Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 47 страниц)
Глава третья
Хотя перед самой встречей с Щавелевым профессор советовал Антону решительно отказываться от работы за границей, а Игорь Ватуев напомнил, что многие посланные за границу не оправдали доверия, оскандалились и были с позором отозваны домой, все же отказ Антона прозвучал невнятно и робко. Откинув ладонью свои густые, с сильной проседью волосы, нависавшие над широким морщинистым лбом, Щавелев посмотрел на виновато-смущенного молодого человека с веселым интересом. Надев очки в роговой мутно-желтой оправе, он подвинул к себе тонкую папочку с документами Антона. Быстро и с явным удовлетворением пробежал его жизнеописание – оно заняло треть линованного листа, – затем внимательно, не пропуская ни одной графы, просмотрел четырехстраничную анкету, заполнение которой доставило Антону немало хлопот. Многие вопросы в ней показались ему странными, лишними и даже смешными: «Служил ли в царской армии? В каком чине?», «Был ли в плену у белых? Где? Когда?», «Состоял ли в других партиях? В какой? Когда вышел из нее?», «Принимал ли участие в оппозиции? В какой? Когда?» Царская армия перестала существовать, когда Антону едва исполнилось шесть лет, гражданская война кончилась, когда он ходил в первые классы сельской школы, о других партиях знал лишь из учебника истории, а оппозиции были разгромлены, когда он только переступал порог комсомола. Тем не менее строгие составители анкеты требовали ясного ответа на все вопросы, сурово предупреждая: «Пропуски и прочерки не допускаются». И Антон, то посмеиваясь, то чертыхаясь, писал против каждого вопроса на просторных, пустых полях крупное «НЕТ». Анкета пестрела жирными «НЕТ», и это, кажется, радовало Щавелева не меньше, чем краткость жизнеописания. Графа «Знание иностранных языков» привела его в восхищение. Он взглянул на Антона поверх очков.
– Молодец! Немецкий и английский! Право, молодец!
Лишь прочитав анкету до конца и прижав ее к столу большой, с толстыми пальцами рукой, он снял очки и выпрямился.
– Значит, не желаете ехать за границу? – спросил он, точно отказ Антона только сейчас дошел до его сознания. – А почему?
– Я же говорил, – торопливо ответил Антон, – хочу написать книгу, получить ученую степень и преподавать историю.
– Да, да, вы говорили. – Щавелев кивнул. – И любите историю, и не хотите менять ее ни на что другое.
– Да! – подхватил Антон. – И к тому же, какой из меня дипломат?
Щавелев откинулся на спинку стула и засунул ладонь за широкий ремень, туго перетягивающий его живот.
– Но почему вы думаете, что из вас не выйдет дипломата?
– Да это же яснее ясного. Дипломатия всегда была и остается уделом аристократов, а я крестьянин.
– Ну, аристократии у нас давно нет, это вы знаете, – быстро отозвался Щавелев. – Что ж, по-вашему, коли нет аристократии, значит, не должно быть и дипломатии? А? Кроме того, какой же вы крестьянин? Вы – научный работник, книгу вот пишете…
– Мой приятель Ватуев говорит, что заграничная работа не для меня. А он-то знает эту работу, потому что уже три года служит в Наркоминделе помощником Льва Ионыча Курнацкого.
– Помощником Курнацкого? – переспросил Щавелев, пристально взглянув на Антона, и заметил с иронической усмешкой: – Помощники Курнацкого нередко берутся судить о делах, в которых они мало что смыслят. – Он вздохнул и закончил: – А вот Пятов – вы тоже с ним в университете учились и занимались с немецкими рабочими – другого мнения. Он считает, что вы будете хорошим работником. И в райкоме говорят, что вы как политбеседчик и агитатор сумели найти общий язык с иностранцами и пользовались у них авторитетом. По словам Пятова, у вас с немецкими товарищами возникла настоящая дружба.
– Володя Пятов всегда переоценивал меня: ведь мы с ним большие друзья.
