Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 58 страниц)
Взяв под мышку сноп длинной соломы, Ванаг пошел вниз вдоль поля. Юрьевский ячмень[20]20
Юрьевский ячмень – название раннего ярового ячменя, посеянного около 23 апреля старого стиля.
[Закрыть] взошел чудесно, в местах повлажнее уже закудрявился. Каждый год весенние воды сносили перегной с поля на луг, до самой реки, – сочная трава, дикий клевер и мышиный горошек поднимались там стеной.
Ванагу редко случалось доходить до этого места, поэтому он с некоторым любопытством осматривал свои владения. Крутой берег Межавилков порос ольхой, лещиной и черемухой, которая внизу у реки стояла еще белая, в полном цвету. На этом берегу заросший обрыв начинался недалеко от рощи, против того места, где кончался у развалившегося сарая луг Межавилков. На обоих пригорках, словно наперебой, заливались два соловья – один в Межавилках, другой в Бривинях. Ванаг прислушался и кивнул головой: который в его кустах – поет все-таки получше.
– Клевер высевают во ржи и ранней весной, чуть только сойдет снег, – сказал он Мартыню, – но Вилков уверяет, что можно и по ячменю и что сейчас еще не поздно.
– Тут паше лучшее доле, здесь что хочешь вырастет.
Старший батрак отсыпал семян в лукошко. Хозяин побрел через ячменное поле, стараясь идти прямо к намеченному на другой стороне месту. Солома из снопа падала целыми пучками, местами расстилалась по одной соломинке, отчетливо обозначая по зеленям линию борозды. Когда хозяин вернулся, старший батрак стоял раздвинув ноги, готовый двинуться вперед размеренным шагом сеятеля.
– Не знаю, как бросать, погуще или пореже? Я ни разу его не сеял.
Ванаг почесал бороду.
– А пес его знает. Думаю, кидай погуще, неизвестно как взойдет, к тому же часть наверняка погибнет под снегом. Иной раз сугробы стоят до самого Юрьева дня.
– Это лучшее поле, – рассуждал сеятель, – но рожь здесь всегда с плешинами.
Вначале он шагал совсем медленно – семена до того маленькие, что брать нужно щепотью, и лишь по дрожанию листков ячменя можно было заметить, куда они упали. На полпути он встретился с Ванагом посреди поля, на расстоянии трех полос, когда тот уже возвращался с другой стороны. Приходилось говорить громко, чтобы услышать друг друга.
– Тут вырастет! – кричал старший батрак. – Пусть только Осис до следующего лета заготовит колья с развилками, клевер сушить на земле нельзя, нужно ставить в скирды.
– Осис такой копун стал, еще четвертой бороны мне не кончил! – крикнул в ответ Ванаг.
Испольщик – добрый приятель Мартыня Упита, надо заступиться, но и хозяину угодить нужно, а это не так просто.
– Осис успеет. Только теперь время весеннее, свое поле тоже нужно засеять.
Перекинулись словечками и разминулись. Пока шли спиной друг к другу, кричать не стоило, надо подождать, когда встретятся опять.
Как встретились, первым начал Бривинь. Об Осисе было что сказать, ему не терпелось выведать побольше.
– Слыхал я, будто уходить хочет, новое место подыскивает.
– Это наклепали! – горячо отозвался старший батрак. – Тогда бы и я что-нибудь слыхал. Где ж ему лучше будет, чем в Бривинях. Столько пастбища, отдельная комната, в этом году вы за него на три пуры ржи в магазине поручились…[21]21
Под «магазином» здесь подразумеваются зернохранилища, какие существовали при прежних волостных управах и откуда крестьянин мог получить в долг семена под поручительство деревенских богачей.
[Закрыть]
Угодил прямо в точку – хозяин потряс бородой.
– Да, он ее нынче на мельнице мелет, а то у Мары не из чего тесто замесить. Слыхать, недоволен, что по уговору приходится полпурвиеты от камней очищать.
Насчет камней – что правда, то правда. Мартынь Упит не мог утверждать, что и об этом не было разговора, поэтому он сделал вид, будто не расслышал последних слов.
Видать, у Бривиня что-то есть на душе, но один раз он сдержался и прошел мимо, по проронив ни слова. При следующей встрече презрительно рассмеялся:
– Если Волосач узнает, что мы тут клевер сеяли, наверное, побежит в Клидзиню за семенами и тоже начнет сыпать. Разве он утерпит!
