Текст книги "Земля зеленая"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 58 страниц)

– От берез на болоте такого не получишь, я подсачиваю на барсучьей горке, где плакучие березы растут. Далеко ходить, зато уж сок что вино.

Он поднял крышку жбана и посмотрел. Плававшая поверху смесь из овса, мякины, зернышек черной смородины и малины превратилась в зеленую корку. Старик засопел и процедил сквозь зубы.

– Этот сатана Ян опять лазил, целый штоф зараз вылакал.

Он запер клеть искусно вырезанной, украшенной зарубками, затычкой. Загородка для свиней сделана из старых, двадцатилетней давности бревен, которые Зелтынь перевозил каждый раз, как переселялся с места на место. Здесь огромный боров с отвислыми ушами, пыхтя и сердито хрюкая, смотрел маленькими глазками на чужого.

– Ну как такого есть? Прямо грех! – рассуждал Зелтынь. – С одной мокрицы и капусты такого сала не будет… Я знаю, это Лиза крадет у меня для него муку… Придется продать, хватит нам и прошлогоднего окорока.

Когда снова вышли во двор, из дома показалась Лиза, тонкая и стройная, в ярко-желтой кофте, с белыми босыми ногами, Заметив гостя, она пугливо метнулась обратно. «Как козуля», – подумал Мартынь Упит. Сердце у него забилось сильней, когда он подошел к двери.

В комнате Лиза попыталась спрятаться за спину матери, хотя была на целую голову выше. Маленькая старушка с улыбающимися добрыми-добрыми глазами, подавая руку, внимательно посмотрела на гостя и кивнула головой, – кажется, осталась довольна.

К обеду подали тушеную капусту и жареную свинину, в миске полно жира. Мартынь Упит вытащил четвертинку водки, святоша Зелтынь живо схватил бутылку и поглядел на свет – проверил, не отпито ли, и поставил в шкафчик.

– Это мне для глаз, – сказал он. – Если вдуть в глаза толченого сахару и прополоскать водкой, сразу туман пропадает.

Он вынул из того же шкафчика полкаравая хлеба и отрезал каждому по ломтю – старухе и Лизе совсем тоненькие, себе и гостю вдвое толще. Женщины ели так боязливо, словно старик следил за каждым проглоченным куском. Мартыню тоже не хотелось есть, хотя хлеб был хорошо пропеченный и вкусный.

За столом говорил один Зелтынь. Разъяснял то, что вычитал сегодня из Библии. Как топором отсекал слова, не ожидая возражений. Близок день Страшного суда, все знамения на земле и небе свидетельствуют об этом! Месяц прошлой ночью опрокинулся совсем вверх ногами, из гнезда над дверью дома выпал одноногий птенец ласточки, в Палейском лесу дурочка Анна Окень драла лыко и выла по-собачьему. Он подкрадывается, этот день, как тать, стережет, как западня; обжоры, пьяницы и все алчные опомнятся, да поздно, когда на шею уже будет накинута петля, и они запутаются в сетях. А праведники возрадуются. Начнется пир и ликование, как на богатой свадьбе. Когда Карклиене будет гореть в адском огне и молить о капле воды, чтобы смочить язык, праведник пройдет мимо и скажет: это тебе, Карклиене, за то, что твои куры у соседей в огороде копались, а мальчишки насмехались над святым, божьим словом.

Мартынь Упит слушал с изумлением и даже с легким волнением. О преподобном Зелтыне говорили много, но он впервые видел его так близко и слушал его проповеди. Действительно, у него получалось еще лучше, чем у Арпа. Пастор больше говорил вообще: мир, люди, приход – это он поминал чаще всего. Его бог – какой-то невидимый гневный судья, повелевающий громом и молнией, по обитает он где-то за облаками – черт его знает где. А у Зелтыня это был сердитый и мстительный старик, который бродил здесь же по берегам Браслы, вылавливал грешников, как притаившихся щурят, и бросал в свой мешок. Первой туда попала Карклиене с ее мальчишками и курами…

В маленьком злом лице Зелтыня со слезящимися глазами и длинным, неровно выстриженным, подбородком было столько ярой ненависти, что Мартынь с трудом сдерживал улыбку. А сдержаться было необходимо, потому что, проклиная пьяниц, старик сверкнул глазами в сторону Мартыня. Есть совсем не хотелось, капуста казалась слишком кислой, мясо было непрожаренное, чтобы меньше ели. Старуха и Лиза положили ложки и сидели съежившись, словно в ожидании побоев. Как могли они все это терпеть изо дня в день? Тут один раз пообедать вместе – и то с ума сойдешь.

