Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 58 страниц)
Когда она прервала свое неразумное бормотанье, стало слышно мирное дыхание ребенка, она чувствовала, как около ее сердца равномерно вздымается его бочок. Анна накрылась платком, чтобы самой и Марте было теплее, и до самого вечера не выпускала из рук малютку.
Избитая жердью свинья, завидев пастушку, плаксиво хрюкая, бросилась бежать, но Анна и не думала ее преследовать. Хорошо, что получила этот неожиданный удар, он вырвал ее из оцепенения, в котором все время жила, как осужденная, втоптанная в грязь грешница, не заслуживающая ласкового слова.
Ребенок уже не оттягивал ей руки. Стройная, сильная, она стояла на высоком берегу и через Даугаву, как бы не видя зеленых и бурых полос пашен и полей, смотрела туда, где Курземский бор, постепенно расплываясь, терялся в синей дымке. Вероятно, и там еще не конец мира, и там живут люди. Кто знает, может быть, земля на той стороне зеленее, солнышко ярче и, возможно, там у людей хватает времени, чтобы посмотреть, как красиво отражаются сосны в воде и как облачко, словно клочок белой шерсти, плывет по самой середине Даугавы…
Анна повязала платок повыше и приоткрыла с одного края, чтобы солнышко могло пригреть и ветерок мог приласкать это крохотное личико.
– Никто нам не может запретить жить по-своему, – сказала она Марте. – Даже удивительно, почему именно сегодня мне все открылось. Может быть, есть на свете такое, с чего хозяин не берет испольщину и за что не нужно платить барону аренду… Мы обе поищем…
За ужином Анна озадачила Лейниеце.
– Видите ли, хозяйка, – сказала она, – я так думаю: моя Марта постоянно хочет молока, и мы не знаем, сколько она выпивает. Если бы я брала мерой, скажем, штоф в день, у нас был бы ясный счет, легко расквитаться при уходе.
Лишь спустя некоторое время Циниете нашлась с ответом.
– Что это за новая выдумка? Разве нам не хватает и мы от тебя чего-нибудь требуем?
И сам Цинис огорченно покачал головой.
– Так, девушка, тебе не следовало бы говорить, – с укоризной сказал он и, не кончив ужин, встал из-за стола.
Все осталось по-прежнему, Анна больше не настаивала на взаимных расчетах, поняв, что погорячилась, надо сдерживаться. Да, за штоф молока она заплатила бы, но как рассчитаться за все остальное, что они для нее сделали? За то, что Цинис подобрал их полуживыми в метель на дороге, а Циниете первые дни выхаживала маленькую, когда та металась в жару, в то время как Анна ходила словно шалая? Нет, на свете было и другое, что не оценишь никакими деньгами, этого не следовало трогать, чтобы не оскорбить людей.
Ненавистью этого не назовешь, но прежняя близость и теплота в их совместную жизнь уже не возвращались, Анна постепенно отдалялась от хозяев, становилась как чужая.
Незавидное хозяйство и беспокойство о будущем придавили Лейниеков. Лососи в этом году совсем не ловились, арендную плату надо было платить деньгами, – осеннюю еще можно кое-как выплатить, но на весеннюю никакой надежды. Лен в Лейниеках не сеяли, на легкой песчаной почве он не родился, да и не хватало сил обработать землю. Ездить зимой на заработки Цинис не мог, скотины для продажи не было. Единственная надежда – деньги Майи, но ведь нельзя требовать, чтобы она их выбросила на ветер. Старый Греете собирался умереть осенью о не умер. Прошло рождество, Новый год, масленица, а он все еще лежал в бане, приводя дочь в отчаяние.
