Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)
Глава восьмая
На другой день утром советник позвал Антона к себе и попросил отправиться на север Англии, чтобы осмотреть отели, которые власти предлагали полпредству для эвакуируемых детей.
– Вам придется взглянуть на несколько отелей в курортном городке рядом с Блэкпулем, – сказал Андрей Петрович, – выбрать один или два наиболее пригодных и договориться с владельцами обо всем необходимом для детей.
– Но почему должен ехать я? – обескураженно спросил Антон. – Я же ничего не смыслю в этих вещах.
– Вы – потому, что другие более нужны здесь, – сухо объяснил советник. – Что же касается пригодности отелей для размещения детей, то едва ли кто-нибудь из нас смыслит в этом больше, чем вы. У вас будет помощница. Елена Алексеевна Грач. Она хорошо говорит по-английски, – напомнил советник, – а там придется договариваться о кроватках, одеяльцах, перинках, пеленках и прочем, в чем вы, кажется, тоже не очень много смыслите.
– Когда надо отправляться? – спросил Антон после короткого насупленного молчания.
– Поезд отходит часа через два, билеты заказаны. Быстренько собирайтесь. Наверно, вы вернетесь ночью, но, возможно, и заночуете там. Возьмите такси и заезжайте за Еленой Алексеевной, она будет ждать вас.
Действительно, Елена уже ждала его. Красивый маленький чемоданчик, купленный ею в Женеве, стоял в коридоре у самой двери, на столике перед зеркалом лежали перчатки и шляпа, и сама хозяйка, одетая в коричневый костюм, ладно сидевший на ее фигуре, была полностью готова. Она надела плащ, поправила перед зеркалом шляпу и, натянув перчатки, повернулась к нему.
– Ну что же, поехали?
Антон только кивнул и взял чемоданчик.
Они молча спустились вниз, молча сели в такси, ждавшее за воротами на тихой улице, усыпанной мокрыми желтыми листьями. И лишь в такси Елена, легонько стиснув руку Антона, лежавшую на сиденье, сказала:
– Я рада, что мы опять вместе и что мы вновь побудем некоторое время вдвоем. А ты рад?
Какой мужчина осмелится ответить молодой и красивой женщине, что не рад побыть с ней? И Антон сказал, что тоже рад, отметив про себя с усмешкой, что Елена переходит на «ты», когда хочет подчеркнуть их близость или нуждается в нем.
Однако побыть вдвоем им удалось только в такси. Высадившись у Юстонского вокзала они попали в огромную шумную толпу, которая заполнила залы, платформы, даже багажные помещения. Испуганные и растерянные женщины вели детей за руки, катили в колясках и колясочках, несли на руках. Потные носильщики, то покрикивая на них, то извиняясь, тащили большие чемоданы, баулы, картонки, свертки, стремясь оказаться со своей громоздкой и тяжелой ношей впереди и первыми ворваться в вагоны. Собаки, с которыми не хотели расстаться хозяева, жались к их ногам, посматривая вокруг настороженными и печальными глазами. Коты и кошки, пригревшись у сердца плоскогрудых дам, выглядывали из-за отворотов пальто и презрительно фыркали на своих извечных четвероногих врагов. Канарейки и попугаи, запрятанные в клетки, пугливо молчали.
Когда к платформе подходил пустой поезд – их число, как прочитал Антон в газете еще вчера, было увеличено вдвое, – толпа бросалась к вагонам и почти моментально исчезала в них: шагнув на идущую вдоль всего вагона доску-подножку и открыв одну из дверей, каждая из которых вела в отдельное купе, уезжающие оказывались в поезде. Бегство из Лондона продолжалось, и все, кто мог покинуть столицу, уезжали на север, на запад и даже на юг, поближе к каналу: боялись не вторжения, а воздушных налетов.
В каждый поезд садились моряки, получившие приказ явиться на военные суда, летчики, направлявшиеся на авиационные базы, солдаты, призванные в части. Их провожали молчаливые и заплаканные матери и сестры, жены и подруги. Вероятно, все, что следовало сказать, было сказано бессонной ночью или хлопотливым утром, и теперь они только смотрели друг другу в глаза, изредка улыбались и притрагивались пальцами. Отцы и братья не провожали: они трудились в эти дни с большим усердием и старательностью. Лишь безработные отцы пришли сюда, чтобы в последний раз обнять сыновей.