Пятову было поручено заниматься политическим просвещением и культурным отдыхом немецких рабочих и техников, которые в начале тридцатых годов трудились на советских заводах. Он привлек и Антона, заставив его всерьез взяться за немецкий язык: нельзя стать хорошим агитатором, не зная языка тех, с кем говоришь. Работа с немцами помогла Антону справиться с далеко не легким немецким языком и понять их самих, добиться доверия и даже дружбы, особенно со стороны старосты «Немецкого дома» – умного, проницательного мастера коммуниста Бухмайстера и его «духовного сына» Юргена Риттер-Куртица. Выходец из полуаристократической военной среды, Риттер-Куртиц приехал в Советский Союз не потому, что нуждался, как другие, в работе: он хотел, по его словам, «своими глазами увидеть новый мир, который одни горячо любили, другие яростно ненавидели». Пытливый и недоверчивый, он вначале сомневался во всем, никому не верил на слово, держался особняком, и Антон провел вместе с ним много вечеров и воскресений, прежде чем расположил Юргена к себе, заставил слушать и верить тому, что говорил его советский друг и сверстник. После прихода нацистов к власти Риттер-Куртиц неожиданно уехал в Германию, и «бдительные товарищи», среди которых был и Ватуев, потребовали у Антона ответа: с кем дружил? Ему тогда пришлось бы туго, не вступись за него Пятов, сообщивший райкому комсомола, что, «по сведениям друзей», германских коммунистов, Риттер-Куртиц, вернувшись домой, немедленно включился в антифашистскую борьбу, был схвачен, зверски избит и брошен в концентрационный лагерь. Володя Пятов великодушно приписал влиянию Антона превращение молодого немца из любознательного юноши в борца против нацизма.
– Пятов всегда переоценивал меня, – повторил Антон.
– Поэтому вы предпочитаете больше верить Георгию Матвеевичу и Ватуеву?
– Да, – со вздохом подтвердил Антон. – Ведь они говорят правду: мне и в самом деле не хватает лоска, я не умею легко и занимательно вести беседу, я неловок, и вообще мне недостает культуры, интеллигентности.
– В любом деле, в том числе и в работе за границей, важен не внешний лоск, а ум, знание, надежность человека, – сказал Щавелев. – Сейчас нам нужны за границей образованные, толковые люди, на которых можно было бы целиком положиться. Обстановка в мире сложная, напряженная и с каждым месяцем становится сложнее и напряженнее. Вокруг нас сжимается вражеское кольцо, а у нас пока еще мало сил, чтобы разорвать его. Да одной силой тут не обойдешься. Помимо дальновидной, умной политики, нужно еще досконально знать сильные и слабые стороны наших врагов, их взаимоотношения, явные и тайные противоречия, соперничество и многое, многое другое. И чтобы понять все это и уметь использовать, надо, чтобы там, на другой стороне, были свои, верные люди с острым глазом и умом. – Щавелев посмотрел в растерянно-вопрошающие глаза Антона. – И мы просим вас стать одним из этих людей. Вы пишете книгу о Дизраэли, значит, знаете Англию…
– Историю Англии… С нынешней Англией я знаком мало.
– У нас мало знатоков нынешней Англии, – сказал Щавелев строго. – И в конце концов, страны не так уж быстро меняются.
– Да, верно, – согласился Антон. – Особенно это относится к Англии. Но все же Чемберлен не Дизраэли.
– Чемберлен, конечно, калибром поменьше, и потому, зная Дизраэли, вам совсем нетрудно будет следить за нынешним премьером, понимать и оценивать его действия.
– Вероятно, – неуверенно отозвался Антон. – Вполне возможно.
Сомнения не понравились Щавелеву, и он стукнул ребром ладони по столу.
– Не «вероятно» и не «возможно», а безусловно. Был тут у меня секретарь нашего полпредства в Лондоне Грач и рассказывал, что слава этого вашего Дизраэли не дает покоя нынешним деятелям Англии. Разве не так?
– Наверно, так, – ответил Антон. – При нем Англия была владычицей чуть ли не полмира, и каждому современному английскому деятелю, наверно, хочется сыграть роль, какую играл Дизраэли.
