Текст книги "Сумерки в полдень"

Автор книги: Даниил Краминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)

– Что значит потерять? Почему потерять?

Антон торопливо рассказал о том, что узнал от Елены, и о том, что письма его остаются без ответа, и о своих подозрениях в отношении интриг Юлии Викторовны. Когда он замолчал, Андрей Петрович сказал, что все это очень некстати, но обещал подумать.

Глава двадцать шестая

Прошло, однако, несколько дней, прежде чем Антону удалось снова поговорить с Андреем Петровичем: советник был занят. Но и приняв Антона, не выслушал его до конца.

– Повремените со своими семейными делами, – перебил он Антона, едва тот заговорил о поездке в Москву. – Надо подождать, чем кончится история с Линдбергом. Форин оффис требует от нас объяснений.

– Каких объяснений, Андрей Петрович?

– Хотят знать, откуда Москва получила сведения о его выступлениях. В газетах об этом не писалось, публичных заявлений он не делал, а «Правда» опубликовала большую и гневную статью, ссылаясь на сообщения из Лондона.

Позавчера английские газеты сообщили, что одиннадцать известных советских летчиков направили в «Правду» письмо, в котором резко критикуют как поведение Линдберга, приехавшего самозваным гостем в Москву, так и его вздорные утверждения о превосходящей силе люфтваффе, якобы способной разгромить военно-воздушные флоты Британии, Франции, СССР и Чехословакии, даже действующие вместе. Летчики зло высмеяли хлестаковское вранье Линдберга о том, что в Москве ему будто бы предложили командовать всей советской гражданской авиацией. Увидев это сообщение, Антон обрадовался: «чаепитие» в отеле «Маджестик», куда его привел Бест, принесло совершенно неожиданные полезные результаты.

– И вы хотите удовлетворить их любопытство?

Усталый и раздраженный советник – после Мюнхена он все дни выглядел не только усталым, но и больным – сердито посмотрел на Антона.

– В нашем деле многое не зависит от того, хотим мы или не хотим, – недовольно заметил он.

– И как же вы объясните? – уже обеспокоенно спросил Антон. – Сообщите, что один из сотрудников полпредства случайно оказался на «чаепитии», где Линдберг был почетным гостем?

– Сотрудники полпредства на таких «чаепитиях» случайно оказываются редко, – заметил Андрей Петрович. – И иногда это кончается тем, что их просят удалиться из страны.

Беспокойство, охватившее Антона, перешло в тревогу.

– Меня могут попросить из Англии?

– Могут, если очень захотят, – подтвердил советник.

– Ох, какой же я был дурак, что принял приглашение Беста! – воскликнул Антон виновато.

На хмуром лице Андрея Петровича появилась вдруг насмешливая, но добрая ухмылка.

– Не ругайте себя. Вы сделали правильно, что пошли, и вели себя правильно: свою страну надо защищать всегда и везде, за этим мы и присланы сюда.

– Но они же могут… действительно попросить меня из страны, – растерянно проговорил Антон, сбитый с толку неожиданной похвалой.

– Поэтому-то сейчас вам не надо пока уезжать. Они, – советник кивнул в сторону окна в парк, – расценят это как наше желание отослать домой человека, причастного к истории с Линдбергом, а мы не хотим этого.

– Простите меня, Андрей Петрович, я новичок в этих делах. Что же вы намерены делать?

Ухмылка на лице советника стала насмешливее и шире.

– Протестовать и, со своей стороны, требовать объяснений.

– Против чего, Андрей Петрович?

– Против того, что Линдбергу позволяют распространять ложь и клевету на наши воздушные силы. И требовать объяснений, кто и почему разрешил этому агенту нацистов подрывать веру населения в силу возможного союзника.

Обрадованный Антон вдруг вспомнил, что после «чаепития» в самом конце сентября он видел в вечерней газете, публикующей изо дня в день «Дневник лондонца», коротенькую заметочку, в которой говорилось о Линдберге. «Я слышал странную историю, – писал «Лондонец», – что будто бы из России доставлены неопровержимые доказательства того, что, хотя советские военные самолеты блестящи, летный персонал подорван недавними чистками… Пострадали лучшие летчики и авиаинженеры… Эта новость передана президенту Бенешу… Меня уверяют, что человек, привезший эти доказательства, – полковник Линдберг, который начинает соперничать с полковником Лоуренсом по части тайной политической активности».