Внимательно оглядевшись, Антон увидел в солдатской толпе Томаса Леннокса, его отца с печальными и сердитыми глазами, тихую и робкую мать и сестру. Пегги не отрывала от брата глаз, сиявших теплым синим светом.
Антон и Елена пробились сквозь толпу на платформе и оказались первыми в купе, но почти тут же вслед за ними вошли три женщины с девочкой-подростком и двое мужчин. Мужчины помогли соседкам поднять и разместить их чемоданы и свертки в сетке над головой, но в разговор не вступили, ограничившись вопросом: «Смею помочь?» – а женщины благодарностью: «Спасибо». И когда поезд пошел, сначала ныряя в черные туннели, а потом, вырвавшись на просторы осенней равнины, женщины разговаривали только между собой, а мужчины – друг с другом. Говорили тихо, полушепотом, не столько скрывая разговор от других, сколько стараясь не мешать им.
Антона и Елену разделял проход, они не могли перешептываться и не осмеливались говорить громко, поэтому молча смотрели в окно. Перед ними расстилалась сельская Англия с залитыми дождем зелеными полями, изредка мелькали поселки, домики, крытые красной черепицей, начавшие редеть, но еще золотые рощи и перелески, с мокрыми дорогами, блестевшими, как мелкие тихие речки. Осеннее тяжелое небо временами опускалось низко к земле, наваливаясь своим грузным мохнатым брюхом на поля и рощи, или поднималось ввысь, оттого в купе то темнело, мрачнело, то становилось светлее и радостней.
Антон почти сразу узнал мужчину с высоким лбом, глубоко запавшими глазами и мертвенно-бледными щеками, испещренными черными точками. Это был Артур Хартер, с которым он познакомился у Фила Беста и которого затем видел на демонстрации. Теперь Антон знал, что Хартер руководил союзом горняков и был одним из зачинщиков и организаторов их забастовки, которая потрясла Англию десять лет назад. И, встретив его взгляд, он улыбнулся. Хартер ответил улыбкой и, поменявшись с соседом местами, сел рядом с Антоном.
– Мы, кажется, встречались у Фила Беста?
– Да, встречались, мистер Хартер.
– Вы ведь из русского посольства, не так ли?
Антон подтвердил и спросил, в свою очередь:
– А вы участвовали в демонстрации и вас арестовали? Как же вы оказались на свободе?
– О, с такими, как мы, полиция не желает связываться, чтобы не вызвать лишнего шума, – ответил Хартер. – Макхэя, Беста и меня через час выпустили. И даже извинились, по недоразумению, мол, хотя это «недоразумение» повторяется довольно часто.
– А теперь вы куда?
Хартер кивнул головой куда-то по ходу поезда.
– В «черную зону».
Недоумевающий взгляд Антона заставил соседа понимающе усмехнуться.
– Вы, наверно, еще не знаете, что «черной зоной» англичане зовут северо-западную часть страны между Манчестером и Ливерпулем. Это наша кузница, и не только кузница – это мастерская Англии в самом широком смысле слова.
– А почему она зовется «черной зоной»?
– Потому что черна с виду. Черны заводы и фабрики, черны города и поселки, черны даже деревья.
Он замолчал, нахмурившись, его бледное лицо потемнело, и в уголках рта прорезались глубокие и горькие складки. Помолчав немного, он спросил, далеко ли едет Антон. Антон ответил и представил Хартеру свою спутницу. Церемонно поклонившись Елене, Хартер попросил разрешения представить им своего соседа и друга Тоффата. Присмотревшись, Антон отметил, что Тоффат, хотя и был значительно моложе Хартера, походил на него своим синевато-бледным лицом: угольная пыль, набившаяся в поры кожи, была неустранима, как татуировка. Шахтерское прошлое оставило на их лицах неизгладимый след.
– Значит, вы все же готовитесь к эвакуации детей? – спросил Тоффат, посматривая с улыбкой то на Антона, то на Елену.
– Власти требуют, чтобы мы готовились.
– Значит, власти хотят, чтобы и вы беспокоились, – заключил Тоффат и откинулся на спинку дивана, внимательно посматривая на Антона.
– Вы думаете, что они хотят лишь этого?
– Без-ус-лов-но! – резко отчеканил Хартер. – Только этого. Они не собирались и не собираются воевать с Гитлером.
