Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)
И сейчас, посматривая то на брата, то на его друга-разведчика, Антон рассказал о «смирительной рубашке», закончив анекдотом о путнике и собаке. Притча эта, как он пояснил, правильно отражает нашу политику: держать в руках крепкую дубину на тот случай, если лающая собака захочет кусаться. Анекдот рассмешил спутников Антона, но, посмеявшись, они опять стали серьезными: сомнения и опасения, с которыми они пришли сюда, не рассеялись.
Черное окно купе постепенно стало прозрачно-синим. Антон отдернул занавеску и погасил настольную лампу. За окном навстречу поезду тянулся бесконечный лес, который то понижался в низинках, будто уходил в землю, то поднимался на холмах, словно вырастал, закрывая серовато-синее небо. Поезд приближался к станции, на которой Петру и Тербунину следовало выходить.
Молодой разведчик надел ремень с портупеей и тяжелым пистолетом и, пожав Антону руку, вышел, вероятно, затем, чтобы позволить братьям поговорить наедине.
– Я ожидал тебя встретить с женой, – сказал Петр. – Не поехала?
– Не поехала, – ответил Антон смущенно. – Поссорился с ее отцом.
– Из-за чего же?
Антон коротко рассказал, добавив, что намерен вернуться домой через несколько месяцев, чтобы забрать с собой Катю.
– А как на сердечном фронте у тебя? – спросил он Петра. – Все еще без перемен?
– Да, без перемен. Не могу найти девушку, с которой было бы радостно жить вместе. Все ожидаю, все надеюсь встретить такую, чтобы с первого взгляда потрясла меня, чтобы умом и сердцем сразу почувствовал: она!
Петр обнял брата, надвинул фуражку на голову, с наклоном, чуть вправо, козырнул и поспешил по коридору к тамбуру, где его ждал Тербунин. Когда поезд тронулся, Петр и его друг подняли руки к козырькам и замерли. Антон помахал им рукой, а потом, прижавшись щекой к холодному стеклу, еще долго видел их фигуры на белом фоне станционного здания, освещенного первыми лучами утреннего солнца.
Глава седьмая
Когда поезд остановился на пограничной станции, Елена, оставшись без услужливых поклонников, подошла к Антону и попросила:
– Помогите мне, пожалуйста…
Антон взял ее чемодан и, подхватив свой, двинулся к вокзалу. Он поднес ее чемодан и сумку к таможеннику, отошел в сторону, когда тот рылся в ее вещах, отнес в вагон и вынес снова на польской таможне. Он заполнил за нее анкету и бросился на помощь, когда театрально пестрый, нарядный полицейский офицер нашел какую-то неясность в паспорте Елены. Антон стал ее носильщиком и охранником.
После «перехода границы» все едущие из Москвы, оказались в одном вагоне, прицепленном к варшавскому поезду. Антон втащил чемоданы в купе, где уже сидели немец и Хэмпсон. Англичанин вскочил и, попросив разрешения помочь им, поднял чемоданы в специальные сетки, прикрепленные к стенам купе над головой пассажиров, и сел лишь после того, как убедился, что новые их спутники вполне устроились. Он посмотрел на Антона, а затем перевел взгляд на его соседку с такой выразительностью, что Антон сразу вспомнил вчерашнюю просьбу англичанина и свое обещание познакомить его с Еленой. Смущенной скороговоркой он представил их друг другу, сказав Хэмпсону, что «миссис Грач» говорит по-английски. Елена скромно призналась, что говорит плохо, но произнесла это с таким великолепным оксфордским выговором – московские лингвисты иного не признают, – что англичанин восхищенно воскликнул:
– Вы говорите по-английски блестяще!..
Антон понял, что переводчика им не нужно, и вышел в коридор, став у окна.
По обе стороны железнодорожного полотна тянулись леса, очень похожие на те, что были но ту сторону границы, на Родине, и поля, и заболоченные низменности с пышными метелками тростника, склонявшимися под ветром. Изредка попадались хутора или одинокие дворы, гревшиеся под солнцем. Горбатые мостовые с белым, вымытым недавним дождем булыжником уходили к поселкам: крыши домов и острые шпили костелов поднимались над неровным горизонтом.