– Ну вот видите! – воскликнул Щавелев. – Вы знаете Дизраэли, и вам нетрудно будет разгадать, чего хотят люди, которые подражают ему.
– Да, но нельзя механически переносить все из одной эпохи в другую, – возразил Антон.
– Конечно! – подхватил Щавелев. – Конечно! Вот тут вам и карты в руки.
Антон укоризненно посмотрел на Щавелева: тот упорно добивался своего – согласия Антона.
– Карты-то картами, – повторил Антон. – Но ведь и умение нужно, а я никогда не занимался ничем подобным…
– Так вы до известного времени и историей не занимались, – с усмешкой напомнил Щавелев. – А начали заниматься, и теперь ваш декан Быстровский говорит, что вы один из многообещающих молодых ученых…
– История – это другое дело, а тут – я просто не знаю, справлюсь ли…
– Справитесь! – перебил его Щавелев. – Справитесь. Только надо понять, насколько важно то, что вам будет поручено, и отдаться новому делу всем сердцем. Мы вынуждены оторвать вас от истории, от университета, потому что это дело сейчас важнее, необходимее. Вы слышали, наверно, что мы отозвали из-за границы часть наших работников: одних потому, что они слишком долго там жили и потеряли остроту восприятия; некоторых даже потому, что они не оправдали доверия и на них стало опасно полагаться. Теперь нам нужны молодые, свежие силы – коммунисты, на которых можно опереться без колебаний, с полным доверием. От вашей работы, от работы всех наших людей за рубежом, от их честности, от преданности народу, партии будут в значительной мере зависеть наши отношения с большим и враждебным внешним миром. Понимаете?
– Понимаю, – тихо ответил Антон. – Это-то я понимаю.
– А понимаете – соглашайтесь! – сказал Щавелев.
– Я согласен, – едва слышно проговорил Антон. Вспомнив о своем обещании профессору Дубравину не соглашаться на предложение ехать за границу, Антон вспыхнул и хотел было добавить слово «подумать»: мол, согласен подумать, но замешкался и промолчал.
Вероятно, Щавелев не ожидал, что его доводы столь быстро подействуют на молодого человека, и насторожился.
– Подумайте хорошенько, – предупредил он. – Вам придется уехать в чужую страну на долгое время, во всяком случае, на несколько лет. И, видимо, к любимому делу – истории – вам придется вернуться не скоро. Шаг, на который вы решаетесь, серьезно изменит вашу жизнь, и я хочу, чтобы вы видели и понимали это и делали этот шаг сознательно.
Антон покраснел еще больше, но произнес тверже и громче:
– Я согласен. Раз нужно – значит, нужно!
– Ну и хорошо!
Щавелев вышел из-за стола и, протянув Антону руку, сказал, что вечером ждет его снова – предстоит встреча с товарищем Малаховым.
– С товарищем Малаховым? – оробело переспросил Антон.
– Да, с товарищем Малаховым.
– А зачем?
– Товарищ Малахов хочет лично поговорить с вами, прежде чем окончательно решить вопрос о вашей работе за границей.
До вечера Антон ходил по московским улицам: нетерпение гнало его, как гонит ветер перекати-поле. Он не осмелился позвонить Дубравиным, хотя и обещал. Да и что он мог сообщить профессору? Антон не сдержал слова. Впрочем, этот разговор с Щавелевым не был окончательным: как еще решит Малахов?
Антон уговаривал себя не заглядывать в завтрашний день, но всеми помыслами он был в будущем. В какие голубые выси не уносила его молодая мечта! Слов нет, увлекательно изучать историю, но куда увлекательнее делать ее. Ему хотелось совершить что-нибудь такое необыкновенное, чтобы столкновения на Дальнем Востоке немедленно прекратились и семьи не получали бы больше коротких и страшных извещений о смерти сыновей, чтобы республиканское правительство Испании, которому становилось все тяжелее, одержало скорую победу, чтобы нацисты – главные носители бациллы беспокойства в Европе – утихомирились наконец и оставили своих соседей в покое. Хорошо, конечно, читать лекции и видеть с кафедры обращенные к тебе восторженные молодые лица, но во много раз лучше произносить умные, яркие, полные сарказма и неотразимых доводов речи с трибуны Лиги наций в Женеве, о которых заговорили бы в Москве, в Европе, во всем мире!