Как только поднялись из-за стола, Мартынь собрался домой. Лиза, непонятно как очутившаяся вдруг за дверями, быстро пошла вместе с ним мимо дома, – жены лесорубов, наверно, смотрели в окна. «Ну говори же! Скажи ей хоть что-нибудь, ведь дальше моста она не пойдет!» – понукал себя Мартынь, но язык словно прилип к гортани. От Лизы разговора не дождешься, она надвинула платочек на свое миловидное личико так, что виднелся один только носик. Мартынь нащупал в кармане бумажный рубль – нужно вытащить и отдать ей, но как это сделать, не сказав ни слова?

На мосту через Браслу они остановились на минутку и повернулись друг к другу боком, подыскивая и не находя что сказать. Навстречу им из канавы вдруг выскочил на дорогу Карклис с недоуздком в руке – очевидно, отводил лошадей на пастбище. Теперь нечего было и думать о разговоре.

– Ну, мне надо идти, – буркнул Мартынь.

– Да. Ну, ты иди! – отозвалась Лиза.

Руки их слегка прикоснулись, и Лиза припустилась домой, словно испугалась, как бы у нее на плите похлебка не убежала. Мартыню Упиту стало бесконечно грустно, – и оттого, что Лиза так быстро убежала, и оттого, что он не сказал ей ни одного нужного слова.

Карклис ласково улыбнулся ему.

– Ну, поговорили? – спросил он, прищурив умные глаза. Крепкие белые зубы сверкали у него из-под рыжих усов.

– Да, – буркнул Мартынь, глядя в сторону.

– Ну, много, кажется, не наговорили, – посмеялся Карклис. – Ты в таких делах еще изрядный рохля, а ей все приходится оглядываться, нет ли отца поблизости.

Мартынь Упит повернулся к нему лицом – Карклис говорил так искренне и простодушно, что ему можно было довериться:

– Этот преподобный Зелтынь – сущий… сущий палач! Мне кажется, он их до одурения доведет.

Карклис покачал головой.

– Мать – смирная овечка, ни у нее языка, как у прочих женщин, ни злости. А Лиза?.. Ух, ты бы поглядел на нее, когда старика нет дома и она подойдет к другим женщинам. Язык как рубанок, – где проведет, там гладко станет. И ни одного зряшного слова, говорит только то, что надо. На поле или дома – золото. Ну, тебе ее расхваливать нечего, ты сам видишь.

Карклис нахваливал ее искренне – он говорил от чистого сердца, и Мартыню было так приятно это слышать.

– Я вижу. Но как быть, как обойти этого старого злыдня?

– С ним трудно… Знай свое мелет: черти, сатана, ад. Ну, мы-то привыкли, здесь его слушают все равно что куриное кудахтанье. Иначе – прямо невозможно: что ни слово, то бог, а ворует, как цыганка. У него на чердаке полно досок, двадцать лет их перевозит с места на место. Сразу пронюхает, где в лесу ясень или вяз получше, – и тут как тут с топором. Прямо досада – набредет на порубку лесник, всех нас считает ворами. На лугу чужую копну перетащит на свою делянку, на поле – сноп ржи к своей бабке. Этой весной хотели мы, все соседи, пойти к леснику и сказать: дескать, с таким чертом жить нет возможности, если он останется, мы уйдем. Но тут все жены стеной встали: ради старой Ильзы, ради Лизы – не надо. Пусть его изрыгает свои проклятия, от этого живот не разболится. Если что и стащит, никого не разорит. Так и не пошли.

– Хорошо, что не пошли.

– Конечно, хорошо. И верно, никто еще не разорился, да и не разорится. И хоть бы прибыток какой ему был от воровства! Посмотри только, разве это конь…

На выкошенном болоте, среди редкой черной ольхи, паслись пять лошадей ранданских лесорубов. Хотя и остальных четырех нельзя было назвать рысаками, но чалый преподобного Зелтыня казался среди них жеребенком-однолетком. Выгнув горб, он грыз прямо с корнями все, что попадалось, точно на лугу не хватало хорошей травы. Прижав уши, норовил лягнуть каждого, кто к нему приближался, да и лягнул бы, если бы порезвее был.

