Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)
Обычно господин Бривинь въезжал в ворота почты, как на собственный двор; волостной рассыльный, младший брат Межавилка, всегда спешил навстречу привязать лошадь. А сегодня только какая-то старуха выглядывала в подслеповатое окно богадельни, да у дверей кухни лениво тявкала собачонка рассыльного. Саулит, который теперь был помощником писаря Зариня, прошмыгнул в двери, – видать, запоздал и так торопился, что не успел как следует поздороваться.
У коновязи уже стояли четыре лошади, тут же рядом Мартынь привязал и Машку. Рыжая лошаденка Лиелспуры, прижав уши, потянулась укусить Машку, но старший батрак Бривиней так огрел ее кнутом, что она заплясала на месте, а через всю спину протянулся широкий рубец.
Разминая ноги, Ванаг потоптался на месте, стараясь держать голову как можно выше. Мартынь Упит тоже пытался принять независимый вид, но когда проходил черным ходом в комнату рассыльного, ссутулился сильнее, чем обычно.
Всякий раз, как приходилось бывать в правлении, Ванаг останавливался у рассыльного: у писаря невозможно, жена такая привереда – ведь наполовину немка, – ну а в приемной ждать не к лицу, там постоянно торчали всякие старики и старухи. Жена рассыльного проворно подставляла к столу ясеневый стул и старалась развлечь – подробно расспрашивала, как поживает родня в Межавилках. Сейчас она возилась у детской кроватки, ясеневый стул стоял у плиты, и мальчик раскладывал на нем какие-то чурочки. Хозяин Бривиней сделал вид, что зашел только напиться, больше ничего.
В приемной, как всегда, толкались пять или шесть сутяжников, две старухи сидели на единственной, к тому же короткой скамейке. Охая, поднялась Витолиене, освободила место для усадьбовладельца. Господин Бривинь этого не заметил, он не должен был видеть, он не хотел ничего видеть, – выбил о ноготь трубку и стал искать кисет с табаком, но все не мог найти. Мартынь Упит только подивился такому самообладанию и выдержке, а вот у него даже спина взмокла.
И еще больше взмокла, когда волостной рассыльный открыл двери и вызвал их обоих с хозяином. Это уже не Межак, брат Межавилка, а совсем чужой человек, чрезвычайно серьезный, важный. Чужими показались Клауцан и Сниедзе с Лиелспурой, сидевшие за столом, покрытым красным сукном. Перед ними на зерцале сердитый позолоченный орел. Еще более сердито взирал из золотой рамы Александр III, выпятив бороду и широкую, всю в крестах и медалях, грудь. Здесь было пострашней, чем в церкви, – просто не верилось, что писарь Заринь может вот так просто и равнодушно чистить перо о щеточку.
Сидели только они четверо, а больше никто. Рийниек, должно быть нарочно, еще больше взъерошил волосы. Букис и Лиекнис даже не взглянули на своих недругов, оба стояли позади Волосача в полной готовности сложить головы за него. Клауцан был до того серьезен, что казался даже опечаленным. Сниедзе медленно поворачивал из стороны в сторону рыжеватую, аккуратно расчесанную бородку, не находя точки, куда бы уставиться. Лиелспура, не шевелясь, разглядывал свои сложенные на столе волосатые руки, его широкое изрытое оспой лицо покраснело.
Вычистив перо, Заринь принялся читать жалобу. Развернутые листы протокольной книги все время шуршали: у Зариней из рода в род передавался один недуг – у всех мужчин дрожали руки и головы, – сыну писаря только восемнадцать лет, он еще ходит в приходское училище, и то уж начали трястись руки.
Председатель спросил, не хочет ли истец что-нибудь добавить к жалобе. «Нет, – Рийниек покачал головой, – больше ни единого слова. Пусть говорят свидетели, они все знают». Лиекнис сделал попытку высунуться вперед, но Букис отстранил его.
– Признаете ли вы себя, Ванаг, виновным? – спросил председатель. Хорошего-то знакомого и на «вы» – это прозвучало не только отчужденно, но и угрожающе.
– Нет! – как топором отрубил Ванаг. Никакой вины он за собой не знает. Это тот виноват, кто спьяна увидел дурной сон, а проснувшись, решил, что его оскорбили.
