Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)
Глава двадцать вторая
На обратном пути Антон взял в кассе театра заказанные по телефону билеты и заехал в полпредство, чтобы сказать Андрею Петровичу, что поручение выполнено, а потом отправился в отель. Надев свой лучший костюм, он нанял стоявшее у отеля такси и назвал улицу, на которой жила Пегги. Не решившись подъехать к ее дому, Антон вылез в самом начале улицы, напротив той самой оранжевой телефонной будки, возле которой Томас Леннокс пригрозил рассчитаться с ним, если он обидит сестру.
Дождь, моросивший почти весь день, перестал, но ветер был холодным и сырым, и Антон, шагая по узкой, кривой улице, поднял воротник макинтоша и надвинул на лоб шляпу. В печальном свете осеннего вечера серые дома с черными потеками выглядели особенно печальными, заплаканными. Темные окна, как пустые глазницы, пугали своей безжизненностью, и лишь витрины лавчонок и маленьких магазинчиков, уставленные дешевой всякой всячиной и слабо освещенные изнутри, оживляли улицу.
Антон нашел номер дома, нарисованный на двух тонких столбиках у входа на первый этаж, и спустился по каменной лестнице, ведущей под крыльцо. Невольно он заглянул через окно в плохо освещенную комнату, где жили Ленноксы. Вся семья собралась вокруг стола. Джозеф Леннокс, надев очки в металлической оправе, пришивал дратвой подошву к большому старому ботинку, мать Пегги штопала платьице, а Пегги пробовала утюг кончиком пальца, собираясь гладить кофточку. Ее сестренки, пристроившись на самом углу стола, рассматривали картинки в книжке.
Антон осторожно сошел по ступенькам к двери и постучал железной скобой.
– Мистер Карзанов? – донесся из-за двери вопрошающий голос Пегги.
– Да, это я, – отозвался Антон.
Пегги открыла дверь и, схватив Антона за руку, потянула за собой в тамбур.
– Заходите, Энтони, заходите!
– А может быть, я подожду тут, пока вы оденетесь? – неуверенно предложил Антон. Он не хотел мешать семье Ленноксов заниматься своими делами.
– Заходите! – повелительно произнесла Пегги. Она открыла вторую дверь и бодро объявила отцу и матери: – Я же говорила вам: это за мной!
Вечером большая комната казалась еще более неуютной и холодной. Лампа освещала лишь стол да маленькое пространство около него, и Антон не сразу рассмотрел хозяев, отодвинувшихся в сумрак. Джозеф Леннокс, спрятав куда-то рваный ботинок, держал руки за спиной, поспешно вытирая их о брюки, а мать Пегги засовывала платьице под старенький чехол единственного кресла. Лишь девочки остались у стола и, забыв про книжку, повернулись к двери, глядя на Антона округленными от удивления и любопытства глазенками.
– Добрый вечер! – сказал Антон, снимая шляпу. – Извините, я помешал вашим занятиям.
– Добрый вечер! Добрый вечер! – приветливо отозвалась мать Пегги. – Мы ничем не занимались, и вы нам вовсе не помешали.
И хотя Антон понимал, что ставит хозяина, продолжавшего вытирать руки, в неудобное положение, он все же протянул ему руку. Леннокс пожал ее выразительно крепко и гаркнул:
– Рад! Очень рад видеть вас снова, мистер… мистер… О, черт, забыл вашу фамилию!
– Карзанов! – подсказал Антон и, следуя английскому обычаю, спросил хозяина, как он поживает.
– Прекрасно! – выкрикнул тот. – Прекрасно!
Жизнерадостный ответ удивил Антона.
– Прекрасно? Нашли работу?
– Нет, что вы, мистер Кар… Кар… а, чтоб тебе! Работы пока нет, но, говорят, скоро будет! – удовлетворенно прокричал Леннокс. – Вчера на бирже труда снова спрашивали, что я делал до того, как стал безработным, и не захочу ли я получить другую, более интересную и лучше оплачиваемую профессию, чем котельщик. Я сказал, что хотел бы стать инструментальщиком, и чиновник, который спрашивал меня, написал напротив моей фамилии: хочет быть инструментальщиком. Да, да, инструментальщиком. Это очень доходная профессия. Тогда мы сразу поправим свои дела.
Жена посмотрела на него, горько улыбнувшись.
– Наш папа оптимист, – сказала Пегги. – Он всегда верил и верит только в лучшее.
– Конечно! – крикнул Леннокс. – Конечно! Человек без веры в лучшее становится злым, а со злобой в сердце жить тяжело. Не так ли, мистер Карсан?
Торопливым кивком Антон подтвердил, что так.
– А что слышно от вашего сына? – спросил он.
– Том скоро вернется! – воскликнул отец. – Скоро! Дан приказ вернуть по домам всех, кто был призван на случай войны! Останутся только техники и специалисты, а Том не техник, не специалист.
В словах Леннокса Антону послышалось недовольство и разочарование.
– Вы, кажется, не рады тому, что сын вернется?
– А чему радоваться, мистер Карсан? Опять на биржу труда? Там и без Тома народу много!
Антон понял, что напоминание о сыне омрачило настроение родителей, считавших, видимо, солдатскую судьбу более легкой, чем судьба безработного: казенное питание «и пиво за счет его величества короля», как шутил в тот день Томас, все же лучше бобового супа, который уже готовились раздавать голодным благотворительные кухни. Сочувственно вздохнув, он повернулся к Пегги.
– Нам пора.
Девушка зашла за перегородку. Старый котельщик указал гостю на кресло, где сидела до его прихода хозяйка. Антон поблагодарил и остался стоять. Пегги появилась через несколько минут. Вместо шерстяной кофточки и узкой длинной юбки на ней было сиреневое платье, которое тесно обтягивало ее талию и грудь, пышным колоколом расходилось внизу, оставляя открытыми лишь туфельки на высоких каблуках и тонкие щиколотки. Черные волосы, обрамлявшие худое лицо, подчеркивали бледность впалых щек и необыкновенно яркую синеву глаз.
Обитатели улицы, где жили Ленноксы, редко пользовались такси, поэтому таксисты не заезжали сюда в поисках пассажиров, и молодые люди, простившись с родителями Пегги, прошли всю улицу, напрасно оглядываясь в ожидании случайной машины со светящимся указателем «Свободен». Лишь добравшись до большой, оживленной улицы – Антон сразу узнал ее: здесь разыгралась схватка между демонстрантами и полицией, – они остановили такси.
У ярко освещенного входа в театр, где уже толпились зрители, Пегги озадаченно остановилась. На большой афише, рекламирующей спектакль, были крупным планом изображены офицеры в погонах и эполетах, в заломленных папахах и островерхих касках.
– Это ваши офицеры? – спросила Пегги, рассматривая афишу.
– Нет, это белые офицеры, – ответил Антон, но, увидев недоумение на лице девушки, быстро уточнил: – То есть офицеры белой армии, которая боролась против нас.
– А эти? – Пегги показала рукой на немцев в касках и зимних шинелях с высокими воротниками.
– Это немецкие офицеры. Германская армия в то время, о котором идет речь в пьесе, захватила Украину.
– Немцы уже были на Украине? – удивилась Пегги. – И долго?
– Вполне достаточно для того, чтобы успеть ограбить ее, – ответил Антон, вспомнив, что в детстве вместе со своими дружками он горланил песенку: «Украина – страна хлебородная, немцу хлеб отдала – сама голодная».
Сдав в гардероб плащи и получив взамен кусок красного картона с номером, Антон провел Пегги в фойе, а оттуда в партер, который уже наполнялся зрителями. Зал был невелик и небогат, красный плюш на креслах сильно потерся, обнажив местами грубую нитяную основу, позолота барьеров лож и балконов давно померкла, и запах тлена довлел даже над сыростью, проникающей в это время в Лондоне всюду.
– О чем пьеса? – спросила Пегги, рассматривая взятую при входе в зал программу.
– Несколькими словами объяснить трудно, – смущенно признался Антон. Даже ему, будущему историку, не все было понятно в событиях, изображенных автором пьесы, которая, как значилось в программке, была «приспособлена к английскому языку Роднеем Эклендом». Антон коротко изложил исторические события, легшие в основу пьесы.
