355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Упит » Земля зеленая » Текст книги (страница 31)
Земля зеленая
  • Текст добавлен: 31 мая 2017, 14:31

Текст книги "Земля зеленая"


Автор книги: Андрей Упит



сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 58 страниц)

Но все же на этот раз унялась скорее. В тех трех словах, в странно прозвучавшем голосе Анны было что-то такое, чего нельзя не расслышать. Да и с гнедым возни хватало, с этим проклятым Лешим. Он шагал так нехотя, будто не его это обязанность везти телегу; и дорога ему не понравилась: то пробовал завернуть в усадьбу Лиелары, то в Ансоны, то в Вилини, – крепко надо было держать негодяя в руках. У Мулдыней по сломанным мосткам через Браслу зашагал только тогда, когда обе женщины слезли с телеги и повели его под уздцы. Кругленький хозяин Мулдыней вкатился обратно в ригу, точно ветром сдуло, – здесь бегали от проезжих так же, как Леи в Викулях. Около двора Кепиней телега чуть не опрокинулась, в распутицу тут почти нельзя было пробраться, жители хутора ходили в хлев и в клети по доскам, переброшенным через болота, но вырыть осушительную канаву или привезти возов десять гравия хозяин Кепиней не догадывался.

В Силагайлях около своей печи, где распаривались дуги, возился мастер Швейххеймер, в дивайском произношении Светямур.[55]55
  В прежних русских изданиях это имя транскрибировалось «Швехамур».


[Закрыть]
 Он был в кожаных рукавицах по самые локти, одет в какие-то лохмотья, его белесые свисавшие усы походили на тряпичный кляп, засунутый в рот. Когда он поднял голову с короткой шеей почти горбатого человека и взглянул на подъехавшую подводу, на его закопченном лице сверкнули злые глаза.

В жилом доме Силагайлей на половину Калвица отдельный вход со двора. В дверях хозяйской комнаты стоял Иоргис – трубач из оркестра Спруки. Его огромных усов пугались дети; концы их он закладывал за уши. За ним крепко утвердилась слава балагура. Даже теперь, видя, с каким трудом Анна тащит на половину Калвица свой узел с одеждой, усмехнулся.

– Поздоровались бы со мной поласковей, я бы помог внести, – сказал он, – а то такая гордая, и подступиться страшно.

Никакой особенной злости и насмешки в этих словах Анна не почувствовала, это была добродушная шутка – и только. Потолок на половине Калвица еще ниже, чем у Осиса в Бривинях, но комната чистая, с двумя квадратными окнами. У одного ткацкий станок с начатой тканью. Дальше, в углу приготовлена кровать для Анны, с белой сенной подушкой и двумя одеялами. Самого Калвица дома не было. Дарта встретила крестницу просто, деловито, без показной ласковости, но и без явной неприязни. Она помоложе и покрепче сестры, но медлительна и не так разговорчива. Положив узел на кровать, Анна почувствовала себя освободившейся и от какой-то другой, более тяжелой ноши. Девятилетняя Марта поднялась из-за своей прялки, перестала наматывать цевки и помогла развязать шаль, – Анне не удавалось это, ехала без варежек, руки совсем закоченели, хотя дорогой холода не ощущала.

Когда все трое ушли в хлев, где Дарта хотела показать сестре своих коров и запасы корма на зиму, Анна заметила в комнате еще одного жильца. На кровати у плиты, поджав, словно ребенок, ноги, сидела мать Калвица. Крохотная, с жидкими, белыми, как береста, волосами, она не перестала походить на девочку даже тогда, когда поднялась с кровати и засеменила по комнате. Она была совсем глухая и давно отвыкла слушать, что говорят другие, – тихим, ласковым голосом щебетала свое, живя, очевидно, в каком-то своем особом мире. Ясными, живыми и бодрыми глазами осмотрела крестницу невестки, пощупала, не очень ли холодны у нее руки, забралась пальцами под платок Анны, узнать, как уложены волосы на затылке. В первый раз после долгих тяжелых дней на глазах Анны выступили слезы. Она почувствовала, что у Калвица в Силагайлях начнется другая жизнь, можно будет вздохнуть полной грудью, а ночью крепко спать.