Волосач – это была тема! В Бривинях об этом можно говорить без конца. Старший батрак громко захохотал:
– Откуда ему узнать! Если от меня, я все равно что могила. И где ему теперь о таких делах думать? Строится. Говорят, лавку строит, а по другую сторону, у Лиеларской дороги, парники. Да, парники. В Ригу лук возить будет. – Старший батрак смеялся дольше и громче, чем ему хотелось. – Говорят, деньги получил за Гравиевы холмишки.
Поздно – последние слова хозяин едва ли расслышал. Мартынь подождал, когда встретятся снова.
– Восемь тысяч! – крикнул он.
Ванага точно по лбу ударили. Он внезапно остановился и чуть не выронил из рук сноп.
– Как? Восемь тысяч за какие-то шесть несчастных пурвиет? Ведь там бурьяну не на чем расти! Вздор ты мелешь! Такого сумасшедшего, чтобы столько денег выбросил на ветер, не сыскать!
Мартынь тоже был вынужден приостановиться.
– Говорят, по казенной цене. Волостной старшина все ходы сыщет. А его шурин, этот немец Барч из Крастов, – старый машинист с чугунки, в свое время выпивал с господами.
– Ни черта не выпивал! – кричал разгневанный господни Бривинь. – Ревматизму получил, разъезжая на машинах, больше ничего. Болтун ты, и все.
Он внезапно осекся – кто-то кашлянул за рекой, – добавил тише, сдержанней:
– Что ты орешь как сумасшедший! Межавилк опять у берега околачивается и выслеживает из кустов. С нашего двора никто за угол выйти не может, чтобы он не подглядел.
Он пошел дальше, быстрыми и неравномерными шагами, – полоса получалась некрасивая, кривая.
Мартынь Упит дернул плечом, хотя вовсе не чувствовал тяжести лукошка. Удивительное дело с этими большими людьми, с этими землевладельцами! Оно понятно, когда два испольщика ire уживаются в одном доме: у обоих жены, у обоих дети, общая плита, один другому на йогу наступает, один ложку ко рту поднесет – другому завидно. Опять же какое диво, если три батрачки живут не особенно дружно. Вот как в Бривинях. Лиена Берзинь – молодая и чертовски красивая, к тому же встречается, как поговаривают, с хозяйским сыном, Карлом Зареном. И может ли к ней благоволить Анна Смалкайс, у которой ступни повернуты внутрь, словно мотовила, – хоть и не как у старого Ладзы, однако ходит она переваливаясь, как утка! Либа Лейкарт с ней как будто и дружит, по крайней мере когда надо поставить Лиене ножку, а тайком нашептывает хозяйке на обеих, чтобы быть первой. Неприглядная, тяжелая жизнь сделала этих маленьких людишек злыми и враждебными друг другу. Ну а что делить таким почтенным господам, владельцам наследственных хуторов, как Бривинь и Рийниек! Еще их отцы воевали друг с другом, а молодые – прямо на ножах. Завидуют друг другу, клевещут, натравливают батраков и знакомых, сколько раз в корчме доходило чуть ли не до свалки. Каждый хочет превзойти другого, быть самым богатым и умным, первым на всю волость. Из пустого тщеславия грызутся и дерутся. И волость поровну разделилась – одни стоят за Ванага, другие за Рийниека, по у всех одно желание: пусть дерутся, как петухи, – чем злее драка, тем больше смеха…
Конечно, Мартынь Упит всей душой был на стороне хозяина, и все же покачал головой; он ударил кулаком по дну лукошка, чтобы остатки семян ссыпались в одну сторону. Придется реже сеять, чтобы хватило до конца полосы. Хватило. В обрез подогнал! Гордый своей работой, он бросил лукошко наземь, где уже лежали остатки соломы, окинул взором изрядно истоптанный участок.
– Аккурат три пурвиеты, будто отмерили, – объявил он.
За шесть лет он так хорошо изучил поля Бривиней, что любой клочок мог определить с точностью до одного фута, по крайней мере он сам уверял так.
Хозяин Бривиней ничего не ответил. На его лбу залегла глубокая поперечная морщина, он хмуро смотрел на запад. Уже с час, как скрылось солнце. Черная сплошная пелена затянула весь небосклон, казалось – наступили сумерки. Поднялся ветер. Хотя ивы Дивайской долины еще стояли спокойно, склонившись над рекой, и в их серебристо-серых хохлах не шевелился ни один листок, но на горе за лесным ручьем и ржаным полем верхушки высоких елей так качались, что даже сюда доносился шум.
– Вот проклятый, хочет затопить нам овсы, – мрачно сказал Ванаг. – Наши еще не успели по два раза с бороной пройти.
Прищурив глаза, старший батрак долго смотрел на запад:
– Ночью не будет, за это ручаюсь, а что там целый день хмурится – это пустые облака. Что будет завтра, того, конечно, знать нельзя…
– Чего там нельзя знать, когда рукой ощупать можно. Затопит наши овсы, и картошка останется незапаханной – в жидкую грязь ее не вмесишь.
И сердитый взгляд Бривиня еще раз скользнул по западной стороне неба, отыскивая того, кто управлял там, собираясь злонамеренно расстроить все планы сева. А то бы кончили в субботу вечером, как раз конец полнолуния – верная примета, чтобы хорошо росло. А ему, там наверху, не хочется допустить удачи, он грозится… Прямо кричать впору от такой несправедливости.
Внезапный шум на горе у дуба за лесным ручьем заставил их обернуться. Разглядеть хорошенько было трудно, но все равно было понятно, что там происходит. Батрак Браман спускался по откосу слишком близко к лугу и круто завернул. Борона запуталась, лошади попали передними ногами в сочную траву межи. Серая кобыла, зная по опыту, чего следовало ждать, стояла, пугливо навострив уши. Но вечно голодная Лысуха не могла удержаться от соблазна, нагнула голову так, что начал соскальзывать хомут, и погрузила губы в мягкую траву, не давая дернуть вожжи. Браман, только что бросивший на землю кнут, обежал вокруг бороны и, подскочив, несколько раз ударил Лысуху кулаком. Но он стоял ниже межи, а лошадь, набив полный рот, вздернула морду, и удары пришлись по шее, безо всякого толка. Рассерженный Браман орал так страшно, точно лошадь вырвала клок его волос, а не траву, и не только в Межавилках, но в Викулях и Озолинях были слышны злобные проклятия.
Старший батрак Бривиней замахал руками.
– Скотина! Дикий! Боронить не умеет! Разве животина виновата? Самому бы ему по голове…
Расстояние было чересчур велико, Браман не слышал или сделал вид, что не слышит. Чуть поодаль, поднимаясь со своими гнедыми в гору, Андр Осис тоже кричал что-то. Браман унялся только тогда, когда обе лошади, пятясь назад, чуть не наступили задними ногами на борону.
Хозяин смотрел пристально и долго, но ничего не сказал, бросил остатки соломы и зашагал домой. Мартынь перекинул через плечо лукошко и пошел за ним, изредка оглядываясь на этого дикого.
– Я бы на вашем месте давно прогнал его к чертям, – сплюнув, сказал он. – Выставляет нас на посмешище всем соседям. Запугал лошадей, к Серой и Лысухе нельзя подойти хомут надеть. В косари он не годится, я-то знаю: тяпает вокруг кочек, словно змей бьет.
– Зато увидишь на будущей неделе, как начнем канавы чистить, – примирительным тоном сказал Бривинь, – тут с ним никто тягаться не может.
Старший батрак задумчиво молчал. Не стоило слов понапрасну тратить. Никто не думал, что Бривинь наймет этого никудышного человека, этого живодера, обжору ненасытного, скандалиста, которого не держал ни один порядочный хозяин. Прямо непонятно, как эта безумная затея пришла в голову умному господину Бривиню. Вот и воюй целый год с этим диким! Да еще остерегайся, как бы колом по голове не хватил… Мартынь сердито бросил лукошко на крыльцо клети.
Хозяин, кажется, угадал его мысли и попробовал перевести разговор на другое. У поленницы возился Осис, Ванаг кивнул головой в его сторону.
– Борону кончает. А что толку, завтра мне все равно она больше не понадобится.
Осис – приятель Мартыня Упита, значит, надо заступиться.
– Зато, когда рожь сеять, они нам вот как будут нужны. Паровое поле на суглинистом бугре – не шутка, старые бороны только ворочают твердые комья да гребут поверху.
– Новое место на будущий год подыскивает, – процедил сквозь зубы оскорбленный Ванаг, – у меня плохо! Пускай, я его на привязи не держу.
У Мартыня Упита такое уж неудачное лицо: врал он, хвастался или что-нибудь утаить хотел – вся подноготная на нем сразу отражалась. Идя позади хозяина, он провел ладонью по широкому, загоревшему щетинистому лицу, чтобы стереть то, что на нем отпечаталось. Все же лучше что-нибудь сказать, не говоря ни да, ни нет.
– Что вы слушаете Либу Лейкарт, кто ее не знает? За спиной услышит или в дверную щель подсмотрит, а размажет как по-писаному.
Ванаг ничего не ответил, пошел прямо в дом. Мартынь завернул к Осису, который по счету клал в кучку гладко обтесанные ясеневые зубья для бороны.
Маленький Андр первым пригнал хозяйский скот. Выходя из хлева, он встретил Лиену с подойником, показал ей белую, очищенную от коры, хорошо обструганную еловую палку – новую рукоятку для ее навозных вил. Несмотря на спешку, Лиене пришлось остановиться, похвалить подарок и улыбнуться мастеру, а ему только это и надо было; вприпрыжку он побежал домой. Осиене гнала из загона своих трех коров и девять овец, между которыми затесался белоголовый теленок. Тале ей помогала. Двое младших пищали в конце прогона, мать только прикрикнула на них, чтобы не лезли скотине под ноги, – надавать пинков или оттаскать за волосы не было времени.
Хлев испольщика в пяти шагах от клети, покосившийся, низенький, полон мух; навоз валялся прямо у двери, хотя еще с весны на дворе уложена большая куча. Осиене сердито покрикивала в хлеву, несколько раз просвистела хворостина, потом все стихло, молоко зазвенело о подойник.
Галынь подвел к колодцу лошадей – своего серого и вороного, Андр Осис, прозванный Большим Андром, в отличие от пастушонка Андра Калвица, сына шурина старого Осиса, пригнал обоих своих гнедых. Браман подъехал верхом на серой кобыле, дергая за повод ненавистную Лысуху и ругаясь вполголоса. Машка уже раньше сама приковыляла на середину двора, Мартынь Упит распутал ее, накинул путы на шею и пустил к колодцу. Была неделя Галыня ездить в ночное, он ушел в дом поесть; лошадей поили Большой Андр с Браманом. Хозяин, старший батрак и испольщик стояли в дверях и наблюдали. Своего чалого Осиене уже напоила у реки и пустила обратно в загон.
– Питьевое ведро пачкают грязными мордами, – проворчал хозяин Бривиней. – Давно следовало корыто сколотить.
– У лошади морда грязная не бывает, – вступился Мартынь. – Теленок, тот окунает морду до самого дна, а лошадь только краешками губ пьет.
Осис понял, к кому относится упрек хозяина, и, кажется, почувствовал себя виноватым.
– Давно собираюсь, да времени нет. Теперь уж сколочу – вот только отсеемся; доски у нас есть, работы на час – и готово.
Большой Андр держал наполненное ведро на срубе колодца. Браман тащил Лысуху к ведру, но та закидывала голову и пятилась, не помогали никакие ругательства.
– Разве так напоишь лошадь, – смеялся Андр. – Ты зайди с хвоста и подтолкни, тогда дело пойдет.
– Разве это лошадь, – прошипел сквозь стиснутые зубы Браман, – дьявол ее знает, что за адово отродье!
Дьявола и ад он поминал через каждое слово. Он стал распутывать обтрепавшийся конец уздечки, но старший батрак уже был тут как тут и вырвал поводья у него из рук.
– Пошел прочь! – крикнул он. – Запугал скотину – боится тебя, как дикого зверя. Тоже, пахарь называется!..
Лысуха выдула целое ведро и ждала, пока достанут другое. Один глаз у нее с белым пятном, и казалось, что она все время косится на своего истязателя. Осис покачал головой.
– Смотрите, хозяин, как бы он какую лошадь совсем не покалечил.
Но Бривинь делал вид, что не слышит. Непонятно, как он терпит все эти дикие выходки Брамана?
Галынь успел уже наскоро поужинать и взобрался на своего серого. Гнать в ночное семь лошадей Бривиня одному не под силу, но помощников хватало. Для обоих Андров это стало неписаной и не упомянутой при найме обязанностью. Большой Андр не признавал другой лошади, кроме старого гнедого: у него ровный шаг и такая осторожная поступь, что он, как человек, умел перебраться по развороченному мостику через лесной ручей. Маленький Андр подвел серую кобылу к колодцу и, взобравшись на сруб, ловко вскочил на нее: здесь столько народу смотрит, необходимо показать всю ловкость, иначе лишишься славы наездника. Тут же переминалась с ноги на ногу Тале Осис. Старший батрак схватил ее под мышки и посадил на смирного гнедого. Она ездила верхом лучше любого мальчишки ее возраста. Отец поворчал, но не очень долго: девчонка насиделась за день у хозяйки за прялкой, пусть немного проветрится. Тале вскрикнула от радости, натянула узду так, точно ей надо было усмирить необъезженного жеребца, и не могла удержаться, чтобы слегка не ударить узловатым концом мягких пут по бокам лошади. Машку пустили вслед за другими, она не отставала ни на шаг и даже, проходя мимо ржи, ни разу не попробовала свежей зелени. Со слов старшего батрака все соседи знали умную кобылу Бривиня. Когда она проходила мимо, Ванаг, улыбаясь, похлопал ее по гладкому округлому крупу.
У хлева испольщика Катыня и Пичук, завидев Тале, закричали и, вытянув ручонки, спотыкаясь, побежали вслед за лошадьми – им тоже хотелось прокатиться. Выбежавшая на крики испольщица напрасно кричала вслед, девчонка стегнула гнедого по бокам и, подпрыгивая, понеслась впереди всех, только вихры развевались по ветру. Взбучка, предназначенная ей, досталась меньшим, на этот раз Осиене не поскупилась, сегодня она нервничала больше обычного: кроме постоянно дрожавшей правой руки, у нее дергалась и левая, и когда она доила корову, драгоценные струйки молока проливались на землю.
Окончив работу в хлеву, Либа Лейкарт поспешила в дом. Лизбете с Лаурой хозяйничали в кухне. Стало уже темнеть, но Либа кинулась к станку и начала ткать – лихорадочно, скрипя подножкой и сильно стуча бердом. Особенно работящей она не была, но ее услужливость имела свои причины. Во-первых, при найме говорилось, что Либа имеет право держать двух овец, а она привела с собой на Юрьев день трех, – эта незаконная третья овца заставляла ее проявлять чрезмерное усердие. А как же иначе могла она услужить хозяйке, чтобы быть лучшей и удержать за собой право заходить в хозяйскую комнату, наушничать Лизбете на работниц и на Осиене и, между прочим, узнать кое-что о жизни, которую вели эти богатеи?
Стало совсем темно, челнок два раза зацепился за основу и порвал пряжу. Но было бы глупо бросить работу, пока не выйдет хозяйка и не увидит ее за делом.
Но сегодня вечером Лизбете была не в духе. Вошла, поставила на стол большую миску похлебки и сказала недовольным тоном:
– Оставь, что ты там балуешься в темноте! Пряжа ведь рвется, кому такое сукно нужно!
Огорченная и смущенная вышла Либа из-за станка, пытаясь, однако, улыбнуться.
– У меня, хозяюшка, они совсем не рвутся! А коли порвется, то завяжу такой узелок, что ничего и не заметите.
– Знаю я твои узелки, – проворчала хозяйка и сердито провела рукой по ткани, словно отыскивая узелки.
Обиженная Либа только засопела и вышла узнать, что за шум на кухне.
Но шум был не в кухне, а на половине испольщика, там расходилась Осиене. «Такого дьяволенка, такого казака свет еще не видал. Разве это девочка? Нет чтобы в куклы играть, как другие девчонки, или чулки связать, – никак этому не научишь. Только бы на лошадей ей, пока шею не сломает, точно сам нечистый околдовал. С париями по пастбищу носится, дома некому за детьми присмотреть. Потом опять с грязными ногами спать полезет…»
Но в комнате был Мартынь Упит, он вступился за Тале. На этот раз виноват он – схватил девчонку и подсадил на лошадь, Мартынь отнял у Осиене розги и засунул обратно за потолочную балку. Тале прошмыгнула в кухню и вытерла глаза, которые уже были готовы к реву. Она не очень радовалась тому, что порка на этот раз ее миновала. Все равно за матерью не пропадет, в следующий раз припомнит старый долг, и тогда будет еще больнее, не раз уж испытала…
Пока собирались к столу, Браман, как обычно, всех опередил и, сопя, принялся за еду. Ему поставлена отдельная миска: он так солит, что другим невмочь. Картофельная похлебка густая, вся волость знала, что в Бривинях работать тяжело, зато кормят хорошо, мясо дают чуть не каждый день, – скуповатая Лизбете все-таки боялась утратить былую славу семьи. Но Браману всегда не хватало, ложку он запускал до самого дна миски, гущу вынимал с верхом и, прижав к краю, отцеживал жидкость. На этот раз кусков мяса в похлебке не было, но на поверхности плавали мелкие кусочки пожелтевшего сала. Браман подцепил, сколько мог, насыпал из туеса пол-ложки соли и, согнувшись над столом, начал хлебать, чавкая и дуя. Большой Андр по одну сторону и три девушки по другую – старались держаться от него подальше. Сопение Брамана всегда отравляло еду. Мартынь Упит, сидевший напротив, возле Лауры, несколько раз свирепо глянул через стол, и чем толще ломоть отхватывал Браман от ковриги, тем тоньше отрезал он сам. Но ни сердитые взгляды, ни хороший пример – ничто не помогало: в таком важном деле, как еда, Браман ничего не признавал, ни на кого не обращал внимания. Лизбете и Лаура лениво протягивали свои ложки к миске: после шафранного хлеба с изюмом похлебка с салом казалась невкусной.
Хозяин хлебал нехотя, хотя и не отставая от других, – нельзя было показать, что невкусно. Маленький Андр сидел на лежанке, возле своей миски. Его взгляд, быстрый, как у ласки, сновал вокруг стола. Внимательный наблюдатель заметил бы на его лице отражение всего, что происходило в комнате.
Ревностно работая челюстями, Браман быстро кончил есть: толкнул каравай хлеба, бросил ложку так, что она подскочила, и выпрямился. У остальных ложки остановились, рты тоже – все ждали того, что неизбежно должно было за этим последовать. Браман, стиснув зубы и не разжимая губ, рыгнул так громко, что старший батрак скривился, а чувствительная Лиена Берзинь вздрогнула. Поставив кружку с водой тут же рядом, Браман вытащил из кармана штанов мешочек, похожий на табачный кисет, лопаточкой всыпал в рот белый порошок и запил водой. Только это лекарство ему и помогало с тех пор, как он надорвался на перевозке бревен у старого Рийниека и тесть недель пролежал пластом.
Мартынь Упит не верил в историю с бревнами, – вся причина болезни в том, что Браман всегда жрал голую соль. Но после первого же спора по этому поводу возражать боялся, – едва не получил тогда пустой миской по лбу.
Приняв лекарство, Браман поднялся и ушел спать на чердак. Была неделя Лиены убирать дом, она поспешно вытерла залитый стол, собрала набросанные под скамейку корки, которые не съел Лач, и вынесла миску с ложкой Брамана. Все оставшиеся стали есть бойчее, даже Лаура потянулась за ковригой. Только старший батрак не мог успокоиться:
– Прямо никак не поймешь, откуда такая порода на свете берется, – рассуждал он, пожимая плечами. – Я помню немного старого Брамана, точь-в-точь такой же, только не рыгал, как опоенная лошадь, и порошков не глотал.
Предвидя, очевидно, вопрос, почему он взял себе в дом такого дикаря, Ванаг перевел разговор на другое:
– Неизвестно, где его сын Ян сейчас обосновался? Весной ушел к палейцам.
Так как у Лизбете там жила вся родня, она всегда хорошо знала, что делается в ее волости.
– В Лупатах только месяц прожил, такой ругани и грубостей никто не мог выдержать. Работает как зверь, но как загуляет, то уж не меньше чем на неделю.
– Земля каждый день требует от человека работы, – вставил Бривинь. – Даже по воскресеньям нужно, чтобы кто-нибудь за лошадьми присмотрел.
– Говорят, вроде как Ян Браман однажды на лошади сунтужского барина по большаку проезжал, – заметила Либа. – Большой Андр тоже будто видел его в волости.
Однако Мартынь Упит заступился за сына Брамана:
– Тоже, приравняли Яна к этому старому шуту. Когда загуляет, ну тогда конечно… А мастер на все руки, не хуже нашего Осиса. Лопатку для плуга сделает, рабочий хомут, косовище – только подавай. Лен трепать – на всю волость первый, берковец в неделю выложит. Прошлой зимой в Рийниеках…
Ванаг бросил ложку.
– В Рийниеках… Какой у Рийниека лен на его песчаной землишке!
На высоком лысеющем лбу снова появилась всем знакомая прямая морщина. Он порывисто поднялся и, просунув руку под бороду, расстегнул ворот рубахи.
Лиена убирала посуду. В кухне Лач громко лакал свой ужин. Вошел Осис, какой-то непривычно робкий, переминаясь с ноги на ногу, вытер ладонью выгоревшие усы, завел разговор о том о сем, и видно было, что сказать о деле никак не решится. Бривинь зевнул, ему хотелось спать, и вопросительно посмотрел на испольщика.
– Я хотел насчет овса, – словно поднимая тяжесть, со вздохом вымолвил Осис. – Завтра бороновать кончаю, мой чалый посев еще выдержит… а как будет с навозницей… На весенней траве чалый всегда поправляется, но в этом году даже зимняя шерсть со спины не сходит, и не знаю, что с ним.
– Что? – хмуро сказал Ванаг. – Ясное дело что! Гоняешься за большими заработками, а коня калечишь. Сколько зимой вывез дров для стекольного завода! Опять же с бутылками – в такую даль!
Осис переминался, чувствуя за собой вину и не зная, как оправдаться.
– Так-то оно так, да что делать, деньги тоже нужны… Было бы пастбище получше. – Но тут же спохватился и чуть не прикусил язык. – Пастбище-то хорошее, но на такой тяжелой работе старой скотине одной травы мало, без хороших кормов не обойтись.
– Ага! Так ты за овсом?
Ванаг нагнул голову, подергал бороду и почмокал губами, исподлобья поглядывая на испольщика. Казалось, вот-вот скажет: «Что же это получается? Подыскиваешь место получше, да еще овса тебе?» Но промолчал, в прищуренных глазах мелькнула улыбка: «Однако без меня не обойтись, пришел вот просить?» Но и этого не сказал, лицо по-прежнему ласково-равнодушное.
– Сколько же тебе надо? Одной пуры хватит? Чего там, бери все две! Захвати мешок и завтра из маленького закрома насыпь, ты ведь знаешь где.
Испольщик сразу ожил.
– Весной вы на шесть пур за меня поручились в магазине… Ничего, осенью все отдам, я ведь не из таких…
Ванаг махнул рукой, что об этом говорить, кто же тебя не знает!
– Ладно уж! Только бы сатана завтра до обеда не нагнал дождя. Картошку надо запахать, поле на горе заборонить… Пора спать идти, прошлую ночь привязалась одна муха как оглашенная…
Осис вышел, словно помолодев на пять лет. В кухне уже совсем темно, пришлось вытянуть руки, чтобы не удариться лбом об дверь. В комнате на столе горела на перевернутом горшке коптилка. Мара пряла, Мартынь Упит за дверью вил путы. Пока варили к ужину кашу, плита так нагрелась, что от нее все еще шел жар, внизу тлел крупный красный уголь. Кислым пахла посуда для пойла скотины, от ведерок поднимался запах свежего парного молока. Окно во двор заслонено разобранным ткацким станком, Мара, закончив прясть, хотела сразу заложить основу на полотно для рубашек, чтобы соткать до навозницы. Старший батрак почти ничего не видел в своем углу, работал в темноте на ощупь. Осис на минуту остановился возле него.
– Ты, Мартынь, хочешь этих Бривиней сделать очень богатыми, – посмеялся он. – Гляди – Андр спит, Браман на чердаке, должно, на другой бок перевалился, а ты тут все крюками стучишь.