Заринь наморщил лоб и укоризненно покачал головой. Клауцан нахмурился и предупредил, что за такие речи придется отвечать. Господин Бривинь гордо повел плечами и хотел было сунуть руки и карманы шаровар, но, спохватившись, притворился, что ищет носовой платок.
Свидетель Букис говорил все как по-писаному. Начал громким голосом и издалека. Свояк, вот этот самый, Ян Лиекнис, пришел в тот раз звать его на крестины. У Лиекниса уже есть две девочки, значит, обязательно надо было вспрыснуть мальчишку… Председатель перебил его: про мальчишку Лиекниса суд ничего знать не хочет, говорить надо только про то, что произошло у Рауды. Но тут Букис и запутался – ведь он все по-своему заучил. Не дали ему рассказать и о том, как орал Кугениек, когда они пролезли под вагонами товарного поезда. У Рауды… Там дело было так: вот этот, хозяин Бривиней, Иоргис Ванаг, вошел пьяный, то есть нет, подвыпивши только, и начал хвастаться. Его, Букиса, послал рубить свиньям ботву, а свояка Яна Лиекниса… Клауцан перебил снова: «Что он говорил касательно господина Рийниека?» Да, господина Рийниека он обозвал вором и грозил посадить в сикадель. Приравнял его к старому Спруке, а тот будто бы был такой же вор.
Клауцан не принял во внимание и старого Спруку: он умер и пусть подает жалобу сам. Мартынь Упит готов был уже улыбнуться: когда так строго оборвал, может, и не поглядит на все его показания.
Но Лиекнис слово в слово повторил то же самое. Только еще добавил, что старший батрак подталкивал Бривиня в бок, очень уж тот нехорошо ругался. Успел еще вставить от себя, что за такое оскорбление самого господина волостного старшины и трех лет ссылки мало.
Вызвали и Мартыня Упита – свидетеля Ванага.
У Мартыня подкосились ноги. В первый раз очутился перед судом и совсем растерялся. Он почему-то решил, что и его хотят засудить, и теперь главное – как-нибудь миновать этой беды. Очевидно, хуже всего было то, что он подталкивал в бок Ванага. Да ему и в голову не приходило подталкивать – все он врет. А если чуть-чуть и дотронулся, так другие этого совсем не могли заметить, и вовсе не потому, что хозяин назвал Волоса… господина Рийниека вором, а по другой причине. Он до этого проводил Яна Зелтыня до переезда. Ян напился и сам не мог дойти. Хорошо, что подвернулся сынишка Слейкши из Вейбаней… Здесь Клауцан хотел его остановить, но это было дело нелегкое. Вот он посадил Яна Зелтыня, вернулся обратно и тут увидел у коновязи Машку. Она не любит стоять у корчмы, в то воскресенье прямо ни в какую не хотела. А потом он зашел в корчму. Верно, были там и батрак Рийниека Букис и его шурин Лиекнис, выпивали, но обозвали ли Рийниека вором, этого он не слыхал. Да и ничего он не слыхал, ничего не знает, только пусть ему заплатят за потерянное на суде время… Он замолчал – растерянный, весь мокрый от пота. Судьи переглянулись, Сниедзе теребил бородку, Лиелспура пожимал плечами. Наконец стал говорить сам Ванаг. Да, насчет воров он что-то говорил, но так, вообще, помянул только старого Спруку, да ведь тот жалобы не подавал. Если уж хотят сделать его виноватым, то сперва следует допросить Рауду, сколько мерок водки эти выпили, и Эрцберга позвать надо, – пусть скажет, можно ли считать такие показания законными.
Но ничто не помогло. Господину Бривиню присудили сутки тюремного заключения, целых двадцать четыре часа!..
До Колокольной горки они летели так, что пыль столбом взвивалась. Тут Ванаг расхохотался во все горло. Это его-то в тюрьму!
Такой шишки еще на свете не бывало. Волосач со своими подкупленными свидетелями сам будет сидеть в сикадели!.. У Рауды он смеялся еще громче, и представился в качестве будущего арестанта, хотя сидевшие в корчме незнакомые люди ничего не понимали.