– Но большие приготовления…
– Большие приготовления – это часть большого обмана, – перебил Антона Хартер. – Все эти месяцы они нагнетали страх перед немцами, как того и хотел Гитлер, расписывали его силу и бессилие тех, кто противостоит ему, и добились наконец того, что многие поверили не только в неизбежность войны, но и в то, что она будет сокрушительной для противников Германии.
Раздражение, охватившее его, взволновало Хартера, он закашлялся. Кашлял тяжело, долго, лицо его стало землисто-темным, слезы, катившиеся из глубоко запавших глаз, оставляли на щеках влажные бороздки.
– Не большие приготовления, а большой обман, – повторил он, перестав кашлять.
Тоффат, желая, видимо, перевести разговор на другую тему – дамы, перестав шептаться, уже посматривали в их сторону с тревогой и опасением, – спросил Елену, давно ли она в Англии. Елена, ответив, поинтересовалась, зачем они едут в «черную зону».
– Потолковать с нашими друзьями-металлистами, – с готовностью признался Тоффат.
– А у вас много друзей?
– Не очень, – сказал Тоффат, хитро усмехнувшись. – Тысяч сто, сто двадцать.
Елена удивленно подняла брови, и ее большие карие глаза стали еще больше.
– Тысяч сто двадцать? Вы шутите, мистер Тоффат.
– Вовсе нет! Может быть, даже немного побольше. Не так ли, Артур?
– Ближе к ста тридцати тысячам, – ответил Хартер устало. Кашель утомил его, в глазах еще блестели слезы. – Друзья и единомышленники.
– Единомышленники? В чем?
– В самом главном, – ответил Тоффат. – Сейчас – в самом главном.
И он охотно рассказал, что металлисты поддержали горняков, предложивших теснее сблизиться в это трудное время с советскими рабочими. И не только поддержали, но и помогли привлечь на их сторону электриков, машиностроителей, пожарников и еще кое-кого. Правда, при голосовании в Генеральном совете Британского конгресса тред-юнионов они оказались в меньшинстве. Возмущенный и раздраженный Хартер покинул заседание генсовета, крикнув в лицо тем, кто отклонил его предложение: «Вы лицемеры! Хотите, чтобы в предстоящей войне английская кровь пролилась вместе с русской, а сами боитесь сесть за один стол с русскими рабочими, избегаете говорить с ними о совместных действиях. Чем вы отличаетесь от правительства, которое так изобретательно мешает союзу нашей страны с Россией? Ничем! Вы такие же…» Кашель помешал ему кончить, и Хартер ушел, хлопнув дверью.
– И о чем же вы собираетесь толковать с вашими друзьями-металлистами? – спросил Антон.
– О совместных действиях, когда западные демократии предадут Чехословакию окончательно.
– А вы думаете, что они все-таки предадут ее?
– Без-ус-лов-но! – с прежней категоричностью повторил Хартер. – Тот, кто сказал «а» и «б», не остановится перед тем, чтобы сказать «в». Предложив Гитлеру часть Чехословакии, наше правительство не пойдет на войну с ним из-за того, что тот пожелал немного больше или немного раньше, чем хотелось мистеру Чемберлену. Воевать из-за этого было бы «преступным и смешным», как выразилась сегодня «Таймс».
Хартер, раздражаясь, опять начал волноваться и потирал широкой ладонью грудь сверху вниз, словно успокаивал или осаживал поднимающийся кашель. И Тоффат снова постарался перевести разговор на другое.
Поезд входил в «черную зону». По обеим сторонам железной дороги потянулись бесконечные поселки. Дома из черного камня или кирпича под черными черепичными крышами стояли тесными рядами вдоль мокрых асфальтированных улиц или дорог, над ними поднимались еще более черные корпуса заводов, объятых густым дымом, и дым, смешанный с дождевой пылью, стелился над окрестностями, не в силах подняться к низкому, мрачному небу. Тут действительно все было черно: трава, деревья и поникшие листья казались вырезанными из черной жести. Только бледные лица людей, смотревших на поезд, выделялись неправдоподобно светлыми пятнами.
В Престоне Хартер и Тоффат, пожелав Елене и Антону счастливого пути и удачи, сошли. Поезд, шедший на север, повернул на запад и вскоре, миновав окраины города, мчался мимо осенних полей с редкими перелесками. Неожиданно повеяло свежестью, и даже в закрытый вагон проникли запахи прелых листьев, сена, и это сразу напомнило Антону детство в Большанке: сырые туманы, обволакивающие деревню, оголенно-унылые ветлы вдоль улицы.