В приемной Малахова вечером, когда пришел Антон, сидели на стульях, поставленных вдоль стены, человек десять-двенадцать. Пожилые люди с усталыми, озабоченными лицами очень походили на бывших военных: они были в кителях или гимнастерках, перетянутых ремнями, в галифе или брюках цвета хаки, заправленных в высокие сапоги. Каждый держал на коленях толстую, набитую бумагами кожаную папку. По мере того как посетители поодиночке исчезали за двустворчатой, обитой темно-коричневой кожей дверью, приемная пустела. Когда последний обладатель толстой кожаной папки вышел из кабинета Малахова, секретарша – седая, с моложавым, загорелым лицом женщина – скрылась за дверью и, выйдя в приемную, сказала Антону:
– Одну минуту…
Она позвонила, как догадался Антон, Щавелеву.
– Лев Ионыч у вас? Тогда заходите к Михаилу Сергеичу, – сказала она.
Через несколько минут дверь приемной распахнулась, впустив Щавелева. Он нес под мышкой толстую кожаную папку, лицо его было усталым и озабоченным. Мельком взглянув на Антона, он прошел в кабинет. За ним следовал человек, которого Антон не успел рассмотреть. Заметил только, что тот был низкорослый, коренастый, синий костюм ладно сидел на его плотной фигуре. Антону запомнился его затылок: над белым ободком крахмального воротничка нависала розовая складка, ярко-рыжие волосы плохо прикрывали круглую лысинку. Это был начальник Ватуева Лев Ионыч Курнацкий.
Через несколько минут статная фигура Щавелева появилась в дверях.
– Карзанов! Заходите!
Почти от самой двери, в которую вошел Антон, тянулся длинный, отполированный до зеркального блеска стол. Он простирался в дальний конец большой комнаты и почти упирался в другой, письменный стол.
В проходе между столами, оживленно разговаривая, стояли двое: Антон узнал Малахова, которого видел несколько раз, вторым был Курнацкий. Малахов повернулся к идущему по ковровой дорожке Антону и сделал шаг ему навстречу. Серый, застегнутый на все пуговицы китель не скрывал его грузной полноты, а жесткий воротник, охватывающий шею, круто подпирал, как бы выдавливая вперед, крупный, тщательно выбритый подбородок. Лицо было желтовато-бледным и обрюзгшим. Усталые глаза смотрели внимательно и строго. Руки у Малахова были маленькие, с пухлыми, теплыми ладонями, но пальцы обхватили руку Антона цепко и сильно. При этом Малахов пристально заглянул ему в глаза и улыбнулся. Улыбка теплилась только на губах, совершенно не затрагивая властных серых глаз, продолжавших деловито и холодно изучать, наблюдать за оробевшим молодым человеком. Его умные, проницательные глаза видели больше, чем полагали некоторые подчиненные, а мозг, как великолепная картотека, хранил самые нужные сведения почти во всех областях человеческих знаний, важнейшие даты, имена, цифры.
Малахов показал Антону на кресло за длинным, столом, Щавелеву – поближе к себе. Курнацкий расположился – именно расположился, развалившись в кресле, – по другую сторону стола. Его отливающие начищенной медью волосы были редки на темени, крупные веснушки густо усыпали высокий с залысинами лоб, щеки и большой нос. Точно возмещая раннюю потерю волос, природа наградила его необыкновенно широкими, кустистыми рыжими бровями; сросшиеся на переносье, они захватили почти треть лба и топорщились, завиваясь на кончиках, словно гвардейские усы. Под бровями раздраженно поблескивали красивые черные глаза.