Мартынь Упит подсел к леснику Элкснису и пространно, едва переводя дыхание, рассказал все, что было на суде, где ему досталась такая значительная роль. Судьи глаза вылупили, когда он заговорил. Сниедзе только теребил бороду, не знал куда деваться. Жалко, забыл рассказать, как однажды Волосач нес на пожинки три полуштофа и не донес, сам выпил. Зато он так вытянул кнутом рыжую лошаденку Лиелспуры, что три дня след со спины не сойдет. Трижды возвращался он к описанию своих подвигов, и каждый раз рассказ звучал несколько иначе, становился пространнее и внушительнее. Всегда молчаливый Элкснис, большой умница и насмешник, только качал головой и улыбался.
Первой в Бривини прибежала старуха из Яункалачей. Это все правда, что их Ян, людям на смех, по домам разносит? У невестки куда и хворь девалась, сбегала к сестре в Рийниеки, теперь ходит приплясывая, ни одного проезжего не пропустит мимо, каждого остановит и болтает, и болтает… Хозяйка Бривиней поскорее выпроводила ее и плюнула вслед. Пришла и Аузиниете пронюхать, как они тут в Бривинях и что говорят: ведь Лиелспуре – гордец, так свою службу почитает, что дома ничего не расскажет про суд. Хотя Аузиниете на похоронах старика изрядно поплакала, Ванаг сам вытолкал ее из дома так, что она отважилась оглянуться только у клети. Конечно, старуху Яункалачиене и Аузиниете можно было выгнать, а людям глотки не заткнешь. Вся Дивайская волость стала похожа на муравейник – такой в ней поднялся переполох. Пастухи соберутся на меже, и у них нет другого разговора – все про суд над господином Бривинем да про тюрьму. Нельзя сказать, что все только насмехались и радовались. У Ванага нашлось много друзей и приверженцев. Они заступались как могли, по изменить что-нибудь были не в силах. Из двух вельмож волости Рийниек на этот раз оказался умнее и сильнее.
Мартынь Упит все еще хвалился, что Волосача и его свидетелей засадят в сикадель. Со временем он более точно разложил по головам меры возмездия:
– Рийниека в сикадель на три года за оскорбление, – шепнул он Прейману, а головастому Лапсе: – Букиса и Лиекниса сошлют за клевету!
После этого сикадель и ссылка все чаще стали упоминаться в разговорах о деле Ванага. Одни только слыхали об этом краем уха, другие знали точно и определенно. Это казалось вполне вероятным: ведь господин Бривинь не какой-нибудь Эдуард, сын заики, которого можно взять и посадить на сутки. Кто такой сам Клауцан по сравнению с Ванагом? Землишки – каких-нибудь сто пурвиет, проценты через силу в банк платит. Пожалуй, все и подстроил писарь Заринь, потому что господин Бривинь – человек гордый, на поминки его не позвал, а раз как-то проехал мимо его мадам и не поклонился.
На самом же деле ни писарь, ни его мадам тут были ни при чем. Заринь чересчур осторожен и умен: Рийниек – волостной старшина, против него не попрешь; однако нельзя поручиться, что на его место не сядет Ванаг. Поэтому он на суде записал своим подпрыгивающим пером только то, что относилось к делу, и опустил все лишнее, чтобы нельзя было ни к чему прицепиться и подать новую жалобу. Повстречав будто ненароком Ванага, он серьезно и убедительно отговаривал его от обжалования: оскорбление должностного лица – дело нешуточное, свидетели надежные, так что наверняка присудят месяц, а то и два. Все эти сплетни нечего слушать, поговорят и перестанут, кто их, болтунов, не знает. Писарь сумел ловко ввернуть, что Рийниек надеется, что Ванаг добром в каталажку не сядет, поэтому Лиелспуре дан наказ держать наготове десятников и привести его силой.
Лаура была угрюмая, злая, Лизбете ходила, низко надвинув на глаза платок. Когда хозяин с Мартынем снова уехали, она призналась Либе Лейкарт:
– Теперь остается только взять веревку и повеситься в хлеву.
– Что глупости-то говорить, – замахала руками Либа. – Когда мой Лейкарт умер, я была готова в прорубь прыгнуть. А ведь вот живу! И думать позабыла, что жил когда-то на свете Лейкарт. Плохо, что у вас сердце такое неподатливое, – плакать не умеете.