– Погляди-ка на эту вошь, разве не вылитый преподобный Зелтынь? – усмехнулся Карклис. – Летом еще туда-сюда, на лугу пасется, а зимой все ясли обгрызает. Сено с позапрошлого года гниет над хлевом, а хозяин не кормит, сам впроголодь живет и скотину морит. Дров накладывает на воз столько же, сколько и мы. Потом возьмет слегу и лупит лошадь – глядеть страшно. Сколько раз я, бывало, схвачу его за ворот и трясу: вот как ты, говорю, ангелов призываешь и бесов изгоняешь! Вот стукну об пень, сразу увидишь, как адский огонь высекают. Станешь отходить, а эта вошь цоп зубами за рукав, – сердится, что вмешиваются в хозяйские дела. Пойди заступись в другой раз за такого.

Оба весело рассмеялись. Карклис умел рассказывать так правдиво и просто, что послушать приятно. Но вдруг он стал серьезным.

– А приданого ты от него не жди, он, может, и хотел бы дать, да нечего. Старую пятилетнюю корову, ну да еще, может, овцу Лиза получит. Думаешь, в сундуке у нее добра много? Ткачиха первостатейная, да отец льна-то не дает, связки льна так и валяются в клети, пока мыши не сгрызут. Поглядел бы ты – рубаха на ней посконная, словно из мешковины, моя жена из такой и подола к своей рубахе не захочет пришить.

Мартынь Упит стоял задумчивый, даже печальный. Карклис знал все до таких мелочей, какие ему самому и в голову не приходили. Но Карклис ударил его по плечу и неизвестно для чего потащил на другую сторону дороги.

– Все это пустяки, вам обоим от этого старого скопидома ничего не надо. Ты… кто же тебя не знает. Только больно прихвастнуть любишь да чересчур для хозяев стараешься. А насчет Лизы не бойся, на полдюжины юбок себе всегда заработает, и у тебя свои сапоги будут… Барчу в Крастах женатый батрак требуется, свадьбу там сыграете, сразу после Юрьева дня, только Бривиню пока ни гугу, иначе тебе житья не будет.

– Я знаю, – раздумчиво ответил Мартынь Упит. – А не сказать никак нельзя. Вот ведь наказанье!

Карклису, очевидно, казалось, что об этом и толковать не стоит, – он прямо-таки растроганно начал рисовать их будущее.

– Что за житье у вас будет! Годик-два поживете в Крастах, а потом начнете сами хозяйничать. За это я ручаюсь! Лошадь тебе подыщет Рутка, корову возьмешь у Вулпа или у какого-нибудь хозяина побогаче, который может обождать с деньгами. У Осисова шурина Калвица – две телеги, старую он за милую душу уступит. Вы же не задаром возьмете!.. С твоей сноровкой повозить лес – за одну зиму лошадь выкупите. Лиза Зелтынь такая пряха и жнея, ей всякий денег даст. Когда берешь землю исполу, по крайности хоть в половину работаешь на себя. Подвернется место получше, можно будет скотиной обзавестись, а там дети подрастут, помаленьку всякое добро станет прибавляться. Лет через десять начнете присматривать домик в аренду…

Он еще долго говорил, расписывая все более заманчивую картину будущего. Мартынь Упит приоткрыл рот, глаза у него сияли. И Осис толковал о том же, но у него не получалось так ярко и убедительно. А Карклис властно увлекал за собой – вот так Брасла в весеннее половодье подхватывает и уносит обломившиеся сухие ветки ольхи. Прямо голова кружилась от этого полета.

Вдруг в нем что-то оборвалось, он как-то поник, опечалился. Робко подтолкнул Карклиса.

– Поговори ты с Лизой…

Карклис тоже сперва опешил, удивился, потом наконец понял, кивнул и улыбнулся.