Малахов и Курнацкий многозначительно переглянулись, точно говоря: «Ну, этот Карзанов не бог знает какая находка!» Курнацкий презрительно оттопырил свои красные, точно смоченные вишневым соком, губы и укоризненно посмотрел на Щавелева: стоило из-за такого беспокоить столь занятых и ответственных людей! Вероятно, более из вежливости, чем из любопытства, Малахов спросил Антона о родителях и братьях. Антон ответил, что родители и два младших брата в колхозе, третий брат – в Красной Армии.
– Скажите, ваш брат, который служит в армии, доволен армейской жизнью? – спросил Курнацкий, удивив Антона своим вопросом.
Но он ответил спокойно и исчерпывающе:
– Думаю, что доволен. До марта он командовал учебным взводом, в марте стал помощником командира роты, а совсем недавно его сделали комроты. А ведь ему еще и двадцати четырех лет нет…
– Быстро у нас молодежь поднимается, – заметил Курнацкий с явным самодовольством, словно это была его личная заслуга. – Двадцать четыре года, а он уже – по-старому – штабс-капитан.
Малахов одобрительно улыбнулся: замечание Курнацкого понравилось и ему. Взглянув на Антона, он спросил, нет ли у него родственников или друзей за границей.
– Родственников нет, а друг – Владимир Пятов – работает в Берлине.
– Второй секретарь нашего полпредства, – быстро подсказал Щавелев, едва властные глаза Малахова вопрошающе нацелились ему в лицо.
– И еще Тихон Зубов, – вспомнил Антон и покраснел: он забывал о Тихоне, хотя тот был верным, постоянным и преданным, даже беззаветно преданным, другом. – Он корреспондент там…
Щавелев наклонил голову в знак того, что знает этого Зубова, а Курнацкий неодобрительно заметил:
– Полпред говорит, что Зубов корреспондент неплохой, но со странностями: одно рисует только в черном, другое только в розовом свете.
Он укоризненно посмотрел на Антона, словно тот был виноват в странностях Зубова.
– А Двинский, советник, отзывается о нем очень хорошо, – вкрадчиво, но твердо возразил Щавелев, адресуясь к Малахову. – А он опытный человек, и глаз на людей у него верный.
Курнацкий резко переменил позу.
– Двинский, Двинский, – раздраженно повторил он. – Носитесь вы со своим Двинским как с писаной торбой, а ведь мы едва не отозвали его за притупление бдительности.
– И сделали бы большую ошибку, если бы последовали вашему совету.
Малахов взглянул на Щавелева, точно приказывал не возвращаться к старому спору, помолчал немного, потом взялся своими пухлыми руками за край стола, давая понять, что теперь начинается главный разговор.
– Вы следите за тем, что делается ныне в мире, и в частности в Европе? – спросил он, требовательно посмотрев на Антона.
– Не очень внимательно.
– А почему не очень внимательно? – еще тише спросил Малахов. – Ведь международные отношения – ваша специальность.
– История международных отношений, Михаил Сергеевич, – торопливо уточнил Антон. – История… В основном – прошлый век…
– А вы не пытались сравнивать, как говорил поэт, век нынешний и век минувший? История, как известно, повторяется. Может быть, такое сравнение помогло бы лучше понять, что происходит ныне.
– Вполне возможно, – подхватил Антон и, вспомнив, что говорил Щавелев, добавил тверже: – Даже вероятно. Думаю, нам легче понять нынешние замыслы Чемберлена, сравнивая его действия с поведением Дизраэли на Берлинском конгрессе, когда тот вступил в тайный сговор с Бисмарком против России.
– Сравнил облезлого кота с волкодавом! – насмешливо воскликнул Курнацкий. – Дизраэли был великий государственный деятель, которого не любили, но боялись все правители тогдашней Европы, а этот просто трус… Стоило Гитлеру публично потребовать, чтобы Идена прогнали с поста министра иностранных дел, и в ту же ночь Иден подал в отставку, а Чемберлен тотчас принял эту отставку. Жалкий демагог Муссолини захотел, чтобы министром вместо Идена стал Галифакс, и Галифакс стал министром.