Это было действительно плохо, но что же поделать. Маленький Андр за обедом получил нахлобучку за то, что повесил сушить на лежанке мокрые онучи рядом с квашней. Ох уж эти бобыли: словно в свином логове росли, с поросятами вместе, всеми четырьмя копытами лезут в корыто. Андр после этого два дня с хозяйкой не разговаривал. После обеда Лизбете выволокла из сада Тале и позвала Осиене. «Идите, все идите и смотрите, что у этого звереныша в руках. Самое крупное и спелое яблоко – белый налив! Половину успела слопать, кто теперь этот обмусоленный огрызок есть будет! Шайка грабителей, да и только! Глаза изо лба выкрадут – не заметишь!»
У Осиене и без того за день столько всего накопилось на сердце, что глаза покраснели от слез. С утра прибегала жена головастого Лапсы из Ритеров и долго нашептывала что-то про Анну. Хозяйка Озолиней женщина тихая, но и ей невтерпеж стало. Да и кто захочет терпеть такой позор в своем доме…
Осиене выхватила у девчонки половину яблока и перебросила через изгородь обратно в сад, а ее потащила в комнату. И долго не умолкал там страшный крик – младшие рыдали, Тале орала не своим голосом, но больше всех кричала и бранилась сама Осиене. Потом все сразу стихло. Хранившиеся за балкой розги пересохли и обломались, тогда она схватила мешалку и принялась колотить ею. Опомнилась, когда малыши внезапно затихли и Тале перестала кричать. Когда у Осиене прояснилось в глазах, она увидела, что девочка сидит на полу с всклокоченными волосами, бледная как полотно, и смотрит куда-то огромными-огромными, совсем сухими глазами. Тогда она бросила мешалку, будто вовсе и не хотела браться за нее, упала на кровать и обхватила голову руками. Вдруг почувствовала, что кто-то теребит ее за рукав кофты. У кровати стояла с кружкой воды Тале.
– Вот, выпейте, легче станет, – деловито сказала она.
Сначала Осиене захотелось крикнуть, вскочить на ноги, что-то сделать. Но она так и застыла с полуоткрытым ртом, только медленно протянула руку и долго не отрываясь пила, прильнув к кружке и стуча о край зубами.
До станции Ванаг с Мартынем Упитом доехали, не проронив ни слова. Ванагу уже не могли помочь никакие разговоры, а Мартынь не мог придумать, чем бы теперь прихвастнуть. Возле Рауды остановились, но Бривинь вошел один и вынес такую тяжелую корзину, что едва поднял на тележку. С такой кладью Мартыню до почты ехалось веселее, но это могло быть и потому, что они не повстречали ни пешего, ни конного. Привязывая Машку у коновязи, Мартынь увидел в раскрытые ворота лошадь Сниедзе, стоявшую в стодоле у богадельни, – должно быть, ему приказали проверить, явится ли арестант добровольно или придется посылать за ним и привести силой. Мартынь с опаской взглянул на хозяина: если повстречаются, добра не жди, вовсе худо будет – черт его знает, что еще случится. Глаза господина Бривиня были полузакрыты, он откашливался так, точно неделю как охрип и в горле у него что-то крепко засело.
К счастью, они не повстречались, – хотя Сниедзе и был где-то здесь, но не показался. Межак ввел их в пустую канцелярию. Красная скатерть со стола снята, на нем только два пузырька с чернилами и несколько чернильных пятен. Орел поставлен на низкий денежный шкаф, деревянный шкаф с делами заперт. Только Александр III, обвешанный крестами и медалями, оставался на прежнем месте и смотрел сердитыми глазами поверх их голов. Мартынь Упит задвинул корзину подальше под стол, чтобы тот не увидел. От смущения волостной рассыльный был чрезмерно суетлив и услужлив.
– Посидите здесь, пока я приготовлю, – сказал он и выбежал вон.
«Приготовлю… За ключом пошел…» Они не сели. Мартынь стоял как на горячих угольях. Ванаг гордо смотрел в окно, только борода у него изредка вздрагивала. Когда вернулся Межак, еще более смущенный, почти несчастный, господин Бривинь не стал дожидаться приглашения и, вскинув голову, вышел.
У Мартыня Упита онемели ноги. Не зная куда деваться, подошел к закрытой двери, на которой был наклеен лист бумаги. Прочесть написанное он не сумел, разобрал только знакомую подпись: волостной писарь Ян Заринь. Где-то за другой дверью орал песню сынишка рассыльного – это показалось таким непристойным издевательством, что захотелось пойти и дать ему подзатыльник…
Щелкнул ключ – прямо как в сердце… Там же в передней – вход в довольно большой чулан, где в свое время почтари вешали хомуты и седелки. Теперь вешалки со стен содраны, окошко над дверью забрано решеткой, а в дверь вделан этот проклятый щелкающий замок.
В канцелярии хором жужжали мухи, время остановилось, круглые часы на стене пробили десять, но часовые стрелки не двигались. На дворе проскрипела телега Сниедзе. Когда пыль за поворотом у кузницы рассеялась, волостной рассыльный, все время следивший из-за сиреневых кустов, с шумом распахнул двери и вбежал в правление. Ключ щелкнул снова.
– Входите, господин Бривинь, – услышал Мартынь Упит его громкий веселый голос.
Господин Бривинь так же величественно и гордо вошел в канцелярию. Но Мартынь все увидел и все понял. Лицо у хозяина как-то посерело, лоб покрылся росинками, и он, сам того не замечая, прижимал руки к больному сердцу. Десять, пятнадцать минут или все двадцать четыре часа – какое это имеет значение? Главное, в чулане он побывал, дверь запирали и отпирали, и это уже непоправимо.
– Чего глазеешь! – крикнул он на старшего батрака, теперь уже действительно хриплым голосом. – Тащи сюда корзину, сейчас начнется пир! А ты, Межак, позови Саулита и писаря, пусть и мадам его идет. Всех зови! А жене вели поджарить мясо.
Рассыльный сперва только убрал орла в книжный шкаф – благо и ключ был в кармане. Из приглашенных явился только Саулит, торжественный и серьезный, как и на похоронах старого Бривиня – как и всегда, когда предстояло сесть за стол. Заринь с мадамой еще утром ушли в усадьбу Снеджи к ее родне. Ванаг только кивнул головой, виду не показывая, как это его задело.
– Нет – так не надо! – проговорил он, вынимая бутылки с водкой и пивом и бросая на стол связку кренделей. – Обойдемся и без них.
Бутылочное пиво – это штука! Оказалось, что у Межака нож со штопором, так что бутылки открыли шутя. Но языки развязались только после первого стакана грога. Рассыльный сообщил, что испольщики и арендаторы уже начали возвращать зерно в волостной магазин, а у Земита из Крастов не приняли: привез одну сплошную костру. Саулит тоже рассказал, как он обошел все дома, созывая новых певчих: решил разучить к свадьбе бривиньской Лауры две песни на четыре голоса. Хор бы спелся к пожинкам, да Балдав тоже начал собирать своих безголосых и уговорил Харфа, чтобы не подпускал его. Он-де сапожник, пот не знает, и песенник Цимзе «Дзиесму рота» ему нельзя в руки давать. Ну не вранье ли: он даже может сыграть на органе «Без горя ночь спокойную» из книги мелодий Пуншеля.[45]45
«Без горя…» – лютеранская церковная песнь, переведенная с немецкого языка. «Книга мелодий» – сборник нот лютеранских хоралов «Эвангелишес хоралбух», составленный немецким пастором Пуншелем (1839). В 1873 году этот сборник впервые вышел на латышском языке – под названием «Мэлдыню грамата Лутера тыцигием» – «Книга мелодий для верующих лютеран».
[Закрыть] А если еще Спрука новый кларнет купит, Иоргис из Силагайлей большую басовую трубу, то на свадьбе Лауры, может статься, его хор будет петь под духовой оркестр.
Это были приятные вести, хотя Саулиту особенно-то верить нельзя: за стакан грога он готов посулить дивайское имение. Однако Ванаг все не мог успокоиться – настоящего пира так и не получилось. Погнал Межака, чтобы привел хоть кузнеца Балцера. Старик он был здоровенный, любил поесть и попить, но только и знал что хвастался своими дочерьми, больше его ничто не касалось. После обеда проходил мимо Бите-Известка, Мартынь Упит затащил его. На самом деле Бите и затаскивать не нужно, достаточно поманить пальцем – он тут как тут, если можно выпить на даровщинку. К вечеру завернул еще проездом с мельницы Межавилк, завез брату пуру ржаной муки. Он, видимо, был не ахти какой пьяница, посидел немного и уехал. Но когда жена рассыльного закрыла ставни и зажгла лампу, дым пошел коромыслом. Даже на большаке было слышно, как хвастался Мартынь Упит. Вот уж он рыжую лошаденку Лиелспуры исполосовал – как посконные портки стала! Бите проклинал Зиверса, – он хуже господ в крепостные времена, дрова для обжигания извести выдает счетом и следит, чтобы все до последнего полена было сожжено в печи.