В окошко был виден двор с повалившейся изгородью и подгнившими столбами. Полосы полей Силагайлей с обеих сторон обрамлены лесом, а дальше виднелись пашни юнкурцев с пятью усадьбами, небольшими участками молодняка и с кустарником на пастбищах, запорошенным снегом. За другим окном лес подступал так близко к усадьбе, что даже из комнаты были видны, между кудрявыми елями, следы серны. Иной, спокойный мир, – здесь можно будет отдохнуть. Анне даже странным казалось, что она свободно ходит по комнате, смотрит в окна. Но, услышав шаги за дверью, она быстро легла на кровать и сжалась в комочек, чтобы спрятаться от взглядов матери.

Осиене собралась уезжать. Ведь выехали сюда до обеда, в дороге были около двух часов, а тут еще пошел снег, значит стемнеет раньше обычного. Но нельзя уехать, не отчитав еще раз эту бесстыдницу. Повернувшись к дочери спиной и повязывая платок, она сказала:

– Благодари бога, что у тебя такая крестная, – берет к себе. А то куда бы ты девалась? У большака в канаве или в лесу под елью – вот где тебе место. И сиди дома, не шляйся по двору, не лезь на глаза чужим людям.

Дарта Калвиц утвердительно кивнула: чужих нужно остерегаться. Анна слушала как в тумане. Она почти засыпала, смертельная усталость смыкала глаза и клонила голову.

Домой ленивый Леший шагал быстрее. Тихо, крупными тяжелыми хлопьями падал снег, – зима обещала быть ранняя. Последний порыв гнева Осиене в комнате у сестры был немного деланным, только так кричала, больше из приличия и самолюбия. Уже бродя по хлеву и клетям Силагайлей, она почувствовала, как сердце непонятно смягчается и долго горевшая злоба постепенно гаснет. Пока говорила гневные слова, что-то внутри толкало: подойди, погладь, хотя бы взгляни ласково. Через силу сдержалась. Разве могла она забыть, как гордилась всегда своей умной и веселой дочерью, за которую, пожалуй, и хозяйский сын мог посвататься! А теперь самой, как грешнице, приходится закрывать глаза, когда навстречу идет прохожий.

На сердце таяло и таяло, ничего нельзя было с этим поделать. Как прокаженную или чумную увезла ее… «Канава у большака, ель в лесу – твое место», – сказала на прощанье. Но смеет ли она судить и наказывать? В памяти снова прозвучал вопль Анны: «Я не знала!» Нет, уж тогда она почувствовала, что это не ложь и не обман: ее гордая дочь никогда не лгала. Разве в этом большом несчастье нет вины других, и разве она, мать, не повинна и не грешна в этом?

Ах, кто может до конца продумать эту тяжкую думу? В ней все переплелось, как в клубке из десяти ниток, сам бог не распутает… У рытвин Кепиней она оглянулась. Виднелась только покрытая снегом крыша Силагайлей, стена с окошком уже скрылась за пригорком. Может, Анна смотрела ей вслед, но сейчас уже поздно, не увидишь. Теперь сидит на кровати, припав к изголовью, с изможденным лицом, заострившимся носом и исхудавшими руками, – выйти не смеет, ведь она сама запретила… Она сама…

– Доченька! – простонала она и начала всхлипывать, не обращая внимания на Кепиня, который в испачканных навозом сапогах шел в клеть, непрерывно оглядываясь и на своем же дворе спотыкаясь о смерзшиеся комья грязи.

5

На все лето хватило разговоров о славных подвигах хозяина Бривиней.

Сперва поездка в санях на день праздника жатвы. Потом двадцать четыре часа в волостной каталажке, когда Мартынь Упит исполосовал лошадь Лиелспуре, Бите-Известка отсыпался на большаке, а Саулита только поздно вечером выпустила из каталажки жена волостного рассыльного. О том, как Ванаг заставил дурачка Микеля обмыть колеса телеги вином и прикурил сигару от пятирублевки, говорили даже у палейцев. Когда два палейца проезжали мимо по большаку, передний оборачивался и, указывая кнутовищем, кричал заднему:

– Вот это и есть усадьба Бривини!

И оба гордились тем, что в Бривинях хозяйка из палейцев.