– Сейчас кончаю, – отозвался Мартынь Упит; накинув конец свитой веревки на крюк, он крепко стянул узел. – Без пут нельзя, иначе наши лошади начнут слоняться по лугам и овсу, как у Викулей. – Сгребая ногой в кучку остатки пакли, кострику и лыко, прибавил потише, чтоб Мара не слыхала: – Сам виноват, прошлое воскресенье поленился. Пошел на станцию к Миезису – табака не было. Ну а оттуда далеко ли до Рауды, – а тут еще этот олух Ян Зелтынь подвернулся…
– Ну как же, вы ведь свояки, – прервал Осис. – Иди-ка скорей на поветь, завтра все равно чуть свет вскочишь.
Старшему батраку, очевидно, хотелось рассказать еще кое-что про свою воскресную прогулку. Но испольщик уже повернулся спиной. Мартынь свернул вместе путы и паклю и вышел.
Круглая жестяная коптилка на горшке была влажной от керосина. От слабого буроватого пламени с конца фитиля тянулась к потолку вонючая струйка дыма, черное облако копоти уже опускалось почти на самую голову пряхе. За темным оконцем ветер гнул ветви яблонь и хлопал желтой оберточной бумагой, прикрепленной крестом из лучинок на месте выбитого стекла. Резко пощелкивая, гудела прялка, из старой катушки выщербился большой кусок, должно быть, поэтому, вертясь, она издавала такой неприятный звук.
Осис поглядел на жену – днем на это не было времени. Казалось, Мара сидит, согнувшись больше обычного. Одна кожа да кости, – потому, верно, так неестественно, выступал огромный живот беременной. Жидкие, уже поседевшие на висках волосы заплетены на затылке в два тоненьких крысиных хвостика. Лоб в мелких морщинах, нос стал тонким, как птичий клюв, пятна на лице слились, лицо желтое, как страница старой церковной книги. Когда она открыла рот, чтобы послюнить палец, мелькнула дыра на месте выпавших передних зубов.
Осис ждал, когда она спросит, чем кончился разговор с хозяином. Но сегодня вечером Мара была угрюма и мрачна, как облако дыма над ее головой. Испольщик вздохнул и подошел к кровати, поперек которой лежали трое малышей. Тале раскинулась, как барыня, остальных двух прижала друг к другу. Отец оттащил ее за ногу и накрыл всех одеялом, чтобы не спали голышом, как облупленные луковицы. Три рыжих таракана испуганно побежали гуськом по стене прятаться в щель. Андр спал на мешке с соломой, в закутке между плитой и кроватью, подложив руку под затылок, свесив ноги на пол. Первый год батрачил и, по старой привычке, укладывался спать не у хозяев, а на своем обычном месте. Несмотря на свои девятнадцать лет, заснул так же крепко, как малыши на кровати, полуоткрыв рот, неловко откинув голову; грязный большой палец ноги дергался, точно кто-то во сне щекотал ему пятку.
Осис вздохнул, настроение испортилось, комната показалась еще более душной и мрачной. Мара пряла усердно, низко наклонив голову, крепко сжав тонкие губы, большие глаза, казалось, совсем ввалились в темные впадины. Облако уже касалось ее лба, по временам она встряхивала головой и сердито чихала.
– Кончай! – сердито напомнил Осис. – Керосина осталось только полбутылки, так за лето все сожжешь.
Он лег, положив ноги на спинку кровати, чтобы защититься от блох; на минуту затих, потом процедил сквозь зубы неопределенный свистящий звук:
– Две пуры овса… проси, словно нищий. «Возьми мешок и насыпь, ты ведь не украдешь, тебя одного в клеть пустить можно…»
Кровать заскрипела так пронзительно, что дети за изголовьем зашевелились. Катыня даже пискнула. Осиене потушила коптилку, сняла юбку и перелезла на свое место. Некоторое время оба лежали тихо, но испольщик еще не освободился от гнетущих дум.
– Как нищий!.. – повторил он и закинул сжатый кулак за голову, – разве я ему осенью не отдам? Разве я не работаю так, что мне этот овес даже по уговору получить следует. Как подачку бросил. Скажи еще спасибо, что вором не считает…
Осиене притихла, даже не слышно, как дышит. Испольщик задержал дыхание, прислушиваясь: может, уснула? Нет, не заснула, неожиданно заговорила глухо, точно рот был приоткрыт: