Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)
Глава двадцать первая
Атмосфера подавленности и тревоги, царившая в полпредстве уже не первый день, оказалась для Антона особенно тягостной. Вернувшийся из Женевы Грач не проявлял желания побеседовать с новым подчиненным ему сотрудником, а, встречая в вестибюле, лишь холодно кивал на приветствие Антона. Звонченков не поднимал головы, когда Антон, входя по утрам в их комнату, говорил «Доброе утро!», а только невнятно бросал: «Доброе, доброе». Даже всегда оживленно-веселый Горемыкин ограничивался коротким молчаливым рукопожатием и тут же отводил глаза, будто Антон был виноват в том, что случилось. Отчужденно молчаливые, занимались они своими делами с утра до вечера, изредка обмениваясь самыми необходимыми фразами. Антон вздохнул с облегчением, когда их позвали наконец к Андрею Петровичу.
Перед дверью советника в углу, где курильщики, затянувшись напоследок, гасили папиросы, не слышалось обычных насмешливых реплик или шуточек, будто все готовились войти в комнату, где лежал покойник. Лишь Ковтун, пожимая руку Антона, улыбнулся ободряюще, словно хотел сказать: «Не вешай носа».
Андрей Петрович торопливо писал и на приветствия входящих отвечал лишь кивком, не поднимая глаз. Все молча рассаживались по своим местам, стараясь ступать осторожно, хотя толстый ковер на полу и без того приглушал шаги. Шифровальщик, стоявший рядом со столом Андрея Петровича, сжимал знакомую всем кожаную папку, в которой носил шифротелеграммы.
– Пошлите сейчас же, – сказал Андрей Петрович, подавая ему сложенный вдвое лист бумаги.
– «Молнией»?
– Да-да, «молнией». И сейчас же!
Андрей Петрович проводил шифровальщика глазами до самой двери и лишь затем повернулся к собравшимся.
– Провокаторы! – проговорил он негромко, но с таким ожесточением, что Антон вздрогнул от неожиданности. – Лжецы и провокаторы!..
Глубоко сидящие маленькие глаза сердито оглядели всех, заставив каждого внутренне сжаться и невольно опустить плечи.
– Да-да, лжецы и провокаторы! – повторил советник, повышая голос. – Других слов не подберешь.
– Вы о ком, Андрей Петрович? – вкрадчиво спросил Ракитинский, перестав поглаживать свои пышные усы.
– О них! – Советник показал головой на решетчатое окно, за которым, опустив тяжелые от дождя ветви, стоял осенний парк, и пытливо осмотрел сидевших за столом Ракитинского, Грача, Звонченкова. – Вы видели сообщение Юнайтед пресс из Парижа?
– О чем, Андрей Петрович? – Тон Ракитинского оставался вкрадчивым.
– О том, что Москва якобы дала Англии и Франции согласие на сделку с Гитлером о Чехословакии и будто бы уполномочила Даладье – этого слизняка и беспринципного карьериста, эту политическую рептилию – говорить и решать в Мюнхене от нашего имени.
– Нет, не видели, – почти в один голос ответили Ракитинский, Грач и Звонченков.
– Они не могли его видеть, Андрей Петрович, – бросил Гришаев. Сидевший, как обычно, у самой двери, он понимающе и иронически улыбался. – Сообщение пришло поздно вечером и в утренние газеты не попало. Мы получили его по телетайпу.
– Но оно уже дошло до Москвы! – возмущенно проговорил советник, взглянув на Гришаева с осуждением.
– Я думаю, что Москва получила его одновременно с Лондоном или даже раньше, – тем же уверенно-непререкаемым тоном объяснил Гришаев. – Нынешняя техника связи это позволяет.
Андрей Петрович помолчал, будто вдумываясь в слова Гришаева, потом заговорил более спокойно:
– Москва потребовала срочно дать объяснения, откуда взялись эти нелепые измышления. Не дали ли мы англичанам какого-нибудь повода превратно истолковать нас? Я только что послал ответ, подтвердив разговор, который имел с Галифаксом: я протестовал против намерения четырех правительств решить чехословацкий вопрос без Чехословакии и Советского Союза. Чтобы Галифакс не смог извратить мои слова, я взял с собой Карзанова, и тот сделал подробную запись разговора, суть которого в тот же вечер передали в Москву. Но сообщение американского агентства столь категорично, что даже люди, привыкшие ко всяким политическим трюкам, засомневались: уж не брякнул ли кто-нибудь из нас нечто подобное?
Взгляд прищуренных глаз снова обежал лица собравшихся, цепко и требовательно всматриваясь в них.
– Извините, но такое не брякнешь ни в каком разговоре, – сказал, наконец, Ракитинский.
– Опытные люди – да, – поправил его Грач, – но неопытные могут и брякнуть.
– Не думаю, – возразил Ракитинский.
– А я думаю. И имею на то основание. Если здравый смысл не удерживает некоторых от контактов с чуждыми нам людьми, например с белогвардейцами, – проворчал Грач, – то что уж ждать хорошего…
– Случайно встретиться с белогвардейцем – вовсе не значит установить с ним контакт, – заметил Ковтун.
– Между встречами и контактами большой разницы нет, – проговорил Грач, не взглянув на Ковтуна.
Антон понимал, в кого метит Грач, но возразить не осмелился. Хотя имя его не называлось, он покраснел.
Андрей Петрович пододвинул к себе записную книжку – сигнал, что совещание начинается, – и деловито произнес:
– Москва готовит заявление с резким осуждением сговора в Мюнхене. Она интересуется реакцией английской общественности на сделку в Мюнхене. Кто и что может сказать?
Молчание затянулось дольше обычного. Советник, поморщившись и подождав еще немного, повернулся к Дровосекову, сидевшему, как всегда, у стены слева от стола.
– Как биржа? – спросил Андрей Петрович.
– По-моему, биржа пока не реагирует никак, – медленно и сдержанно проговорил Дровосеков.
– Биржа не реагирует? – удивленно переспросил Андрей Петрович.
– Да, никак, – неторопливо подтвердил Дровосеков. – В отличие от лондонцев, восторженно приветствовавших «миротворца», банкиры и бизнесмены не поддались ажиотажу и не стали играть на повышение. Банкир, с которым я разговаривал вчера, сказал: «То, что мы пережили в последние дни, мистер Дровосеков, – это искусственный бум в политике, и, как всякий искусственный бум, он скоро лопнет. Политики рискуют репутацией, мы – деньгами, а это важнее».
– Горняки Южного Уэльса и машиностроители в Лидсе приняли резолюции, осуждающие мюнхенский сговор, – сказал Сомов, поднявшись со стула. Он постоял немного, оглядев соседей, и добавил: – Вчера вечером Хартер организовал большой митинг протеста в Глазго, на котором выступил и Макхэй. Резолюция митинга называет мюнхенское соглашение предательством и клеймит позором.
– Мэйсон выступил в своем избирательном округе, – сообщил Ракитинский, едва Сомов умолк.
Советник повернулся к нему.
– И что же сказал Мэйсон?
– Он сказал, что Чемберлен капитулировал перед диктатором и что Англия обеспечила себе мир максимум на шесть месяцев, а не на время целого поколения, как изволил заявить об этом премьер-министр, – ответил Ракитинский с явным удовлетворением: он считал Мэйсона своим другом. – Мэйсон возложил ответственность за капитуляцию на «внутренний кабинет» и на людей, окружающих премьер-министра, особенно на Вильсона; они ничего не смыслят в международных делах, но зато дают советы, совпадающие с желаниями Чемберлена.
– Лейбористка Эллен Уилкинсон также резко осудила мюнхенскую сделку, – проговорил Сомов, снова поднимаясь и победно оглядывая соседей. После неудачной попытки уговорить Бэвина встретиться с Курнацким он старался доказать всем, что хорошо связан с лейбористами и знает, что у них делается. – «Чехословакию, – сказала она, – предали несколько десятков богатых англичан, которые убедили Риббентропа, а через него Гитлера, что в Лондоне рассматривают эту страну как форпост коммунизма и что высшее общество Англии благословит уничтожение этого форпоста с благодарной радостью». Большая группа депутатов парламента, общественных деятелей и писателей подписала заявление, в котором называет мюнхенское соглашение капитуляцией и утверждает, что оно подрывает безопасность не только Чехословакии, но и Франции, и самой Англии, – продолжал Сомов. – Они резко критикуют правительство за отношение к Советской России: в угоду Гитлеру ее не допустили в Мюнхен и пытаются полностью отстранить от европейских дел.
Маленькие глаза потеряли свой сердитый блеск, вокруг них собрались лучики морщинок: Андрей Петрович улыбнулся.
– Я же говорил вам, что всех обмануть не удастся, – сказал он удовлетворенно.