– Ну, известно, тебе не удалось, старик со своими проповедями все время тараторил. И ты хорош увалень! Языком-то горы ворочаешь, а как до дела дойдет… Ну да я и сам был не умнее. Такой же! – Он еще раз хлопнул Мартыня по плечу. – Об этом не горюй, моя Мара все устроит получше, чем мы с тобой вдвоем. Ты жди только, я извещу, когда приходить с полуштофом.

Мартынь Упит земли не чувствовал под ногами. Перед ним открывалась такая ширь, что голова закружилась. Карклис, – э, да что там Карклис или Осис! Сам он, сам!.. Только расшевелить его нужно, подтолкнуть в спину или ударить по плечу, – а там уж перед ним все ворота настежь, там он сам взлетит. Широко шагая, он поднимал по дороге клубы измельченной лошадиными копытами пыли. Пускай пылятся старые сапоги Бривня, Штейн в Клидзине сделает ему новые с голенищами выше колен…

Пока шел до большака, он уже видел себя женатым батраком в Крастах. Вот они с женой идут в церковь – она впереди, он сзади. Какая-то женщина кивнула другой: это Лиза Мартыня Упита. Ехавший навстречу Креслинь из Вейбаней взялся за козырек картуза, но Мартынь только посмотрел на него удивленными, смеющимися глазами так, что тот от недоумения рот разинул.

Пока дошел до хутора Мелнбарда Межасарги, он уже ехал на собственной тележке, свесив через край ногу в новом сапоге, и лошадь у него рослая, как вороной Бривиня, только куда лучше раскормлена… Две собаки Мелнбарда налетели на него, как черти, и когда он отбился от них, к прекрасной картине будущего прибавились новые черты. Идя через Лемешгалы, он мысленно ехал мимо тех же Межасаргов, вороной шел рысью, выгнув шею, а у него самого в кармане – заряженный двуствольный пистолет. Как только рябой пес подскочил к лошадиной морде – бах! из одного ствола, и мерзавец повалился как подкошенный. Из второго ствола – бах! и лохматый опрокинулся на спину, да так и застыл, вытянув вверх все четыре лапы.

Упоенный местью, он промчался мимо корчмы Виксны, словно гнался за кем-то. Теперь на крыльце корчмы переругивались жены стеклодувов, а за дверью пиликала скрипка и кто-то подпевал, отбивая такт деревянными башмаками. Но Мартынь ничего не видел и не слышал.

Огибая засеянную овсом гору Межавилков, он уже был не испольщиком и даже не арендатором… Ванаг разорился, и Мартынь шел поглядеть, стоит ли покупать усадьбу Бривини. Что толку в этих землях, когда постройки рушатся и вся Спилва – сплошные ямы, тут одни камни, лет пять убирать надо. В Рийниеках все постройки новые, у большака – лавка, там бы сидела Лиза и, подвязав белый фартук, отвешивала белую муку и сахар…

Додуматься до дивайского имения он не успел – уже начиналась дорога к усадьбе Бривини. Натыканные в день похорон елочки стояли в два ряда, побуревшие, опаленные солнцем. Возвращаться домой еще было рано: он отпросился на целый день, и бумажный рубль в кармане не давал покоя, тянуло куда-нибудь подальше – встряхнуться, успокоиться.

На Обрыв-горе он встретил Яна Зелтыня. Долговязый, нескладный, плелся он, вытянув журавлиную шею и вспахивая лаптями песок. В одной руке нес несколько селедок, завернутых в синюю сахарную бумагу, в другой – мешочек соли. Платок болтался на шее, посконные порты сползли – ни дать ни взять сошник, недаром его так и прозвали. Но он брат Лизы, и потому Мартынь Упит смотрел на него уже как на родственника и потащил его с собой поговорить о Лизе.

Но с Яном ни о чем не потолкуешь. У Рауды он все озирался по сторонам, словно только что выбежал из леса. Батрак Рийниека Букис с мужем сестры Лиекнисом выпивали у стойки и, усмехаясь, поглядывали на этого недотепу, отпускали шуточки насчет шуринов и тому подобное. Мартыню стало стыдно за своего нового родственника – знал бы, что встретит этих, ни за что бы не привел в корчму, но теперь уж ничего не поделаешь. Сделал вид, будто ничего не замечает, посадил Яна ближе к стенке и лихо заказал мерку водки и штоф пива. Сам говорил громче, чтобы Ян не сморозил какую-нибудь глупость. Те оба и так прислушивались, готовые отпустить оскорбительную шутку.