– Форин оффис лжет, когда говорит, что о выступлениях Линдберга в газетах не писалось, – сказал Антон советнику. – «Лондонец» в своем дневнике указывал прямо на него.

– Какой «лондонец»?

– Да тот, что ведет «Дневник» в вечерней газете.

Советник попросил Антона принести газету, и через несколько минут подшивка уже была на столе. Андрей Петрович быстро прочитал заметку и удовлетворенно хлопнул по подшивке.

– Теперь у нас еще одно доказательство и основание протестовать и требовать объяснений.

– Еще одно доказательство? – переспросил Антон, недоумевая.

– Да, еще одно, – повторил советник и подал Антону только что вышедший еженедельник. Он был развернут на середине, в углу страницы жирно отмечен абзац. «Я не знаю да и не имею желания знать, – писал неведомый Антону автор, – как новость, которой поделились за обеденным или чайным столом в Лондоне, оказалась в Москве. Но что касается слов полковника Линдберга относительно воздушных сил европейских стран, то они были сказаны. После того как Москва нашла нужным упомянуть об этом, нет смысла больше скрывать факт, что полковник Линдберг действительно утверждал в Лондоне, что германская авиация сильнее не только авиации Британии, Франции и России, но и всех их воздушных сил, вместе взятых».

– Вы думаете, этого достаточно, чтобы протестовать и требовать объяснений? – неуверенно спросил Антон.

– Более чем достаточно, – объявил советник и тут же менее решительно добавил: – Для нас, по крайней мере. А Форин оффис ничем не убедишь, коль они решили взять Линдберга под защиту.

Андрей Петрович отпустил Антона, пообещав вернуться к его просьбе примерно через неделю-полторы. Антон мрачно вздохнул – за полторы недели много воды утечет, – но все же, прежде чем уйти, сердечно поблагодарил советника.

Ему, однако, не пришлось ждать так долго. Три дня спустя после очередного совещания Андрей Петрович попросил Антона остаться и, пригласив сесть за маленький столик, приставленный к большому столу, сказал с кривой улыбкой:

– Ну что ж, Карзанов, ваше желание исполнилось. Можете собираться и ехать в Москву.

Антон вскочил и потянулся через стол, намереваясь поймать и пожать большую короткопалую руку.

– Спасибо, Андрей Петрович! Большое спасибо!

Советник поспешно убрал руку, открыв ящик стола.

– Виталия Савельевича благодарите, – проворчал он. – Он позаботился о вашей поездке в Москву.

– И Виталию Савельевичу огромное спасибо! – воскликнул Антон, не придав значения иронической усмешке. – Когда я могу отправиться?

– Да чем скорее, тем лучше.

Антон снова сердечно поблагодарил Андрея Петровича и руководителей полпредства за то, что они нашли возможным отпустить его домой. Легким шагом он двинулся к выходу, но у двери остановился и повернулся к советнику.

– Могу я оставить у нашего завхоза чемодан с вещами?

Советник нахмурился.

– А зачем вам оставлять его завхозу? У него и с полпредским хозяйством достаточно хлопот.

Радостно настроенный Антон весело отозвался:

– Хорошо, Андрей Петрович: оставлю чемодан у кого-нибудь из наших.

Лицо советника по-прежнему было хмурым.

– А зачем вам вообще оставлять чемодан в Лондоне? Возьмите с собой. Неизвестно, сколько вы пробудете в Москве.

– Не больше недели, двух.

– Сразу видно, что вы еще неопытный человек, – со вздохом произнес советник. – На выезд в Лондон потребуется новое разрешение, английская виза и так далее.

– Мне говорили, что английскую визу можно получить перед отъездом из Лондона.

– Можно, но сложно. Да и зачем вам спешить? Побыть дома всегда приятно.

– Конечно, Андрей Петрович! Конечно! – живо подхватил Антон. – Большое вам спасибо за заботу!