В Блэкпул – большой курортный город – они приехали перед вечером и, поймав у вокзала такси, направились в совет графства. Пожилой, утомленный или больной чиновник с серым лицом и отвислыми мешками под глазами, принявший их в мрачном казенном здании в центре города, выслушал Антона молча, потом пытливо посмотрел на Елену: а вы, мол, зачем? Она встретила его взгляд лишь едва уловимой улыбкой, и чиновник опять повернулся к Антону, продолжая молчать.
– Нам сказали, что с вашего разрешения мы можем осмотреть отели, предназначенные для эвакуированных детей, – повторил Антон, подозревая, что чиновник не расслышал или не понял его.
– Можете, можете, – вяло проговорил чиновник. – Только…
Он поднялся из-за стола, сказав «извините», устало прошаркал к двери в соседнюю комнату и скрылся за нею. Антон и Елена недоуменно переглянулись. Вернувшись через несколько минут, чиновник еще раз попросил извинить его, сел на свое место, снова глядя на них с молчаливой пытливостью.
– Можем мы посмотреть эти отели или нет? – не выдержал Антон.
– Можете, можете, – с прежней вялостью отозвался чиновник. – Мы получили указание, только…
– Что «только»? – переспросил Антон, стараясь скрыть раздражение.
– Только… кончается рабочий день, – ответил чиновник, – и мы сможем показать вам эти отели завтра.
– Но, поймите, мы ехали из Лондона с намерением посмотреть отели, договориться о том, что нужно для детей, и ночью вернуться в Лондон.
Тем же бесстрастным тоном чиновник сказал, что очень извиняется и просит прийти завтра: до конца рабочего дня осталось менее часа, а поездка в соседний городок, где расположены отели, займет в лучшем случае два – два с половиной часа. Он посоветовал им переночевать в отеле – он почти рядом – и утром снова прийти сюда.
В большом отеле, стоявшем на набережной, им дали два соседних номера с окнами на море, и Антон, войдя в свою комнату, распахнул окно. Был отлив, и море отступило далеко, оставив позади себя лишь мелкие озерца и лужи, которые поблескивали на неровном грязном дне, как куски стекла. У самого берега бродили, выискивая ракушки, взрослые, подальше от них носились друг за другом дети, а еще дальше важно вышагивали, выклевывая что-то, цапли и стайки чаек. Ветер, летевший с моря, сырой и зябкий, пронизывал до костей. Но Антон, долго стоял у окна, всматриваясь в ушедшее почти к самому горизонту море. Оно было темнее, чем оставленное им дно, и лишь пенистые гребни расчерчивали его белым пунктиром. До этого Антон видел только Черное море, которое мирно покоится в своих берегах, никогда не покидая их.
Елена – она пожелала иметь номер непременно с видом на море, хотя он стоил дороже, – была разочарована и, войдя минут через тридцать в комнату Антона, возмущенно спросила:
– А где же море? С нас взяли на полфунта больше за вид на море, а моря-то и нет. Нельзя же эти лужи считать морем!
– Оно вернется, – сказал Антон мягко, увидев, что Елена действительно расстроена. – Оно уходит и возвращается дважды в сутки.
Елена встала рядом с Антоном, всматриваясь туда же, куда глядел он. Они простояли минут десять. Море не приходило, и Елена, поежившись, тихо попросила:
– Закрой окно, Антон, холодно.
Он закрыл окно и повернулся к ней. Дорога утомила ее, лицо побледнело, и в глазах, которые обычно сияли ласково или насмешливо, пряталось горькое недоумение.
– Ты разочарована тем, что не увидела море? – спросил он.
– Я многим разочарована.
– Чем – многим?
– Это трудно объяснить, Антон.
– Ну, если трудно, не объясняй.
– И тебе все равно, объясню я или нет?
Антон хотел было сказать, что нет, ему это не все равно, но Елена уже отодвинулась от него, ее глаза раздраженно сверкнули, и в углах рта появились те самые жесткие скобочки, которые делали ее старше, некрасивей. Она злилась.