Однако водка и пиво помогли мало. Ян Зелтынь охмелел с первого же глотка, а со второго разразился таким смехом, будто учился у самого Преймана, только смеялся он непрерывно и как-то уж очень глупо. Немного погодя он уже похвалялся, что однажды, когда старик хотел вытянуть его вожжами, замахнулся на него дугой – перепугался, как хорь! Карклис научил его: дескать, как ты, такой верзила, дозволяешь, чтобы тебя каждый день драли, словно мальчишку-пастушонка, рук у тебя разве нет? Руки у него есть, и работать они умеют, пусть отец больше и не пытается!.. Он так размахался руками, что опрокинул мерку, в которой еще оставалось немного водки. Букис с Лиекнисом уже откровенно измывались, да и Рауда, сидя за стойкой, сложил газету и, улыбаясь, посматривал на крикуна.

Мартынь Упит почуял, что добром это не кончится, встал и потянул за собой Яна. Тот подобрал с пола сверток с селедками, а мешочек с солью он все время держал на коленях. Будущий шурин качался, словно маятник, отыскивая мутными глазами дверь. Мартынь силком выволок его из корчмы.

Придется проводить до Миезиса, там, может, попадется кто-нибудь из Вейбанов или Межамиетанов и отвезет его домой. Какой сейчас из него ходок. Переезд был закрыт, перед шлагбаумом сидел на подводе мальчик Слейкши из Вейбанов, который хорошо знал Зелтыня.

– Отвези его до Ранданской дороги, – сказал Мартынь, подсаживая Яна на телегу, – сам дойти не может.

Захворал? – спросил мальчик.

– Нет, не захворал – напился. Если не может усидеть, пусть ложится, только ты возьми шапку и сядь на нее, чтобы не обронить. Коль посеет – до осени будет ходить с непокрытой головой, новую отец не купит. Да еще вожжами огреет.

– Оглоблей по спине! – сказал мальчик, который, как водится между соседей, знал тамошние порядки.

Ян Зелтынь икал и размахивал в воздухе свертком селедок.

– Как поднимут шлагбаум, ты переезжай поскорее, – напутствовал Мартынь Упит, – чтобы Кугениек не разглядел, а то изругает обоих.

– И глянуть не успеет, как я проскочу!

Мартынь зашагал обратно в корчму: пиво осталось недопитым, да и нельзя было показать тем, Букису и Лиекнису, что он сбежал. У коновязи стояла Машка с пустой тележкой – значит, и хозяин по дороге из Клидзини завернул к Рауде. Вожжи были небрежно перекинуты через спину кобылы, и это внушало подозрение, – ведь она вовсе не привыкла стоять смирно. Привязывая лошадь, Мартынь подумал, что Ванаг, верно, заезжал к Лее, а тот, сволота, всегда держал в шкафчике спирт и разные ликеры. Сам он не пил, но находил особое удовольствие в том, чтобы угощать добрых знакомых, после чего многие возвращались домой на четвереньках.

Уже в сенях было слышно, как бахвалился господин Бривинь, – значит, напился, с трезвым с ним этого не бывает. И верно – взял мерку за десять копеек, возил ее по всей стойке и приставал к Букису и Лиекнису, которые его вовсе не задевали. Зачем, мол, Рауда отпускает таким соплякам водку? Такие в передней должны сидеть, когда хозяин вотчинного хутора в корчму заходит! На дороге лошадей стеречь – вот где их место! Мартынь попытался урезонить хозяина, но тот обозвал его нищим и погнал спать.

Нельзя было узнать сдержанного, надменного Ванага, он болтал не хуже портного Ансона – прямо стыдно слушать. Сначала батраки только посмеивались, но когда он начал задевать их все грубее и безобразнее, ощетинились. «Что? – расходился хозяин Бривиней, – какой-то Лиекнис вздумал еще обижаться и ершиться?» Да он этому даугавскому оборванцу не доверит даже колеса смазать. И Букис тоже возомнил себя большой шишкой, потому что у Волосача служит. У него в Бривинях такому старшему батраку пришлось бы коров пасти и свиньям на обед капустные листья рубить. Да и самого Волосача следовало бы к корыту с сечкой приставить. Ишь старшина выискался, всю волость осрамил. Вот как начнется денежная ревизия – пожалуй, получится как со старым Спрукой. Только воров и ставит на должности, одного за другим, – не удивительно, что подушные дерут вместе со шкурой. В сикадель – вот куда их надо!

При слове «воры» парни выпрямились.

– Как? Как? – угрожающе переспросил Букис и поставил мерку на буфет.

– Вот как! – отозвался Лиекнис и тоже поставил мерку.

Они многозначительно переглянулись, заплатили и вышли, высоко подняв головы.

Мартынь Упит понял, что хорошего тут ждать нечего; с большим трудом он выволок хозяина и посадил на тележку. Но тот все никак не мог угомониться, сердился и бранился неизвестно из-за чего. Переезжая железную дорогу, он пригрозил Кугениеку: пусть не думает – я, мол, важная птица. Сторож переезда со всеми своими флажками должен стоять на карауле, когда хозяин усадьбы подъезжает, и чтобы шлагбаум был поднят. Миезис, раскланиваясь, стоял в дверях своей лавочки, Ванаг погрозил ему пальцем: «Берегись, как бы не попасть в сикадель, – в фунте селедок пока еще тридцать два лота, а ты открыл свою лавочку и хочешь установить тридцать…» Братья Лупаты уже поставили у землянки сруб. Ванаг придержал кобылу и подозвал их. Иоргис остановился поодаль, а Карл подошел к самой обочине и слушал, улыбаясь. Как им не стыдно, два таких здоровых верзилы без дела околачиваются, в норе сидят, как барсуки. Таскать яблоки на станцию – это дело клидзиньского Мозиса. Разве по осени мало у хозяев подходящей работы? Чтобы завтра же с утра оба явились с корзинами в Бривини картошку копать!.. Карл Лупат только улыбнулся, показывая белые зубы, и кивал головой: да, да, как же иначе, раз господин Бривинь приказывает.

Мимо Рийниеков Мартынь Упит пустил Машку крупной рысью, чтобы хозяин не успел заметить, где они едут, и не раскричался. Бривинь не заметил, но уняться все не мог, раскачивался из стороны в сторону, словно Вилинь, и без умолку болтал заплетающимся языком. «Это он у Леи от сладких водок охмелел, не привык к ним», – подумал Мартынь Упит. Но потом вслушался внимательнее. Ванаг бормотал что-то о шалопаях и пьяницах, которые не желают учиться, околачиваются по корчмам и с девками путаются, всему городу на посмешище. Слегой бы по голове, шапчонку с нашивками стащить да вилы в руки, пусть на гумне с батраками сгребает солому.

Так вот оно что! Лея рассказал, какие дела творит штудент в Клидзине, потому он и расстроился так, и сам не помнит, что делает. Да, давно следовало за плуг поставить и лопату дать в руки, а теперь уж поздно. Но сейчас суть не в этом, кое-что поважнее не давало Мартыню покоя. За Викулями он подтолкнул хозяина и посадил прямо – иначе лежа приедет домой.

– Букиса и Лиекниса задевать не следовало, – сказал он, покачав головой. – А Волосача и подавно. Разве не знаете, какой он ябеда, если подаст в суд – дело дрянь.

Ванаг захлопал глазами. А разве он говорил что-нибудь? Станет он связываться с такими нищими, как Букис и его зять, да на них и плевка жалко. А Волосач пусть лучше повесится, иначе ему не миновать сикадели.

Однако понемногу он пришел в себя и сел прямее: должно быть, за дорогу хмель из головы повытрясло. Когда ехали мимо сада в гору, Ванаг подтолкнул локтем старшего батрака.

– Как ты думаешь, подаст он в суд?

Куда девалась недавняя удаль и гордость?

Мартынь Упит только плечами пожал. Владелец Бривиней сильно потерял в его глазах.

5

В субботу под вечер Либа Лейкарт отрубила голову белому петуху и двум цыплятам. Хозяйка испекла шафранные лепешки и дала батрачкам отведать по маленькому кусочку. Лиена поделилась с Тале Осис; когда мать заметила, у Тале уже не осталось ни крошки, и нечего было отнимать, – хнычущие ребятишки остались ни с чем…

Они приехали в воскресенье, когда только что окончилось богослужение, и церковный звон раздавался далеко за рощей карлсонских Заренов. Это было так прекрасно и торжественно, что у Лизбете слезы на глазах навернулись; она пристроилась у окна людской, так чтобы можно было незаметно выглядывать из-за косяка во двор. Лаура, взволнованная, бросила последний взгляд в зеркальце и расправила наброшенный на плечи шелковый платок. На ней была еще не надеванная белая кофточка, туго накрахмаленный передник; новые ботинки на шнурках приятно поскрипывали. Она провела ладонью по новому одеялу на кровати, постланному с таким расчетом, чтобы из-под него виднелось еще второе одеяло, потом села у столика и взяла в руки книгу псалмов, сделав вид, будто углубилась в чтение.

Конечно, всю дорогу правил сам Иоргис Ванаг из Леяссмелтенов – темно-рыжий жеребец со звездочкой на лбу не терпел, когда правил кто-нибудь другой. Но перед тем как въехать во двор, вожжи взял церковный староста Упениек из Калнасмелтенов; Иоргис держал на коленях какой-то большой, завернутый в бумагу и в платок, круг, похожий на сыр или на жернов ручной мельницы. Хозяин Бривиней стоял у дверей, поглаживая бороду.

– Здесь проходит дорога в Ритеры? – спросил церковный староста, будто попав в незнакомое место.

– Проехать можно, – ответил, улыбаясь, господин Бривинь, – только вагу нужно захватить, чтобы на Спилве тележку из трясины вытаскивать.

– Придется захватить, – отозвался Упениек.

– Ну, чего там еще, заворачивай!

Подъехали к изгороди. Бривинь еще с вечера приготовил самый надежный столб – привязать лошадь. Из слухового окна чердака выглядывал старший батрак, в полной уверенности, что без него не обойдутся, и сегодня он как свой человек понадобится всюду. Но его никто не замечал, и тогда, глубоко разочарованный, оскорбленный, он спустился по лесенке и, громко кашляя и все еще оглядываясь, пошел на Спилву поглядеть, не пора ли вытаскивать из мочила первую закладку льна: погода теплая, полежит лишних полдня – и все шесть возов пропали, только на паклю будут годны. Нет – даже на громкий кашель не обратили ни малейшего внимания. У Мартыня Упита закипела такая обида, что мочило со льном сразу было забыто. Сердито он зашагал дальше, мимо камней – нужно проверить, не желтеют ли орехи в орешнике у Стекольного завода. В Айзлакстском лесу тоже за все лето ни разу не побывал. Мартыню казалось, что сейчас ему нипочем дойти и до самого болота…

Иоргис из Леяссмелтенов дал подержать свой узел церковному старосте, а сам привязал к столбу жеребца. Это было не так-то просто, не то что с обыкновенными лошадьми. Хотя и уздечка новая и поводья крепкие, но на них нельзя положиться. Иоргис накинул цепь на круто выгнутую шею коня, конец три раза обвил вокруг столба и вдобавок привязал за ногу совсем новым желтым чересседельником.

– Иначе топытом тонь выбьет татую яму, что и сам в нее оступится, – пояснил он.

Иоргис говорил мягко, немного шепелявя, словно перекатывал во рту слова, прежде чем раскрыть его; в уголках губ всегда накипала тягучая слюна. Кроме того, он почему-то не мог произносить звук «к»: вместо «конь» выговаривал «тонь», а вместо «кнут» у него получалось «тнут». Выговор у него был чисто дивайский, теперь так говорили только немногие старики из богадельни, а у тридцатидевятилетнего мужчины это выходило смешно. Он тщательно сложил ременные вожжи, оплетенные посредине красным гарусом, спрятал под сиденье ременный кнут с желтым ясеневым лакированным кнутовищем, купленный в Риге. Оси тележки так щедро смазаны, что деготь капал со всех четырех концов.

Другие в подобных случаях долго пошучивают, переливают из пустого в порожнее. Но Калнасмелтен не был ни острословом, ни говоруном, свой первый вопрос насчет дороги в Ритеры он придумал заранее, а других шуток в запасе не оказалось, Бривинь знал это, поэтому на большее не рассчитывал.

– Ну, как? – спросил он деловито. – Пойдем в дом или сперва осмотрим поля?

– Сперва – поля, – ответил церковный староста.

– Лучше поля, – согласился Иоргис.

Он взял свой круг и понес его, крепко прижав к животу. Ванаг с Калнасмелтеном шли впереди, Иоргис плелся за ними по пятам, сгорбив спину, огромный, неуклюжий, как медведь. На нем был совсем новый пиджак из светло-серого домотканого сукна, но воротник с одной стороны торчал, шейный шелковый платок съехал, и рукава портной Ансон сделал коротковатыми, так что высовывались обшлага рубашки. Шаровары топорщились над невысокими голенищами, сапоги были смазаны только утром, в одном месте заячья лапка не прошлась как следует, и осталось серое грязное пятно. Ступни у него слегка вывернуты и походка валкая, с подскоком. Лицо жирное, гладкое – борода на нем не росла, брить никогда не приходилось, полная нижняя губа, как всегда, чуть отвисла, не то улыбка, не то любопытство или удивление, застывшее на этом лице, придавали ему бесконечно добродушное, почти детское выражение. Двое впереди разговаривали, Иоргис только кстати и некстати поддакивал да хмыкал носом.

– Конопля у тебя хороша, – сказал Калнасмелтен, перегнувшись через изгородь.

Конопля действительно поднялась как лес, куда выше головы; внизу, в гуще – бледно-зеленые стебли, наверху – тяжелые темные метелки, полные семян. Серебристо-серыми низками поблескивали зернышки, сильный пряный запах кружил голову. Сухие стебли повыдерганы еще с весны, неразбитых комьев земли не видно.

– Конопля у меня всегда хороша, – самодовольно сказал хозяин Бривиней. – Три пуры, думаю, соберем, девать будет некуда. Начнут еще говорить, что в Бривинях батраков одной коноплей кормят.

– Зато пеньки много будет. – Церковный староста, как бы лаская, пропустил сквозь горсть пучок стеблей.

– Это да, будет из чего веревки вить. Хотя только на бечеву для лаптей и постолов, на недоуздки и шлеи больше не понадобится. Ременную сбрую буду справлять, зимой придется полутораногого шорника на дом взять, чтобы сшил, нынче у меня кожа с трех коров будет.

Иоргис из Леяссмелтенов одобрительно буркнул свое «гмм», – у него в хозяйстве давно уже не было веревочных шлей и недоуздков.

В огороде тоже было на что поглядеть. Правда, бобы в этом году не уродились, весной напал долгоносик, половина стручков почернела, а другие еще ярко-зеленые, как гарус, – видать, так и не успеют созреть. Зато капуста – чудо, и синяя и белая, кочаны уже порядочные. На эти дела мастерица Анна Смалкайс – с самой весны копалась на огороде, обирая личинки. Гости подивились на большую гряду цикория – уж не собираются ли кофе телят поить? Да нет, самим понадобится: Лизбете побывала у палейских родственников, там уже хозяева молочную похлебку не очень-то, – все больше кофе пьют. Оно, конечно, фунт сахару вздорожал на копейку, но если требовать у лавочника, чтобы колол с тонкого конца сахарной головы, где сахар крепче, то расход меньше. И потом у них еще от поминок остался большой запас.

В поле гостей больше всего интересовал клевер, да и Ванагу очень хотелось показать его. Юрьевский ячмень уже скошен, прямыми желтыми рядами стояли бабки с косматыми шапками поникших колосьев. Если завтра будет вёдро, непременно нужно свезти под навес, чтобы под копнами не прели всходы, – в такую теплынь это возможно. Клевер действительно взошел так, что любо-дорого посмотреть, прямо как зеленый ковер расстилался под торчащей стерней.

Упениек хотел показать себя большим знатоком, хотя посев клевера видел впервые.

– Чересчур густо, братец, чересчур густо, – покачал он головой. – Этак он у тебя весь поляжет.

– У меня на глинистых буграх посевы никогда не полегают, – ответил Бривинь, слегка оскорбленный тем, что гости не восторгаются и не расхваливают так, как ему хотелось бы. – Чуть-чуть густо, пожалуй, я говорил Мартыню, а этот болван никогда не слушает. Вот боюсь, как бы весной не погнил: по склонам всегда наносит большие сугробы, они долго тают.