– Да, но тех, кого обмануть не удалось, не так уж много, – заметил Ракитинский. – Пока приемную премьер-министра, как сообщают газеты, заваливают благодарственными телеграммами и цветами.
– Этот угар пройдет, – уверенно объявил Андрей Петрович. – Англичане – народ разумный и скоро поймут, что обманулись. В течение последних недель их запугивали скорой войной, заставили парней снять гражданскую одежду и надеть военную форму, отправили в армейские части, на корабли, на военно-воздушные базы. Все они, конечно, хотят мира – да и кто из простых людей не хочет его? – и, когда им объявили, что мир обеспечен да еще на время целого поколения, как тут не обрадоваться. Но скоро они разберутся, что это за мир.
– Конечно, разберутся, – сдержанно согласился Дровосеков.
– И мы должны помочь им в этом, – продолжал Андрей Петрович. – Москва готовит опровержение вздорных измышлений о нашем одобрении мюнхенской аферы. Нам же следует немедленно, не дожидаясь его публикации, при всяком удобном случае отвергать эти клеветнические измышления. Мы не имели и не имеем никакого отношения к этой позорной сделке. Решительно никакого!..
Когда совещание окончилось, советник задержал Гришаева и Антона.
– Не могли бы вы навестить редакции ряда газет и поговорить с редакторами? – спросил он тоном, в котором звучала скорее просьба, чем вопрос. – Скажите им, что сообщение Юнайтед пресс – ложь и что, публикуя его, они становятся соучастниками распространения этой лжи.
– Это не подействует, – убежденно заметил Гришаев. – Они и без наших уверений знают, что это ложь, и все равно опубликуют на самом видном месте.
– Но не все же! Не все! – воскликнул Андрей Петрович. – Есть же и честные редакторы!
– Есть, – согласился Гришаев с горькой усмешкой. – Раз, два и обчелся.
– Я знаю, по крайней мере, трех, с которыми можно разговаривать, – поспешил вставить Антон.
– Кто же эти трое? – Гришаев повернулся к Антону, внимательно рассматривая его, словно увидел впервые.
– Ну, Фил Бест, – сказал Антон, и Гришаев по английской привычке, сжав пальцы в кулак, начал отгибать их по одному. – Эрик Фокс. – Гришаев отогнул второй палец. – И, наверно, Барнетт. – Гришаев отогнул третий палец, и, повернувшись, показал их советнику, и, как всегда, насмешливо усмехнулся.
– А о чем говорю я? Именно об этом. Беста, Фокса и даже Барнетта особо убеждать не надо.
– Тем не менее поговорить с ними следует, – произнес Андрей Петрович твердо. – И с другими тоже. Обязательно надо поговорить. И я очень прошу тебя, – советник вышел из-за стола и подошел вплотную к Гришаеву, – очень прошу тебя встретиться со всеми, с кем удастся, и поговорить. Ложь они, наверно, напечатают – она выгодна этим пакостникам, которых тут называют миротворцами, – но, может быть, поговорив с тобой, они не будут очень усердствовать, раздувая ее: им ведь тоже о своей репутации надо думать.
Антону было поручено, как сказал Андрей Петрович, «самое легкое»: встретиться с Барнеттом, Фоксом и Бестом, – и он вскоре отправился на Флит-стрит.
По субботам, в тот час, когда почти вся Англия прекращала работу и службу, на улице газет начиналась самая напряженная жизнь: пулеметные очереди телетайпов выбрасывали на редакционные столы бумажные ленты с новостями, собранными репортерами во всех уголках большого и беспокойного мира. Новости прочитывались, отмечались, вырезывались, правились цветными карандашами, перепечатывались на машинках, снова правились и посылались с рассыльными из шумных, дымных и душных редакционных комнат в еще более дымные, шумные и душные цехи типографии. Там машинописные листки с помощью линотипов превращались в горячие свинцовые строчки, а строчки в колонки, из которых складывались затем на металлическом верстаке – талере – тяжелые квадраты – полосы газеты. Побывав под прессом и выдавив на картоне все буквы, линии и рисунки, эти квадраты, сложенные из строк, возвращались назад к талеру и, расплавленные, снова превращались в горячие строчки. А картон сгибался и заливался расплавленным металлом, который, застывая, создавал большое полукольцо, пригодное для прикрепления к барабану ротационной машины. Когда эти полукольца – отливы – покрывали все барабаны, они начинали крутиться, пропуская между собой бесконечные ленты газетной бумаги.