– Я думаю, Лена, все испытывают разочарование, когда неизвестное становится известным, – сказал он. – Почему-то почти всегда оказывается не то, чего ждешь, на что надеешься. Я ведь тоже в какой-то мере разочарован.
– А ты чем же? – Елена не взглянула на него и не спрятала своих жестких скобочек.
– Тоже многим, – ответил Антон не сразу. – Собой, то есть ролью, которую я играю, Лондоном с его дризлом, туманами, толкотней на улицах, страной, которая так не похожа на нашу, и больше всего поведением этих людей, которые держат в руках власть и крутят всеми, как им хочется, прикрываясь болтовней об уважении воли народа.
– Это не то, Антон, совсем не то, – проговорила Елена, поморщившись. – Это все – не от самого тебя, а от разных причин, которые ты не можешь, бессилен изменить. Ты же не можешь сделать Лондон солнечным городом, страну – похожей на нашу, а лицемеров превратить в честных, искренних людей, заботящихся об интересах народа не на словах, а на деле. Это разочарования того рода, к которым можно приспособиться, хотя их причины устранить не в твоих силах. У меня другое, совсем другое….
– Ты разочарована собой?
– Если бы только собой…
– Кем же или чем же?
– Да почти всем, – тихо проговорила Елена, отвернувшись от Антона.
– Ну, ты сегодня просто мрачно настроена, Лена. – Он попытался успокоить ее. – Это так на тебя не похоже.
– А что ты знаешь обо мне, чтобы говорить, похоже или не похоже?
– Ну, кое-что знаю, – начал он. – Вместе столько проехали, тут встречались, Катя рассказывала…
Елена усмехнулась.
– И что же Катя рассказывала обо мне?
– Ну, что ты самоуверенная, настойчивая, целеустремленная и всегда добивалась того, чего хотела, и…
– И что же еще?
– Ну, будто бы ты сказала, что поедешь за границу, и поехала, – закончил Антон, смутившись тем, что невольно оказался в роли сплетника, пересказывающего чужие слова.
– Да, сказала, что поеду, и поехала, – повторила Елена с горечью.
– Теперь ты, кажется, недовольна этим?
Елена поглядела на Антона, прищурив глаза.
– А чем мне быть довольной? – зло произнесла она. – Тем, что стала домработницей или домохозяйкой человека, который настолько увлечен своим делом, что ничего иного не знает и знать не хочет? Тем, что купила три платья, костюм и шляпу? Тем, что могу иногда разговаривать с англичанами? Не очень-то это много, чтобы быть довольной.
– Да, конечно, не очень, – согласился Антон, вспомнив слова Георгия Матвеевича, который, отговаривая Катю от поездки за границу, уверял дочь, что Антон готовит ей участь не то домохозяйки, не то домработницы – разница между той или другой в общем-то невелика. Хотя тогда Антон считал это грубым искажением его намерений и поругался с профессором, сейчас он готов был согласиться: участь жены здесь действительно незавидна.
– Довольной быть нельзя, – сказал он, все же решив ободрить Елену, – но и тревожиться сильно еще рано. Все может измениться в лучшую сторону. При нынешней нехватке людей тебе, безусловно, найдут какое-нибудь дело.
– Мне? – многозначительно произнесла она. – Мне не найдут никакого дела.
– Почему?
– Виталий Савельевич считает невозможным позволить мне работать. Наши будут зубоскалить насчет семейственности, иностранцы станут спрашивать, неужели мистер Грач не в состоянии содержать жену…
– Но это же вздор! Чистейший.
– А для него не вздор, – с горечью сказала Елена. – Не вздор, а принцип. Он обещает брать меня на приемы, чтобы я могла поговорить с англичанами, ходить в театры, в кино, в гости к англичанам.
– Это же неплохо.
– Может быть, и неплохо, – согласилась она, скривив губы, и тут же добавила: – Для тех, кого устраивает приятное безделье.
Антон не знал, что сказать, и только вздохнул. Они помолчали. Сославшись на усталость, Елена ушла, и Антон, снова открыв окно, опять начал всматриваться в далекое море, которое стало в густеющих сумерках почти черным. Ему показалось, что оно двинулось к берегу, но стайки чаек все еще копошились вдалеке, не улетая: они первыми взмывают вверх, пропуская под собой бегущий и все поглощающий вал прилива.