Всю зиму Майя каждую неделю забегала пожаловаться на свою судьбу и узнать, что говорят в Григулах. Анна уже не выходила из комнаты и не избегала встречи – сидела с девочкой на коленях и смотрела на всех смело и прямо. Майя не задевала ее, зная, что та не останется в долгу. О самом главном шептались с теткой только на дворе, в доме нельзя, и так уже Анна несколько раз вызывающе напоминала о Валлии Клейн и о больном отце, которого надо запихать в мешок и бросить в мочило…
Весной, незадолго до Юрьева дня, когда маленькая пастушка выгнала овец пастись на зеленом откосе, в Лейниеки прибежала запыхавшаяся Майя, с развязавшимися лаптями, со сползшим платочком, но такая веселая и болтливая, словно чужой кошелек на большаке нашла. В Лейниеках засуетились, даже издали было слышно, как громко говорили там и смеялись. Все же устыдился в конце концов старый Греете: ночью умер. Похоронить его можно было только в воскресенье, а до тех пор пусть полежит один в бане; если в окошко засунуть мешок с соломой и двери снаружи хорошенько подпереть – ни кошки, ни собаки не заберутся. Майя ни за что не хотела оставаться одна с покойником. Цинис запряг лошадь и поехал за ее вещами. Лейниеце сама побежала с радостной вестью в Григулы. Анна собрала вещички, повесила узелок за плечи, взяла на руки Марту и по откосу ложбины поднялась на гору. Это не было бегством. Цинисы знали, что в тот день, когда в Лейниеках появится молодая хозяйка – уйдет Анна.
Весенний ветреный день был прохладен, идти легко. Дороги уже подсохли, только возле имения и на глинистой тропе, огибавшей кирпичные обжигательные печи, приходилось остерегаться, чтобы не запачкать новые башмаки. Да, на ней была новая серая юбка в коричневую полоску и высокие ботинки с черными лакированными пуговками, на высоких каблуках, отчего она чувствовала себя как бы выросшей и еще более сильной.
Да, теперь она уже ничего не боялась – ни того, что могло повстречаться на дороге, ни того, что ждало в конце пути. Она знала, куда идет, знала также, что мир не такой уж страшный, что молодая сильная женщина не пропадет в нем даже с ребенком. Вокруг головы повязала темно-желтый шелковый платок, – если его натянуть на лоб пониже, то покажешься старше и никому не придет в голову удивляться, что у нее на руках ребенок.
Даже учителя Пукита не испугалась. Церковная дорога за кузницей – сплошная каша, пешеходная тропа протоптана с другой стороны канавы, – Анна перескочила и пошла, стараясь легче ставить ноги, чтобы острые каблуки не очень вдавливались в гладкую, но еще сыроватую землю. Пукит возвращался со станции. Под мышкой нес свернутые «Балтияс вестнесис» и «Балос», а в другой руке – развернутый номер «Люстиге блеттер» и на ходу, пробегая глазами, улыбался забавной шутке или юмористическому рисунку. Уже издали он, сдвинув брови и ядовито усмехаясь, посмотрел на встречную. Он привык, что не только ученики, но и взрослые своевременно кидались от него в сторону, избегая встречи с этим насмешником и зубоскалом, который сам считал себя большим острословом.
«Откуда взялась такая смелая – не собирается свернуть с дороги?» За плечами тощий узелок, на руках ребенок, высокие башмаки, как у лодочников, – много еще более острого и злого сквозило в черных холодных глазах учителя и в его улыбке под свесившимися усами. И все же – не свернула с узкой тропинки, шла напрямик, словно медведь, двигалась, как воз сена. Учителю, наконец, самому пришлось податься в сторону и сойти с дорожки – нога сразу погрузилась в вязкую слякоть.
– Корова!.. – услышала Анна за спиной возмущенное шипение.
– Мерин!.. – прошипела она в ответ, едва удерживаясь от смеха. Отойдя дальше, и впрямь рассмеялась. «Можешь всунуть меня в какой-нибудь глупый рассказ, – смеялась она тихо, – но сапоги ты все же испачкал!»
На Колокольной горке ее стала нагонять какая-то подвода. Анна покосилась через плечо и сразу узнала. Смех оборвался, сердце похолодело, но страха нет, страха не было. Это не от страха она спрятала глаза под платочек и крепко стиснула зубы.