– А почему она называется «Белая гвардия», если там действовали немцы, украинские националисты и красные?
– В Москве ее назвали «Дни Турбиных» – по имени основных героев.
Пегги затихла, когда открылся занавес и началось действие. Она сосредоточенно вслушивалась в разговор Елены со своими братьями, с трусливым мужем, покинувшим ее, с милым и смешным Лариосиком. Девушка пыталась понять, что это за люди и почему они то пьют и смеются, то шумно разговаривают и плачут. Антон смотрел на сцену с таким же вниманием, постепенно наливаясь раздражением. Изящная, красивая Пегги Эшкрофт, игравшая Елену, изображала разбитную, смешливую и озорную бабенку, которая, расставшись с мужем, легко, весело, с увлечением покоряла растерянных, взбалмошных и склонных к частым выпивкам мужчин. А мужчины неустанно разглагольствовали и пили, пили, пили…
В первом коротком антракте Антон и Пегги остались на местах; у девушки оказалось столько вопросов, что, пока Антон ответил на них, раздался звонок, и зрители повалили в зал. После второго акта они вышли в фойе и столкнулись почти лицом к лицу с Еленой и ее мужем. Антон молча поклонился, Грач ответил коротким кивком, но Елена не захотела, чтобы встреча этим ограничилась. Она протянула Антону руку и, посмотрев на Пегги, попросила:
– Познакомьте нас со своей дамой, Антон Васильевич.
Антон выдвинул девушку немного вперед.
– Пегги Леннокс.
– Англичанка? – удивленно переспросила Елена и подала Пегги руку. – Как вам понравился спектакль?
– Я ничего не могу понять. Все борются, но кто за что и кто против кого? – призналась девушка.
Грач иронически скривил губы.
– Это и нам трудно понять. Кажется, все против всех, а вот за что – это так и остается неясным.
– Но сестра Турбиных как будто не против всех, а за всех? – неуверенно предположила Пегги. – За всех, кроме своего отвратительного мужа.
Антон засмеялся и сказал, что Пегги точно подметила главное в характере героини, как ее изобразила молодая английская актриса. Грач сдержанно согласился, добавив как бы мимоходом, что Елена Турбина на сцене «Феникса» излишне легкомысленна.
– А мне моя тезка понравилась, – решительно объявила Елена Грач. – Рядом с войной, разрушениями, убийствами она – олицетворение и воплощение вечной жизни, и эта жизнь, согретая любовью, шла и будет идти, что бы ни делали скоропадские, петлюры, турбины и немцы.
Они стояли у самого выхода, их толкали, и Грач предложил влиться в процессию, которая медленно двигалась по кругу, исшаркивая ногами паркет фойе. Они сделали круг вчетвером, перебрасываясь словами, а потом Елена, взяв Пегги под руку, опередила мужчин. Двигаясь рядом с Грачом, Антон старался не прикасаться к нему, хотя и посматривал украдкой: сосед излучал холодный блеск. У него блестели черные глаза, поблескивали черные, гладко причесанные волосы и тщательно выбритые, отливающие синевой щеки. Антон спросил, видел ли Виталий Савельевич «Дни Турбиных» в Москве.
– Нет, – односложно ответил Грач, продолжая смотреть вперед.
– А я видел несколько раз, – сказал Антон. – И каждый раз с другой актрисой в роли Елены.
Грач не отозвался.
– Смотрели, правда, с галерки, – продолжал Антон, угнетаемый молчанием соседа. – Дядя моего друга Тихона Зубова работал сторожем в музее МХАТа, и он пропускал нас – Тихона, Сашу Севрюгина, Ивана Капустина, Володю Пятова, меня – через музей на галерку.
Грач снова промолчал, будто ничего не слышал, и, лишь сделав полукруг, показал глазами на Пегги.
– Где вы откопали такую красавицу?
– Я ее не откапывал, – ответил Антон сухо. – Познакомился у Фила Беста, а потом встречался раза два-три совершенно случайно.
– И после двух-трех случайных встреч повели в театр?
В голосе Грача слышались недоверие, ирония, упрек.
– Она ни разу не была в настоящем театре, и мне хотелось сделать ей приятное, – пояснил Антон. – Тем более что она жаждала узнать хоть что-нибудь о нашей революции.
– И вы нашли, что «Белая гвардия» – самое подходящее?
Краем глаза Антон посмотрел на соседа и раздраженно подумал, что, не все праведники – иезуиты, но все иезуиты мнят себя праведниками. Постарался, однако, ответить спокойно:
– В Лондоне трудно найти что-нибудь подходящее.
«Праведник» окинул Антона осуждающим взглядом.
– Уж лучше ничего, чем это.
– Но она так хотела хоть раз побывать в настоящем театре…
– И вы привели ее сюда только потому, что она этого пожелала? – Ирония явно перевешивала недоверие; – И поведете в театр любую англичанку, которая захочет?
– Пегги не любая англичанка, – возразил Антон, уже не скрывая раздражения. – Я ей очень обязан.
– Чем?
– Она помогла мне скрыться от полиции и избежать ареста.
– Что-о-о? – почти выкрикнул Грач. Он остановился, повернувшись к Антону, и заставил остановиться идущих вслед, за ними. – Когда? Где?
Люди, остановленные ими, стали недовольно ворчать и обходить их, и Антон, чтобы не создавать затора, взял Грача под руку.
– Мы мешаем.
– Расскажите, что это за история, – потребовал Грач, едва передвигая ноги, словно не мог идти, пока не узнает всего.
Антон рассказал, когда и как это случилось, и чем больше рассказывал, тем холоднее и колючей становились черные глаза, смотревшие на него сбоку.
– И вы не сказали об этом Звонченкову? – спросил Грач, когда Антон кончил. – Сразу же не доложили Андрею Петровичу? И вообще скрыли все от полпредства?
Обидчиво и виновато Антон возразил, что он ничего не скрывал, а не сказал Звонченкову, советнику или кому-либо другому в полпредстве только потому, что не видел в этим ничего серьезного: попал в переделку случайно, улизнул от полиции удачно и вернулся вовремя.
– Как это у вас все великолепно получается! – издевательски воскликнул Грач. – Одно случайно, другое удачно, третье вовремя. Просто как в сказке. Только жизнь не сказка, и конец у таких историй редко бывает счастливым.
Елена и Пегги, обнаружив, что мужчины отстали, вернулись к ним, и Грач перестал отчитывать Антона. Он улыбнулся жене и подал ей руку: перерыв кончался, публика хлынула по покатому настилу в широко распахнутые двери партера. Елена, уходя с мужем, оглянулась через его плечо, послав Антону и его спутнице ободряющую улыбку.
– А она очень славная, – сказала Пегги, провожая взглядом Елену. – Славная, умная, образованная.
– Да, да, она славная, – рассеянно подтвердил Антон, думая о неприятном разговоре с Грачом. Он даже не подозревал, что, по несчастному стечению обстоятельств, совершил проступок – а может быть, преступление? – о котором следовало доложить не только Звонченкову, но и советнику. Не сделав этого, он совершил другой проступок – или тоже преступление? – и увеличил свою вину.
После спектакля Антон попросил Пегги подождать немного на своих местах: зачем спешить, ведь в гардеробной сутолока. На самом деле он не хотел еще раз встретиться с Грачом, с его черными холодными, укоризненными глазами.
У театра поймать такси было невозможно, и они пошли по оживленной улице. Затемнение, проводившееся с учебными целями почти всю последнюю неделю, было отменено, и улицы, залитые светом, казались необычно праздничными.
Большие, ярко освещенные окна ресторанов и ресторанчиков, «пабов» и харчевен бросали светлые квадраты на мокрый тротуар, а выставленные в особых витринах салаты, жареные куры, сочные окорока лучше всяких слов приглашали заглянуть в гостеприимно ждущие двери. Антон спросил Пегги, не будет ли она возражать, если они найдут укромное местечко и немного перекусят. Девушка не возражала, и они завернули в греческий ресторанчик, где, судя по надписям на оконном стекле, готовили не только греческую и английскую пищу, но и обещали предоставить своим посетителям возможность вкусить «оригинальные блюда Востока».