За ужином они разговаривали мало, хотя Елена немного соснула и выглядела отдохнувшей и свежей. Красивые губы опять стали яркими, в глазах появился ласковый и насмешливый блеск, но она оставалась молчаливой и необычно тихой, точно оробевшей. Лишь раз она вспомнила, что вот так же вдвоем они сидели однажды в Берлине.
– Вечером мы вдвоем ни разу не сидели, – уточнил Антон.
– Разве? – Она удивилась. – А мне почудилось, что мы уже не первый раз ужинаем вдвоем.
– С нами был Хэмпсон.
– Ах да, верно, с нами был Хью, – вспомнила Елена и задумчиво добавила: – Бедный Хью…
– Почему же он бедный? – поинтересовался Антон.
– Так… – Елена немного помолчала, рисуя что-то черенком ножа на скатерти; потом, положив нож, подняла глаза на Антона. – А знаешь, ты совершил преступление, оставив нас в воскресенье вдвоем с Хэмпсоном.
– Мне показалось, что тебе хотелось этого.
– Мне нет, но я видела, что ему хочется остаться вдвоем, и не стала его разочаровывать.
Антон обеспокоенно тронул руку замолчавшей Елены.
– Он плохо вел себя?
– Нет, он был безукоризнен во всех отношениях, – ответила Елена, улыбнувшись. – Повел меня обедать в ресторанчик недалеко от нашего дома, а потом отвез на такси куда-то на окраину Лондона к матери. Мать сказала, что сразу узнала меня: Хью так много рассказывал ей о своей русской знакомой.
– И что же вы там делали? – настороженно спросил Антон.
– Ничего. Пили чай, говорили о погоде, а потом Хью вызвал такси и отвез меня домой.
Антон побарабанил пальцами по столу.
– Не думал, что ты решишься на это.
– Я тоже не думала, – отозвалась Елена тихо, – а вот решилась.
Сразу же после ужина Елена пожелала остаться одна, но, простившись с Антоном у двери в свою комнату, почти тут же выскочила в коридор с восторженным криком:
– Оно пришло! Пришло под самые окна!
– Кто? – удивился Антон, еще не успевший открыть свою дверь.
– Да море же! Море! – радостно воскликнула Елена. – Оно плещется под самыми окнами.
Она схватила Антона за руку и потащила в свою комнату, Антон подошел к распахнутому окну и едва не отпрянул назад: огромное черное море швыряло крутые волны в каменный парапет берега. Гранитный барьер отражал их, заставляя отваливаться и падать назад в море, бросавшее волны вновь и вновь, и только белые космы пены перелетали через барьер и звучно шлепались на каменные плиты «променада», проложенного между берегом и домами. Засветившись под высокими фонарями необыкновенной белизной, они тут же исчезали, оставляя после себя лужи.
– Да, море вернулось, – произнес Антон. – Теперь оно несколько часов будет биться о берег, а потом опять убежит от него.
– Пойдем посмотрим, – попросила Елена.
– Можем и пойти, – отозвался он не очень охотно.
– Но только скорее! – поторопила она. – Ну, скорее же!
Они вышли на «променад». На улице, было сыро, ветрено, гирлянды фонарей, свисавших с высоких столбов, как большие ландыши, покачивались, и светлые круги постоянно двигались, и вместе с ними будто покачивалось и двигалось все: и стены отелей, и каменные плиты под ногами. Елене захотелось подойти к морю поближе, но волна, ударившись в гранитную стенку и взвившись высоко, бросила на них пригоршни соленых брызг, обдав с головы до ног. Они отскочили и засмеялись. Однако Елена, едва отряхнувшись, снова потянула Антона к парапету, и новая волна еще раз умыла их соленой водой. После этого они стали держаться подальше, зачарованно наблюдая, как лохматые спины волн взлетали, чтобы засветиться на мгновение под фонарями, и падали в бурную черноту по ту сторону гранитной стенки.
Вдоль высоких, беспрерывно тянувшихся домов – это были отели, опустевшие после окончания курортного сезона, – Антон и Елена прошли не менее двух километров, пока не кончилась гранитная стенка. Берег загибал тут в море и скрывался во тьме, и лишь белая кромка прибоя, едва видневшаяся в темноте, обозначала границу между сушей и морем.