Антон, побывавший однажды с Тихоном Зубовым в редакции и типографии его газеты, лишь смутно представлял себе этот слаженный, напряженный и даже лихорадочный процесс. Во всех газетах мира он повторяется изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, заставляя всех, кто связан с созданием газеты, работать слаженно, напряженно, даже лихорадочно. И Барнетт, несмотря на известное имя и высокое положение, был захвачен этим процессом и не мог высвободиться, чтобы поговорить с неожиданным гостем. Попросив Антона подождать в приемной, он несколько раз проходил, вернее, пробегал мимо него, улыбался, бросал: «Сейчас, сейчас!» – и исчезал.
– Горячка, – сказал он, приглашая Антона в свой кабинет, заваленный книгами, газетами, журналами. – Обычная горячка.
– Извините меня, – начал Антон. – Я не представлял, что вы так заняты в это время. Может, мне прийти попозже?
– О, это продлится до поздних вечерних часов, – ответил Барнетт. – Без горячки нет газеты.
Он усадил Антона в кресло возле низкого столика в углу и, распахнув шкаф-сервант, достал бутылку виски, сифон с газированной водой и два стакана.
– Выпьете немного? – спросил он, ставя стаканы на стол.
– Самую малость. – Антон улыбнулся.
Барнетт налил ему, едва покрыв золотистой жидкостью донышко стакана, затем себе и пододвинул сифон с водой Антону.
– Разбавляйте по вкусу.
Антон нажал гашетку сифона. Они выпили, не чокаясь, по глотку, поставили стаканы на стол и выжидательно посмотрели друг на друга: хозяин как бы спрашивал, зачем, мол, ты пожаловал, а гость решал, начинать нужный разговор или подождать.
Усталый, озабоченный вид Барнетта смущал Антона. Перед ним был не «газетный лев», надменно, с чувством очевидного превосходства посматривающий на своих коллег-журналистов, а редактор, захваченный, как и все другие, беспощадным процессом делания газеты. Требовательно звеневшие телефоны заставляли его вскакивать и бросаться к ним, хватать трубку, отвечать на вопросы, давать распоряжения. Люди, врывавшиеся в кабинет, просили у Барнетта извинения, но настойчиво совали ему то листок текста, испещренный поправками, то гранки, то кусок газетной полосы. И он, раздраженно хмурясь, отставлял стакан, хватал карандаш, что-то зачеркивал или добавлял, ставил свои инициалы, и листок, гранки или кусок полосы тут же подхватывали и уносили проворные руки, а через минуту-две вновь приносили новый листок, гранки, кусок полосы.
Вскоре Антон понял, что ему придется просидеть тут до выхода номера, если он будет ждать, когда Барнетта оставят в покое, и он воспользовался первой короткой паузой, чтобы рассказать, зачем пришел.
– Очень хорошо, что вы сказали мне об этом, – удовлетворенно проговорил Барнетт. – Очень хорошо!
Он подошел к своему большому столу, набрал номер телефона и сказал кому-то с дружеской повелительностью:
– Слушай, Билл, добавь к сообщению Юнайтед пресс о русском одобрении мюнхенского соглашения примерно такую фразу: авторитетные советские источники в Лондоне опровергают это сообщение как намеренную ложь, предназначенную для обмана общественности. Нет, нет, только одну фразу, этого достаточно. И выдели ее жирным.
Он повесил трубку и опустился опять в кресло рядом с Антоном.
– Очень хорошо, что догадались прийти ко мне, – проговорил он, снова прикладываясь к стакану.
– А не лучше ли вообще не давать это сообщение? – осторожно предложил Антон. – Зачем распространять ложь?
– Нет, не лучше, – решительно произнес Барнетт. – Не дадим – читатель подумает, что мы что-то скрываем, а газеты, напечатавшие сообщение, будут хвастать своей осведомленностью. Теперь же мы обставим их: дадим не только сообщение, но и опровержение.
«Каждый заботится о своих интересах», – подумал Антон. Он поблагодарил Барнетта и ушел, сказав, что не желает мешать в такое горячее время.
Редакцию еженедельника Фокса Антон нашел не сразу среди узеньких переулков и тупиков, выходящих на Флит-стрит. Тупик, который значился на визитной карточке Фокса, был самым узким, и Антон прошел мимо него несколько раз, прежде чем заметил. Найдя дом, помеченный на той же карточке, озадаченно осмотрел его: черный от времени и копоти, он походил скорее на подозрительный притон, чем на редакционное здание: окна первого этажа были наглухо закрыты железными ставнями, на втором этаже их загородили изнутри картоном, а на третьем завесили чем-то черным и плотным.