Минут через тридцать-сорок дверь купе открылась, и рядом остановилась Елена.
– Познакомили меня с иностранцем и тут же оставили, – сказал она с упреком. – Это же первый иностранец, которого я встретила в моей жизни.
– В моей тоже, – отозвался Антон.
– А зачем знакомили? – спросила она.
– Он очень хотел познакомиться с вами, – ответил Антон. – Еще вчера в вагоне-ресторане просил об этом, да я не осмелился.
Елена помолчала немного, точно обдумывая то, что узнала, потом сказала:
– А он, кажется, неплохой, этот англичанин. Хвалит Москву, наш климат, русскую кухню – говорит, что англичане не любят и не умеют готовить, – восхищается русскими женщинами. Говорит, что, если бы не желание отца, он предпочел бы остаться в Москве. Многое у нас кажется ему чужим и чуждым, но многое и нравится, особенно простота в обращении друг с другом и в поведении. Не знаю, обманывает или нет, но говорит, что в Кембридже, в университете, состоял в кружке молодых социалистов и даже дружил, хотя и часто спорил с коммунистами-студентами. С одним из них, Филом Бестом, ставшим редактором партийной газеты, продолжает дружить и спорить до сих пор.
Антон искоса поглядел на соседку: ее красивые карие глаза были устремлены вдаль. Лицо казалось серьезным и озабоченным. Хотя слова Кати о ее бывшей подруге заронили в его сердце зернышко недоброжелательства к Елене, он с одобрением отметил, что Елена за короткое время сумела узнать о Хэмпсоне больше, чем Антон за весь вчерашний вечер.
В Варшаве они втроем – Антон, Елена и Хэмпсон – прогуливались по низким платформам вокзала, а когда поезд двинулся дальше, вместе стояли у окна, всматриваясь в окраины, по которым кружила железная дорога, подивились широте и медлительности Вислы, красоте города, который раскинулся на ее крутом берегу. Затем, также втроем, они вышли на другом, более шумном вокзале, где их вагон снова отцепили, присоединив к берлинскому поезду, и потом долго сидели в вагоне-ресторане за обедом. И хотя многое разделяло молодых людей, они вернулись в свое купе с убеждением, что их сближают не только возраст и совместное путешествие, но что-то более глубокое и значительное.
В поезд, который останавливался на больших станциях, садились мужчины с подчеркнуто военной выправкой.
– Похоже, что немецкие офицеры возвращаются домой, – заметил Антон. – Но что они могли делать в Польше?
– Это не немецкие офицеры, которые возвращаются домой, а польские фольксдойче, – тоном знатока пояснил немец. После сытного обеда с пивом он подобрел, стал общительнее и соблаговолил наконец познакомиться с соседями по купе, представившись церемонно и торжественно: – Фон Зюндер…
Елена и Хэмпсон кивнули в ответ. Антон сказал, что рад познакомиться с «самим герром Зюндером». Сдержав усмешку, он сделал ударение на слове «зюндер», что означает по-русски «грешник».
– Да, это наши польские фольксдойче, – повторил Зюндер. – Они едут в Германию, чтобы… – он прищурил глаза и заулыбался, – чтобы посетить своих родственников.
– Посетить родственников в Германии? Без жен, без детей?
Зюндер засмеялся.
– Я пошутил… Они едут в Нюрнберг.
Фольксдойче громко разговаривали, смеялись, много ели и пили пиво, но вели себя дисциплинированно. Когда в коридоре появлялся кондуктор, они выжидательно смолкали и садились прямее. Антон, прогуливаясь по коридору, заметил это – в вагоне двери и простенки были застекленными, – вернулся в купе и, кивнув на соседнее купе, где шумели фольксдойче, заметил:
– Кажется, они побаиваются даже кондуктора.
– Не боятся они кондуктора, – недовольно возразил Зюндер. – Они уважают его… потому что кондуктор есть носитель власти и порядка.