– Вы несколько упрощаете дело, Лев Ионыч, – заметил Малахов, повернувшись к Курнацкому, и улыбнулся, хотя его глаза, за которыми Антон теперь особо следил, остались внимательно-холодными. – Чемберлен убрал Идена и заменил его Галифаксом потому, что этого требовала его собственная политика.
– Если упрощаю, то не очень сильно, – возразил Курнацкий. – Уважающий себя и свою страну деятель не допустил бы такого совпадения, хотя бы во времени. Излишняя угодливость хороша для лакеев, а не для премьера великой державы.
– Вероятно, со стороны Чемберлена это выглядит как ловкий и многозначительный ход в политической игре. Галифакс был осенью прошлого года у Гитлера и, как мы теперь знаем, благословил его поход на Восток. Назначив Галифакса министром иностранных дел, Чемберлен как бы дал понять Гитлеру: «Действуй, дорога на Восток открыта!»
– Лицемеры! – бросил Курнацкий. – Этот Галифакс, как плохой трагик на сцене, схватился за голову, когда ему сказали, что германская армия за один день оккупировала Австрию. «Ужасно! Ужасно! – стонал он. – Я никогда не думал, что они сделают это».
– Лицемерие – родная сестра обмана, – заметил Малахов. – А дипломатия, как они ее понимают, немыслима без обмана. И в последнее время в Лондоне лицемерят и обманывают особенно много.
– Не политика, а хождение по проволоке в цирке! – сказал Курнацкий, сверкнув глазами на Антона. – Эквилибристика!
Малахов снисходительно улыбнулся, прощая такую горячность, но не позволил отвлечь себя от занимавшей его мысли.
– Вы знаете, что происходит сейчас в мире, – продолжал он, поглядывая на Антона. – В Китае идет война, в Испании идет война, в центре Европы война чуть было не вспыхнула в двадцатых числах мая. Факел зажжен, им размахивают, стоя у пороховой бочки, а три великие державы – Франция, Англия и мы – располагают силой, чтобы остановить руку с факелом, даже погасить факел, но пока ничего не сделали. Наши призывы к совместным действиям остаются…
– …гласом вопиющего в пустыне, – подсказал Курнацкий, едва Малахов запнулся.
– Да, гласом вопиющего в пустыне, – повторил Малахов вяло: вероятно, он искал другие слова. – Мы не получили должного отклика. Пять лет мы добиваемся создания системы коллективной безопасности, и до сих пор…
– Ни системы, ни безопасности, – снова перебил Малахова Курнацкий. И губы его тронула ироническая усмешка. В этом кабинете Курнацкий чувствовал себя, как показалось Антону, слишком непринужденно: он был на дружеской ноге с Малаховым и, как видно, старался дать понять это Щавелеву, который противился попыткам Курнацкого сосредоточить в своих руках подбор людей для работы за границей. Пользуясь дружеским покровительством Малахова, Курнацкий стремился навязать свою волю не только подчиненным, о чем частенько намекал в разговорах с друзьями Игорь, но и всем, кто так или иначе соприкасался с ним, и в большинстве случаев это удавалось ему.
– Да, до сих пор практически ничего не добились, – сказал Малахов. – Наши предложения находят либо «преждевременными», либо «слишком радикальными», либо «нереальными». Образно говоря, чтобы вырваться на простор, Гитлер последовательно, открыто и грубо разрушает политический забор, построенный Францией вокруг Германии с помощью Версальского договора. Наши усилия создать новую систему мира и безопасности в Европе, которая помешала бы Гитлеру вырваться на этот простор, не поддерживаются Лондоном и Парижем.
Антон внимательно и даже благоговейно всматривался в полное, желтовато-бледное лицо Малахова: он впервые слышал такое простое и глубокое объяснение сложной европейской обстановки. И такое откровенное. Почти ежедневно он читал, что старания создать систему коллективной безопасности вот-вот увенчаются успехом. В газетах броско подавались высказывания то одного, то другого видного деятеля: они одобряли, поддерживали, благословляли систему коллективной безопасности. Казалось, что эта система вот-вот вступит в действие, преградив путь всем тревогам и угрозам.