По темной узкой лестнице Антон поднимался с этажа на этаж, останавливался перед дверьми и прислушивался: за ними царила тишина, иногда слышались приглушенные голоса и какие-то шорохи. Лишь добравшись до шестого этажа, он услышал выкрики и смех. Веселый и громкий молодой смех. Он доносился откуда-то сверху, будто срывался с чердака, на который вела уже не обычная лестница, а трап – крутая лесенка с металлическими, натертыми до блеска перильцами. Антон остановился перед дверью, за которой слышались голоса и смех. Он постучал, не дождавшись ответа, открыл дверь. Молодые люди, склонившись к большому столу, что-то рассматривали и хохотали.
– Извините, – громко сказал Антон, подойдя к столу. – Могу ли я видеть мистера Фокса?
Молодые люди оглянулись, и Антон увидел Фокса, сидевшего за столом. Тот продолжал смеяться, разглядывая фотографию, лежавшую перед ним.
– Это чертовски остроумно! – воскликнул он. – Чертовски остро и умно!
Неожиданно наступившая тишина заставила его поднять глаза от фотографии.
– Энтони, поглядите сюда, – проговорил он, протягивая руку Антону, а другой двигая в его сторону фотографию. – Разве это не остроумно?
Антон, пожимая руку Фоксу, наклонился над столом. На фотографии был изображен вход в какой-то кинотеатр: навес, две двери с надписями «вход» и «выход», перильца, разделяющие их, касса. Лишь всмотревшись пристальнее, Антон обнаружил, что поверх навеса тянулась во всю его ширину реклама документального фильма-хроники: «Чемберлен-миротворец. Только одну неделю».
– Разве это не остроумно – Чемберлен-миротворец только одну неделю? – Фокс снова засмеялся.
– Они только что повесили рекламу, – сказал парень с фотоаппаратом на груди. – Я шел по Шэфтсбэри-авеню и увидел. «Вот находка», – подумал я и сделал снимок.
– Молодец! – одобрительно воскликнул Фокс. – Действительно молодец! Это, – он похлопал ладонью по фотографии, – самый короткий и самый острый комментарий к нынешним событиям. Никогда бы не подумал, что владелец дешевенького кинотеатра догадается дать кинохронике, изображающей деяния нашего премьер-министра, столь остроумное название! Это же уничтожающая оценка. Пусть теперь кто-нибудь из иностранцев скажет, – Фокс с вызовом взглянул на Антона, – что англичане лишены остроумия.
Антон снова попросил извинения за то, что помешал им, и спросил Фокса, не может ли тот уделить ему несколько минут, чтобы поговорить наедине. Фокс посмотрел на него озадаченно.
– Видите ли, Энтони, – проговорил он виновато, – у нас тут уединиться негде. Это вот, – он раскинул руки, как бы охватывая стены комнаты, – все, что мы имеем. Одна комната, четыре стола, семь стульев и тот диван, на который мы перебираемся, когда Ангелочек приготовит нам кофе.
Антон оглянулся. У дальней стены с широким окном, смотревшим на соседние крыши, стоял большой диван и длинный низкий стол, на котором Вирджиния расставляла чашки. Услышав свое «имя», девушка выпрямилась и, посмотрев на них, улыбнулась. Антон поклонился ей.
– Добрый день!
– Добрый день, – весело отозвалась Вирджиния. – И прощу вас сюда, к столу, кофе готов. Всех прошу сюда…
И все, оставив на столе фотографию, перешли к длинному низкому столу, пропустив на самую середину дивана Фокса. Тот посадил рядом с собой Антона, пододвинул ему чашку кофе и сахарницу.
– Это самый крепкий напиток, какой мы позволяем себе в оффисе, – сказал он извиняющимся тоном. – Да и тот чаще всего зависит от щедрости и великодушия Ангелочка.
Молодые люди пили кофе, перекидывались репликами, подтрунивая друг над другом, и лишь изредка, к слову, касались дел редакции. Из реплик и случайных замечаний Антон понял, что никто – ни Эрик Фокс, издатель и редактор, ни его молодые сотрудники не имели определенного заработка; они делили весьма скромные и далеко не постоянные доходы еженедельника, как выразился Фокс, «поровну и по необходимости». Работали они, несомненно, дружно, единодушно преклонялись перед Фоксом и, наверно, так же единодушно увлекались Ангелочком. Антон почувствовал к ним не только расположение, но и доверие. Улучив удобный момент, он рассказал о лживом сообщении Юнайтед пресс из Парижа и попросил не давать его в еженедельнике. Оказалось, что им сообщение не было передано вовсе, но молодые сотрудники тут же предложили опровергнуть его.
– Опровергнуть мало! – провозгласил Фокс. – Мало! Мало!.. Даст Москва опровержение – даже «Таймс» не осмелится умолчать о нем. Нам этого мало.
Молодые люди выжидательно уставились на Фокса.
– Нам надо разоблачить сочинителей этой лжи, – проговорил тот, нетерпеливо поправив растопыренными пальцами очки.
– Известно же: Юнайтед пресс.
– Нет, Юнайтед пресс только использовали, – возразил Фокс. – Скорее всего это состряпали Боннэ и американский посол в Париже Буллит. Оба ярые антисоветчики, оба поклонники нацистов и прославляют их как носителей порядка, оба сторонники тесного союза Парижа с Берлином.
– А как мы доберемся до них? – спросил молодой человек с фотоаппаратом. – Ведь Париж не Лондон.
– Доберемся и в Париже, – уверенно объявил Фокс. – Тот, кто рассказал мне о необыкновенном родстве душ Боннэ и Буллита, поможет нам.
Антон ушел от Фокса и его друзей обрадованный: разоблачение клеветников, пытавшихся прикрыть гнусный сговор завесой лжи, было бы хорошей поддержкой тем, кто искал настоящего, а не фальшивого мира «только одну неделю».
Газета, которую редактировал Фил Бест, обосновалась не на Флит-стрит, а в стороне от нее – в рабочем районе, близко к «красному св. Панкратию», и Антону пришлось воспользоваться поездом метро, чтобы добраться туда. Побродив по грязным улицам, заваленным досками, ящиками, бочками, Антон нашел дом, где размещалась редакция. Привратник, худощавый, с жилистыми, крепкими руками рабочего, провел Антона к маленькому, тесному лифту и, прежде чем закрыть дверь, нажал кнопку этажа. Распахнув наверху дверь лифта, Антон столкнулся лицом к лицу с Пегги.
– Энтони! – воскликнула она обрадованно. – Наконец-то вы пожаловали к нам в гости.
Она отступила на шаг, чтобы лучше рассмотреть его, ее синие глаза тепло улыбались.
– Вы, конечно, к Филу? – спросила она.
– Но не только к Филу, а и к вам, Пегги.
– Ко мне? – недоверчиво переспросила девушка. – Неужели и ко мне?
– Я заказал билеты, и если вы не передумали…
– Нет, конечно! – воскликнула Пегги, и ее бледные щеки слабо вспыхнули. Она сжала руку Антона и счастливо засмеялась. – Я провожу вас к Филу.
Она открыла дверь, которая вела в зал, уставленный столами и столиками. За ними работали сотрудники газеты. В дальнем углу виднелась дверь с четкой табличкой: «Редактор». Распахнув дверь, Пегги пропустила Антона вперед.
– Фил, к вам! – громко объявила она.
Фил Бест, читавший свежий оттиск газетной полосы, недовольно поднял голову. Посмотрев поверх очков на Антона, он тут же сдернул их.
– А, мистер Карзанов, – проговорил он, не скрывая недоумения.
Антон рассказал, зачем пришел. Бест выслушал его и сочувственно заметил, что мнимые миротворцы, предавшие Чехословакию, пытаются, как всегда, свалить с больной головы на здоровую, и пообещал не только не публиковать лживое сообщение – это само собой разумелось, – но и непременно информировать читателей о бесчестных поступках капитулянтов.
Антон поблагодарил Беста и вышел. Радостно улыбаясь и сияя глазами, Пегги поднялась из-за своего столика, стоявшего ближе всех к двери редактора, и пошла рядом с Антоном, провожая к выходу. За дверью, пожимая руку девушки, Антон спросил, где им лучше встретиться перед тем, как пойти в театр.
– Приезжайте к нам, – тихо попросила Пегги. – Мама очень хочет, чтобы у нас все было по-настоящему.
– Как это – «по-настоящему»? – не понял Антон.
– Ну, как показывают в кино: молодой человек, приглашая девушку, забирает ее из дому и возвращает домой.
– Ну что ж, по-настоящему так по-настоящему, – согласился Антон. – Я заеду за вами…
