал Андрей Петрович бесстрастно, хотя сердитый блеск в его глубоко сидящих глазах стал еще холоднее.

На лице Галифакса появилось недоумение:

– Какие объяснения, мистер Краевский?

– Два дня назад мы вместе с вами договорились опубликовать заявление, – четко и громко, словно диктуя, проговорил советник, – что наши правительства придут на помощь Франции, если она во исполнение своих договорных обязательств окажет вооруженную поддержку Чехословакии, атакованной Германией. – Андрей Петрович остановился и посмотрел на Антона, дав понять, что записывать надо дословно. – Любые совместные действия предполагают, что соответствующие правительства консультируются между собой до принятия важных решений. И все же британское правительство не сочло нужным или возможным информировать нас о своем последнем и важном решении, о котором я узнал только что в палате общин.

– В такое сложное время некоторые решения приходится принимать быстро, – тихо возразил Галифакс, собирая морщины на высоком лбу. – Мы не консультировались даже с французским правительством.

– В перечислении стран, которые приглашены принять участие в решении важнейшей европейской проблемы, я не услышал названия моей страны, – с той же медлительной и жесткой четкостью продолжал советник. – Может быть, я ослышался?

– Но, мистер Краевский! – Старик молитвенно сложил перед собой длинные худые кисти рук. – Но, мистер Краевский, не мы же рассылаем приглашения на конференцию в Мюнхене. Если вы внимательно слушали речь премьер-министра, вы должны знать, что эти приглашения послал рейхсканцлер Германии.

– Но эта приглашения он послал по предложению вашего премьер-министра. В письмах Гитлеру и Муссолини ваш премьер-министр не упоминал ни Советский Союз, ни Чехословакию.

Морщины на худом лице Галифакса собрались, изображая подобие сожалеющей улыбки.

– Вы не точны, мистер Краевский, – осторожно, но многозначительно произнес Галифакс. – В письме германскому рейхсканцлеру Чехословакия упоминалась, но герр Гитлер не захотел и слушать об участии в конференции чехословацкого представителя. Он пожелал, чтобы чехословацко-германский спор решали только великие державы.

– Из этого следует, что моя страна должна принять участие в этой конференции, – сказал Андрей Петрович. – Ни по размеру территории, ни по численности населения, ни, наконец, по военной мощи ее нельзя отнести к малым странам.

– Разумеется, разумеется, – поспешил подтвердить Галифакс.

– Тогда почему же она отстранена от участия в конференции великих держав?

Старик опять молитвенно сложил руки и поднял глаза к потолку, будто молился, прежде чем ответить на трудный вопрос. Взглянув на него, Антон вспомнил случай, о котором рассказывалось в недавно вышедшей биографии Галифакса. В бытность вице-королем Индии он отправился в деревушку, где жил Махатма Ганди, чтобы уговорить того отменить объявленную индийцами кампанию гражданского неповиновения английским властям. Когда Ганди, не поддавшись уговорам вице-короля, опустился на колени, чтобы помолиться, Галифакс стал с ним рядом и так же, как сейчас, молитвенно поднял сложенные руки. Он стоял на коленях, смотрел в потолок и шептал что-то так долго, как долго молился Ганди, а поднявшись, объявил, что бог вдохновил его на жесткие меры, и тут же приказал арестовать и бросить в тюрьму Ганди и всех его помощников.

– Тогда почему же моя страна отстраняется от участия в конференции великих держав? – повторил Андрей Петрович более требовательно.

– Потому что она не может принять в ней участие из-за недостатка времени, – ответил Галифакс и, взглянув на советника коротко и быстро, добавил: – Ведь Москва далеко от Мюнхена.

– Нетрудно выбрать город поближе к Москве: например, Берлин. Но дело не в городе. Советский народный комиссар иностранных дел находится в Женеве, а от Женевы до Мюнхена ближе, чем от Лондона.

– Ваш министр выехал или выезжает, как мне сообщили, из Женевы в Париж, – уточнил Галифакс, рисуясь своей осведомленностью.

– Думаю, чтобы добраться из Парижа до Мюнхена, ему потребуется не больше времени, чем господину Даладье, приглашенному на конференцию.

– Конечно, – согласился Галифакс. – Но когда я говорил о недостатке времени, я имел в виду время, которое потребуется, чтобы добиться согласия герра Гитлера на участие России. Он, наверно, будет против. Вы же не думаете, что он охотно согласится на ваше участие?

– А вы не думаете, что конференция великих держав, созванная там, где захотелось Гитлеру, и в таком составе, который он одобрил, примет только угодные ему решения? – спросил Андрей Петрович и, не получив ответа, хмуро заключил: – Правительства Англии и Франции, согласившись принять участие в этой конференции на условиях Гитлера, заранее капитулировали перед ним.

Вокруг большого рта Галифакса жестко залегли, будто окаменели, морщины.

– Я не могу запретить или помешать вам, мистер Краевский, иметь свое мнение, – сухо проговорил он, – но могу заверить вас, что оно ошибочно. Мы ищем согласия с другими заинтересованными державами, но ни о какой капитуляции не может быть речи.

– Вы уже капитулировали, – жестко повторил Андрей Петрович, подчеркнув слово «уже». – Отстраняя от участия в конференции Чехословакию и мою страну, английское правительство нарушило договоренность о совместных действиях в защиту мира.

Молитвенно сложенные руки снова загородили глаза Галифакса, Антон видел лишь углы скорбно сжатого рта.

– Английское правительство вдохновлялось и вдохновляется во всех своих действиях лишь заботой о мире, – прочувствованно произнес Галифакс. – Мы молимся о мире и делаем все, что в наших силах, чтобы сохранить его, мистер Краевский. Мы не хотим войны.