Некрасивый поступок сына Бривиня с дочерью испольщика не бросал ни малейшей тени на самого усадьбовладельца. Такие вещи теперь случались часто. Мужчины, особенно молодые, даже гордились бравым молодцом, у которого хватило уменья и смелости соблазнить глупую овечку. У девушек было твердое убеждение, что виновата сама обманутая, пусть теперь плачет; о парне упоминали при этом только вскользь, мимоходом. Пожилые женщины вздыхали и жалели Осиене – несчастную мать, которой выпало такое бремя. Разве она не желала добра и не сделала для дочери все, что было в силах? Разве не учила хорошему поведению, не хваталась по три раза в день за розги и разве после всего этого Анна Осис в свое время не была единственной девочкой, которая могла прочесть Харфу наизусть даже самое трудное: «Да будет у вас такое сердце, какое было у Иисуса Христа»? Но, видно, такой блуднице добродетель не втолкуешь…

Так получилось, что Бривинь весь год оставался в центре интересов и внимания всей волости. Тут как раз и нагрянули выборы волостного старшины. Никто не оставался без дела, даже самые неречистые принялись помогать либо той, либо другой стороне. У Рийниека свои приверженцы, и они не зевали. Все, кому были даны льготы по уплате подушной подати или по гужевой повинности, все, у кого престарелые родственники были незаконно приняты в богадельню или кто пользовался теми или иными поблажками, поддерживали теперешнего волостного старшину. Разгоряченные противники порою даже и не думали о своем ставленнике, победа стала делом личной чести каждого. Мартыню Упиту, Осису и Прейману оставалось только изредка подливать масло в огонь, который и без того горел с треском.

Букис, Тетерис и даугавмиетанский Лиекнис изо всех сил старались, хотя и видели, что впустую. Чем ближе подходила осень, тем выше росла слава господина Бривиня. Рийниек, со своими Гравиевыми холмами, лавкой и домом для садовника, все больше уходил в тень.

Даже самые старые люди не помнили такого случая в Дивайской волости, чтобы в одной усадьбе в течение года было четыре свадьбы. То, что Иоргис из Леяссмелтенов заполучил Лауру Бривиня, было естественно и понятно, против этого никто не возражал. Близкое родство между женихом и невестой казалось бы предосудительным пли даже недопустимым и могло помешать свадьбе только для какого-нибудь бедняка или батрака. Но здесь ведь речь шла о двух землевладельцах и о двух состояниях, это – главное и решающее, остальные мелочи ничего не значили. Конечно, мужчины немного посмеялись над простоватостью этого большого увальня, шепелявившего, как мальчишка, у которого прорезались еще не все зубы. Женщины сомневались в том, выйдет ли хорошая хозяйка из такой цацы, которая все время сидела в цветнике и никогда не заглядывала в хлев. Но ведь в такой усадьбе, как у Иоргиса, при его богатстве можно развести цветник еще лучше, чем на глинистой земле Бривиней, – насадить гвоздики, левкоев, астр; рассаду привезут на лошади от садовника из именья. Что им, разве у них денег мало?

С этой парой было все в порядке, тут нечего ломать голову. Неясно только одно – когда будет свадьба: в последнее воскресенье перед великим постом или на пасху. Сомневались и в мелочах. Новую, расшитую медными украшениями упряжь для женихова жеребца Прейман к свадьбе, конечно, сделает, но успеет ли Бривиниете откормить как следует телку и поросенка? И как будут пировать – в обоих домах или только в одном? Под старый жилой дом Бривиней придется поставить подпорки, чтобы от танцев не обвалилась крыша; ну, а в зале Леяссмелтенов крутить «франкусез» и «аканшпиц» [56]56
  Франкусез и акеншпитц – названия танцев, занесенных из Западной Европы и вошедших в моду, в произношении латышских крестьян.


[Закрыть]
могут пятнадцать пар зараз.

Почти все в порядке также и у Синода из Лиелспурей с Либой Лейкарт. Жить без жены дольше он не мог: уже околели два теленка – не было ухода; девочки росли настоящими дикарками, волосы скатались войлоком, самого тоже некому обмыть и обшить. У Либы еще со времен Лейкарта хранится отрез полусуконной материи, Сиполу выйдет полная тройка, ведь Лейкарт-то был выше ростом. Сиполу за глаза хватит, – Фриц Сили, как называли его дивайцы, Приц Палег, голиаф ростом, потому и не женился, что ему вышли бы из этого отреза только пиджак да брюки. А на жилет могло и не хватить!