Хозяин Бривиней не мог стерпеть, чтобы какой-то испольщик поносил дивайского помещика.
– Ведь ты же ворюга, – ласково сказал он, покачивая головой. – Кто же этого не знает: нагрузишь лодчонку и ночью – на тот берег, в Клидзиню.
Бите очень разволновали такие несуразные слова.
– Вы докажите, что пропало хоть одно годное еловое полено. Конечно, если есть бредина и белая ольха, их в печь нельзя класть, на таком холодном огне извести не получишь. А когда отберешь негодные дрова в кучу, шут их знает куда они деваются, я ведь не стерегу. Лежат у дороги, тот же продавец селедок мимоходом наложит телегу, да и другие не откажутся.
На рассвете Мартынь Упит вытолкал его за двери, чтобы не напакостил в канцелярии; утром увидели, что он далеко не ушел, лежит головой в кустах сирени, а ноги вытянул до самой дороги. Рассыльного потихоньку увела жена и уложила в подвале, чтобы не нашли. За Балцером пришли из кузницы три дочери. Все три – швеи, и с Зариньской мадамой говорили только по-немецки, а поэтому самого Ванага считали слишком простым и в разговор с ним не вступали. Хозяин и старший батрак вдруг остались вдвоем и тогда принялись разыскивать Саулита. Оказалось, что нижняя половинка двери в каталажку отворена, он влез туда, лег на лавку и теперь храпел так, что дрожал весь чулан, где когда-то сушилась упряжь. Разбудить его не было никакой возможности. В двери торчал ключ, забытый Межаком. Мартынь Упит захлопнул дверь и запер – вот будет потеха, когда бывший учитель очухается и начнет стучать! Ключ хотел забросить в сирень, но Ванаг был потрезвее, он отобрал и положил на шкаф, чтобы жена волостного рассыльного могла найти и выпустить Саулита.
Часы в канцелярии били десять, когда Мартынь лихо подкатил к правлению, прямо к самому мостику за сиренью, где вообще никто не ездил. Сидя на передке, уперся ногами в оглобли и откинулся назад, туго натянув вожжи. Ему чудилось что-то вроде недавней поездки на пожинки. И на этот раз Бривинь оказался благоразумнее – усадил его как следует и сам взял вожжи. На Колокольной горке Мартынь уже начал дремать и клевать носом.
Кобыла бежала уже не так быстро, как раньше, – после той сумасбродной поездки на санях она все время кашляла и, видимо, начала чахнуть. Побежка ее стала валкой, стояла она всегда с опущенной головой, ела нехотя и часто ложилась. Ванаг опасался – не пустили ли ее в тот раз, не дав остыть, на пастбище, – должно быть, напилась в реке или в яме холодной воды. Мартынь возмущенно отмахивался, хотя и не мог найти ни одного веского объяснения, почему бы это разгоряченной лошади не искать воду и не пить.
Тяжело и неприятно было возвращаться домой господину Бривиню. Внешне он бодрился, но сердце было преисполнено чувства горького унижения и даже стыда. Как ни кичись, а на сей раз ты проиграл… А что теперь в волости говорят, как издеваются, как издеваются! Он был слишком умен, чтобы не понимать этого.
Когда спустились вниз с горки Рийниека и тележка загрохотала по дивайскому мосту, он погрозил кулаком и проворчал, скрипнув зубами:
– Ужо попомню тебе, Волосач проклятый!
7
Хозяйка Бривиней была родом из другой волости и никак не могла понять причин давнишней вражды между Бривинями и Рийниеками. Ее женскому уму непостижимо было, почему пристальное внимание и напряженное любопытство всей волости держало обоих противников как в тисках. Разве мог кто-нибудь из них сдаться, признать себя побежденным и уступить другому первое место? С таким же успехом можно было бы потребовать, чтобы Ванаг отдал Бривини Осису, а сам остался испольщиком на острове, или чтобы Рийниек полученные за Песчаные холмы тысячи бросил Калнасмелтену на пасторских вдов и сирот.