Малахов задал еще несколько вопросов Антону и поинтересовался у Курнацкого, нет ли вопросов у того. Курнацкий заглянул в лежащую перед ним анкету Антона и, закрыв ее, сказал:
– Тут написано, что вы владеете немецким и английским языками.
Антон поспешно наклонил голову.
Курнацкий, насмешливо прищурив глаза, спросил:
– Немецкий в пределах «их либе ди шуле, их либе дас шпиль» или больше?
– Он более двух лет работал с немцами, – сказал Щавелев, предупредив ответ Антона.
Курнацкий откинулся в кресле и, не сводя глаз с Антона, быстро проговорил по-английски:
– Не могли бы вы рассказать мне о разнице между оксфордским английским языком и тем, на каком говорит народ?
– Мне это трудно, – начал было Антон, но Курнацкий перебил его:
– По-английски! По-английски! Вы же понимаете меня – не так ли?
– Да, я понимаю, – теперь уже по-английски сказал Антон и покраснел, как краснел обычно на экзамене. Смущенно и неуверенно он отвечал на вопросы, старательно подбирая английские слова и тщательно строя фразы.
– Неплохо, но слишком правильно, – оценил Курнацкий. – Сразу видна школьная зубрежка.
– У него не было разговорной практики, – вступился за Антона Щавелев. – Попадет в английскую среду – сразу заговорит как надо.
Курнацкий скривил в недоверчивой улыбке свои яркие губы и снова посмотрел на Антона вопрошающе и требовательно.
– Вы, кажется, занимались до сих пор историей и увлекались ею?
Антон торопливо подтвердил: да, он занимался и увлекался историей.
Кустистые брови надвинулись на черные, гневно засверкавшие глаза.
– Как же вы могли с такой легкостью бросить любимый предмет и взяться за дело, в котором ничего не смыслите?
– А он и не собирается бросать историю, – сказал Щавелев, снова опередив Антона. – Карзанова пришлось долго уговаривать и доказывать, что работа, которая ему предлагается, сейчас важнее и нужнее истории.
– Но он же не имеет никакого представления о дипломатии! – раздраженно воскликнул Курнацкий. – Совсем никакого!
– И это тоже неверно, – сдержанно возразил Щавелев. – Человек, изучающий историю международных отношений, знает достаточно много о дипломатии.
– Теоретически! – Курнацкий многозначительно поднял палец. – Только теоретически!..
– От теории до практики – один шаг.
Малахов мягко постучал по столу пухлой ладонью, как бы примиряя спорящие стороны, и, удостоверившись, что вопросов к Карзанову больше нет, отпустил Антона, попросив его подождать в приемной.
Щавелев, вышедший из кабинета минут десять спустя, нес ту же толстую кожаную папку, набитую бумагами, но его широкое, морщинистое лицо уже не было ни усталым, ни озабоченным. Он одобрительно посмотрел на Антона, провел ладонью по густым волосам, тут же вновь непослушно спустившимся на лоб, и сказал:
– Ну, все в порядке! Отправляйтесь домой, отдыхайте.
– Что – все в порядке? – переспросил Антон, поднимаясь со стула.
– Мне поручено подготовить проект решения. Товарищ Малахов одобрил вашу кандидатуру для работы за границей.
– Какой работы за границей? Кем?
Веселое настроение не покидало Щавелева, он рассмеялся.
– Да разве важно кем? Должность вам найдут – не беспокойтесь! И такую должность, которая будет соответствовать вашим знаниям, способностям, опыту. В полпреды вы пока не годитесь – не так ли? А остальное будет зависеть от вас самих.
Он сильно, до боли сжал руку Антона и, не отпуская ее, вдруг спросил, есть ли у него невеста. Услышав смущенный утвердительный ответ, посоветовал поскорее поговорить с ней: ведь ей, вероятно, придется поехать с ним.