У Сипола – поросенок, у невесты – три овцы, значит, все необходимое для семейного счастья есть. И могла ли Либа надеяться на что-нибудь лучшее? Циферблатом не особенно вышла, зря прождала хозяйских сынков и испольщиков побогаче – не польстились. И годики, милые, тоже не стоят на месте!

Сама Либа Лейкарт думала о Сиполе, а главным образом о себе, несколько иначе. Ей очень хотелось, чтобы и другие знали ее мысли и сумели понять разницу между тем, что на самом деле есть, а чего и в помине нет. Людям в Бривинях казалось, что они давным-давно разбираются достаточно хорошо в отношениях Либы и Сипола. Но Либа Лейкарт, не обращая внимания, слушают ее или зевают от скуки, могла бесконечно судачить о своих сердечных делах.

Как только выпал первый снег, Андр Осис перестал по вечерам читать книги. Коротко и резко сказал: «Не буду», – и все. Своему другу Маленькому Андру признался, что не может терпеть, как эта прейлина, эта Лаура, сидит, зевая, делает вид, будто прочла и «Маяс виесис» и еще многое другое. Но батрачки догадывались о настоящей причине: Андр не выносил разговоров, которые начинались у женщин, пока он молча пробегал глазами содержание новой главы, – говорили о полотне на рубашки в приданое Лауре и о других важных делах в связи со свадьбой. Так, стало известно, что Саулит после случая в каталажке решительно отказался выступить при венчании с хором в церкви; но зато трубачи Спруки разучивали две новых песни. Пригласят ли участвовать в оркестре и Микеля Лазду с его барабаном? Понятно, что Андру Осису не было никакого, совсем никакого дела до бривиньской прейлины, ни до ее свадьбы, ни до барабана Микеля Лазды. Если слушателям все эти пустяки кажутся важнее, чем его книга, то их добрая воля, а он может читать и на другой половине: там ни Осиене, ни Мартынь Упит, ни отец никаких обсуждений не вели, а Браман всегда спал, укрывшись с головой пиджаком, и храпел на всю комнату.

Когда в комнате дворни Бривиней начинали жужжать три прялки, выходила с вязаньем и хозяйка. Лаура обычно сидела не то утомленная, не то задумчивая. Хозяин спешил набить трубку, чтобы не возиться с нею, когда Маленький Андр, заменивший прежнего чтеца, дойдет до самого интересного места. Но хочешь или нет – Либа заводила свое.

– Ах, да! – вздыхала она. – До чего часто не получается так, как думаешь и как бы хотелось! Чрезмерная гордость никогда к добру не приводит. Чем плох был Гулбис из Ленкманей? Пожилой, но разве эти молодые вертопрахи стоят одного рассудительного мужчины? А какой дом! Земля жирная, пшеницу можно сеять.

– Арендованный дом! – отозвался Ванаг. – Так близко от имения Зиверс в собственность ничего не продаст.

– Разве в арендованном жить нельзя? – отрезала Либа. – Райзниеце в Лунтах полный чулок денег хранит под сенником в кровати.

– Что ты, Либочка? – осторожно вставила Лизбете. – Гулбис из Ленкманей… У него ведь была та, курземка с деньгами…

– Тогда еще не было! – горячилась Либа. – С ней он познакомился на другой год, на Микелевской ярмарке, их свел лошадник Рутка.

Деньги… они водятся и у даудзеветцев, и у тауркалнцев, и у линдцев, но у такой – у серенки… Она едва удержалась от того, чтобы не выпалить что-нибудь скабрезное, на что дивайцы в подобных случаях были мастера.

– За тобой тогда увивался Приц Падег, – ласково, но лукаво напомнила Анна Смалкайс.

– Падег! – вспыхнула Либа. – Не болтай языком, как овца хвостом! Таких, как Падег, я могла бы иметь полдюжины. С этим голиафом одно разорение. Ему пять локтей сукна нужно на одни брюки.

Наверное, то была сущая правда, по крайней мере никто не оспаривал. У Лиены Берзинь чуть не вырвался смех, но вовремя удержалась. Сделала вид, что в рот попала кострика от кудели, и начала выплевывать.