Долго еще Лизбете хмурилась после этого злосчастного заключения, и трудно было понять, сердится она или горюет. У Ванага и без того щемило сердце, а от брюзгливого настроения жены становилось еще тяжелее.
– Что с тобой, наконец? – резко спросил он однажды. – Зубы болят? Тогда позови карлсоновскую старуху, чтобы заговорила. В конце концов и надоест это вечное фырчанье.
Хозяйка Бривиней взглянула на него такими сердитыми глазами, каких Ванаг у нее еще не видывал, и как топором отрубила:
– Это тебя пускай заговорит, а то совсем по-ребячьи рассуждаешь. Из дому хоть не выходи, вся волость пальцем тычет. А Лауре куда деваться? Ты еще спроси, захочет ли теперь Иоргис Леяссмелтен на ней жениться.
Бривинь разразился настоящим прейманскнм смехом.
– Я за ним не ездил, и Лаура просить не будет, чтобы женился.
Лизбете на это только плечами пожала.
– Так оно и есть: мало тебе позора, пусть с головой покроет. Что с таким и разговаривать!
Она была права, проку от таких разговоров не было, только сердце бередили. По ночам они теперь спали, повернувшись спинами и боясь прикоснуться друг к другу.
…В ярмарочный Мартынов день сентябрьское солнце весело играло. Погода стояла теплая, безветренная, самое время копать картофель. Но в Бривинях никто об этом не думал, даже сам хозяин. За лето поработали хорошо, рожь обмолочена, сарай возле риги полон яровой пшеницы, еще и под навесом лежит – осталось только сжать большое овсяное поле, что у дуба, но оно могло дня два обождать. Бривинь сказал: если успеем обмолотить последние скирды льняного семени, на ярмарку поедут все, кто захочет.
Обмолотить успели – семя такое сухое, что можно было молотить прямо с поля, не нужно сушить на застланных соломой колосниках в овине. Накануне Мартынь Упит с Браманом дотемна веяли его. Под вечер забежал возчик от скупщика Симки, взял пробу, взвесил на маленьких весах и дал пять рублей задатка. Сегодня по пути на ярмарку надо отвезти ему, Симка собирается в среду грузить лодку. Четыре мешка стояли на току, тащить их в клеть не было расчета – когда запрягут, можно тут же сложить на телегу.
Выйдя во двор, Бривинь с легким сожалением посмотрел на картофельное поле за прогоном. Дня два тому назад ботву пожгло морозом, бурые ошметки свисали с бледных стеблей – теперь копать да копать бы! Но раз обещал – и в мысли нельзя этого допустить, – как же нарушить хозяйское слово.
Ярмарочное настроение почувствовалось еще с вечера, когда по большаку потянулись возы. В Видземе ярмарки теперь бывали чуть ли не каждый день, кустари со своими возами переезжали с места на место, но на Клидзиньскую ярмарку съезжались из отдаленных округов. Дивайцы хорошо знали, откуда что везут. Камышовые стулья, нагроможденные на огромный воз сена, прибыли из окрестностей Буртниекского озера. Подвода с прялками, мотовилами и бердами принадлежала какому-то пиебалжцу; в его телеге могли оказаться и штуки льняного полотна на простыни, рубашки и полотенца. На одной телеге стояла четырехугольная лубяная корзина, очень похожая на ту, в которой Осис возил бутылки, – в ней была переложенная соломой глиняная посуда, а гончар, конечно, приехал из Бебров. Плетенные из лыка решета для зерна, маленькие сита для муки, крупы и толченого ячменя везли из Вериенской и Задзенской волостей, где хорошие липовые леса дают лыко на поделки. Колонисты из Иршей доставляли кожаные хомуты с седелками и шлеями, чесалки для шерсти и страшно колючие щетки из стальных гвоздей для льна. Трепала, колесные ободья и готовые сани шли из Гулбене. Какой-то мещанин из Гостыни,[46]46
Бебры, Вериене, Задзене, Ирши – названия местечек в Видземе. Гулбене, Гостыни – прежде поселки, теперь города в Латвии.