– Еще девчонкой, – заговорила Елена, глядя в море, – я с мамой почти каждый год ездила на юг и в ветреные дни целыми часами сидела на берегу и смотрела, как набегают волны. Спокойное море было скучным, как спящий человек, и я уходила в горы. Они волновали меня, приводили в восторг.
Антон посмотрел на нее сбоку. Капюшон плаща, наброшенный на голову, скрывал ее глаза, и Антон видел лишь прямой, с маленькой горбинкой нос и красивые полные губы, искривленные печальной улыбкой.
– Чем же они тебя волновали?
– Своей необычностью. Тем, чего под Москвой и вообще на равнине не увидишь.
– Ты, кажется, любишь все необычное?
Она коротко взглянула на Антона.
– А кто этого не любит?
– Да, конечно, всем хочется необычного, – согласился он. – Хотя, конечно, не сверхнеобычного. Крайности ведь тоже пугают или отталкивают.
– Нет, я всегда хотела именно сверхнеобычного, – сказала она, продолжая глядеть в море. – И только сверхнеобычного. И вопреки уверениям моей матери и Юлии я никогда не соглашалась с тем, что лучше синица в руки, чем журавль в небе. И когда мать назвала Володю Пятова, который предложил мне руку и сердце, синицей, которая лучше недосягаемого журавля, я возмутилась, разругалась с мамой, потом с Володей, и мы разошлись.
– А с Володей-то из-за чего? – удивленно воскликнул Антон.
Случайно проговорившись, Елена выдала тайну странных отношений между нею и Володей, которая озадачивала Антона.
– Когда он пожелал узнать, из-за чего я поссорилась с мамой, и я ему ответила, он только усмехнулся: «Синица, так синица, я в журавли не рвусь».
– И из-за этого у вас все расстроилось?
– Нет, с этого началось, – тихо проговорила она. – Сперва я возмутилась тем, что он соглашается быть синицей, а потом просто вознегодовала, когда Володя не приехал к нам на дачу в день моего рождения, хотя я ждала его с утра и до самой ночи. Наутро я послала ему письмо, что не желаю его больше знать и прошу меня своими извинениями или объяснениями не беспокоить. Лишь год спустя, после того как он уехал в Германию, я узнала от Игоря Ватуева, что Володя не мог приехать ко мне: ему дали важное и срочное задание, с которым он справился лишь к двум часам ночи.
Антон снова посмотрел сбоку на ее четко обрисованный профиль.
– Можно один вопрос?
– Можно, – разрешила она, но, не дав задать его, сказала: – Любила ли я его? Наверно, любила. Одно время, как мне тогда казалось, очень. Во всяком случае, после я сравнивала всех мужчин, которые ухаживали за мной, с ним, и все они казались мне куда хуже его.
– Все, кроме Виталия Савельевича? – спросил Антон, стараясь не выдать иронии.
– Да, кроме него, – ответила она. – Он показался мне необыкновенным. – Она помолчала немного и добавила: – Да он и есть необыкновенный.
– В своем роде, – заметил Антон, не желая ни ставить под сомнение ее оценку мужа, ни соглашаться с ней.
– Все необыкновенные необыкновенны в своем роде, – сказала она. – Лишь обыкновенные в одном и том же роде и похожи друг на друга, как новые пятаки.
– А как, по-твоему, я: обыкновенный или необыкновенный? – спросил Антон.
Он улыбался, но Елена не видела в темноте его улыбку.
– Напрашиваешься на комплимент? – произнесла она, не ответив на вопрос. Она взяла Антона под руку и, зябко вздрогнув, прижалась к нему плечом. – Пойдем в отель, что-то холодно стало.
Они вернулись на «променад» и, держась подальше от гранитной стенки, над которой продолжали взметываться волны, пошли назад. Антон теснее прижал руку спутницы к себе и заглянул под капюшон.
– Ты все же не ответила на мой вопрос.
– Ты очень симпатичный, Антон, – сказала она серьезно. – Симпатичный и хороший. И с тобой очень легко дружить, потому что ты искренний и добрый.
– Но все же обыкновенный? – настаивал он, теперь уже без иронии: ему показалось обидным, что Елена не признала его необыкновенным, хотя до этого вечера никогда не задумывался над этим.
– До чего же вы все тщеславны, – произнесла она тихо.
– Кому же хочется быть синицей? – ядовито заметил он.
Елена, ничего не сказав, отстранилась от него, и до самого отеля они шли молча. В коридоре отеля пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам.