Черноволосый, черноглазый и большеносый официант провел их к маленькому столику на двоих и, подвинув Пегги стул, склонился к Антону.
– У нас великолепное вино. Прикажете подать? Или ограничитесь пивом?
Пиво показалось Антону слишком прозаичным, особенно после спектакля, и он попросил бутылку вина. Перед тем как уйти за вином, хитрый грек убедил их заказать еще аперитивы – Антону ракию, Пегги вермут. Пригубив вино, Пегги поставила рюмку и попросила Антона:
– Расскажите о себе.
– О себе? – удивленно спросил Антон. – А что рассказывать, Пегги? Жизнь моя короткая и, естественно, малоинтересная.
– Но она, безусловно, интересней нашей, – живо заверила его девушка. – И мне хочется знать о вас как можно больше!
– А зачем это вам, Пегги?
– Ну как вы не понимаете! – с упреком воскликнула она. – Вы человек из другого мира. Удивительного и увлекательного, хотя и мало известного. А вы – живой свидетель и доказательство того, что этот мир существует, действует вопреки всему, что о нем тут пишут, говорят, вопреки тому, что его ругают, чернят, проклинают. И когда встречаешься с человеком, который тебе интересен, то хочется знать о нем все.
Перед поездкой за границу Антона часто расспрашивали о прошлой жизни, и он обычно говорил, что родился в деревне, в крестьянской семье, учился в сельской школе, потом в школе второй ступени, затем в университете, и это вполне удовлетворяло любопытных. Но Пегги такой рассказ не мог удовлетворить. И, вспомнив о недавнем спектакле, Антон рассказал о том, как во время гражданской войны деревушку, где он родился, занимали то белые, то красные, то опять белые и опять красные и как он вместе с дружками-мальчишками, играя в разведчиков, пробрался вдоль заросшего кустарником и крапивой ручья в соседнее село и сообщил находившимся там красным, что в деревне остался почти без охраны большой обоз белых. Красные захватили обоз и угнали, а белые вернулись в деревню, и, пока они были в деревне, девятилетний Антон прятался днем на чердаке, а ночью – на большой русской печи.
Пегги кончиками пальцев прикоснулась к его руке.
– Вы, наверно, часто видите это во сне? – сказала она сочувственно.
– Да, все еще вижу, – признался Антон, удивленный ее проницательностью. – Не знаю почему, это, наверно, могут объяснить только психиатры, но многие мои сны все еще проходят в обстановке детства – в той же деревне, избе, у той же речушки, где мы летом купались и ловили рыбу, а зимой катались на самодельных коньках.
– Я никогда не ловила рыбу и никогда не каталась на коньках, – тихо сказала Пегги.
– Это потому, что не жили в деревне.
– Я никогда не была в деревне.
Им принесли курицу, зажаренную по-гречески, салат к ней и бутылку красного вина, которое Антону пришлось попробовать и одобрить, прежде чем официант налил даме. Чокнувшись за здоровье друг друга, они приложились к широким рюмкам.
После ужина Пегги захотела погулять, но, увидев на перекрестке часы – на них было половина двенадцатого, – заспешила домой: она обещала матери вернуться не позже двенадцати. Антон поймал такси и отвез Пегги домой.
Глава двадцать третья
В то воскресное утро низкое чернильно-черное небо сеяло мелкий холодный дождь, и казалось, что поздний рассвет сразу перейдет в ранние унылые сумерки. В такую погоду по воскресеньям лондонцы обычно сидели дома. Но в субботу князья церкви призвали паству вознести благодарственные молитвы богу за избавление от войны; и когда Антон, охваченный тоской бездействия, вышел из отеля, он увидел лондонцев, озабоченно спешивших в одном направлении. Раскрыв зонтики и подняв воротники плащей и пальто, они торопливо шагали в одиночку, парами, группами, изредка тихо перебрасываясь словами. Озадаченный и заинтересованный Антон пошел за наиболее многочисленной группой. Через пять-семь минут он разочарованно остановился перед входом в церковь. Свернув зонтики и вытерев ноги, англичане скрылись под гулкими сводами храма; в глубине его мерцали свечи и доносилось многоголосое пение.
Антон постоял перед церковью, не решаясь войти, потом, пройдя переулок и снова увидев спешащих молчаливых людей, опять проследовал за ними до дверей храма. Постояв немного, он услышал отчетливо доносившуюся музыку, по всей вероятности, где-то неподалеку от церкви играл военный оркестр. Пели трубы, били барабаны, приближаясь, и вскоре послышался четкий шаг марширующих людей: по улице шла воинская часть. Презрев дождь, за оркестром, чеканя шаг, двигалась колонна гренадеров в парадных мундирах и высоких медвежьих шапках. По тротуару, прикрывшись зонтиками, спешили любопытные.
Из разговоров, реплик, которыми обменивались прохожие, Антон узнал, что второй батальон гвардейского гренадерского полка идет в собор св. Павла, чтобы «передать на хранение самому богу» свое старое знамя, под которым служило не одно поколение гвардейцев-гренадеров. Знамя износилось, батальон получил новое, и теперь нес свою старую боевую реликвию на вечный покой.
Антон последовал за батальоном к собору св. Павла – грандиозному сооружению на вершине холма Ладда, а затем и в собор, где расчехленное знамя было возложено на алтарь под звуки торжественного пения соборного хора. А затем настоятель собора, солидный, с седой гривой густых волос мужчина, зычным голосом обратился к верующим с проповедью. Она звучала под высокими каменными сводами торжественно и гулко, настраивая слушателей на возвышенный и печальный лад, но Антон стал вслушиваться в слова проповеди лишь после того, как настоятель упомянул имя Толстого.
– То, что получило название доктрины непротивления злу насилием, а силе силой, основано на единственной фразе из нагорной проповеди, которую гений известного русского писателя Толстого сумел выделить из контекста, – сказал настоятель, полемизируя, вероятно, с пацифистами, которые были в моде. – Она касалась внутренних дел церкви и никак не может быть применена к политическим и международным отношениям, которых Христос тогда не касался. Для христиан весь вопрос состоит в том, для каких целей использовать силу.
Настоятель остановился, посмотрел на слушателей и заговорил быстрее, оправдывая божьим словом неприглядное поведение Англии, Чемберлена и его духовных братьев-умиротворителей.
– Нашу страну часто критиковали за границей, и часто эта критика вызывалась завистью, – провозгласил он, – но никто и никогда не брался утверждать, что Англия не желает мира. В своих великих усилиях добиться мира наш премьер-министр был выразителем воли и желаний всех англичан…
Духовные пастыри торопились последовать примеру короля, который в то воскресное утро обратился к народу с «посланием благодарности», воздавая хвалу богу и… премьер-министру. Послание передавалось по радио, пока Антон был в номере, несколько раз, и запомнить его было нетрудно.
«Времена беспокойства остались позади, – говорил король, – и ныне мы в состоянии выразить нашу благодарность всемогущему за его великодушие, избавившее нас от ужасов войны. После замечательных усилий премьер-министра во имя сохранения мира я горячо надеюсь, что начинается новая эра дружбы и процветания для всех народов мира».
Первый раз Антон выслушал это послание с интересом, второй раз – с раздражением, а третий, не дослушав, выключил радиоприемник и выругался: «Лицемеры, черт вас подери! Благословленные вашим премьер-министром нацистские танки и грузовики с солдатами движутся по дорогам Чехословакии, и сотни тысяч людей – женщин, стариков, детей, – спасая свои жизни, бегут от них в ужасе и отчаянии, бросив родные дома, оставив позади все, что было нажито трудом многих поколений, а вы благодарите всемогущего за великодушие и кликушествуете о начале эры дружбы и процветания!» И сейчас слова настоятеля собора о том, что только зависть заставляет иностранцев критиковать Англию и что премьер-министр, отдав Гитлеру значительную часть Чехословакии, выразил волю и желание всех англичан, вызвали у Антона возмущение. «Лицемеры, – шепотом выругался он. – Ах, какие же лицемеры! Все лицемеры! И политиканы! И король ваш! И попы! И редакторы! Все! Все!» Он вспомнил вдруг Пегги, а за нею Беста, Макхэя и Хартера и поспешил мысленно уточнить: «Почти все! Во всяком случае, многие! Да, да, очень многие!»
Чья-то рука легла на плечо Антона, и, обернувшись, он увидел рядом с собой Лугова-Аргуса. Тот насмешливо улыбался, показывая глазами на настоятеля собора, продолжавшего прославлять единение народа вокруг великомудрого миротворца Чемберлена.
– Как бы не так! – саркастически проговорил по-русски Лугов-Аргус. – Какое тут к черту единение народа, когда в самой верхушке разлад и раздоры?
– Вы хотите сказать, в правительстве? – уточнил Антон более обрадованно, чем ему хотелось бы.
– Не только в правительстве, и даже не столько в правительстве, – пояснил Лугов-Аргус. – В самом правительстве лишь несколько министров знали, что затеял премьер со своим помощником или наставником Вильсоном. Остальные узнавали о «великих деяниях» премьера, как и все смертные, из газет и сообщений радио.
– Не может быть! – воскликнул Антон, с беспокойством оглянувшись на соседей: они недовольно косились на высокого, представительного иностранца, который громко говорил на непонятном им языке.
– Он не считался и не советовался ни с кем, кроме Саймона и Хора. Оба – давние русофобы, поклонники Муссолини и Гитлера.
– А Галифакс? Разве он не был…
Антону не дали закончить вопрос. Стоявший впереди мужчина с невероятно широкими плечами повернулся к нему и зло прошипел:
– Слушайте, вы! Перестаньте разговаривать! Или уйдите из собора! Не мешайте слушать проповедь!
Лугов-Аргус пренебрежительно пожал плечами.
– Вы хотите слушать проповедь? – спросил он.
– Совсем нет!
– Тогда пойдемте отсюда.
Они вышли из собора. Дождь перестал, но по гранитным ступеням широкой соборной лестницы еще стекала вода. У подножия лестницы стоял «ягуар» – маленькая, быстроходная и дорогая машина. Поддерживая Антона под локоть, Лугов-Аргус повел его по ступенькам вниз, прямо к машине, открыл дверь и, сказав: «Садитесь!», обошел машину спереди и сел за руль.
– Вам куда? – спросил он, обернувшись к Антону.
– Да мне, собственно, некуда, – ответил тот смущенно. – Хотел посмотреть что-нибудь интересное.
– Ну, в воскресенье в Лондоне смотреть нечего, – со спокойным осуждением сказал Лугов-Аргус. – Утром открыты только церкви, после обеда – только «пабы». Ни музеев, ни ресторанов, ни театров, ни кино. Словом, проповеди – для души, пиво – для желудка.
– Тогда придется просто посмотреть Лондон.
– В машине увидите больше и не вымокнете под дождем.
Антон заколебался. Ему хотелось посмотреть Лондон и его окрестности (пока, кроме дороги на Хестон, он не видел ничего), но длительная поездка вместе с Луговым, которого Курнацкий намеревался когда-то «разрубить пополам», не очень увлекала его. Лугов-Аргус терпеливо ждал. Он надел перчатки, достал ключ, но не включил зажигание.
– Решайте, я не неволю.
После короткого раздумья Антон все же решил рискнуть. Лугов-Аргус был вхож в «высший свет», знал закулисную английскую политику.
– Поедемте.
«Ягуар» спустился с холма Ладда, миновал «ворота», названные именем холма, – никаких ворот, конечно, там давно не было, – пронесся по пустынной в воскресное утро Флит-стрит, затем по таким же пустым Стрэнду, Трафальгарской площади и выбрался на широкую и длинную Пиккадилли. С Пиккадилли он свернул на Найтсбридж – Мост рыцарей – такой же «мост», как Кузнецкий в Москве, – и покатился по малолюдным, узким и кривым улицам сначала Западного Кенсингтона, а потом Хаммерсмита, выбираясь на окраину.
Лугов-Аргус вел машину уверенно, но, разговаривая с Антоном, не отрывал глаз от мостовой. Он умело обгонял другие машины, плавно тормозил перед светофорами и бросал «ягуар» с большой скоростью вперед, когда перед ним открывалась ровная, прямая и пустынная дорога.
Заинтересованный его словами о разладе и раздорах в правительственной верхушке, Антон попытался вернуться к началу их разговора, как только они тронулись в путь после очередного светофора.
– Дафф Купер, первый лорд адмиралтейства, то есть военно-морской министр, послал письмо премьеру, объявляя о своей отставке, – сказал Лугов-Аргус, отвечая на вопрос Антона, – и премьер-министр принял отставку, как говорят, с радостью: из правительства ушел последний черчиллист.
– Мне говорили, что если черчиллисты вместе с лейбористами и либералами решат выступить против премьера, то ему придется туго, – сказал Антон.
– Маловероятно, – заметил Лугов-Аргус с сомнением. – Черчиллисты бунтуют, но это, как говорят, бунт стоя на коленях: критикуют правительство, чтобы обратить внимание премьера на себя при новом распределении министерских портфелей.
– Черчилль добивается портфеля министра?
– Сам Черчилль едва ли, – ответил Лугов-Аргус после короткого раздумья. – Потомок герцога Мальборо считает унизительным служить «скобяных дел мастеру из Бирмингема» – так аристократы зовут Чемберлена. Как все ничтожества, оказавшиеся у власти, Чемберлен, по словам Черчилля, окружил себя еще более ничтожными людьми, и Черчилль, бывший министром еще в те времена, когда в Англии мало кто подозревал о существовании Невиля Чемберлена – знали только его брата Остина, – не желает быть среди этих ничтожеств. Со своей стороны, Чемберлен – преуспевший делец и богач – ни в грош не ставит «пустослова» и «краснобая» Черчилля и говорит, что не доверил бы ему не только конторы или завода, но и склада с железным ломом.
– Премьер и до сих пор занимается бизнесом?
– Прямо – нет, но, несомненно, наблюдает за своими заводами и теми предприятиями, куда вложен капитал Чемберленов.
– А у Виккерса-Армстронга есть капитал Чемберленов? – спросил Антон, постаравшись придать голосу бесстрастное выражение.
Но Лугов-Аргус, впервые оторвавшись от дороги, бросил на Антона быстрый взгляд, и на его губах появилась усмешка.
– Значит, вы уже видели еженедельник Фокса, – сказал он, скорее отмечая факт, чем спрашивая. – И поверили, что Чемберлен причастен к сделке между Виккерсом-Армстронгом и Круппом.
Антон не видел еженедельника Фокса, но, чтобы не вызвать у Лугова-Аргуса подозрения в своей особой заинтересованности, согласно кивнул.
– По-моему, наш друг сильно рискует, занявшись этими разоблачениями, – заметил Лугов-Аргус. – Одной фотографии, показывающей встречу лорда Овербэрри с агентом Круппа Зюндером, для суда недостаточно. Соглашение действительно скандально, но, если компания обратится в суд, Фоксу придется предоставить копию документа, фотографию его, если не сам документ. – Лугов-Аргус помолчал и совсем тихо добавил: – Правда, он намекает, что у него что-то есть, и будем надеяться, что это так…
«Ягуар» выбрался за город: по обе стороны дороги раскинулись поля, иногда редкие перелески, огороды, уютные домики с садами. Поодаль свинцово поблескивали пруды, речушки с переброшенными через них горбатыми каменными мостами.
– Куда мы едем? – спросил Антон.
– В графство Букингемшир. А точнее, в Кливден.
– Поместье Асторов? – Антон удивился. – Что нам там делать?
– Ничего. Посмотрим вывод лошадей и вернемся. – Глаза Лугова-Аргуса оживились. – В конюшнях Кливдена есть две лошади нашей, луговской, породы – Молния и Птица. – Имена лошадей он произнес по-английски и, не скрывая восхищения, добавил также по-английски: – Чудесные лошади!..
