Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 58 страниц)
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Весной и летом следующего года в Дивайской волости произошли большие перемены.
Последние шесть хозяев выкупили землю, и самым последним – старый Озолинь. Его сын, наконец, объявился и привел в изумление всех дивайцев своим изящным черным костюмом, блестящими пуговицами и золотым якорем на фуражке. Две недели, чванясь и кичась, проболтался он в родных краях и снова уехал. Второй штурман на корабле компании Зеберг [59]59
Имеется в виду одна на первых пароходных компаний в Латвии, основанная братьями Зебергами.
[Закрыть]опять отправился в дальнее плавание, оставив своих земляков в недоумении и глубоком раздумье: как это могло получиться, что шалопай, хозяйский сынок вдруг превратился в такого важного и зажиточного господина? На местных девиц он даже не посмотрел, табак не набивал в трубку, а закладывал за щеку и сплевывал точно из шприца, через всю комнату, у него была бутылка с таким напитком, запах которого еще долго носился по двору Озолиней. Сколько денег оставил он отцу, конечно никто не знал, но именно поэтому называли самые баснословные суммы. Все же старик дом выкупил и ужасно сожалел, что домишко Лауски вместе с сорока пурвиетами земли сдал в аренду Бите-Известке. Что сдал в аренду – это еще куда ни шло, – не надо было сдавать сразу на восемь лет. Но делать нечего. Бите и его зять Бауман не из таких, кто пошел бы на уступки. У них – написанный Саулитом и заверенный двумя свидетелями договор. Бите хлопал рукой по карману и хвастался, что дойдет до самого Петербурга и до сената, пока эта старая обезьяна не разорится со всеми его тысячами, полученными от сына. Бауман же спьяна однажды проговорился, что подкупил за два стакана грога Эдуарда Берзиня и Рейнъянкиня: в случае чего они разукрасят Озолиня синяками, пусть только встретится в глухом месте – на Вайнельском болоте или в кустарнике на пастбище карлсонских Заренов. Но к таким мерам прибегать не пришлось, старый Озолинь даже и не думал всерьез оспаривать договора, только тяжело вздыхал, что впустил в домишко Лауски этакую цыганскую банду.
До суда дело дошло в другом конце волости, – у даугавцев с самим владельцем имения. Отстраивая новый скотный двор, барон Зиверс согнал с участка всех хозяев-арендаторов. Путринь из Порей – старый лодочник – ушел в Клидзиню и выстроил на берегу протока Даугавы домишко. Янкав из Гурцков велел помощнику церковного регента Балдаву оповестить в церкви о публичных торгах в его усадьбе, – Янкав распродал скотину и весь хозяйственный инвентарь, а сам с двумя сыновьями и двумя дочерьми ушел куда-то в Курземе, откуда пришел двадцать лет тому назад. Залит, тихий и спокойный человек, снял в аренду на девяносто девять лет пурвиету у станции, разобрал жилой дом в усадьбе Залиты и перевез на новое место. Эглит также переехал из Эглитов на пурвиету у станции и забрал с собой даже яблоневый сад. Рассаженные прямыми рядами, выстроились на новом месте пятнадцатилетние деревья с подрезанными ветвями. Эглит с женой и мальчиком каждый день таскали наверх из Диваи сотни ведер воды и все лето поливали деревья. Все же большинство засохло, но с десяток яблонь к осени пустили зеленые побеги. Эглит умел мастерить рубанки, угольники для столяров, ученические линейки и даже скрипки. Но этим ремеслом он пока не занимался, у него еще не перевелись деньжонки, вывезенные из усадьбы. Обычно после поливки яблонь он отправлялся к Рауде, где рассказывал о своей тяжбе. В Риге Эглит побывал у латышского адвоката и от него точно узнал, что Зиверс выгнал его из усадьбы противозаконно. Вести судебное дело взялся Фридрих Вейнберг,[60]60
Речь идет о вожаке латышской реакционной буржуазии Фридрихе Вейнберге, адвокате по профессии.
[Закрыть] который ручался, что Эглит получит назад свой дом, или Зиверса обяжут заплатить за землю и за постройки по казенной цене. Деньги Эглиту не нужны – пусть бы их черт побрал – он сам может заработать! Свой дом он желает получить обратно, только дом, он его не променяет даже на дивайское имение! Пятьдесят рублей задатка взял Вейнберг на бумагу и марки, к рождеству нужно будет дать еще пятьдесят, и тогда дело пойдет прямой дорогой в Петербург… Эглит выпивал в корчме и хвастался видами на будущее, вместе с ним выпивал и поддакивал ему собеседник из дивайцев. «Вот будет праздник, когда Зиверс повезет лес на постройку нового дома в Эглите, а сам Эглит будет обмерять футом бревна, чтобы владелец имения не смошенничал».
Еще более широкие и к тому же таинственные виды на будущее были у хозяйки Вецкалачей, сестры господина Бривиня, Юлы. Весной она снова получила письмо от брата Андрея из Америки. Что в нем было написано, дивайцы не узнали, только по лицам хозяев Вецкалачей можно было заметить, что вести не пустяковые. Ансис ходил, еще выше задрав голову, и однажды прошел мимо хозяйки Яункалачей, даже не поздоровавшись. Сам Вецкалач был ходячей загадкой, увлекательной и непостижимой. Когда ему удавалось счастливо удрать из дома, он являлся к Рауде, извлекал завязанные в тряпочку двадцати – и десятикопеечные монеты, раскладывая их по стойке буфета. Поджидая, пока Рауда наполнит мерки и снимет с полки пивную колбасу, Вецкалач облокачивался о буфет, выгибал руку с растопыренными пальцами и спрашивал собутыльника:
– Скажи-ка мне, какой кусок дороги можно покрыть, если разложить в ряд миллион рублей? Миллион!
Косясь на полную мерку, диваец чесал за ухом.
– Шоссейной дороги от Риги до Елгавы, может быть, хватило бы, – пробовал он угадать.
Хозяин Вецкалачей презрительно хохотал над такой глупостью.
– Не угадал, братец! Если по шоссейной дороге, то от Риги до Пскова. И обратно!
У изумленного слушателя раскрывался рот.
Таким образом, весть о миллионе, который ждут Вецкалачи, облетела всю волость. Скоро это был уже не один миллион, а миллионы – ведь невелика разница. Когда окончательно потеплело и хозяева по воскресеньям начали обходить поля, где уже пробивался ранний овес, можно было видеть на меже двоих или троих собеседников. Закончив обсуждение полевых работ, они обязательно сворачивали на миллионы Вецкалачей. Пастухи в загонах отсчитывали шаги, измеряя, сколько будет от Риги до Пскова и обратно. Иной батрак, обрабатывая землю хозяина, так увлекался мечтами об Америке, где растут эти самые миллионы, и о моряках, которые зарабатывают тысячи и могут выкупать отцам землю, что наступал на оборвавшийся ремешок лаптя и чуть не разбивал себе нос о рукоятку плуга. Никто не радовался счастью, выпавшему на долю Вецкалачей. Кому-кому пожелать богатства, но только не Юле, этому драгуну в юбке, не ее мужу – шуту гороховому. Уж пусть тогда привалило бы счастье господину Бривиню, он был совсем иным волостным старшиной, не чета Рийниеку. Но уже, видно, так сложилось – не сумел хозяин Бривиней по-хорошему ужиться с братом Андреем, вот и не получил миллионов. Никто ведь не мог предвидеть, что со временем этот шалопай сделается таким богачом.
Господин Бривинь, кажется, был единственным, кто не интересовался миллионами сестры, по крайней мере никто не мог сказать, что он хотя бы раз упомянул о них. Должность волостного старшины отнимала очень много времени, особенно вначале. Два раза в неделю приходилось ездить в волостное правление, редко выпадал такой день, чтобы один человек, а то и несколько не появлялись со своими делами в Бривинях, Ванаг выслушивал каждого и, где было возможно, помогал долом или добрым советом. По своей натуре он был человек неплохой, но теперь и положение обязывало поступать правильно или хотя бы иначе, чем Рийниек. По приказанию нового старшины, в богадельне с теплого места у печки согнали криворотую Перкониете и водворили туда Паклю-Берзиня, отца Лиены. Писарю Зариню пришлось уволить Саулита, который якобы пристроился помощником у Чевара в Салакской корчме. С торгов чуть не продали кровать и поросенка Лиекниса из Миетаней, чтобы уплатил за два года подушную подать. Податных должников Ванаг подтянул крепко, как на вожжах, и в первую очередь – хозяйских сынков и ремесленников. С Микелиса Лазды взыскал налог с помощью Сниедзе; наложил арест на заработок Мартыня Ансона за две телеги и таким образом в лице обоих братьев – портного и тележника – на веки вечные нажил себе врагов. Новый волостной старшина вместе с писарем уже дважды побывал в Риге и добивался отмены дорожной повинности в Ропажах, – ездить туда на работу страшно далеко. Вся волость с любопытством ждала, чем кончатся эти хлопоты.
Одно понимали все, теперь в волости совсем другое управление, чем при Рийниеке. Может быть, Ванаг и не был умнее и справедливее Рийниека, но он изменил прежние порядки, и это казалось лучше. А в новой стычке с Рийниеком неожиданно выказал такую черту характера, которая подняла его сразу на целую голову выше Волосача, давно уже отошедшего в тень.
Глубокое падение так потрясло Рийниека, что он даже дал зарок не пить вплоть до праздника «поднятия стропил» над новым домом, который он строил для лавки. Дом у Лиеларской дороги почти готов, садовник Витенберг уже жил в одной половине, трое рабочих лопатами возделывали пять пурвиет земли, на которых осенью надо было рассадить дикие яблони, чтобы потом привить. Когда над лавкой у большака воздвигли стропила и на высоком шесте водрузили огромный венок из березовых веток и полевых цветов, на вспрыскивание к плотникам пришел и сам Рийниек. Сегодня день заседания в правлении, и Бривинь непременно проедет мимо. По правде говоря, с постройкой не случайно так спешили, – хотели поддразнить Ванага, пусть вся волость видит, на что способен Рийниек, в то время как постройка в Бривинях не двигалась – груда камней во дворе уже зарастает крапивой. Довольно давно не пивший Рийниек нарушил свой зарок, быстро охмелел и выкинул такое, чего при ясном сознании никогда в жизни не позволил бы. Когда волостной старшина въехал на горку, Рийниек влез на новый дом и начал браниться и поносить Бородача самым непристойным образом, даже язык высунул и дразнился, как какой-нибудь мальчишка-пастух. Конечно, тут уж не обошлось без волостного суда.
Состав суда был тот же, что и в прошлом году, когда судили Бривиня, но вместо Лиелспуре был избран теперь старый Укня. Две недели дивайцы гадали, вернет ли Бородач Волосачу только те сутки, которые сам отсидел, пли отдаст с надбавкой. Две недели Рийниек пьянствовал у Рауды и хвастался, что одних суток для него мало, ему полагается трое суток, – ведь он обругал Бородача по меньшей мере в три раза оскорбительней, чем тот его в свое время. Но произошло чудо. На заседании суда Ванаг вдруг рассказал странное происшествие. Этой весной ему пришлось пойти в Межавилки за лукошком, у собственного прохудилось дно и не было времени возиться с починкой, Боров Межавилка, валявшийся на дворе в луже, подошел почесать бок о его сапог, должно быть решив, что это столб, и запачкал грязью. В руках у Ванага была хворостина, он хотел было отстегать борова, да опомнился. Разве тварь виновата, что у нее такая потребность – вывозиться в грязи, а потом чесаться. Нет, нет, она неповинна!.. Тут Бривинь прервал рассказ и извинился, что отвлек внимание достопочтенных судей такими пустяками.
Жалоба на Рийниека?.. Нет, он ее не поддерживает, совсем не чувствует себя оскорбленным, передумал и берет обратно. Если сажать в каталажку всякого пьяницу за то, что он в хмелю наболтает, то почтового чулана не хватит, придется строить для них загородки и в стодоле богадельни. Нет, нет, он не чувствует себя задетым, свою честь он не носит в кармане, как кошелек с деньгами, чтобы каждый жулик мог стащить. Его оскорбить Рийниек не в силах.
Таким образом, Волосач не получил ни трех, ни даже одних суток отсидки. Но он с большим удовольствием просидел бы все шесть, лишь бы не слышать бесконечных издевательств и насмешек, которые не прекращались в волости до самой осени. Волость – это еще что!.. Новый учитель Пукит писал рассказы обо всем, что происходило в округе; он уже поднял на смех лунтского Рейзниека, – жена его палкой выгоняла домой от Рауды, – и дочь сапожника Грина со станции, пользовавшуюся особым успехом у парней. В корчме учитель уже дважды пересказал историю Ванага с боровом в Межавилках. Рийниеку казалось, что он и о нем собирается написать в газету. Это было страшно неприятно, могло испортить всю жизнь. Разве можно теперь сидеть в усадьбе и спокойно работать?.. Вторая половина дома садовника так и осталась незаконченной, и над лавкой крышу забрали жердями только с одной стороны.
Ванаг до того был горд, что уже на другой день после суда, казалось, забыл Рийниека и свою вражду с ним. Когда у жены того самого Букиса, который в свое время постыдным образом свидетельствовал против Бривиня, случился заворот кишок и необходимо было сделать операцию, старшина сам поехал в Клидзиню, устроил ей место в городской больнице и, вдобавок, заплатил за леченье из волостной кассы. Чем могла отблагодарить жена Букиса за такое благодеяние? После сенокоса она принесла хозяйке Бривиней мешочек с тмином, который сама насобирала в канаве, у большака. Отказаться от подарка Лизбете постеснялась, но в мешочек Букиене насыпала просеянной ржаной муки, чтобы можно было сварить детям похлебку с клецками. Так, без особого труда и, кажется, совсем не думая об этом, следуя лишь здравому смыслу, Ванаги увеличивали, укрепляли славу разумной и доброй семьи землевладельцев.
Домашняя жизнь и работы все же не проходили так гладко и ровно, как в прошлом году. Из старой дворни остались в Бривинях только Анна Смалкайс и Браман. Новый старший батрак Силис, – старый холостяк, коренастый, совсем лысый, медлительный в разговоре и в работе, – посев закончил поздно, в одно время с Викулями. А что будет дальше, когда начнется летняя страда? В бывшей комнате испольщика Дудинский и Браман поднимали такой шум, что приходилось их разнимать, чтобы вспыльчивый поляк и взаправду не схватился за нож. Дурачок Микель, которого больше из жалости взяли из Викулей, был до того труслив, что даже в самые светлые ночи боялся спать один на чердаке над клетью. Брат испольщика Крастов Земит первый год начинал батрачить и не мог заменить Андра Осиса, хотя был послушен и старателен. Наняв пастухом Юрку, сына Бите-Известки, Бривини, кажется, ошиблись больше всего. Семья Юрки – рядом, в Озолинях, в домишке Лауски, глаза и помыслы пастуха только там, дома, а в Бривинях и на пастбище он вел себя как чужой, прямо как непоседливый цыган. Нельзя сказать, чтобы этот длинный балбес был ленив, по где только возможно берег себя, строго ограничивая обязанности пастуха. Уже с самой весны Лизбете не могла понять, каким образом початый кусок копченого мяса, висевшего в клети, так быстро тает. Но когда у Земита тут же на поле, за ригой, исчезла лопатка от сохи, потом пропала тележная чека и, наконец, после того, как в одно прекрасное утро кто-то стащил из корыта новый секач для рубки корма свиньям, Лизбете поняла, почему все так скоро убывает и пропадает. Юрка только усмехался, взирая исподлобья, как пришедший из Викулей кузнец Лиепинь врезает замок в двери хозяйской комнаты. Да, пришлось запираться от своих, чего в Бривинях никогда в жизни не бывало.
Батрачке Маде только что исполнилось девятнадцать лет, – она костлявая, высокая, как верстовой столб, никто бы ей не дал меньше двадцати пяти. Анне Смалкайс с большим трудом удалось приучить ее хоть сколько-нибудь придерживаться дивайских порядков. Родилась и выросла она в простой семье, только что вышла в люди, – в первый же вечер Анна едва успела крикнуть и остановить, когда Маде собралась процедить молоко через свой фартук. Хорошо еще, хоть вторая батрачка попалась из своей же волости. После смерти мужа у Спрогиене оставались деньжонки, вырученные за проданную лошадь и дровни; корову и овцу она отдала на прокорм брату. «Только на один год взял, дольше он чужую скотину держать не станет…» В этом году Спрогиене должна выйти замуж во что бы то ни стало; если пропадут еще корова и овца, то не останется никакой надежды на замужнюю жизнь с батраком или лесорубом, какую она вела три года с покойным Спрогисом. Спрогиене хорошая работница, но всегда она грустная, задумчивая, – ведь прошло уже время посева, скоро наступит лето, а жених еще не подвернулся.
Неохотно теперь хозяин Бривиней садился за общий стол. Не было Мартыня Упита, у которого всегда наготове был новый рассказ, да и старый в его пересказе звучал как новый. Этот Силис ел так же медленно, как и работал, говорить за едой у него не было времени. Да и привык хозяин к тому, что всегда мог за столом бросить взгляд на красивое лицо Лиепы Берзинь. А теперь перед его глазами торчал длинный, унылый нос Маде. Вспоминая Лиену, нельзя было не подумать о том, почему она ушла так внезапно и неожиданно, да и другие мысли давили, словно серые тучи.
Еще за четверо суток до Юрьева дня и сама Лиена Берзинь не помышляла о том, что может уйти из Бривиней… Однажды, склонившись в кухне над шестком, она услышала, что в двери ввалился Ешка и ковыляет мимо нее к своему чулану, но не обратила внимания на него, ведь не впервые возвращался он налитым, словно мочило, и потом целый день не показывался из своей каморки. Но тут вдруг почувствовала, как ее обхватывают будто медвежьи лапы, поднимают на воздух и тащат к дверям чулана. В первый миг у нее оборвалось дыхание, она как бы потеряла сознание, даже крикнуть не успела. Но опомнилась и вцепилась ногтями в щетинистую рожу, рвала, кусала, била кулаком, твердым, как железо, вывернулась всем своим ловким сильным телом, освободилась от лап зверя и вбежала в комнату. Хозяйка, должно быть услыхав шум, вышла навстречу и побледнела, как полотно, увидев ее такую – с разорванной блузкой, растрепанными волосами и страшными глазами. Ни Лизбете, ни Ванаг даже не пытались отговаривать ее, когда она на другое же утро пошла искать нового хозяина. И уже через три часа вернулась и сказала, что уходит. Конечно, накануне Юрьева дня у хороших людей места уже не получишь. Но ей было все равно, лишь бы уйти отсюда. Осиене еще пробовала уговорить: понимает ли она, что делает? Убегая от собаки, можно угодить в пасть волка. Лиена не слушала, знала только одно, что должна уйти из Бривиней. Утром в Юрьев день собралась идти пешком, с котомкой за плечами. Но приехал Мартынь из Личей и увез ее на лошади.
С того дня Бривинь с Екабом почти не говорил. Если отец и кидал слово, то оно было полно гнева и презрения. Сын не оправдывался, не огрызался, – на его широком, вялом, всегда хмуром лице нельзя было прочесть, чувствует ли он вообще, что живет в доме отца всеми презираемый и лишний. Иногда выходил на полевые работы, – сил накопилось много, а навык, при желании, нетрудно приобрести. Но этого желания не было, ничто не привязывало его к Бривиням; оживлялся он только в том случае, когда приходилось выезжать куда-нибудь, а это случалось довольно часто, потому что отца все больше и больше затягивали волостные дела. В Клидзиню Ешку уже не влекло: друзья, окончив училище, разбрелись во все стороны; на красивой Мариетте Шлосс женился Попов, торговец железом в Риге, клуб для Ешки потерял уже притягательную силу. Буфет в городском саду без Мариетты начал хиреть, зато расцвел трактир бывшего гражданского клуба. Его обслуживали три изящных барышни с огненно-красными губами и угольно-черными бровями. Писари городского управления, почтовые и акцизные чиновники приходили сюда сыграть партию на бильярде и выпить пива. В верхнем зале с двумя большими зеркалами учителя городского училища, приезжие мельники, богатые курземские хозяева и агенты рижских торговцев курили сигары и угощали вином барышень. Из дивайцев в трактир заходили только волостной писарь, учитель и Спрука, а сунтужский Артур в этом трактире пропил за одни сутки и проиграл в карты Апанаускому, сыну колбасницы Гриеты, целый воз льна. Бривиньскому Ешке только изредка удавалось завернуть в это самое шикарное заведение Клидзини. Правда, шляпа на нем новая, но костюм из фабричной материи износился, а в сером полусуконном пиджаке, сшитом портным Адынем, он чувствовал себя неловко среди этих изысканных гостей. Зато его очень хорошо знали во всех дивайских корчмах. Если водились деньги, платил сам, но большей частью его угощали дивайцы. Они сетовали на печальную участь хозяйских сыновей, у которых отцы еще крепкие, – не скоро получишь в наследство усадьбы, и приходится пока жить хуже простых батраков. Сам бривиньский Ешка никогда не жаловался, только мрачно выслушивал все; что он думал при этом, никто сказать не мог.
Также никто не угадал бы, что думали Ванаг и Лизбете, когда Ешка на рассвете возвращался домой и долго возился, распрягая лошадь. Им так тяжело было смотреть на все это, что сами они очень редко говорили о сыне и об его будущем. Только Мартыня Упита часто вспоминал Бривинь. Такого старшего батрака уже не заполучишь, работал, как на себя, и другого умел увлечь, каким бы болваном и лодырем тот ни был.
– Да, но как он убежал от нас?.. – напомнила Лизбете, погружаясь в горькое раздумье.
Уйти после шести лет, прожитых в Бривинях! – этого Ванаг не мог простить Мартыню Упиту. И как ему взбрело на ум перейти в Красты? Ведь в Бривинях решили приобрести паро-конные немецкие плуги, бороны с пружинами, молотилку и, кто знает, может быть, через два года будет и жнейка. Разве Силис или дурачок Микель сумеют на них работать и научить других? И к чему было старшему батраку жениться? Лиза Зелтынь – нашел тоже золото! Ванаг не мог успокоиться, – женитьбу Мартыня он воспринимал как черную неблагодарность, почти как измену.
А само прощанье утром в Юрьев день?.. Как отвратительный, тяжелый ком глины, лежало оно в памяти хозяина Бривиней.
Мартынь вошел смущенный, слова не мог выговорить. Но Ванаг знал уже сам, перед ним на столе лежала расчетная книжка, – принял равнодушный и деловой вид, хотя внутри все кипело. Перелистывая, начал подсчитывать, хотя все уже было заранее сделано. «Да, причитается четыре рубля и шестьдесят копеек…» Мартынь топтался, покачивая головой, не зная, куда девать глаза. «Только четыре… а не семь?» – «Нет, по-моему, выходит так. – И прочел, возвысив голос: – В тот раз рубль, потом пятьдесят копеек, на Марину ярмарку три рубля…» Лицо Мартыня Упита вытянулось. «Ах, значит, и те три! Тогда, конечно, так». Он собирал со стола свои четыре рубля шестьдесят копеек и долго не мог собрать… Ванагу пришла мысль, что несправедливо поступает он в своем гневе. Разве Мартынь не истратил те три рубля на ярмарке, подпаивая Яна Брамана, Эдуарда Берзиня, Рейнъянкиня, Преймана и других, и разве не для этого Бривинь давал их? Но уже поздно было признаваться и исправлять несправедливость, тогда показалось бы, что он нарочно присчитал. Нет – здесь написано черным по белому, ничего не прибавил и не убавил. И, желая хоть немного загладить первую оплошность, он допустил вторую, еще большую. «А сапоги я совсем не считаю!» – крикнул он вслед, когда Мартынь Упит уже выходил в двери…
Так и ушел Мартынь, перекинув котомку через плечо, даже не попрощавшись с хозяйкой. Шесть лет – да еще три рубля остались у него в Бривинях. У конца усадебной дороги около пограничного столба он оглянулся и потер глаза.
А Лизбете, идя из клети, подняла что-то около дверей, внесла и бросила перед Ванагом. Старые сапоги, – Мартынь оставил их на пороге.
Господин Бривиней вскочил, будто его укусила собака. Нищий этакий! Что он в конце концов думает? Разве с него хотели взять лишнее? Разве не все уплачено по книге? Разве он мог сказать, что Ванаг когда-нибудь что-нибудь у кого-нибудь урвал? Пусть повесится вместе с этими старыми сапогами! Лизбете не сказала ничего, только посмотрела такими глазами, что Ванаг сразу умолк.
И даже теперь, лишь только вспомнит тот Юрьев день, как готов вскочить со стула, топнуть ногой о глиняный пол, закричать на кого-нибудь, ущипнуть самого себя.
Трое остальных ушли как подобает. Галынь – на станцию, где снял угол у братьев Лупатов и нанялся ремонтным рабочим, – за десятичасовой рабочий день платили шестьдесят копеек. Либа Лейкарт вышла за своего Сипола. И уже с первых дней замужества поразила всю волость.
Все, кто знал ее, ждали, что она будет жестокой мачехой для детей покойной Сиполиене и свирепым управителем для самого вдовца. Но в первый день пасхи Либа вышла из церкви в шелковом платке на гордо закинутой голове, ведя за руки девочек. На обеих – совсем новые клетчатые, бумазейные платьица, на ногах туфельки, кудельные волосы гладко причесаны и заплетены в косички, а на концах косичек – широкие красные ленты. Спускаясь с горки, она сняла с плеча одной прилипшую в церкви паутинку, другой провела пальцем под носом.
«Почему, детка, не сморкаешься? – было слышно ее наставление. – Обязательно надо сморкаться, а то некрасиво».
Пораженные женщины не могли слова вымолвить, переглянулись и, наконец, прищелкнули языками. Так вот оно как! Но это было еще не все. По пятам за своим семейством шествовал сам Сипол – именно шествовал, а не шел. На нем только что сшитый, доверху застегнутый полусуконный костюм. Портной немного обузил пиджак, поэтому он выглядел, как с чужого плеча. Спущенные на голенища брюки собрались в гармошку, на коленях вздулись большими пузырями – это оттого, что в церкви часто падал на колени. Но белый платочек на шее заколот медной фасонной булавкой. На голове совсем новая фуражка, волосы Либа подрезала ему так коротко, что на шее и около ушей показались белые полоски, еще не тронутые загаром. В руке у Сипола тросточка, очень напоминавшая ту, с которой ходил шорник Прейман. Сипол еще не привык к ней, часто цеплялся концом за землю, но было видно, что он усердно старается и скоро дело пойдет на лад. Мужчины разглядывали Сипола не столь внимательно, как рассматривали женщины Либу, – лишь один-другой подденет словечком или просто усмехнется. Сипол ни на что не обращал внимания, тщательно обходил лужи, спеша за своей семьей и, очевидно, гордясь тем, что его жена и девочки вызывают всеобщий интерес. Дивайцы пожимали плечами: погляди только, какова Либа Лейкарт! Кто мог ждать! Кто мог думать!..
Даже Юрьева дня не дождался Андр Осис – ушел в Вайнели за неделю до срока и женился, чтобы доказать бривиньской принцессе… А что «доказать» – этого он и сам не сказал бы.
Свадебного пиршества не было, скромно обвенчались в усадьбе священника. Некоторое время кучер Калнынь и его жена рассказывали о том, каким странным, невиданным было это венчание: на Альме – белое шерстяное платье с длинным шлейфом, веночек на голове сполз на сторону. Осиене все время держала невесту под руку, как бы не упала. У Андра такой вид, точно полыни в рот набрал. Люди слушали, но особенно не удивлялись. Альма – да о ней нечего говорить, ее, бедняжку, остается только в гроб и на кладбище. А Вайнели хороший хутор, очень хороший; от такого увальня, как Андр, трудно было ждать такой смекалки. Вот годика через два все увидят, какой из него выйдет хозяин.
Андр Осис и вайнельская Альма не могли надолго задержать внимание волости. Ко второму дню пасхи подоспело более важное событие – свадьба бривиньской Лауры. Пировали только в Леяссмелтенах, потому что Бривини не могли вместить гостей, созванных с половины волости; приглашенные ехали в церковь на тридцати подводах. Пасхальная служба кончилась, но церковь оставалась по-прежнему переполненной, даже айзлакстцы хотели посмотреть, как будет выглядеть под венцом прославленная дочка Бривиня. Она выглядела и на самом деле величаво – в белом, сшитом в Клидзине, шелковом платье с газовым покрывалом, окружавшим ее, словно облако. На женихе – черный костюм, на ногах новые башмаки на шнурках; от страшного смущения он выглядел заплаканным; но медлительность и неуклюжесть, так же как небольшая лысина на голове, ничуть ему не мешали, – люди в этом усматривали как раз те свойства, которые необходимы собственнику Леяссмелтенов. Музыканты из духового оркестра Спруки немного перепили, первую песнь перед венчанием сыграли терпимо, но «Проснись, Иерусалим»[61]61
«Проснись, Иерусалим» – переведенная с немецкого лютеранская церковная песнь.
[Закрыть] почти провалили, – Спрука со своим кларнетом часто оставался один, все же кое-как дотянули. Впервые слыша такую музыку в церкви, дивайцы были поражены и восхищены. Но барабана, пока играли в церкви, не было. Микель Лазда остался с ним у корчмы. Повесив инструмент на конец коновязи, он привел в полный порядок подводы, чтобы музыканты по выходе из церкви сразу могли сесть и поехать. Оркестр все же звучал чудесно, должно быть, слышно было даже на другой стороне Даугавы. Микель гордым жестом указал Пакле-Берзиню на церковь. Тот улыбнулся, пожимая плечами, будто и поверить не мог в такое чудо.
Музыканты с трубами бросились к телегам и умчались, прежде чем молящиеся и участники свадьбы вышли из церкви. Возле парадно разукрашенной арки перед Леяссмелтенами оркестр встретил гостей маршем «На взятие Плевны». Микель Лазда старался так, что в эту ясную и тихую погоду гром барабана доносился и до Бривиней.
В огромном зале Леяссмелтенов хватило места только для столов, да и то угощаться пришлось в три смены. Под танцы отвели ригу – пол в ней глиняный, гладкий. Так как в этом году весна была ранняя, то удалось украсить ригу полураспустившимися березками и ветвями вербы с барашками, – выглядело очень нарядно. Танцевали три дня, на третий – уже без барабана и без кларнета. Микель Лазда потерял свою палочку, бить простой – уговорить его было невозможно. Молодая Земжаниете из Крастов плеснула в глаза Спруке водой из штофа, кларнетист почувствовал себя оскорбленным и умчался домой, зажав инструмент под мышкой, и хотя весь оркестр гнался за ним до самых Личей, вернуть Спруку не удалось.
Когда утром на четвертый день поставили на плиту варить прощальные щи, оказалось, что дым валит назад, нет тяги. Осмотрели все дымовые ходы, но не нашли причины. Только после обеда догадались подставить лестницу, подняться на крышу и заглянуть в трубу. Оказалось, что труба заткнута мокрым мешком – кто-то стащил сиденье с телеги Юлы и спустил в трубу. Свадебный пир продолжался еще до вечера. Иоргису из Леяссмелтенов пришлось послать батрака в Клидзиню еще за двумя бочонками пива. Так гуляли на свадьбе землевладельца! На целый год хватило дивайцам разговоров об этой свадьбе.
Осис не поехал пировать, сославшись на болезнь. Это была правда. Вот и теперь, в Янов день, сидел он на крыльце своего нового дома на бривиньском «острове», – совсем согнувшись, обхватив живот руками, чтобы от дыхания не поднимался и не кололо под ложечкой. За эту весну он стал как бы меньше ростом, лицо совсем посерело, усы отросли длинные и обвисли, глаза потемнели и спрятались в глубоких впадинах.
Так сидел он, не двигаясь, уже с полчаса. Солнце палило, нагревая желтую стену с подтеками смолы, по Осису тепла теперь всегда не хватало. Тяжело достался ему новый дом. Уже зимой измучился с проклятым Лешим, который так и не изменил своего норова. Плотников, по уговору, должен был поставить хозяин, но в теперешние времена достать их не так-то просто. Если и удавалось заполучить какого-нибудь из палейских, то только такого, что в мастерстве не особенно смыслил, самому приходилось во всем помогать. Осис ведь не мог допустить, чтобы его дом походил на старую баню с кривыми углами и с порогом, вытесанным топором. Он любил основательную, хорошую работу. Кроме того, надо было спешить – в холодные весенние ночи детишки в клети Бривиней простудились – Янка долго пролежал в жару, Тале до самой троицы ходила с болячками на губах. Маре осточертело подвешивать котелок на жерди, чтобы сварить обед, и всякий раз таскать квашню с тестом в старый дом.