В тот же день Антон заказал через консула билет на немецкий пароход, курсирующий между Лондоном и Гамбургом. Ему очень хотелось поехать через Антверпен и Брюссель, чтобы снова встретиться с Жаном-Иваном Капустиным, но ближайший пароход на Антверпен уходил на другой день, а следующий – неделю спустя: на первый Антон не успевал, второго пришлось бы ждать слишком долго.

Перед отъездом Антон хотел зайти к полпреду, чтобы проститься и спросить, не надо ли передать чего-нибудь в Москве, но тот не принял его, сказавшись больным, а советник коротко и сухо пожелал счастливого пути. Грач, которого он поблагодарил за разрешение поехать в Москву, удивленно посмотрел на Антона и, смущенно отведя сверкающие глаза в сторону, буркнул: «Счастливого пути!» Ковтун, пожав на прощание его руку, вздохнул и сказал, что хотел бы поехать вместе с ним в Москву, если бы это было возможно.

По пути в порт в такси Антон пожаловался провожавшему его Горемыкину, что полпред и советник не нашли нужным поговорить с человеком, уезжающим в Москву. Горемыкин вступился за них:

– Полпреду действительно нездоровится, а советник в самом деле занят.

– Но полпред, как сказал мне Краюхин, уезжал куда-то утром – и вдруг разболелся. А советник… Неужели Андрей Петрович не мог выкроить несколько минут?

Горемыкин только вздохнул.

– Не знаю, не знаю…

Такси доставило Антона и Горемыкина к самой пристани, у которой пришвартовался пароход. Поднимаясь по трапу, Антон столкнулся лицом к лицу с Бауэром. Тот сделал вид, что не узнал его, но Антон преградил ему дорогу.

– А, герр Бауэр! – воскликнул он по-немецки. – Рад видеть вас снова. Вы возвращаетесь в Германию?

– Нет! Нет! – торопливо ответил Бауэр. – Я остаюсь в Лондоне.

– Зачем? – настаивал Антон, мешая швейцарцу проскользнуть мимо. – Ведь опасность войны устранена и гестапо едва ли будет преследовать вас. Насколько я знаю, все английские и французские корреспонденты вернулись в Берлин.

– Нет, нет, я остаюсь в Лондоне, – нетерпеливо повторил Бауэр. – Работа здесь мне кажется весьма интересной.

– Безусловно, интереснее, – многозначительно подтвердил Антон и намекнул: – Но, наверно, трудней?

– Да, да, конечно, трудней, – быстро согласился Бауэр, и в его печальных темных глазах мелькнул испуг.

– Счастливо оставаться! – сказал Антон.

– А вам счастливого пути! – крикнул Бауэр, устремляясь вниз.

С палубы Антон посмотрел на пристань. Горемыкин, отодвинувшись от парохода, махал рукой, как делали все провожавшие. Лишь Бауэр, втянув голову в поднятый воротник пальто, уходил к воротам: встретившись с кем-то на пароходе, спешил по делам, которые его берлинские хозяева поручили ему в Лондоне. Несмотря на «вечный мир» между Германией и Англией, объявленный в столицах обеих стран с такой помпой, разведки и тайные полиции продолжали действовать друг против друга.

Как и в день приезда Антона в Лондон, туман, смешанный с мелкой водяной пылью, был густ, черные берега Темзы скрылись, едва пароход двинулся вниз по течению. Антон заперся в каюте и не выходил до ужина, а после ужина сразу лег спать: сон сокращает время и расстояния.

В Гамбург пароход пришел во второй половине следующего дня. Антон поехал на вокзал, взял билет до Берлина и сдал багаж на хранение, потом послал телеграмму Володе Пятову и отправился смотреть город. Гамбург показался ему тесным, унылым, однообразно серым и зябким. Лишь озеро Альстер, разлившееся в самом центре города, очаровало его, хотя в тот серый и ветреный день оно сердито билось в гранитную стену, окружавшую воду. Огромный город был увешан полотнищами с белыми кругами и черными свастиками в самой середине и заляпан лозунгами: «Один народ, одна империя, один фюрер». И этот «фюрер» красовался не только на фронтонах казенных зданий и частных домов, но и во всех витринах магазинов. Его злое лицо с прядью волос над глазом и усиками под большим носом стояло за зеркальными стеклами витрин перед манекенами, одетыми в мужские костюмы или дамские платья, перед корзинами с морковкой и салатом, перед завернутыми в кисею свиными и говяжьими тушами, перед кастрюлями, тарелками, чугунными печками.