[Закрыть] гремя и звеня за версту, вез перевязанные проволокой жестяные чайники, сковороды, жестяные кружки, подсвечники и соблазнительно поблескивающие штофы и терки. Видземским торговцам булками ехать сюда не было расчета, в Клидзине чуть ли не в каждом доме пекли на ярмарку белые булки, пряники и другие лакомства. Колбасница Гриета, сама напоминавшая толстую и красную колбасу, задержалась где-то в Видземе и теперь, сидя на передке своего засаленного коричневого ящика, без устали колошматила рыжеватую лошаденку, которая ни в какую не желала бежать быстрее. Ее сын Апанауский, такой же толстый и красный, с белым шрамом через всю щеку и верхнюю губу, сидел позади, свесив ноги и распахнув ворот грязной рубашки, из-под которой виднелась обросшая рыжеватой шерстью грудь. Пастушата, собравшиеся у большака разглядеть хорошенько все эти диковины, разбежались, Апанауский, пожалуй, мог съесть любого в один присест, мог зарычать медведем и догнать – про него рассказывали всякие страсти.
Ранним утром все вели привязанных к телегам лошадей, коров и бычков. С телег свешивались головы телят, блеяли ягнята, хрюкали за решетками свиньи и визжали поросята, в ящиках и обвязанных тряпками корзинах сердито клохтали старые, уже переставшие нестись куры. Вдоль большака в два ряда двигались пешие. Отпущенные хозяевами батраки собирались гулять весь свободный день и вышли в путь сразу после завтрака. Достоинство не позволяло землевладельцам так спешить – они начали запрягать не раньше того времени, когда обычно отправлялись в церковь.
Из Бривиней первой вышла Анна Смалкайс. По-настоящему ей бы следовало остаться – ее очередь убирать по дому, но у нее была такая неотложная надобность, что Либа вызвалась заменить ее. Так же обстояло и с Маленьким Андром – он мог уйти только при условии, если бы кто-нибудь взялся попасти за него скотину. Конечно, такое доброе сердце оказалось только у Лиены Берзинь, хотя здесь большую роль сыграла и их дружба. Оба Андра отправились вслед за Браманом, Осис с Галынем запрягали испольщикова чалого. Сам Бривинь с Мартынем Упитом тоже снарядился раньше обычного: пока сдадут льняное семя, пройдет часок-другой, а впереди еще были разные важные дела.
– Поглядим, поедет невеста или нет, – сказал Андр Осис, когда они с Маленьким Андром проходили мимо зеленеющей озимой ржи на горе у дуба. Теперь он Лауру иначе как невестой не называл и старался вложить в это слово как можно больше презрения и насмешки, хотя в Бривинях никто не видел в этом ничего смешного.
– Нет, не поедет, – ответил Маленький Андр, – я видел, как она за завтраком отрезала себе другой ломоть хлеба.
Это, конечно, верный признак, что не поедет. Когда собираешься на ярмарку, нужно постараться оставить побольше места для клидзиньских кренделей.
– Я тоже думаю, не поедет – стыдно людям на глаза показаться.
Он думал, что Андр подтвердит, что Лауре стыдно. Но тот и не собирался подтверждать, ответ его был самый неожиданный:
– Вот глупый, чего же ей стыдиться? Да Леяссмелтены самая большая усадьба во всей волости! У кого еще есть такой жеребец, как у Иоргиса Ванага?
Все это прекрасно знал и Андр Осис, поэтому он насупился и стиснул зубы. Никто, ну никто не хотел видеть ничего зазорного и смешного, да, по правде, он и сам не сказал бы, чем это плохо.
Только когда дошли до Вайнелей, он вдруг разговорился, стал объяснять Маленькому Андру, какая здесь хорошая земля – в ячмене ни одной сорной травинки и горох мягче, чем у даугавцев. Сам Иоргис Вевер еще поумнее Ванага, у него на столе ткацкий станок такой маленький, что смех берет. И у Альмы вовсе не водянка – если будет начесывать волосы на лоб, тогда голова покажется не больше, чем у других девушек. Но Маленький Андр был равнодушен и ко лбу и ко всем этим Вайнелям с их Иоргисом Вевером. Он даже и не слушал, а во все глаза глядел на станцию, где только что остановился рижский поезд и паровоз с шипеньем выпускал огромные клубы пара…