Екаб Бривинь суетливо поднял воротник пальто и втянул в него толстую шею по самые уши. Дергал, дергал вожжами, пока лошадь не побежала рысью, хотя по такой слякоти ехать можно было только шагом. Но объехав Анну, лошадь сразу пошла тише, уверенная, что с этим пешеходом ее хозяин непременно захочет поговорить. Екабу Бривиню ничего не оставалось, как повернуть к Анне опухшее щетинистое лицо с заспанными глазами, узкими, как стручки ястребиного гороха. Он, кажется, пытался улыбнуться.
– Может быть, сядешь? – сказал он глухим голосом, точно со дна ямы. – Я могу прокатить.
«Катись к черту!» – хотела было ответить Анна. Но сдержалась, прижала ребенка к себе покрепче, словно для того, чтобы сердце не выскочило из груди, изо всей силы стиснула зубы и, подняв голову, зашагала дальше своей тропой, как будто на дороге было пусто.
Тогда ездок схватил с телеги кнут и начал стегать, как пьяный, – кто знает, может быть, и на самом деле был пьян. Захлюпала под колесами грязь, и вскоре подвода скрылась за станционными елями. Сама того не сознавая, Анна прикрыла рукой личико Марты.
– Не гляди, – предостерегала она ее, – этот намного страшнее той, которая укусила тебя за ручку. Меня хотел съесть. У него такое рыло – от одного взгляда может стать дурно…
5
Звирбула не было дома, старуха мать поджидала его к обеду. Их домишко рядом с сапожником Грином, у самого большака, только вход со стороны сада. Комната с окном на дорогу еще не отделана, двери не навешены и забиты досками, – комнату закончат, когда Звирбул подкопит денег, тогда, возможно, подвернется какой-нибудь ремесленник и снимет или кто-нибудь захочет открыть лавочку.
Во второй половине – маленькая кухня, в которой поселились сами, а вторую комнатку сдали, пусть живут и платят за помещение. Анна оказалась первым жильцом.
Кухня до того мала, что двоим повернуться негде. Но Звирбул хитер: соорудил нары в два яруса – внизу для матери, наверху поместился сам. Верхние – почти у самого потолка, лишь узкая щель оставалась, чтобы пролезть, сесть уже невозможно; по зато Звирбул выдвинул доски почти до стены, так что растянуться можно барином, во весь рост. Нары матери короче, всего в четыре с половиной фута, но старуха привыкла спать свернувшись калачиком.
Комнатка жилицы тоже небольшая, едва хватало места для кровати и столика.
Стены, из старых шпал, довольно гладкие, только проконопачены плохо, некрасиво. Анна решила, что придется общипать торчавший из них мох и промазать пазы глиной. Кроватку Звирбул сколотил из каких-то забрызганных известью досок – сперва отмыть надо, прежде чем застилать. Но столик, сделанный из ящика из-под стекла, обструган гладко; втиснутый между кроватью и простенком, он устойчиво стоял на четырех довольно толстых подпорках.
Звирбулиене вертелась тут же, показывая все и расхваливая сына. Это Август сделал так, а вот это собирается сделать этак. Август теперь работает на постройке дома для станционных служащих, работа сдельная, можно кое-что подзаработать. Но вообще живется туго, деньги подрядчик выплачивает только два раза в месяц, а за фунт трехдюймовых гвоздей Миезис дерет шесть копеек, на селедку почти не остается. Пусть Анна о еде не беспокоится. В буфете первого класса всегда найдутся остатки – черствые бутерброды и парочка завалявшихся сосисок, обычно буфетчица отдает все уборщице. Дрова придется купить, город ведь не деревня, где повсюду валяются жерди, колья и сучки, в городе не найти лишней щепки.
Раньше сама ходила в лес собирать хворост, но теперь Август приносит с постройки разные обрезки – то конец доски, то чушку с бревна. Но за рекой, по откосу Сердце-горы, много валежника, совсем сухой, только ног и спины не жалей. Железнодорожный мастер нанял нового служащего из саласпилсцев, который искал себе поблизости квартиру и поселился рядом у Грина. Сразу завез целую сажень сухих дров, пусть и хозяева топят, пока вся хижина не прогреется. Полтора рубля платит за конуру, можно только кровать поставить, спит вместе с сапожником, нет ни своего столика, ни стула.
– А жильцов-то теперь сколько – батюшки! Каждый день ходят, был бы курятник, и тот сдать можно…
Звирбулиене сыпала слова, как на молитве, без остановки, не обращая внимания на собеседницу, хочет та слушать или нет. Сначала Анна старалась поддакивать, потом затихла и никак не могла понять: к чему старуха клонит? А Звирбулиене не унималась. «Уже ходят, спрашивают, когда будет отстроена большая комната, деньги заранее суют в руки. Галынь сразу все уплатил Лупатам, как только снял угол. Саласпилсец Гринам – тоже, как только въехал. Здесь ведь не полагается, как в деревне, – проживешь все лето и только осенью рассчитаешься. Здесь, как в Риге, совсем как в Риге. Плата за месяц вперед, всегда за месяц…»
Наконец Анна поняла, к чему весь этот длинный разговор. Не снимая шали, присела к столику и вытащила носовой платочек. Да, да, у нее ведь есть, она и сама знает, что тут так же, как в Риге, только сразу с дороги не сообразила… В платочке завязаны мелкие серебряные и медные монеты. Она отсчитала полтора рубля. У одного гривенника покоробился край, – кто знает, годен ли, возьмут ли такой… Второго серебряного у Анны не было, но она могла дать два медных пятака. Звирбулиене подумала и все же оставила гривенник – там видно будет, пусть решает Август.
Когда Август пришел обедать, долго вертел серебряный кружок, осматривая его со всех сторон, попробовал на зуб, не поддельный ли, наконец успокоился, но ради верности еще раз пересчитал всю горсть монет. Перед уходом на работу снова считали оба с матерью, сдвинув головы и о чем-то споря. Потом Звирбулиене завязала деньги в тряпочку и вышла за дверь, чтобы спрятать.
Дверь между комнатой и кухней еще не навесили. Анна заметила, как старуха, выходя, подмигнула сыну. Август стал в дверях и начал молоть разный вздор, чтобы отвлечь внимание жилички. Тоже упомянул о Риге, где такой порядок, что за квартиру платят за месяц вперед, иначе какой-нибудь пьянчужка поживет-поживет и уйдет, даже спасибо не скажет. Несмотря на свой спокойный характер и привычку все сносить, Анна не выдержала и рассердилась.
– В Риге принят и такой порядок, – сказала она, – чтобы между комнатами всегда были двери. Тогда никто не сможет подглядеть, где сосед прячет деньги, и украсть их.
Август смутился и попятился в кухню. Копить деньги он любил, по в общем был большой растяпа. Начал оправдываться. Нет, нет, семью Осиса никто не считает ворами, а он и подавно.
Но дверь, конечно, нужна. Он приметил одну подходящую, вечером принесет и навесит, крючки уже вбиты, дело только за петлями.
Вечером, действительно, притащил неизвестно откуда сорванную дверь и повесил. Ширина как раз впору, но в длину коротковата, наверху оставалась широкая щель. Лежа в кровати, Анна заметила, что Августу с нар видна половина ее комнаты. Встала и завесила щель платком. Теперь можно спать спокойно. Все же эту первую ночь она спала плохо, долго ворочалась с боку на бок. После просторной комнаты в Лейниеках здесь было тесно, душно, тяжко. Трудно будет с этими двумя сквалыгами – ни в Озолинях, ни в Лейниеках, ни у Калвица она таких не видела.
Утром, по дороге на станцию, Анна встретила у переезда Галыня, он тоже направлялся к вокзалу. Работа у него с шести до шести, с перерывом на обед. Выдергать на путях траву, присыпать гравием, вывернуть прогнившую шпалу и на ее место положить новую – жизнь нетрудная, как у вора, пошутил Галынь. Жалованья только сорок копеек в день, но, ежели не пить, жить можно. Галынь округлился, стал еще улыбчивей, – это он, проведав о свободном месте на станции, заботливо известил Анну.
– Казенная работа костей особенно-то не ломит, – до шести покопаешься, сдашь в склад лопату, мотыгу или лом, уйдешь домой и ляжешь на боковую, – при желании, хоть до следующих шести дрыхни. Это не то, что у хозяина, где тебе не принадлежит ни день, ни ночь. Старшой не выжига, только падок на водку, ничего не поделаешь, приходится иногда четвертинку поставить…
Десятник, стоя тут же на перроне и поглаживая и закручивая длинные усы, рассказывал что-то железнодорожному мастеру, еще довольно молодому, приятного вида, немцу, в фуражке, обшитой зеленым кантом и с маленьким серебряным орлом над козырьком. Из окна на втором этаже станционного здания высунулась голова супруги мастера. Услышав сердитый окрик, мастер вздрогнул и, махнув рукой десятнику, шмыгнул в дом. Галынь подошел к толпе рабочих, они, переговариваясь, неторопливо разбирали лопаты и кирки, по всему видно, что казенная работа им костей не ломит. Потом все куда-то пошли по шпалам вперед за десятником. Галынь еще раз обернулся и, подбадривая, кивнул Анне.
Не особенно храбро чувствовала она себя здесь, – все было так чуждо, сурово и непривычно чисто. На другом конце станционной площадки – белый высокий дом с пристройками, над окнами черными буквами написано: Deutscher Hof. Это был собственный дом начальника станции, господина Янсона. В нем помещалась гостиница, конная почтовая станция, булочная.
Сам начальник с семьей жил на казенной квартире, в верхнем этаже станционного здания. Анна знала, что с начальником ей не придется иметь дела, – буфетами обоих классов и уборной вокзала заведывала важная особа по фамилии Буш, прейлен далеко не первой молодости.
Подходя к темно-желтому, обсаженному диким виноградом зданию вокзала, Анна чувствовала дрожь в сердце. Наверху из окна квартиры высунулась служанка станционного властелина и вытряхнула смятую белоснежную простыню из тонкого полотна. По пустому перрону бегала рыжая лохматая охотничья собака, подбежав к Анне, начала назойливо обнюхивать. Анна даже отогнать не посмела. Нижние окна станции открыты. В одном из них она увидела младшего сына Григула. Он сидел за стучащим аппаратом, одна рука – на медном колесе, в другой скользила тоненькая полоска бумаги. У второго аппарата сидел помощник начальника станции, молодой человек, русский, и, склонив голову в красной фуражке, быстро писал. Дальше, в передней комнате, топтались человек пять младших служащих станции, они сразу вытянули шеи и с любопытством посмотрели на проходившую.
С трепетом открыла Анна дверь в буфет первого класса. Навстречу ей хлынул запах кофе – дуновение жизни знатных господ.
Прейлен Буш подняла над вязаньем свои черные строгие глаза.
В два дня Анна вполне освоилась со всеми своими обязанностями – самой прейлен Буш некогда заниматься такими простыми делами, Анне все показала Мильда Скуя. По утрам, в шесть, надо вымыть полы, потом всюду вытереть пыль, даже в служебном помещении с аппаратов младшего Григула. Так как мыли тряпкой, намотанной на щетку, на коленях ползать не приходилось. К тому же пол из плиток гладкий, как стекло, – для Анны такая работа – сущие пустяки. Только в третьем классе у кассовых окошек приходилось морщиться. Там всегда наплевано. Вывешенные на стенах объявления о соблюдении чистоты ничуть не помогали, если кто и умел читать по-русски – внимания на них не обращал. Изредка проходил жандарм и для острастки покрикивал на сплавщиков, лесорубов и латгальских землекопов, которые со своими инструментами жались по углам, боясь, как бы их не выгнали на улицу.
После обеденных и вечерних поездов помещение еще раз нужно было вымести, потом натаскать на кухню дров и воды – вот и все обязанности. Во время перерывов Анна могла даже сбегать на целый час домой. Люди здесь оказались хорошие, непридирчивые, частной жизнью уборщицы не интересовались, одно только заметили, что уже на третьи сутки на станции стало необычайно чисто и опрятно. Носильщики помогали ей передвигать тяжелые дубовые столы, помощник начальника станции звал ее Анютой, один только телеграфист, брат Яна Григула, будто хмурился, взглядывал исподлобья и никогда не говорил ни слова. Станционные служители объяснили Анне, что все телеграфисты, постоянно стуча на аппарате, со временем как бы трогаются в уме.
Прейлен Буш тоже оказалась не такая уж строгая, как можно было судить по ее внешнему виду. Конечно, и ей приятно, если помещение всегда убрано и рядом с бумажными розами красуются свежие букеты полевых цветов – даже синеватые метелки Анна умела так подобрать, что они радовали глаз. Остатки вчерашних закусок и прочей снеди сортировали по утрам. Немного зачерствевшие бутерброды и пирожки Мильда Скуя сдавала в буфет третьего класса, там до вечера пассажиры проглатывали все без разбора. То, что не годилось даже для третьего класса, отдавалось Анне. Мильда иной раз подсовывала ей и довольно свежий ломоть хлеба.
Марта теперь ела только белый хлеб, – зубки у нее уже прорезывались, бегала бойко и старательно училась говорить. Анна удивлялась, как может девочка за день съесть все, что ей оставлялось утром, а вечером требовать еще. Хорошо, что Звирбулиене постоянно сидела дома и присматривала за ребенком, иначе пришлось бы жить в вечном страхе, как бы не вышла на большак или не сползла бы вниз к Дивае, полной воды благодаря дождливому лету. Потом Анна стала замечать, что девочка, получив что-нибудь от матери, осматривалась, где ее нянька, и бежала искать: «Тетя, тетя!..» Анна поняла, что Марта кормит свою «няню», хотя полагалось бы наоборот. Несколько раз заставала и Августа, жадно жевавшего что-то. Увидев Анну, он моментально прятал еду – это не была картошка или хвост селедки, которые они оба ели утром и вечером.
Нельзя сказать, чтобы хозяева были приятные люди, совсем напротив. Анна, выросшая в большой бедности, в батрачестве, все же была иной, чем эти лачужники, нищие, владельцы одной пурвиеты. У тех по крайней мере всегда хватало молока, чтобы сварить похлебку, на полке запросто лежал каравай хлеба и в клети, даже среди лета, висел кусок копченого мяса. Голода, скаредности она никогда не знала. В углу Звирбулов постоянно пахло селедкой и заплесневевшей краюхой хлеба, завернутой в тряпицу. Очень редко покупали они молоко, пили его чуть не по ложечке, как лекарство от желудочной боли, ругая при этом друг друга за недопустимое обжорство и расточительность. В начале месяца Анна, уходя на работу, бросала им на стол свои полтора рубля, – противно было смотреть, как оба накидывались считать, как завертывали деньги в тряпку, чтобы потом, забравшись на нары, спрятать где-то за балкой. Возвращаясь с работы, Август приносил кусок доски или обрезок бревна, колол на дрова и вечно ворчал: мать совсем не умеет беречь топливо, какой прок, если один зарабатывает, тащит в дом, а другой бросает на ветер. Анна не могла понять, каким образом Звирбулиене могла стать еще бережливее, чем была. Воду для чая она никогда не кипятила, только подогревала, головешки гасила и прятала в сарайчик. Но если Анна приносила охапку сухих веток и сучьев, собранных на Сердце-горе, то на другой день уже ничего не оставалось. Поросенок в хлеву визжал с утра до вечера, грязный, как черт, в щетине, должно быть, водились вши, – Звирбулиене кормила его только травой, сорванной в саду и внизу у реки; на муку, чтобы подсыпать, и на охапку соломы, для подстилки, Август заработать не мог. Рядом с хлевом сколотили из старых досок и обрезков сарайчик и повесили большой замок, словно это была багажная кладовая. Сарайчик битком набит. Притащив обрезок жести или изразец от кафельной печи, Август подолгу возился там, освобождая место для новой вещи.
Он очень гордился своим домом. Никогда не уходил на работу и не возвращался, не окинув ласкающим взглядом хибарку из старых шпал, крытую ржавым железом, с покосившейся трубой. Каждый вечер один или в сопровождении матери обходил вокруг, прикидывая и подсчитывая, какой доход можно будет извлечь, когда все отстроят и приведут в порядок. От комнаты, выходящей окнами на большак, ожидали самую большую прибыль. Только подвернулся бы кто-нибудь, кто откроет лавку, – семь, восемь, может быть даже десять рублей обеспечены в месяц. Досчитавшись до таких капиталов, оба Звирбула на некоторое время умолкали, чтобы не отвлечь друг друга от созерцания чудесной, невероятной, но, кто знает, может быть и осуществимой картины будущего. Мечты, направленные в эту сторону, не знали удержу. «Вот бы в маленькую комнатку вставить окно побольше, пристроить стеклянную веранду, обсадить ее вьющимися бобами или хмелем, а еще лучше – при удобном случае выкопать корешок дикого винограда у вокзала и пересадить сюда, – пусть вьется. Почему бы тогда не жить здесь кому-нибудь из станционных служащих, скажем телеграфистов, а то и кладовщику. Работают они только по десять часов, могли бы посидеть на обвитой плющом веранде, выкурить папироску и почитать газету… Три или четыре рубля в месяц… Четыре рубля!..»
Даже вечером, лежа на своих нарах, Звирбулы не переставали рассуждать и спорить. Звирбулиене ругала Августа: сегодня на большаке встретил сына Гаранчей и выпросил у него папироску. Разве так необходим этот адский огонь во рту? Так – одна папироска, потом другая, пока не научится курить и сам не начнет покупать; весь дневной заработок пустит на ветер. Вот идет дождь, вода по трубе стекает на чердак, капает на плиту – разве там, на казенной постройке, нельзя добыть кусок жести и прикрыть дыру, чтобы не гнил потолок. Но он ленив, как бревно, и с каждым днем делается все неповоротливее, утром спит до восхода солнца, будто из сна можно сварить кашу…
Август резонно отвечал, что она сама ничего не хочет делать. Поросенку нечего жрать, подрывает стенки у хлева, загородку то и дело приходится чинить, чтобы не вылез и не разрыл картофельного поля у Зенита. Насчет жести его учить не надо. Листовую жесть привезли из Риги и сложили в кладовой; когда обрешетят крышу и начнут работать кровельщики, можно будет стащить лист-другой и принести за пазухой. Иные старухи даже из города ходят к хозяевам полоть, а она здесь возится с чужим ребенком, селедок на нее не накупишься у Миезиса. Откуда вчера в золе взялась картофельная шелуха? Пекла небось и ела втихомолку, а у него в животе булькает от вечной сыворотки. Хорошо бы этим летом оштукатурить маленькую комнату, глины на берегу сколько угодно, мела нужно прибавить самую малость – на стройке, под навесом, целых полвагона лежит, привезли из Икшкиле; ведро мела взять, никто не заметит. Когда стены оштукатурены, побелены и обведены синим ободком, то это – как в Риге. В Риге такую комнату за полтора рубля не получишь. В Риге за такую комнату платят два и два с полтиной…
Анна часами мучилась, тщетно пытаясь заснуть. Переворачивалась с боку на бок, накрывалась с головой – ничего не помогало, двое скряг не давали покоя. Эти «два» и «два с полтиной» произносились очень громко, несомненно для нее. Не выдержав, она приподнимала голову и откликалась:
– В Риге кошки не пролезают в щель над дверью.
Звирбул замолкал и только через некоторое время начинал бормотать, что он ищет ее все время, но нигде пока нет подходящей…
Когда Звирбулиене нанялась полоть, Анне пришлось совсем туго. Входные двери можно было запереть, ключ прятали в щель над притолокой, чтобы мог войти тот, кто вернется домой первым. Но однажды Марта, оставшись одна, залезла на верхние нары Августа, откуда легко свалиться и искалечиться. В другой раз всю золу из плиты выгребла, хорошо еще, что угли погасли. Анна попробовала брать девочку с собой на работу, но от этого пришлось отказаться. Прейлен Буш ничего не имела против, чтобы девочка посидела на кухне, но приходилось постоянно тревожиться, как бы не увидел начальник станции или его супруга. В буфете третьего класса тоже нельзя оставить, какой-нибудь сплавщик случайно мог сбросить на нее свернутый в круг измазанный дегтем канат или начать угощать копченой салакой. Да и Марта не хотела быть среди чужих. Однажды рассердившийся буфетчик прибежал за Анной, требуя, чтобы забрала прочь эту пискунью, казенное помещение – не детский приют.
В этот вечер, придя домой, обе плакали. Первой начала мать, дочь смотрела, смотрела и затянула вслед за нею…
Соседей, у кого можно было бы оставить Марту, здесь не было. Земиты все лето ходили мрачнее тучи – Марта весной забрела в огород и вытоптала три кустика только что посаженной капустной рассады. Земитиене, завидев Анну с Мартой на дворе, всегда кричала мужу: «Ставь забор! Скорее ставь забор! Подходит осень, бобы отцвели, последний стручок сорвут!» По другую сторону жила немка Грюн, страшно набожная, она едва терпела «внебрачного ребенка». Дочь Грюна не то шила, не то делала искусственные цветы. Артур Сунтужский частенько пробирался к ним с бутылкой ликера в кармане и оставался на ночь. Несколько раз видели и учителя Пукита выходящим рано утром из домика Грюна. Там перебывали разные, но бесчестия дочери Грюна не докажешь.
Уходя на другое утро на работу, Анна привязала девочку веревкой к ножке кровати. «Как батрачка свою единственную курицу, чтобы не забралась в хозяйский огород», – подумала она дорогой и прикусила губу, боясь расплакаться насмех прохожим.
На работе она впервые была такой рассеянной и невнимательной, что прейлен Буш в недоумении пожимала плечами, наконец не выдержала и выбранила.
Дома Марта, натянув веревку, упала на пол и накричалась до синевы. На щиколотке остался красный след от врезавшейся петли. Ножка затекла и стала как неживая, девочка долго не могла стать на нее. Анна взяла дочку на руки и прижала так крепко, что Марта уперлась ручками в грудь, стараясь отпихнуться. Это было для Анны еще больнее, чем видеть, как дочка лежит на полу, обхватив обеими ручками онемевшую ножку. Из-за пустяков Анна никогда не плакала, а теперь рыдания – сухие, без слез – разрывали сердце.
Три для кричала Марта, потом привыкла к привязи, как привыкают животные. Когда мать, торопясь на работу, иногда проявляла забывчивость, девочка сама становилась на свое место около кровати и, держа в руках веревку, напоминала:
– Мамочка, привяжи меня…
Она говорила нестерпимо спокойно, и казалось, что думает и понимает, как большая. Это было страшно. Анна уже не плакала, а уходила, сжав кулаки, скрежеща зубами. Лицо у нее было такое искаженное, что даже кирпично-красный Кугениек у железнодорожного переезда отскакивал от нее в сторону и смотрел вслед, пока она не скроется на станции.
Зимой стало лучше. Звирбулиене оставалась дома, и Марту можно было не привязывать. Только обжорство старухи было невероятно – сколько бы Анна ни оставляла на день, вечером Марта так и накидывалась на пищу. От одного куска откусывала сама, другой сейчас же несла на кухню.
– Тетя тоже хочет, – поясняла она, кивая головкой, и так убедительно и серьезно, что возражать не приходилось.
Но с весны опять начались муки. При одном воспоминании о том, что девочку снова придется привязывать на веревку к кровати, Анна чувствовала себя так, будто ее заставляют резать собственного ребенка. Как волчица, загнанная собаками в лесную глушь, смотрела она на всех горящими глазами. До тошноты противна стала ей прожорливая Звирбулиене с ее Августом и этой лачугой, которая скоро должна приносить двенадцать рублей в месяц дохода и сделать их счастливыми до конца жизни. Кажется, укусить могла бы Земитов, которые врыли столбы вокруг своего участка, прибили к ним жерди, натаскали досок и дранки, нарубили из проволоки гвоздей и делали забор, отбивая молотками ногти и ругая друг друга. Плюнуть хотелось, проходя мимо окошка Грюнов, за которыми швея иное утро после девяти все еще сидела с бесстыже оголенными руками и плечами и завивала горячими щипцами волосы.