И пассажиры-немцы блюли порядок в поезде с поразительной скрупулезностью: из окон не высовывались, потому что это было «ферботен» – запрещено, сор тщательно убирали, охотясь на полу за крошками и мельчайшими клочками бумаги, и выносили в мусорный ящик в тамбуре; в купе с надписью «Нихт раухен» не курили, а выходили в конец вагона, где было разрешено курить. С угодливой готовностью, приговаривая: «Битте шён», – распахивали свои большие чемоданы перед польскими таможенниками на границе, помогали им ворошить пожитки и торопливо восклицали: «Данке шён!» – когда таможенники заканчивали осмотр. Как только поезд пересек границу, фольксдойче, словно по команде, вновь открыли свои чемоданы и достали нарукавные повязки – красные, с белым кругом посредине и черной свастикой в центре круга. Помогая друг другу, они прикололи эти повязки на левый рукав повыше локтя.
На германской таможне фольксдойче были еще более угодливы и предупредительны, благодарили таможенников и полицейских еще усерднее. Тут таможенники и полицейские были представителями не обычной власти и порядка, а в ы с ш е й власти и в ы с ш е г о порядка. И польские фольксдойче всем своим видом, поведением показывали, что не только покоряются этой власти и порядку, но и признают их наивысшим воплощением германского духа, поклоняются им как божеству.
Германский порядок произвел впечатление и на Антона. Ему показалось, что, пересекая границу, они как бы шагнули из сеней в горницу, прибранную перед праздником старательной хозяйкой. Полотно дороги стало прямее и ровнее, ее скаты зеленей и чище, водостоки, выложенные каменными плитами, походили на открытые водопроводы. Даже телеграфные столбы, покрашенные и пронумерованные, стояли в таком строгом порядке и с такой красивой прямотой, с какими стоят только гвардейцы на параде. «Аллес ист ин орднунг», – вспомнил Антон любимое выражение немцев, с которыми работал в Москве. Да, тут все было в порядке, в идеальном порядке, в математически четком и строгом порядке!
Антон внимательно смотрел в окно вагона: перед ним расстилалась земля главного противника или даже врага его Родины. Он видел заводы, дымившие в белесо-синее небо, широкие и прямые бетонированные дороги, идущие с запада на восток, совсем новенькие просторные авиационные ангары, еще поблескивающие свежей краской, точно вымытые недавним дождем.
Чистенькая, прибранная, ухоженная Германия лежала под ярким, еще знойным солнцем. Красивые рощи с поразительно стройными соснами или елями, дубками или березами просвечивались из конца в конец, столь идеальны были их ряды! Озера и пруды сверкали бледной, как и небо, синевой. Серое жнивье постепенно сменялось черной пахотой, могучие першероны – ломовые лошади, нагнув лохматые головы, тащили плуги, и свежие борозды жирной земли влажно блестели на солнце. Красная черепица высоких крыш поднималась над густыми садами, и ветви яблонь сгибались под краснобокими наливными яблоками. Дороги, которые пересекал поезд, были полны движения, города и поселки – полны жизни.
Перед вечером Антон увидел то, что подсознательно ждал увидеть целый день. По широкому шоссе, нырявшему под железную дорогу, шли танки. Зеленовато-серые с белыми крестами на броне, они двигались нескончаемо длинной колонной. Антону на минуту показалось, что это ползет какая-то чудовищная змея, голова которой скрылась в сосновой роще, за поворотом дороги, а хвост еще тянулся за холмом, с которого спускалось шоссе. Огромная зелено-стальная змея, медленно извиваясь, двигалась, и грохот тяжелых гусениц доносился в открытые окна поезда.
Фольксдойче загомонили особенно шумно, откровенно ликуя.
– О майн гот! О майн гот! – взволнованно проговорил Зюндер, наслаждаясь зрелищем. – Движутся так же прямо, как наш поезд по рельсам! Вундершён! Чудесно! Просто чудесно! И красиво!
– Красоты тут есть мало, – проворчал Хэмпсон.
– Это сила, – сказал Зюндер. – А сила всегда красива.
Хэмпсон пожал плечами и сказал с усмешкой:
– Сила делает у вас восхищение?
– Да! Я восхищаюсь силой! – подхватил Зюндер. – Сила, как и энергия, – основа всего. Нет порядка без власти, и нет власти без силы.
– Сила часто переходит в насилие, а насилие вызывает новое насилие.
– И побеждает тот, чья сила оказывается сильнее! – провозгласил Зюндер с торжествующим блеском прозрачно-светлых глаз, точно он впервые открыл неведомую до сих пор истину.
– Это есть правда, – не спеша согласился Хэмпсон. – Победа всегда на той стороне, которая сильнее.
С наступлением сумерек в вагоне вспыхнул яркий свет, и теперь, чтобы рассмотреть поселки, рощицы и поля, бегущие навстречу поезду, надо было прижимать лицо к стеклу, загораживая его ладонями от света. Все чаще громыхали мосты, переброшенные через железные дороги и шоссе, в густеющем мраке все чаще появлялись россыпи огней: начинались пригороды Берлина. Залитые светом оживленные улицы возникали у самого полотна, чтобы тут же исчезнуть, с шумом проносились пригородные станции и платформы с немногими пассажирами, желавшими попасть в столицу.
Чем дальше, тем ярче разливалось море огней. На стенах и крышах освещенных домов, как клеймо завоевателей, зловеще чернела свастика. Над тротуарами свисали большие красные полотнища, в белых кругах которых, как жирные пауки, распластались свастики. На темных фронтонах больших казенных зданий высвечивались электрическими лампочками слова: «Ein Volk, ein Reich, ein Führer» («Единый народ, единая империя, один фюрер»).
Хэмпсон, узнав, что его русские спутники проведут несколько дней в Берлине, захотел непременно встретиться с ними и пригласил обоих пообедать или поужинать. Елене понравился обходительный и симпатичный англичанин, и она, опередив Антона, согласилась:
– Хорошо… А как мы встретимся?
– О, это очень легко! – обрадованно воскликнул Хэмпсон. Достав визитную карточку, он написал на ней номер своего телефона и подал Елене. – Только дайте мне звонок, и я найду вас.
Показалась темная от копоти крыша вокзала, она надвигалась на поезд, как огромный футляр. Поезд остановился. Антон и Елена, стоя рядом в коридоре, почти щека к щеке, приникли к окну. Вдоль широких платформ, разделенных канавками путей, тянулись на уровне вагонных окон длинные вывески: «Ost Bahnhof» – «Восточный вокзал». На перроне толпились встречающие, среди которых Антон сразу увидел Тихона Зубова. Его непокрытая кудрявая голова вызывающе возвышалась над шляпами, шляпками и форменными фуражками. Антон просил Володю Пятова встретить в Берлине и ожидал увидеть именно его, а не Тихона. Вероятно, Пятов не смог приехать на вокзал и прислал их общего друга. Антон бросился к выходу, все еще занятому фольксдойче, стоявшими в затылок друг другу. Бормоча: «Битте ум энтшульдигунг! Битте ум энтшульдигунг!» «Прошу прощения!» – Антон проскользнул мимо них и выскочил на платформу.
Тихон обрадованно стиснул его плечи, похлопал по спине мощной пятерней и немного отстранил от себя, чтобы лучше рассмотреть друга, которого не видел почти два года. Высокий, худой, с длинной, иссеченной морщинами шеей и плоской грудью, Тихон казался с первого взгляда нездоровым. Но его худое лицо покрывал плотный загар, глаза под густыми бровями сверкали жизнерадостно и насмешливо, буйным кудрям было тесно на его голове, они непокорно топорщились, и никакие гребенки и щетки не могли совладать с ними.
Коротко расспросив Антона о дороге, он объявил, что повезет к себе и оставит жить до тех пор, пока путешественник не отправится дальше: таков был приказ Галки, суровый нрав и гостеприимный характер которой Антону были известны.
– Я не могу поехать к вам, – смущенно сказал Антон. – Понимаешь, я не один… Со мной… Со мной дама…
– Дама? Так это же великолепно! И Галка и я с удовольствием примем твою жену. Это Катя Дубравина?
– Нет, это не Катя, – пробормотал Антон. – Кате отец не позволил поехать со мной…
– И ты решился прихватить другую? – спросил Тихон с удивлением и насмешкой.
– Да нет же! Нет! – торопливо воскликнул Антон. – Это не моя жена. Совсем чужая женщина, которую я встретил только в поезде. Она тоже едет в Лондон.
– А-а-а… – облегченно протянул Тихон. – Раз чужая жена – чего же тебе волноваться?
– Знакомых у нее в Берлине нет, и немецкого языка она не знает.
– Не пропадет твоя дама, – заверил Тихон. – Консульские ребята знают, что делать.
– Она просила не бросать ее, и я обещал…
Тихон внимательно всмотрелся в лицо друга и решительно произнес:
– Дьявол с ней! Отвезем ее в гостиницу, устроим. Лады?
– Нет, не лады, – возразил Антон. – Я обещал не бросать ее и не брошу.
– Кто она тебе, эта дама? – требовательно спросил Тихон.
– Никто.
Тихон шутя щелкнул указательным пальцем по носу друга:
– Заруби себе на носу, что за границей прелюбодеяние или даже подозрение в прелюбодеянии карается почти со средневековой свирепостью. Один наш парень соблазнил тут или только намеревался соблазнить чужую жену. Так его, раба божьего, отправили домой немедленно, как только муж пожаловался. Неверную жену, или скорей всего лишь собиравшуюся стать неверной, отправили через неделю, кстати сказать, вместе с мужем, которого тоже наказали – и поделом! Знай, на ком женишься, как сказал один философ, а если женился, то не жалуйся.
Когда они вошли наконец в вагон, Тихон подал Елене руку и сказал, что рад оказать ей, как знакомой своего старого друга и соотечественнице, любую помощь. Она пристально посмотрела в его глаза, и губы ее тронула такая приятная, искренняя улыбка, что Тихон тоже заулыбался. Не говоря ни слова, он схватил ее чемодан и пошел к выходу. Антон потащил за ним свой чемодан и сумку Елены.
У вагона, поджидая Елену, Тихон толкнул друга плечом.
– Что же, дружище, я тебя понимаю…
– Ничего ты не понимаешь!
– Все понимаю. Не убеждай меня, что ты только жалеешь ее.
– Конечно, только жалею.
– Как птичка, которая замирает перед удавом, как сказал один философ. Удав такой голодный, и ей так жалко его. «Проглоти меня, – говорит бедная птичка, – утоли свой голод…»
– А ну тебя к черту!
Тихон засмеялся и еще раз толкнул друга в плечо, как бы посылая его навстречу Елене, которая появилась в тамбуре.
Глава восьмая
Отель «Наследный принц», в который привез их Тихон, находился недалеко от вокзала, и Антон не увидел почти ничего, кроме свисающих с балконов больших красных полотнищ с белыми кругами, перечеркнутыми черными свастиками. Ярко освещенные изнутри магазины были закрыты, небольшие группы людей брели домой после трудового дня. Отель казался стиснутым двумя большими зданиями, и эта теснота ощущалась и внутри. Конторка, где они заполнили анкеты и оставили свои паспорта, получив взамен ключи, размещалась в тесной нише рядом с лифтом. Узкая лестница вела вверх, обвивая шахту лифта.
Хозяин отеля, краснолицый толстяк с короткопалыми руками, покрытыми волосами почти до ногтей, вручил Антону два ключа, пояснив, что комнаты, которые предоставляются ему и его спутнице, расположены рядом. Антона это обстоятельство не очень обрадовало, зато Елена была довольна: не зная немецкого языка, она нуждалась в помощи. Доставив чемодан и сумку в ее комнату, друзья зашли в комнату Антона, и Тихон потребовал, чтобы они немедленно отправились к ним: Галка их ждет.
– Возьмем ее с собой, – не то спрашивая, не то предлагая, сказал Антон, кивнув на стену, за которой поселилась Елена.
– Можем и взять, – без энтузиазма отозвался Тихон. – Только не лучше ли без нее? Из Праги приехал Сашка Севрюгин. Ты его знаешь, он учился на филологическом, а потом в райкоме работал. Обещал быть, как освободится, и Володя Пятов. Посторонний человек среди своих, как сказал философ, – всегда помеха, по душам не поговоришь, а нам есть о чем поговорить: ведь столько не виделись.
Антон согласился с приятелем: поговорить им действительно было о чем. Он стал переодеваться, но на душе было скверно. Бросить в чужом, недружелюбном городе своего, советского человека, да еще женщину, только потому, что ее присутствие могло бы помешать поболтать друзьям, – хорошо ли это?
– Нужно все-таки предупредить ее, – сказал Антон виновато.
– Ну что ж, предупреди.
Елена встретила Антона откровенно восхищенной улыбкой.
– Какой же вы красивый, Антон Васильевич, в этом костюме! – воскликнула она. Внимательно оглядев смущенного похвалой гостя, она приблизилась к нему и осторожно поправила галстук. – Вам очень идет черное с белым. Очень!
Польщенный Антон заулыбался. Попробуй скажи ей после этого, что он уезжает к Зубовым, оставляя ее одну в этой второсортной, плохо освещенной гостинице. Не осмеливаясь посмотреть Елене в глаза, Антон скороговоркой сообщил, что Тихон приглашает их поужинать у него, но она вольна решать – ехать с ними или остаться и отдохнуть после дороги в гостинице.
– А вам что было бы приятнее? – спросила Елена, стараясь заглянуть ему в глаза. – Чтобы я поехала с вами или осталась здесь?
– Конечно, чтобы вы поехали.
– Честно?
– Ну, разумеется.
– Ну, тогда едем. Я сию минуту буду готова…
Увидев растерянную и виноватую улыбку на лице друга, Тихон сразу догадался, что произошло.
– Удав не пожелал отпустить птичку на волю, и птичка не осмелилась улететь.
– Перестань! – попросил Антон. – Какие у тебя глупые сравнения. Она не удав, а я не птичка.
Тихон вскинул руку, сдаваясь, хотя его глаза искрились насмешкой.
– Молчу! Молчу! Женщины всегда были главной причиной раздора между мужчинами, как сказал один философ.
Антон засмеялся и, забыв о том, что вырядился в новенький костюм, сшитый неделю назад самым дорогим московским портным, обхватил друга обеими руками пониже бедер и поднял, едва не стукнув кудрявой головой о низкий потолок. В кипучем, постоянно меняющемся мире Тихон сохранил свою смешную привычку: ссылаться в разговоре на мнение «одного философа», разумеется, самого умного, самого наблюдательного и самого изысканно-тонкого, потому что все эти изречения и афоризмы принадлежали ему самому – Тихону Зубову. Именно эта привычка выделила его среди других студентов первого курса и обратила на себя внимание Антона. Теперь Антон убедился, что Тихон сохранил эту привычку и за границей.
– Отпусти, дьявол! – закричал Тихон, упираясь обеими руками в плечи Антона. – Голову проломишь.
Антон опустил его на пол.
– «Философ» все еще поставляет тебе мудрости?
– Поставляет, – весело заверил Тихон. – Теперь я заимствую у него даже кое-что и для статей.
– И для статей?
– Да, – с ухмылкой подтвердил Тихон. – Когда мне надо сказать что-нибудь остренькое, а «отсебятины», то есть своих оценок или мнений, у нас не терпят, я пишу то, что мне нужно, и добавляю: как сказал – нет, не философ, философы в политике не в моде, – а «видный деятель», «известный деятель», «хорошо осведомленное лицо» или «проницательный наблюдатель».
– Ну и хитрец! – воскликнул Антон, смеясь. – А я-то, простофиля, принимал все за чистую монету и поражался остроте наблюдений, меткости оценок безымянных деятелей и осведомленных лиц, на которых ты ссылаешься в своих статьях.
Антон замолчал, круто повернувшись к двери. На пороге стояла Елена. Плохое освещение делало ее вишневое платье почти черным, и белый воротник, белые туфли на загорелых ногах выделялись особенно ярко. Ее стройная фигура четко вырисовывалась на желтоватом фоне тускло освещенного коридора.
– Извините, – сказала она. – Я стучала дважды.
– Входите! Входите, пожалуйста! – торопливо пригласил ее Антон. – Мы увлеклись разговором, не услышали…
Елена улыбнулась и, войдя в комнату, вопросительно посмотрела на Тихона. И тот, словно подчиняясь ее воле, быстро проговорил, что Галина – это его жена – и он сам будут очень рады, если она проведет этот вечер вместе с ними, у них дома. Она, безусловно, тоже была рада провести вечер с друзьями Антона Васильевича и особенно познакомиться с женой его радушного друга.
Они вышли из номера, молча проследовали по коридору и спустились по крутой лестнице с ковровой дорожкой, вытоптанной настолько, что ее зеленый цвет сохранился лишь под медными прутьями, придерживавшими дорожку. Мало разговаривали они и в такси. Тихон сел рядом с шофером, Антон и Елена, прильнув к окошкам, рассматривали вечерний Берлин. Фонарей на его улицах было меньше, чем в Москве, но ярко освещенные витрины, вспыхивающая и гаснущая световая реклама и разноцветные неоновые вывески создавали впечатление празднично нарядного города.
Зубовы жили в большом четырехэтажном доме на тихой улице, вдоль тротуаров которой ровным строем стояли могучие липы. Пустынная улица показалась Антону спящей: окна домов лишь изредка светились сквозь густую листву дремавших деревьев.
– Нет, немцы еще не спят, – заверил Тихон, выслушав замечание друга. – Они сидят в локалях, то есть пивных, тянут пиво и смотрят друг на друга. Созерцание чужой жизни, как сказал некий философ, – верное средство отвлечься от мыслей о неудачах собственного бытия.
– Умный философ, – заметила Елена заставив Антона ухмыльнуться, а потом даже рассмеяться, когда Тихон отозвался:
– Да, неглупый.
– Ты чего ржешь? – строго спросил Тихон Антона и, не получив ответа, предложил Елене руку, чтобы провести ее по полутемной лестнице – хозяин-скряга экономил на электричестве, – и сказал: – Карзанов никогда не отличался умением понимать глубокомыслие философских изречений. Спроси его, что сказал какой-нибудь пройдоха-политикан по тому или другому поводу, он продекламирует ответ с такой же легкостью и выразительностью, с какой дети читают стишки: «Буря мглою небо кроет».
Вероятно, Елена не разделяла его мнения и, желая выразить свое сочувствие Антону, поймала в темноте его руку и пожала ее.
Вдруг с верхней лестничной площадки хлынул поток света: у распахнутой настежь двери, ведущей в маленький, залитый светом холл, прижавшись к притолоке, стояла маленькая, хрупкая женщина – жена Тихона Галя.
– Сказал бы ты наконец хозяину, чтобы он осветил лестницу, – с упреком обратилась Галя к мужу, идущему впереди. – Не только ноги – голову сломаешь, пока до квартиры доберешься.
Тихон не отозвался, он пропустил вперед Елену, знакомя ее с женой, и Галя пристально, с ревнивым пристрастием осмотрела красивую женщину, назвав себя, подала ей руку и тут же отвернулась к Антону.
– Страшно рада видеть тебя. Мне так нужно поговорить с тобой.
– После, после, – с наигранной суровостью произнес Тихон. – Есть дела поважнее.
Он обнял Антона за плечи и повел в комнату, стеклянная дверь которой открывалась в прихожую. С дивана неторопливо поднялся невысокий, плотный мужчина. Сделав несколько шагов им навстречу, он остановился поджидая. Антон с трудом узнал в этом хорошо одетом, начавшем уже полнеть молодом человеке Сашку-Некогда, когда-то худого, шумного, даже крикливого студента-филолога. Все три года Севрюгин – он начал учиться и окончил университет раньше Антона – ходил в песочно-зеленоватой гимнастерке, туго перетянутой ремнем с портупеей, и в галифе, заправленных в короткие, словно намеренно обрезанные чуть выше щиколоток, сапоги. Одежда эта называлась юнгштурмовкой – так одевались члены боевой организации немецкой рабочей молодежи «Юнгштурм», – в Москве она продавалась не всем, а только комсомольцам-активистам, которые, разумеется, с гордостью носили ее. Теперь на Севрюгине был серый в елочку, отлично сшитый костюм и красивый галстук. Прежде соломенно-прямые волосы сейчас были завиты и уложены волосок к волоску. Его излишняя суетливость поубавилась еще в райкоме, куда он после окончания университета был направлен на работу, а служба за границей приучила к степенной сдержанности.
Осведомившись, благополучно ли Антон доехал, Севрюгин принялся расспрашивать его о Москве и знакомых. Как живется и работается Ефиму Цуканову, который в последнее время совсем перестал писать своим друзьям в Прагу? Каково самочувствие Игоря Ватуева – по-прежнему ли тот восхищается своим «чифом» и хвастается близостью к «верхам»? И не вернулся ли в Тимирязевку Федор Бахчин – ведь он клялся при первой возможности заняться научной работой? Или, став секретарем райкома, решил остаться в родных краях надолго? И где ныне Жан-Иван Капустин – все еще в Казани или переехал в Москву?
Антон рассказал о Ефиме, о Ватуеве, о Бахчине, хотя и уклонился от оценок, которые подразумевались в некоторых вопросах. Но что он мог сказать о Жане-Иване? Да, Капустин переехал из Казани в Москву, его тоже послали за границу, однако не так, как послали Севрюгина, Тихона Зубова, Володю Пятова, Мишку Горемыкина, Олега Ситковского, наконец, самого Антона. Он вспомнил, как встретил Жана-Ивана на Кузнецком мосту и тот, признавшись, что скоро уезжает за границу, отказался ответить, куда и кем. «Дипломатом?» – спросил Антон. «Нет». – «Корреспондентом?» – «Нет». – «Торгашом?» – «Нет». – «Ага, понятно – разведчиком», – торжествующе провозгласил Антон, вызвав на лице Жана-Ивана растерянность. «Нет, нет, не разведчиком», – сказал он торопливо, окончательно убедив Антона в верности своей догадки. Жан-Иван крепко пожал ему руку и скрылся за углом. С тех пор Антон о нем ничего не слышал. Поэтому сейчас он со спокойной совестью ответил, что о судьбе Капустина сказать ничего не может.
Севрюгин, узнав, что Антон пробудет в Берлине всего лишь несколько дней, одобрил его намерение: в нынешней обстановке, пожалуй, следует спешить именно в Лондон.
– Почему, разве там происходит что-нибудь необычное?
– Кое-кто из чехов говорит, что сейчас в Лондоне решается судьба Чехословакии, а значит, и судьба всей Европы, – ответил Севрюгин.
– Ну, это они слишком. Преувеличивают и свое значение, и значение Лондона, – насмешливо проговорил Тихон Зубов. – Малым нациям не дано определять судьбы континентов, а Лондон – тоже не пуп земли. Кроме него, есть еще Париж и Москва, Берлин и Рим, и каждая из этих столиц значит не меньше, чем Лондон.
– Может быть, это и так, – неохотно согласился Севрюгин. – Может быть, политический вес их одинаков, но…
– Что «но»?
Севрюгин резко наклонил голову, потом так же резко вскинул ее – точь-в-точь как делал прежде студент в юнгштурмовке, и его ныне тщательно уложенные волосы, рассыпавшись, непокорной прядью упали на лоб.
– Мои знакомые в Праге, – заговорил он медленно и тихо, почти вкрадчиво, – убеждены, что судьба Европы решается сейчас в Лондоне вместе с судьбой Чехословакии. Лорд Рэнсимен, личный представитель Чемберлена, присланный им в Чехословакию, чтобы посредничать между правительством и судетскими немцами, порекомендовал английскому правительству стать на сторону немцев. Почти весь месяц, проведенный в Чехословакии, Рэнсимен ездил от одного «фюрста» к другому – У судетских немцев много всяких князьков, графов и прочих титулованных подонков.
– Неужели эти титулованные подонки хотят стать подданными бывшего маляра? – спросил Тихон.
– Нет, судетские помещики и дельцы вовсе не рвутся стать подданными Гитлера,– – ответил Севрюгин. – Они просто не хотят, чтобы ими правили чехи. Для них чехи и словаки не нации, а только, как они выражаются, «бединенфольк» – «народ-прислуга». Им нестерпима сама мысль, что «бединенфольк» управляет не только своей страной, но даже ими, немцами. Английский лорд не мог не разделить их чувств: ведь в самой Англии титулованная знать на пушечный выстрел не подпускает плебеев к рулю управления.