Теперь приличия соблюдены, Либа могла откровенно продолжать о том, что было на уме:

– Дюжина Прицев Падегов не стоит одного Сипола! – Она обвела всех строгим взглядом, всматриваясь, не собирается ли кто-нибудь возражать. – Не пьет, не курит, работник первосортный. Спросите у Аузениете из Лиелспуре. Но разве мужчина умеет за скотом ходить? Корова у него – чистое золото, а сколько он выдаивает? И куда девается то, что выдоит? До вечера прокисает в немытой посуде. Девчонки бегают в рваных платьях, измазанные. Ах, кто не знает, какова жизнь сироток! Без материнской ласки, без теплого слова…

У Либы на глаза даже слезы навернулись. Пусть видят вез и понимают, что сам Сипол ей совсем не нужен, только от доброты сердечной она идет за него, только ради детей. Она не может спокойно видеть, как в щетине Сиполова поросенка, когда он бродит на паровом поле, вороны вшей клюют, а девочки до самой осени ходят с такими грязными ногами, что на них репу сеять можно. Что скажет бог на небе, если не найдется ни одной милосердной руки, которая протянется приласкать и пригреть бедняжек!

Хозяйка, кажется, понемногу начинала верить добрым намерениям и отзывчивому сердцу Либы.

– Нелегко тебе будет у Сипола, – сказала она сочувственно. – Каково нянчиться с чужими детьми!

Либа вздохнула так глубоко, что даже втянулся живот.

– Разве я не знаю, милая хозяюшка, разве я не знаю? Но каждому свое определено в книге жизни.

И она покорно склонила голову к кудели, словно читая эту книгу жизни. Ванаг слушал и покачивал удивленно головой: какие только поводы у них не найдутся, чтобы выйти замуж! Одна Анна Смалкайс не верила Либе ни на каплю. Она неуважительно высморкалась и завела разговор о другом, словно желая подчеркнуть, что, кроме Сипола и Либы Лейкарт, есть еще на свете и иные люди.

– В прошлое воскресенье Мартынь из Личей опять храпел в церкви, – заявила Анна во весь голос и разразилась смехом, слишком громким, чтобы быть искренним.

Посмеялся и Ванаг.

– Да, поистине чудной человек. Как будто каждую ночь под воскресенье молотит, а церковь – единственное место, где он может выспаться.

– Дома ему старуха спать не дает, – ввернула Лизбете, – собаке, кошке, и тем нет покоя. Умерла бы наконец, чтобы Мартынь мог жену взять в дом и стать порядочным человеком.

– Где такая сумасшедшая найдется, чтобы за него пошла? – горячилась Анна. – Сорок пять лет, лысина. Разве Качиня Катлап из богадельни – та еще, может статься.

Лаура презрительно поджала губы. Лиена посмотрела на Анну с укоризной. Либа притворно кашлянула и слащавым голоском, как бы про себя, вымолвила:

– Лысина-то у него была и до Мариной ярмарки.

У Анны порвалась нитка. Но она не успела спросить, при чем тут Марина ярмарка и почему ей надоедают с этой ярмаркой. Пришел Маленький Андр с книгой, и болтать перестали, чтобы не потерять и этого чтеца.

Большой Андр сидел на другой половине, у матери, и читал в журнале «Маяс виесис» рассказ о гибели нечесских индейцев.[57]57
  Имеется в виду рассказ «Конец нечесских индейцев» немецкого писателя Ф. Фридриха (1828–1890).


[Закрыть]
Рассказ был такой трогательный, что даже Браман всхрапывал тише. Осис повернулся на кровати, будто его ущипнули под одеялом. Осиене скорбно вздохнула, а Мартынь Упит переложил свивальные крюки из рук в руки, откинул со лба прядь волос и сказал восхищенно:

– Эх ты! Вот это врет!

Это была самая большая похвала, на какую только он был способен.

После каждой главы чтение прерывалось, некоторое время обсуждали, как Андр устроится в Вайнелях. Эта свадьба тоже была решенным делом не только для Бривиней, но и для всей волости. И если о ней судачили посторонние, то почему бы в своем тесном кругу не разобрать все вопросы, связанные с переходом Андра на новую стезю, в собственный дом, на положение хозяина?