Вернувшись на вокзал и дождавшись поезда, Антон сразу же после ужина снова улегся спать, благо соседи по купе задержались в вагоне-ресторане. Утром он поднялся в купе первым, побрился, умылся и вышел в коридор, где и простоял у окна до прихода поезда в Берлин.

Встретивший его у вагона Пятов удивился, увидев чемоданы.

– Ты что, насовсем, что ли? – спросил он, беря из его рук один из чемоданов.

– Нет, вовсе нет!

– Тогда зачем все барахлишко тащишь? – продолжал недоумевать Володя. – Оставил бы в Лондоне.

– Я хотел, но опытные люди посоветовали взять все с собой, – неохотно признался Антон.

– Посоветовали взять с собой? – переспросил Володя озадаченно, но тут же бодро объявил: – А впрочем, может быть, это и хорошо. Своя ноша, как говорят, не тянет. Пошли!..

Они выбрались на площадь перед вокзалом. Володя поставил чемодан, заглянул за угол, и вскоре перед Антоном остановилась хорошо известная ему машина. Сидоренко, проворно выскочив, обежал машину, сказал Антону: «Здравствуйте! С приездом!» – и, взяв чемоданы, споро и ловко спрятал их в багажник. Закрыв его, вернулся на свое место у руля и вопросительно оглянулся на пассажиров.

– К чехословацкой миссии, – распорядился Володя.

Антон удивленно повернулся к нему, не поняв распоряжения.

– Мне бы лучше в гостиницу, – пробормотал он, всматриваясь в насупленное лицо друга. Ему показалось, что Володя похудел за это время, под глазами появились темные круги, а в глазах – беспокойство.

– Поедем и в гостиницу, – тихо отозвался Володя. – Но сначала проводим Мишника.

– Мишник уезжает? Куда?

– Его увозят… тело его увозят… домой… в Прагу, – медленно ответил Володя, произнося каждое слово раздельно, будто подыскивать их и выговаривать было физически трудно.

– Мишник умер?

– Да… застрелился…

– Не может быть! – воскликнул Антон. Он помолчал, не зная, что сказать, потом положил руку на близкое и теплое колено друга.

– Почему… – начал он едва слышно. – Почему Мишник покончил с собой?

– Расплатился за чужое вероломство, – также шепотом отозвался Володя.

– За вероломство французов? – показал Антон, вспоминая письмо Тихона.

– Нет, не французов, – со вздохом ответил Володя. – Мишник бросил орден Почетного легиона под ноги Франсуа-Понсе и тем дал выход своему гневу. Жизнью он расплатился за вероломство своего правительства.

Володя, не глядя на Антона, рассказал о том, что довело Мишника до самоубийства. Когда германская армия вторглась в Чехословакию, от нее бежали не только чехи, но и многие немцы – более полумиллиона человек, – не пожелавшие «слиться» со своими нацистскими «братьями по крови» и стать подданными фюрера. Бежали коммунисты, социал-демократы, католики и многие другие. Берлин потребовал от Праги переловить и выдать всех немцев. И чехословацкая полиция устроила поистине невиданную в истории облаву на немецких беженцев в Праге, Пльзене, Брно, в других городах и поселках. Пойманные были доставлены в особые «лагеря беженцев», откуда их под конвоем, как арестованных, отправляли большими группами на границу и передавали отрядам гестапо. Эти заплечных дел мастера тут же «рассортировывали» пленников: детей и женщин увозили на грузовиках в горы, а мужчин допрашивали, избивая и пытая, после чего направляли в концентрационные лагеря и тюрьмы. Беженцы знали, что их ждет в «третьем рейхе», и в лагерях началась эпидемия самоубийств.