– Иоргис Вевер – дурень, – сказал Мартынь Упит, – но даже он живет в Вайнелях безбедно. Этой осенью намолотил двенадцать пур гороха, одним горохом весеннюю ренту заплатит.

– Да, дурень, – согласился Осис. – С одной третью пуры ездит на каждую ярмарку в Клидзиню. Положил бы сразу пуру-две на телегу, тогда было бы иное дело.

– Ты, Андр, все это возьми в свои руки, – наказывал Мартынь Упит. – Немчугом перепаши гору с чертополохом. Увидишь, какой овес у тебя уродится.

Держа палец на той строчке, где остановился, Андр Осис поднял от книги голову, выпятил грудь.

«У меня-то уродится!» – можно было прочесть на его гордом лице.

– Да, кто-то один должен распоряжаться в доме, – поддержал Осис. – Оставить такие поля невспаханными, на посмешище всем людям, – чистый грех. Все до последней борозды должно быть вспахано и засеяно.

– И канаву вдоль вайнельского болота выкопай, чтобы рос не журавлиный трилистник, а трава для скотины. Пусть видят люди, что в доме хозяин завелся.

Андр выпрямился еще больше, при свете лампочки щеки его пылали. Осиене глаз не могла оторвать от сына. Люди… хозяин… большие слова, сердце защемило от гордых мыслей. Забывалась пропащая дочь. Сидит она, опозоренная, далеко от Бривиней, в лесу Силагайлей. Семья Осиса не совсем еще унижена, как этого некоторые, кажется, желали. Сын Осиса вдвое больше приобретал, чем сестра потеряла… Впервые после долгого времени на лице Осиене промелькнуло что-то похожее на увядшую улыбку.

Но едва Андр лег на свое старое место у плиты, так, казалось, сразу заснул. Никакой гордости он уже не чувствовал. Как только мать потушила лампочку и в щелях зашуршали тараканы, забылся и рассказ о нечесских индейцах. Так много говорили о Вайнелях, о мягком горохе, который рос там, об овсе на вспаханной горе, о луге на месте осушенного болота… Но почему никто не упомянул о самом главном ни вчера, ни сегодня, вообще – никогда, ни разу? Почему все старались обойти это молчанием?

Андр приподнялся на локтях и поднял голову. Но отец и мать, кажется, уснули. В изголовье Мартыня Упита все еще тлела трубка, но и она вскоре погасла. В комнате испольщика Бривиней стало так темно, что даже окно нельзя было различить. В саду над засыпанными снегом яблонями тяжело и гневно шумел ветер…

В комнате дворни стояла натянутая основа под большие шерстяные платки в приданое Лауре – один для невесты, другой в подарок свекрови. Но с такими узорами, как хотелось Лауре, никто не умел ткать. Испольщица, может быть, сумела бы, но ее нельзя просить: с тех пор, как побыла здесь Анна, Осиене с хозяевами не заговаривала, ни одного слова не промолвила с Лизбете, даже встреч с ней избегала. А ненавидящий человек в доме – хуже, чем больной. Лизбете часто шепталась с мужем, оба были озабоченные, сумрачные.

Пришел Иоргис Вевер и за час научил бривиньских женщин, как выткать желаемые узоры. Первой поняла Лиена, не так это сложно; Иоргис еще объяснял другим, а она уже сидела за станком и работала, только пальцы мелькали. Даже раскраснелась от радости, когда мастер похвалил ее: с такими длинными и ловкими пальцами девушка не пропадет, будет хорошей ткачихой. Либа Лейкарт кисло посмотрела на свои короткие пальцы с утолщенными суставами, потрескавшиеся от грубой льняной нитки; трещины надо было натирать по вечерам сметаной, чтобы не кровоточили. К тонкой работе над платками хозяйка Либу даже и подпускать не хотела: очень уж она занята мыслями о своей свадьбе; иногда, стоя у шестка, словно засыпала в мечтах, уже дважды упустила кашу.

Пообедав, Иоргис Вевер заглянул на половину испольщика. О чем он говорил битый час с Осисом и Осиене, дворня Бривиней так и не узнала. Но как только он ушел, Осиене вскочила с кровати, на которой сидела во время разговора, и погрозила кулаком в двери.

– Этакий болван! Этакий дурень, неспроста его так зовут! Где это видно, чтобы родной отец так говорил о своем ребенке? Разве у нее не две руки и не две ноги, как у всех людей, разве не такая же… – Она хотела сказать «голова», но вовремя спохватилась и язык прикусила.

Потом снова принялась ворчать и не успокоилась до тех пор, пока Осис не собрался уходить. Опомнилась и погрозила пальцем.

– Чтобы Андру – ни слова, ни полслова! Задуришь ему голову, что тогда будет? Вся волость уже знает, и если дело расстроится, разговоров не оберешься.

Осис ничего не ответил, только постоял у двери, задумчивый и печальный. Сказал больше для себя:

– Хороший, умный человек Иоргис Вевер…

Хотя Мартынь Упит принимал самое горячее участие в обсуждении судьбы Андра Осиса, но у него и свои собственные заботы были. В волости все, как один, решили, что он должен жениться на Лизе Зелтынь. Для него вопрос этот тоже решенный, но кое-что еще надо выяснить. Приближался день нового найма, хозяин должен знать, кто остается на будущий год и кто уходит.

Когда трепали лен, Мартынь был необычно задумчив и тих; по вечерам долго не засыпал, чмокал трубкой и глубоко вздыхал. Но в одно воскресное утро пришел Карклис из Рандан. Карклиене готовится ткать холст на сенники, но у нее нет берда, а просить у Зелтыня не стоит, лучинку в зубах поковырять и то не допросишься.

Лизбете охотно одалживала всем, если у нее были нужные соседям вещи. Себе на сенники будет ткать после масленицы, когда кончат прясть паклю, до той поры берда ей не нужно. Уходя, Карклис захватил с собою и Мартыня. До самого дома лесника Мелбарда он его стыдил и уговаривал: чистый лемех и увалень, больше ничего! Чего он ждет, – чтобы святоша Зелтынь привел ему в дом Лизу? Языком воз сена своротит, а чуть до дела – так под кровать. Не один такой ротозей без жены остался. Недавно в Ранданы пришел Элкснис из корчмы у Палейской церкви. Не найдется ли у Зелтыня пеньки, чтобы продать на бечевки для лаптей?.. Тоже нашелся покупатель. Тут Карклиене сказала мужу: «В это же воскресенье ступай в Бривини и приведи сюда Мартыня Упита, сам он не раскачается. Палейцу теперь дорога известна, только три с половиной версты лесом, – до тех пор будет свивать бечевки, пока не опутает Лизу Зелтынь…»

Мартынь не ответил ни слова – молча шагал вслед за Карклисом по тропинке. Второй раз в жизни он убеждался в том, что для серьезных поступков одного языка недостаточно, нужно еще мужество, которого у него не хватало.

Но на этот раз большого мужества не понадобилось. Карклис вертелся в доме Зелтыня и распоряжался, не спрашивая Мартыня. Нашлась и четвертушка спирта. Карклиене внесла сахар и стаканы. Три куска святоша Зелтынь запер в шкафчик – они ему понадобятся, чтобы подсластить капли, когда станет плохо на сердце, или мелко истолочь и вдунуть в глаза, чтобы мгла рассеялась. Замешали стакан и Яну, – он, сидя на кровати, вытягивал шею, не зная, позовут ли его к столу.

Карклис хорошо выполнил свою задачу, но до жены ему было далеко, – ловкая, оборотистая женщина, язык как челнок. Она сама задавала вопросы и сама на них отвечала. Оказалось, успела поговорить с Яном Земжаном. Место женатого батрака в Крастах с Юрьева дня Мартыню обеспечено. Стаканы грога еще не опорожнили, как все уже было улажено. На масленицу опоросится свинья; если все сойдет благополучно и не задавит поросят, как в прошлом году, одного можно будет дать молодоженам. В Юрьев день Мартынь уйдет в Красты, свадьбу справят через неделю. У Лизы есть отрез серого полусукна – жениху на костюм, сошьет тот же Адынь в карлсонских Заренах, зимой он почти без работы. Шубы шить ему никто не дает, – ворует, нечистая сила; рукава всегда выходят узкими, под мышками тянет. Костюм, который Мартыню следует получить с хозяина, будет годен только для работы, ведь для дворни Лизбете дает материю, сотканную из оческов шерсти. На новые сапоги денег у жениха не хватало, так много за хозяином уже не оставалось. Даже непонятно, куда ушли деньги, тратить он почти не тратил. Мартынь упомянул о табаке, который с каждым годом дорожает. Но отец Лизы начал бурчать что-то про корчму и чертову водку. Дух пьянства обуял теперешнюю молодежь, так что частенько приходится развозить по домам без шапок, как однажды мальчик вейбанского Слейки привез одного… кабана. Намек был слишком прозрачен. Ян, уже выпив свой стакан, хотя у других оставалось еще больше половины, ударил кулаком по столу и крикнул, – пусть такие гниды больше и не помышляют хватать его за грудки, он не маленький! В лесу вырубает три четверти, пока этот хвастун Звайгзне складывает полсажени. За лето он стал другой, – теперь не то что ударить, даже выругать себя не позволит, сразу так отбреет старикашку, что по всему дому смех загремит.