Мишник, у которого с давних пор были тесные связи с судетскими немцами, поспешил в Прагу, добился приема у Сыровы и попытался уговорить его не выдавать беженцев гестапо. Премьер-министр посмотрел на Мишника своим единственным воспаленно-красным и злым глазом.

«Мы не так богаты, чтобы кормить всю эту ораву, – сердито бросил он. – Я должен заботиться о своих гражданах».

«Судетские немцы тоже наши граждане, – возразил Мишник. – Все эти годы они дрались с нацистами-генлейновцами за то, чтобы Судеты оставались нашими, и мы не можем бросить их теперь на произвол судьбы».

«Они дрались с генлейновцами не потому, что любили нас, а потому, что были коммунистами и социал-демократами», – сказал Сыровы.

«Среди них есть, конечно, коммунисты и социал-демократы, – согласился Мишник, – но большинство – просто немцы, которые были и хотели оставаться гражданами нашей республики».

«Я не буду ссориться из-за какой-то сотни немцев с их фюрером, – объявил премьер-министр. – Пусть решают свои споры сами».

«Но их ждут в рейхе лишения, муки, тюрьмы и даже смерть, – напомнил Мишник. – Мы толкали их на сопротивление нацистам, а теперь умываем руки. Это – жестокое вероломство».

Единственный глаз стал еще злее.

«Я не толкал немцев на сопротивление немцам, – отрезал Сыровы. – Если вы толкали их, то и расплачивайтесь вместе с ними».

«Хорошо, я расплачусь за ваше вероломство», – сказал Мишник, уходя из кабинета премьер-министра. Вернувшись в Берлин, он заперся в своем кабинете и привел в порядок дела, разложив и разметив все документы, – Мишник был аккуратен, как немец. Потом написал обстоятельную записку, рассказав о бедствиях, выпавших на долю немецких беженцев, и о своем разговоре с премьер-министром, и, спрятав ее в ящике своего стола, тут же в кресле на рассвете застрелился. Выстрела никто не слышал, и тело нашли поздним утром. Немецкие власти потребовали выдать им тело для медицинского осмотра, продержали три дня и вернули лишь вчера, подтвердив самоубийство.

– Вчера же перед вечером в миссии была панихида, – закончил Володя свой грустный рассказ, – а сегодня утром покойника отправляют поездом в Прагу, и мне нужно участвовать в проводах тела.

– Тебе придется идти за гробом? – спросил Антон.

– Придется ехать за гробом, – уточнил Володя. – В составе траурного кортежа.

Антон издали узнал чехословацкую миссию, хотя и не был в ней ни разу: чехословацкий флаг, отличавший большое серое здание от таких же серых зданий, был приспущен. Перед миссией сгрудились машины, они как бы окружили большой черный автомобиль-катафалк.

Володя Пятов и Антон приехали вовремя. Широкие двери серого здания распахнулись, на ступеньках показались мужчины в черных пальто и черных цилиндрах. Они несли за ручки закрытый гроб. Прямо за гробом шла согбенная женщина во всем черном с густой черной вуалью, скрывавшей лицо, за женщиной – опять мужчины в черных пальто с повязками на рукавах и с черными шляпами в руках. На улице гроб подняли на плечи, развернули и вдвинули в открытую заднюю дверь катафалка под его продолговатый стеклянный верх. Двое носильщиков влезли вслед за гробом и закрыли дверь, а двое других поспешили в переднюю кабину автомобиля-катафалка. Надев шляпы, быстро расселись по машинам и провожающие, среди которых Антон узнал только Двинского и де Шессена.

– А почему же нет музыки? – спросил Антон Володю.

– Власти запретили. Сказали, чтобы проводы тела были тихими и незаметными. И главное, велели побыстрее убраться восвояси.

И действительно, автомобиль-катафалк, втиснувшись в поток машин, покатил по улице, правда, не стремясь обгонять грузовики и автобусы, но и не отставая от них. За катафалком с такой же скоростью вереницей двигались машины траурного кортежа.

Володя угрюмо молчал, обычно веселый и разговорчивый Сидоренко не проронил ни слова, и Антон, предоставленный самому себе, смотрел в окно. Осенний Берлин был мрачен, берлинцы выглядели по сравнению с англичанами плохо одетыми и плохо накормленными, а портреты человека с прядью над глазом и усиками под длинным носом, выставленные не только в витринах, но и во многих окнах жилых домов, наводили на мысль о каком-то необъяснимом, всеобъемлющем и чудовищном помешательстве.

Кортежу потребовалось не больше пятнадцати минут, чтобы добраться до вокзала, но оттуда его направили вдоль железнодорожных путей к дальнему пакгаузу, у которого стоял товарный вагон с маленьким маневровым паровозиком. На вагоне белой краской было четко написано: «Фюр швайне» («для свиней»).

– Нацисты мстят даже мертвым, – сказал Володя, когда они вслед за носильщиками с гробом прошли через открытые сквозные двери пакгауза к вагону. – Они не любили Мишника, ведь он не скрывал своей неприязни к ним.

Двинский, увидев Антона, подал ему руку.

– Здравствуйте, лондонец, – проговорил он. – Как это вы оказались опять у нас?

– Все дороги с востока на запад и с запада на восток ведут через Берлин, – сказал Антон. – Еду домой.

– Так быстро? – удивился Двинский.

– По личным делам, Григорий Борисович.

– А-а-а… – понимающе протянул Двинский, обнажая голову: носильщики внесли гроб в вагон и, опустив на устланный соломой пол, сняли цилиндры, как делали обычно, опуская гроб в могилу.

Все мужчины сняли шляпы и склонили обнаженные головы. Согбенная женщина в черном, прижав ладони к закрытому вуалью лицу, вскрикнула:

– Ян! Ян! О-о-о, Ян…

Носильщики, пятясь, вышли из вагона и надели цилиндры. Железнодорожник, стоявший рядом с вагонной дверью, с грохотом задвинул ее и забросил щеколду, закрывая. Паровозик, тихо пускавший пары под колеса вагона, тронул его и покатил от пакгауза в сторону вокзала, чтобы прицепить к поезду Берлин – Прага.

Провожавшие надели шляпы и двинулись к машинам. По пути Антон столкнулся с де Шессеном. Тщательно выбритый, напомаженный и напудренный француз быстро сорвал перчатку с пальцев и, протягивая руку Антону, склонился с подчеркнутой вежливостью.

– Рад снова встретиться с вами, – произнес он по-немецки и заговорщически подмигнул, как бы говоря: у нас есть секрет, но мы будем хранить его между собой. – И надеюсь быть вам снова полезен, как в Лондоне.

– На что он намекает? – спросил Володя, едва де Шессен отошел.

Антон рассказал о встрече с Гамеленом в лондонском отеле.

– Теперь я понимаю, почему он так любезен с тобой, – с усмешкой заметил Володя. – Услужливость де Шессена уже вознаграждена: он повышен в ранге.

От пакгауза до вокзала машины двигались прежней вереницей. У вокзала все провожавшие снова вышли из машин, чтобы проститься с женщиной в черном: вдова ехала в Прагу в пассажирском вагоне. От вокзала машины устремились в разные стороны.

Сидоренко, отлично изучивший Берлин, довез Антона и Володю до отеля «Наследный принц» за несколько минут и помог внести чемоданы. Хозяин, хлопотавший в тесной, как платяной шкаф, конторке, узнал Антона и полюбопытствовал, где же красивая дама, сопровождавшая его недель шесть-восемь назад. Узнав, что она осталась в Лондоне, пожалел: «Жаль, жаль», – как сожалел прошлый раз, что молодые постояльцы не муж и жена.

На вопрос Антона, как поживает хозяин, тот осклабился, показав крупные зубы.

– Очень хорошо! – похвастал он. – Боялся войны, а она прошла мимо. Фюрер, как и обещал, добился всего, не сделав ни единого выстрела. Понимаете – ни единого!

«Да, что правда, то правда, – с горечью подумал Антон, поднимаясь вместе с Володей в тесном лифте на третий этаж. – Зато благодаря стараниям «миротворцев» стреляются другие… Немцы-антифашисты, обреченные на выдачу гестапо… Мишник, замученный своей совестью…»

Антону не хотелось оставаться одному в унылом номере отеля, и он, быстро развесив костюмы в гардеробе и разложив белье в комоде, чтобы не мялось, поспешил вместе с Володей в машину. По пути в полпредство Антон спросил Володю, можно ли встретиться с Гейнцем Бухмайстером и Юргеном Риттер-Куртицем: ведь он обещал непременно навестить их, когда снова окажется в Берлине.

– С Юргеном можно, – ответил Володя после короткого раздумья, – а с Бухмайстером едва ли.

– А мне хотелось бы повидать Гейнца.

Володя взглянул на него с усмешкой.

– На всякое хотенье есть терпенье. И время. Встречи приходится организовывать заранее.

– Это трудно?

– Нетрудно, но хлопотно, – ответил Володя и пояснил: – Когда надо встретиться с Гейнцем, я посылаю ему условную открытку и получаю от его сына – помнишь штурмовика, который напугал тогда тебя? – условный ответ. Иногда это занимает дня два, иногда три и четыре, а то и больше.

– А с Юргеном?

– Юргену достаточно позвонить из автомата.

У полпредства они вышли из машины. Гестаповцы, сменившие просторные плащи на такие же просторные пальто, осмотрели Антона с враждебной пытливостью: кто такой? – шупо – полицейские – равнодушно. Дежурный полпредства на вопрос Володи, где советник, ответил коротко: «У себя».

За матовой стеклянной дверью Антон увидел знакомый, плохо освещенный коридор, высокую знакомую дверь. Володя постучал и, услышав «Войдите!», открыл ее.

Двинский, поднявшись из-за большого резного стола, показал рукой на низенький столик, за которым Антон уже сиживал не раз. Они сели.

– Ну что интересного в Лондоне? – спросил Двинский опускаясь в кресло напротив них. Он положил свои пухлые руки с кольцами и перстнями на пальцах на полированную крышку столика.

Антон замялся, не зная, с чего начать. Для него в Лондоне и в Англии вообще все было интересно: новая страна – это новый, необычный и пока еще во многом неизвестный мир. Он понимал, что Двинского интересуют не личные впечатления или «открытия» Антона, а что-то другое, более важное и нужное. Он вспомнил давний разговор в этом кабинете об игре, которую англичане затеяли, как выразился Григорий Борисович, с Гитлером, добавив, что игра может кончиться вовсе не так, как хотят ее участники. Тогда Антон поверил ему, но после всего, что случилось за это время, он все чаще думал, что игроки добились своего, закончив игру именно так, как им хотелось: нас не только вытеснили из игры, чего, по словам Двинского, не могло случиться, но и отстранили от европейской политики, изолировали, оставив наедине с нацистской Германией, за спиной которой стояли ее друзья по оси «Берлин – Рим – Токио».

– Те в Лондоне, кто затеял игру с Гитлером, – помните, мы говорили об этом здесь, за этим столиком? – сказал Антон, – открыто и шумно торжествуют. Они намекают, что выиграли трудную игру, и уверяют, что одержали в Мюнхене историческую победу.

Двинский стукнул по полированной крышке столика.

– Только дураки могут думать, что они выиграли эту игру! – сердито, сквозь зубы произнес он. – И только политические мошенники могут уверять других, что одержали в Мюнхене победу! Можно понять, почему торжествуют в Берлине: одним ударом Гитлер ликвидировал всю систему, созданную Парижем после войны. Предав Чехословакию и фактически отказавшись от союза с нами, Франция поставила все свое будущее в полную зависимость от Гитлера: он сожрет ее, когда захочет. Ей осталось только сдаться на его милость, и она уже начала сдаваться: Франсуа-Понсе услужливо помогает нацистам отнять у Чехословакии все, что те пожелают, а они желают значительно больше того, что предусмотрено даже мюнхенским соглашением. Англия, отворачиваясь от нас, отказывается от единственной силы, способной создать серьезный противовес Берлину в Европе.

– Наши в Лондоне убеждены, что нынешнее английское правительство пошло на соглашение с Гитлером, чтобы открыть ему дорогу через Чехословакию на Советскую Украину, – сказал Антон. – И теперь оно «предупреждает» нас, что Гитлер намерен воспользоваться этой дорогой в ближайшее время.

– Хотят предупредить или столкнуть нас с Германией? – спросил Володя.

– Скорее всего столкнуть, – неуверенно ответил Антон.

Двинский погладил кончиками пальцев темные, набухшие припухлости под усталыми глазами. Он заметно постарел за эти два месяца: видимо, «игра», из которой поклонники Гитлера Гендерсон и Франсуа-Понсе устранили его, заставила советника провести не одну бессонную ночь, нервничать, негодовать.

– Английские дипломаты, – заговорил он, посмотрев на Антона, – мнят себя великими умниками и хитрецами, но почему-то наивно полагают, что Англии принадлежит монополия на политическую и дипломатическую игру и что другие лишены права понимать и учитывать эту игру в своей политике, а тем паче отвечать такой же игрой. И когда мы захотим рассчитаться с ними той же монетой, английским и французским пособникам Гитлера придется солоно.

И хотя Двинский говорил сдержанно, глухо, не повышая голоса, в его словах слышались и беспощадный сарказм, и гневная решимость наказать «умников» и «хитрецов». Володя смотрел на полное морщинистое лицо, многозначительно улыбаясь: он понимал, на что намекал Двинский, и одобрял его.

После разговора с Двинским Антон зашел вместе с Володей в его комнату, где они могли наконец поговорить без свидетелей, по душам. Антон рассказал, хотя и очень коротко, о своей жизни в Лондоне, умолчав, однако, о поездке с Еленой в Блэкпуль и встречах с Пегги. Володя с такой же краткостью поведал о событиях в Берлине, затронувших его самого и близких им обоим людей. Почти мимоходом он вспомнил об Игоре Ватуеве, который проследовал со своим самовлюбленным и заносчивым «чифом» через Берлин в Москву. Игорь намекнул на какие-то предстоящие в ближайшее время «серьезные изменения», но Володя так и не понял, касались они только Игоря или кого-то еще. Видимо, ожидаемые «изменения» радовали его, потому что, намекая на них, Ватуев сиял, словно месяц в ясном небе.

Антон помрачнел и вдруг признался Володе, что заставило его спешить в Москву: боязнь потерять Катю. Володя выслушал признание, озадаченно посматривая на друга, потом тихонько свистнул:

– Теперь я понимаю, о чем говорил Игорь. – Он помолчал, вздохнул и с усмешкой заметил: – Странно, но личные жизни у многих складываются совсем не так, как им хочется.

– Может быть, потому, что люди мало стараются, чтобы устроить свою личную жизнь как следует, – предположил Антон, и Володя согласно наклонил светловолосую голову.

– Может быть, может быть…

Володю позвали «наверх», на совещание, и он заторопился. Провожая Антона по коридору, пообещал позвонить Юргену и сообщить Антону вечером или в крайнем случае завеса утром о результатах разговора.

Предоставленный самому себе, Антон попытался позвонить Тихону Зубову, но дежурный сказал, что Зубовы уехали в Дрезден и вернутся дня через два. Зайдя к консулу и заказав билет на поезд Париж – Варшава, в котором был вагон, идущий от Берлина до Негорелого, Антон покинул полпредство. Он пересек Вильгельмштрассе и прошел под Бранденбургскими воротами. Справа возник пугающе-мрачный, черный остов сгоревшего рейхстага; металлический каркас провалившегося стеклянного купола страшным скелетом поднимался к низкому, влажно-тяжелому небу. Холодный ветер гнал по Аллее Побед мелкую, колючую пыль и, как кнутом, щелкал флагами, свисающими с высокой колонны, построенной в честь победы над Францией в 1871 году, – и тогда французская буржуазия предпочла отдать Париж войскам чужеземных завоевателей, нежели оставить его в руках своего народа. «Деньги всегда были ближе сердцу богачей, чем национальные сантименты», – раздраженно подумал Антон, глядя на колонну. Он круто повернулся и пошел назад.