На этот раз ссоры не получилось, сейчас же вмешалась Карклиене. Фуражку – да, Мартыню к свадьбе придется купить новую. В этой старой поганке можно только в лес ходить, но не в церковь. Все начнут смеяться, что Лизе Зелтынь муж достался без шляпы. В крайнем случае можно будет у нового хозяина взять денег вперед, – у Барча в Крастах капиталов столько, что не знает, куда девать.

Сегодня Лиза не пошла проводить Мартыня, этого уже не требовалось. Мартынь Упит шел, закинув голову, сбив на затылок шапку, словно он только что купил Ранданы со всеми деревьями и лесорубами. Бодро месил ногами снег на заметенной дороге. А почему бы и нет, – разве он не может купить новые сапоги? Сейчас на нем ветхие обноски Бривиня, зимой еще туда-сюда, но в мокрую погоду пропускают воду, как решето. Когда будут новые, с голенищами до колен и желтыми ушками, по всем лужам пройдет, не глядя, и ноги останутся сухими. Фуражкой, конечно, к свадьбе обзавестись придется. Вздор – фуражкой!.. Он купит себе шляпу, как у сунтужского Артура, – ведь у Барча в Крастах денег уйма.

На ровном, как стол, большаке – тонкий слой рыхлого снега, идти легко. После карклисовского грога настроение все еще не снижалось.

«Своя корова и две овцы будут. Если каждый год – по паре ягнят, недалеко и до новой шубы…»

Дав волю воображению, Мартынь Упит не мог остановиться. У него была уже своя лошадь, он ехал в церковь; кнутовище из ясеня; сам Иоргис из Леяссмелтенов на своем жеребце не обгонит… Подумалось и о будущей жене, но это такая мелочь в общей картине жизни, что не стоило долго останавливаться.

Приближаясь к дому лесничего Мелбарда, он уже заранее подобрал на дороге смерзшиеся комья гравия и снега, отбитые лошадиными копытами. Собаки, как натравленные, бросились на него, но тремя или четырьмя комьями он удачно от них отбился. Этакие сволочи! Если они собаки лесничего, то думают, что имеют право рвать каждого встречного и поперечного.

Догнал Креслынь из Вейбанов и пригласил сесть в сани. Мешок на сиденье немного коротковат для двоих, но было бы где примоститься, ноги можно свесить через край. Когда проезжали мимо корчмы Виксны, Мартынь Упит подумал, что, приличия ради, следовало бы угостить возницу. Креслынь выпивал охотно, но был скуп, крепок, как ремень чересседельника, ни за что за свой счет не закажет и мерки. Вспомнив, что в кармане только двенадцать копеек, а пара пива стоит пятнадцать, Мартынь воздержался от приглашения.

Креслынь ехал к печнику Данцису. В Вейбанах вконец развалилась печка, дым валит в комнату, а не в трубу, у жены совсем глаза разъело, она видит теперь не лучше святоши Зелтыня. За лето Креслынь три раза заезжал в имение, но проклятый Зиверс так и не дал кирпичей: ни одного не может дать, горы кирпичей обжег, но самому, видишь ли, нужны на постройку нового замка. Вот и приходится зимой класть печку, когда кирпичи под навесом смерзлись и глину из ямы ломом не выбьешь. И куда он с малышами денется, когда Данцис разворотит печь и в комнате от сажи станет словно в аду?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю