Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 58 страниц)
Когда начал говорить Андрей Осис, Андр Калвиц даже рот раскрыл. Неужели это тот Большой Андр, который в Бривинях слова не мог вымолвить, когда Либа Лейкарт и Анна Смалкайс начинали над ним подтрунивать? Речь его и сейчас нельзя было назвать спокойной и гладкой, может быть, он волновался потому, что приходилось говорить о себе. Из-за двадцати четырех кузнецов могут пострадать интересы двухсот сорока человек, а в будущем, возможно, и двух тысяч четырехсот. И кто знает – сумеет ли он принести пользу и этим двадцати четырем. Разве хозяева платят мастеру лишние десять рублей для того, чтобы он защищал интересы рабочих? Нет, молоть на два постава он не согласен. Не может так работать, чтобы правая рука не знала, что делает левая. Он отказывается, категорически отказывается.
Дали слово и Анне – вид у нее был такой, что все равно заговорила бы, даже и без разрешения. Удивление Андра все возрастало. Откуда она за это время набралась такого красноречия и смелости? Она не умела сдерживаться и явно горячилась, порою размахивала руками. Что это за новая тактика и кто ее придумал? Молодого, способного товарища вырвать из своей среды и отдать господам! Немыслимо, чтобы фабричный мастер остался в душе простым рабочим и был заодно с прежними товарищами. Галстук на шее и котелок на голове уже меняют человека. Господа хотят купить Анджа за десять рублей в месяц. Купить, по возможности, дешевле, а продать подороже; ведь это основной закон всех предпринимателей. Хозяева в деревне покупают своих старших батраков за стакан грога, а хозяйские сынки соблазняют красивых батрацких дочек полфунтом конфеток…
Андрей Осис так ерзал на стуле, что чуть не столкнул Андра. Как все братья, он критически относился к сестре и, должно быть, вообще невысоко ценил ее ум.
Заул все время вертел катушку белых ниток на машине Анны. А сейчас маленькими ножницами подрезал сломанный ноготь. Казалось, он совсем не слушает, о чем говорят. Но когда он взял слово, чтобы подвести итог, Андр с удивлением убедился, что мимо его ушей не проскользнуло ни одно замечание. Его взгляды не имеют решающего значения. Одно может сказать: ему неясно, можно ли улучшить условия труда и заработок рабочих, воздействуя на административный аппарат фабрики? Если и удастся заполучить своего мастера в каком-нибудь одном цехе, то в девяноста девяти других останутся господские ставленники и шпионы. А ведь тучные коровы все еще пожирают тощих. Сейчас самое главное – организоваться, поднять сознательность и активность, пробудить мужество и готовность людей, выдвинуть против бессовестной эксплуатации коллективную силу рабочих… Это его личное мнение. Товарищу Анджу придется поступить так, как решит центр.
Андрей Осис кивнул головой.
Что это за центр, которого все они слушаются без возражений?
Заул расстегнул пальто. Стали видны синий сюртук и жилет с золотыми пуговицами. Но брюки были из домотканой материи. Внутренние карманы пальто казались бездонными. Он вытащил несколько пачек тоненьких книжек. Большую часть отдал Андрею, остальным только по две брошюрки. У Андра загорелись уши, он не мог равнодушно видеть еще незнакомую книгу. На розовых обложках успел прочитать: «Долой социал-демократов!» Значит, эти не социал-демократы. Но кто они?.. Долго не пришлось думать, отвлекло другое. Лапа засунул книжки в шапку и напялил ее на голову. Курмис, прячась за угол кровати, отогнул штанину и засунул брошюрки за носок… Андр сделал вид, что не замечает, но восхищение захлестнуло его, как волной: читать то, что приходится так прятать, это чего-нибудь да стоит!
Андрей Осис со своей пачкой куда-то скрылся. Заул застегнул пальто, надвинул шапку на глаза и сразу стал совсем другим. Когда он вышел в дверь, Андр последовал за ним, – интересно, в какую сторону он пойдет. Но на дворе Заула уже не было. Андр высунул голову из калитки, оглядел оба конца улицы – виднелись лишь редкие прохожие, в песке рылись дети, проехал легковой извозчик, неизвестно по какому недоразумению забредший сюда. Длинный, костлявый, с поднятым воротником, как в воду канул. Андру подумалось: может быть, Заул и не выходил на улицу, а зашел в большой дом Фрелихов. Прошелся мимо дома. Двери в доме широко открыты, мамаша возилась на кухне, Мария склонилась над машиной. Андра вдруг осенило: если уж столь незаметно исчезает человек, значит, так и надо, никто не должен знать, куда он направился. Это – яснее ясного… Андр дошел до скамейки у забора Матиса и сел на нее.
Вышел Лапа и скрылся за калиткой. Через небольшой промежуток времени так же исчез и Курмис. По одному, друг за другом… Никто бы и не подумал, что они несколько минут назад были вместе. Словно испарились – другого слова здесь не подыщешь. Андр попробовал представить себе, как они выходят за ворота, на мостки – и вдруг пропадают. Их нет, и больше ничего! Не сразу научишься так исчезать! И не в шутку это делается, не в игре, а ради серьезного дела, очень серьезного. Должно быть, это происходит по указанию того же центра. Андр закрыл глаза и представил себя исчезающим таким же образом – в каком-нибудь саду, за песчаными холмами. Во всем для него было еще много неясного и потому так волнующе… Действительно, не так уж плохо в этом новом открывшемся ему Агенскалне. Андр почувствовал, что настроение улучшается, забывалось и пятно на белоснежной скатерти, и напыщенные до глупости разговоры за столом, и малопонятные немецкие слова. Он взъерошил волосы, тряхнул головой, словно хотел избавиться от запаха помады, напоминавшего о парикмахерской Ренца… «Организация… активность… коллектив… готовность к борьбе». Это был новый Агенскалн! И эти новые слова становились уже почти понятными, как будто их раньше слышал и сам говорил. Что-то светлое звало вперед, казалось, и домишки и деревья расступались, давая ему дорогу… Его охватило свежее бодрящее чувство, словно волна во время первого весеннего купанья в Брасле…
Андрей Осис вышел из сарайчика, отряхивая с ладоней песок. Он казался задумчивым и серьезным. Открылась дверь домика Анны, вышел Калвиц, почесывая указательным пальцем коротко подстриженный затылок. Он был чем-то смущен, хотя и старался улыбаться.
– Так, значит, ты отказался… Мы в деревне так не могли бы, – сказал он, с трудом подбирая слова и глядя мимо Андрея. – Десять рублей в месяц – это деньги не пустяковые. Я думаю, и для тебя тоже…
Андрей кивнул.
– Да, нелегко нам платить старухе за квартиру и за стол. Мария горб наживает за машиной, зрение теряет. Но и самой мамаше нелегко. Крыша толем покрыта – эту зиму еще выдержит, но весной непременно надо поставить новую. В собачьей будке Анны печь нужно переложить. И на забор стыдно смотреть… Но я ведь не мог поступить иначе.
Калвиц кивнул головой.
– Нет, иначе ты не мог. У вас тут другой мир. В Дивае, например, все равно, кто возьмет в аренду Озолини, – я или тот юнкурец. Разница только в том, что я умею лучше обрабатывать землю и потому буду жить лучше, чем он. А соседям все равно. Вы же здесь теснее связаны, – работаете вместе, потому и ближе друг к другу…
– У меня перед глазами убедительный пример, – ответил Андрей. – Взять того же Альфреда Ритера. Хотя и щеголь, но был довольно славным парнем. В первое время я у него остановился. Теперь он стал мастером у Вандерципа, пятнадцать рублей в месяц зарабатывает, а то и больше; заведующий отделением иногда приглашает его к себе на стакан пива. Вы думаете, он нашел счастье? Руки ему уже никто не подает; шляется, как одинокая собака, и все смотрит, как бы в темноте кирпичом не огрели по затылку или не вывезли на тачке с фабрики.
– Конечно, он пошел на это место без ведома центра?
– Какой центр у такого! Для него центр – его брюхо.
6
Вышла Анна и напомнила: ведь Андрей хотел повести гостей в общество «Цериба»[102]102
Общество «Цериба» («Надежда») – одно из старейших в Риге обществ рабочей взаимопомощи на Задвинье, было основано в 1867 году как касса помощи по устройству похорон; в 90-х годах расширило свои функции и проявляло большую общественную активность.
[Закрыть], завтра утром Калвиц уезжает, пусть посмотрит на культурную жизнь Задвинья. Анне пришлось побегать, прежде чем она отыскала Марту, игравшую с подругами в песчаных ямах на холмах.
Впятером двинулись в путь. Большая и Малая Лагерные улицы полны народа, на тротуарах так тесно, что лучше идти по мостовой, хотя о булыжники сбивается обувь.
– Знаешь, здесь у вас так же, как у нас в Клидзине! – смеялся Калвиц, оступившись в большую выбоину.
– Отцы города ничуть не заботятся об окраинах! – возмущался Андрей. – Ямы, песок и лужи, – пусть рабочий люд себе шеи ломает. Здесь поблизости есть такой закоулок, который окрестили Прудной улицей. Осенью и весной там только на лодке и можно проехать. А пройдитесь на той стороне Даугавы, у немецкого театра, около Верманского парка, по Елизаветинской улице. Видели? Огромные великолепные дома; даже площади залиты асфальтом; всюду деревья, цветы, скамейки, чтобы можно было присесть в тени, почитать газету.
– Да, да, – усмехнулся Калвиц. – Такова, значит, прославленная красавица Рига.
– Теперь в городской думе заседают и несколько латышских домовладельцев. В газете «Балтияс вестнесис» об этом часто с гордостью пишут. Но какая нам от этого польза? Те же буржуи сидят за одним столом с буржуями-немцами и те же песни поют. Уж когда-нибудь мы их всех вместе в один мешок завяжем.
Калвиц только усы погладил: «Прихвастнуть любят парни! Где возьмешь такой мешок и как их туда засунешь?»
В «Аркадии» – последнее осеннее гулянье. Вся гора, склон и низина усеяны пестрой шумной толпой. Когда переходили через плотину Мариинской мельницы, загремел военный оркестр.
– Не тот ли самый Бурхард из Дюнамюнда? – спросил Андр.
– Должно быть, он, – ответил Андрей Осис. – Здесь по воскресеньям веселятся так же, как в Дивае на Сердце-горе. Недалеко от деревни ушла и наша Торнякали[103]103
Торнякали – Башенная гора.
[Закрыть].
Извилистая Большая Алтонавская улица вся в чудесных старых каштанах, кленах и вязах. За зелеными палисадниками и кустами иногда виднелся уютный дом какого-нибудь немца: стеклянная веранда обвита диким виноградом, в садике – клумбы с цветами, на тумбах у парадных дверей – цементные вазы с кактусами.
Большой сад общества «Надежда» как будто сам протянулся навстречу. Внизу, между столетними деревьями, блестел пруд «Мары» с полоской желтого песка на том берегу.
В распахнутые двери летнего помещения, выкрашенного в зеленый цвет, никто уже не входил, еще от ворот было видно, что зал полон. Слышался сердитый голос оратора, его перебивали возгласами, смехом, хлопками в ладоши. Вечер вопросов и ответов[104]104
Вечер вопросов и ответов. – В 90-х годах XIX века в Латвии такие вечера получили широкое распространение. В романах «Земля зеленая» и «Просвет в тучах» Упит показал, как выступления на этих вечерах использовались не только для популяризации науки, но и для революционной пропаганды.
[Закрыть] был в полном разгаре.
Когда Андрей и его спутники вошли в зал, оратор кончил свою речь. Шум усилился. Смех перешел в хохот, отдельные хлопки слились в аплодисменты. Вновь пришедшие разместились на краешках двух скамеек, Анна усадила Марту на колени. Андр встал у стены, где стояли и другие, для него постоять часок-другой ничего не значило.
Рижских господ на этом собрании не было видно. Ряды занимала смешанная публика; вперемежку сидели рабочие и обыватели окраины, юноши, подростки и длиннобородые старцы, простоволосые женщины и девушки в огромных светлых шляпах. В передних рядах вели себя чинно и тихо, а в задних шумели. Многие пришли на собрание целыми семьями, очевидно, возвращаясь с загородной воскресной прогулки. Какая-то женщина держала на коленях ребенка и корзиночку с пустыми бутылками и остатками провизии. Она старалась угомонить подвыпившего мужа, который, сидя в шапке набекрень, перекликался со своим знакомым, находившимся в третьем ряду, – очевидно, хотел превратить собрание в веселое продолжение воскресного гулянья. Их сынишка в затененном углу зала вместе с другими мальчишками украдкой затягивался из кулака папироской, хотя висевший на стене плакат предупреждал, что курить здесь строго воспрещается. Кое-кто урезонивал шумевших. Один из троих, сидевших за столом у сцены, сердито зазвонил в колокольчик. Околоточный в крайнем кресле первого ряда повернул разгневанное лицо с длинными русыми усами в сторону крикунов. Но никто здесь не выказывал уважения к его высокому званию блюстителя порядка.
Четыре девушки-подростка потеснились на трех стульях и пригласили Андра сесть. Покраснев, он примостился на краешке. Средний за столом поднялся и звонил без передышки, пока зал не успокоился. Молодой и уверенный в себе, он, по-видимому, привык руководить собранием. Тронув Андра за плечо, Андрей Осис шепнул ему на ухо:
– Это конторщик с гвоздильной фабрики «Старс».
«С фабрики!» Человек этот почему-то показался Андру еще симпатичнее.
На столе, перед двумя другими, целая куча записок, один из них подал листок председателю. Тот прочел и улыбнулся.
– После двух серьезных вопросов остановимся на одном, более веселом. Кто-то из присутствующих хочет знать, почему трубочисты носят цилиндры? Кто может ответить на этот вопрос?
Публика смеялась: такая шутка после серьезных речей пришлась по вкусу. Так как охотников ответить среди публики не нашлось, председатель сказал, что попытается сам.
По его словам, все любят отмечать свою профессию или склонность каким-нибудь внешним знаком. Рижские «пашпуйкас» [105]105
Уличные мальчишки.
[Закрыть] носят брюки клеш и подпоясываются широким ремнем, это означает то, что они любят широкую, разгульную жизнь и никому не позволяют загораживать им дорогу. Моряки ходят с открытой грудью, в тельняшках с синими полосками, желая показать, что не боятся ни ветра, ни синих волн. Каменщики носят картузы с белым верхом, должно быть, потому, что это напоминает им известь и мел. Трубочисты избрали себе цилиндр, должно быть, потому, что он напоминает трубу, которую они чистят.
– Правильно! – воскликнул какой-то вспотевший толстяк и, смеясь, откинулся на спинку плетеного стула.
Конторщик фабрики «Старс» бойко и увлеченно продолжал – очевидно, хорошо натренировался на выступлениях подобного рода.
Кто еще носит цилиндры? Конечно, не рабочие и не крестьяне. Только высокопоставленные, богатые господа, например, купцы второй гильдии и выше. Может быть, трубочисты хотят показать, что они являются еще более высокопоставленными, чем любой из тех, кто ходит в белом жилете с золотой цепочкой. Ведь никто из господ еще ни разу не взбирался на какую-нибудь из рижских труб. Но очень возможно, что найдется остроумный человек, который скажет, что и цилиндр знатного человека, восседающего в лакированном экипаже, может слететь с макушки своего обладателя и подняться очень высоко над крышами. Умеют ли летать цилиндры? О! Еще как! Когда, в свое время, силезские ткачи разбивали на фабриках механические станки или когда йоркширские и нотингемские ткачи подожгли завод Картрайта, тогда цилиндры важных персон, как вороны, взлетали выше труб. Весьма возможно, что закопченный трубочист своим головным убором именно это и хочет напомнить господам, разъезжающим в экипажах по бульварам…
Публика хлопала в ладоши, как безумная; аплодировали четыре девушки, соседки Андра, и он сам – тоже. Андрей Осис шепнул:
– Слышал, как он начал и чем кончил – здесь так принято. Это нам знакомо. Это тебе не болтовня Карла Мулдыня о бомбах.
Андр недовольно отодвинулся. Да-да, он все понимает. То, что Карл Мулдынь тогда бормотал, пробираясь между лужами на дороге, было пустяком. Вот этот умеет сказать! Недаром весь зал загремел от рукоплесканий. Даже мальчишки в углу, зажав папироски в кулак, забыли затянуться. Уши Андра горели, сердце усиленно стучало, как при сильном беге, по усталости он не чувствовал, хотелось слушать дальше.
Прочли следующий вопрос: в каком возрасте женщине выгоднее всего выходить замуж? В зале опять раздался смех. Мужчина в сдвинутой на затылок шляпе крикнул во все горло:
– Моей старухе было тогда двадцать восемь!
«Старуха», сидевшая рядом, так двинула его кулаком под ребро, что сразу заставила прикусить язык. В зале стоял хохот. Передние ряды укоризненно оглядывались назад. Андр Калвиц от души заливался вместе с другими – смех, восторг и гнев, как бурлящий поток, несли за собой, не было уже ни собственной волн, ни желаний. Оставалось только жадное любопытство, хотелось слушать, что скажут дальше, – может быть, начав с пустяков, опять кончат сгоревшей фабрикой Картрайта и летящими в воздух цилиндрами.
Две пышных шляпы склонились друг к другу, плечи под ними вздрагивали, женщины были полны негодования и возмущения от таких пустых и оскорбительных вопросов.
Председатель вдруг стал очень серьезным, его острый взгляд успокоил публику быстрее, чем это сделал бы самый сердитый трезвон колокольчика.
– Я попрошу доктора господина Крумберга в нескольких словах разъяснить этот важный вопрос, – кивнув кому-то головой, сказал он. – Как специалист, господин Крумберг сможет дать самые точные сведения по этому очень серьезному вопросу.
Девушки, соседки Андра, зашептали: «Интересно, а сам председатель женат?» Андр сердито зашикал на них, позабыв, что сидит здесь только благодаря их любезности.
Крумберг был не особенно ловким говоруном. Медленно подыскивая слова, не умел как следует связать их. Но говорил очень серьезно, очевидно, успевая высказать только ничтожную часть того, что в нем накопилось. По его мнению, возраст – очень важный вопрос для молодоженов, и тут не над чем смеяться. Можно рассматривать его с различных сторон, например, с чисто физиологической, расовой и климатической; потом еще – сточки зрения общественного положения и условий жизни. Здесь нет единой меры и числа, так же как нигде и никогда на свете не бывало одинаковой морали, одинаковых законов и обычаев. Женщины южных рас развиваются и стареют раньше, чем на севере. В Индии сотни тысяч девушек становятся вдовами, не достигнув и десятилетнего возраста. Закон природы требует, чтобы женщина вступала в брак, когда она вполне созрела, физически развилась. Но это вопрос чисто медицинский: так как здесь присутствуют и дети, которым эти вещи непонятны, то на этом он останавливаться не будет. О другом следует подумать и поговорить. Имеет ли возможность женщина нашего времени вступить в брак в самые лучшие свои годы? Может ли она выполнить свой естественный долг, когда чувствует себя готовой к этому? Древние евреи причисляли женщину к домашним животным наравне с ослами и верблюдами, которых покупали, когда того требовали интересы хозяйства. Богатые магометане и сейчас держат своих купленных жен запертыми в сералях, так же как наши торнякалпцы кур в курятниках. А разве у нас положение женщин лучше? Разве дочь фабриканта может выйти замуж за конторщика фабрики, который ей понравился? Председатель сидел выпрямившись, бросая на всех молниеносные взгляды. Нет, она может ждать хоть десять лет, пока не появится какой-нибудь толстосум из ее же круга, которому не жена нужна, а миллион приданого для расширения предприятия. Но это дело самих толстопузых, другим тут нечего соваться. Посмотрим, что происходит в семьях рабочих в Торнякалне и Агенскалне, в Чиекуркалне и Дзегужкалне и около Гризинькална, – во всех этих «калнах»[106]106
Калнс – по-латышски гора.
[Закрыть]. По сути дела это не горы, а мусорные ямы, в которых задыхается рабочий класс, чтобы фабриканты могли ездить в блестящих экипажах по мощеному Александровскому бульвару, а их жены и дети греться на солнышке в Верманском парке, в скверах и на Эспланаде. Разве можно счесть всех дочерей рабочих, которые задолго до брачного возраста согнулись, стоя изо дня в день у корыта с бельем, поблекли и постарели в швейных мастерских и в закопченных помещениях фабрик, где нет даже воды, чтобы вымыть руки перед обедом. А из чего состоит обед? Из куска хлеба и бутылки холодного кофе. А что говорить о тех, кого фабричные мастера и господские сынки выбрасывают на улицу и кто потом с накрашенными губами и подведенными бровями шляется по темным закоулкам города. Как же может женщина рабочего класса в лучшую пору своей жизни вступить в брак? К сожалению, среди рабочих, особенно среди молодых, встречаются любители посмеяться над старыми девами. Они забывают; почему девушка не смогла выйти замуж. Кто знает, может быть, она ответила пощечиной пристававшему мастеру или прилизанному хозяйскому сынку и теперь гонит в шею всякого, кто подбирается только к ее швейной машине или сберегательной книжке. Уважать надо этих старых дев, брать в пример. У нее нашлось мужество плюнуть в глаза всему капиталистическому строю, который поставил женщину на место домашнего животного и топчет ногами ее человеческое достоинство.
Дальше говорить оратору не дали. Две старых девы в светлых шляпах поднялись с мест, начали исступленно бить в ладоши. Устав хлопать, меньшая принялась стучать зонтиком об пол. Обе кричали: «Правильно! Браво!» Весь зал кипел и клокотал, как кофе, сбежавший на плиту. «Тише! Довольно! Дайте говорить!», «Достаточно! Вон!..». Гремели рукоплескания, шикали. Кто-то вскочил и громыхнул стулом. Толстый господин в накидке, размахивая котелком, красный от волнения, с вспотевшим лбом и голой макушкой пробирался к кафедре. «Прошу слова!», «Вон этого толстобрюхого!», «Господа, господа, не будьте дикарями! Не дать слова нельзя!». Резкие свистки, смех. Околоточный, поводя длинными усами, угрожающе потрясал кулаком над бурлящей толпой. Председатель звонил без конца.
И Андр Калвиц стоял, хлопал в ладоши и кричал вместе с другими. Рядом аплодировала Анна: даже маленькая Марта что-то пищала. Андрей Осис со смехом крикнул Андру прямо в ухо:
– Что я сказал тебе? Вот это бомба!
Господину в накидке слова не дали. «Варварство! – возмущался он. – Затыкают рот!» Председатель громко объявил, что дебаты по этому вопросу прекращены. Он прочел очередную записку – о значении бережливости в жизни рабочего.
Шум не унимался. На кафедре стоял высокий, мрачного вида черноусый юноша. У него было сердитое лицо и могучий бас; огромным кулаком он время от времени рассекал воздух.
– Это студент Янсон,[107]107
Речь идет о революционере Яне Янсоне-Брауне (1871–1917), ставшем впоследствии одним из организаторов Латышской социал-демократической рабочей партии и ее активным деятелем.
[Закрыть] – пояснил Андрей Осис молодому Калвицу.
Когда публика, наконец, угомонилась, голос оратора стал спокойнее, по все же его мощные раскаты заполняли весь зал. Вероятно, и на улице было слышно, потому что на мостках Большой Алтонавской улицы столпились группы прохожих. Янсон заметил это, чуть повернулся к окну, чтобы через открытые форточки слова долетели и на улицу. Когда можно было расслышать каждое слово, вступительная часть речи была закончена.
– Бережливость, бережливость – об этом звонят теперь все мещанские газеты и разливаются торнякалнские и агенскалнские кумушки за чашкой кофе, похрустывая сухариками. Бережливость кажется им разрешением всех вопросов богатства и бедности, золотым ключом к спокойной и счастливой жизни. Кто в теперешние времена может что-нибудь сберечь и у кого есть что сберегать? Господа предприниматели и капиталисты – они очень берегут свои руки, чтобы на пальцах не вздулись мозоли от стрижки купонов и заворачивания золотых монет в тяжелые свертки. Владелец домишка в Торнякалне из бережливости может еще год не менять толь на крыше, хотя дождь за это время, протекая через потолок, сгноит какому-нибудь бедняку весь его хлам. Супруга-домохозяйка может сберечь крошки сухого хлеба, чтобы покормить канарейку в клетке. Какой-нибудь трактирщик сольет остатки пива из стаканов, наберет полштофа и всучит пьяному сплавщику леса, заработав таким образом десять копеек чистоганом. О бережливости могут думать только те, у кого есть фабрики, магазины, поместья, банки. Они ездят в лакированных экипажах, спят под шелковыми одеялами на пуховых перинах, пока рабочие и батраки гнут спины от шести до шести в потогонных мастерских, на кораблях, в гавани, на Даугаве, Лиелупе, на море, в лесах и на полях. Деньги у них идут к деньгам, копейка к копейке, рубль к рублю. Капитал подобен катящемуся с горы снежному кому; чем дальше катится, тем становится больше. Но что может сберечь бедняк, если все его достояние – две руки? Ему нечего продать, кроме своей рабочей силы, которая теперь так дешева! Я вот нашел себе приют в одной рабочей семье, где пятеро ребят. Семья живет в двух комнатушках, вместе с клопами и тараканами. Муж работает на фабрике пил и напильников Зоннекена и получает рубль двадцать копеек в день. Жена с утра до ночи стоит над корытом с бельем и за утюгом, выгоняет не больше полтинника. Рубль семьдесят копеек в день. Сколько это придется на каждого, если поделить на семь животов? Сколько стоит буханка хлеба в лавке и фунт масла или сала на Даугавском рынке? За квартирку хозяин дерет двенадцать рублей в месяц, пару туфель на базаре Берга не купишь дешевле трех рублей. Утром семья пьет черный кофе; только в воскресенье увидишь у них на столе бутылку молока и постные крендели. Маленькие дети растут на улице, копаются в заваленных мусором песочных ямах, – у матери нет времени присмотреть за ними. Подростки остаются без ученья, потому что должны помогать матери следить за огнем под котлом, в котором кипятится белье, подбирать щепки у лесопильных заводов и дровяных складов… К чему тут проповедовать бережливость? Что может сберечь такой бедняк? Пару заплат на своих дырявых брюках? Проповедь мещан и попов о бережливости – это костыли, которые они хотят сунуть под мышки обнищавшему, изнуренному рабочему…
И Янсону не дали закончить, зал волновался, гудел. «Прошу слова! Прошу слова!» – кричали с разных мест. Некоторые близкие по виду к породе господ стучали палками об пол и размахивали руками. Их унимали, угрожая выбросить вон, – подавляющее большинство слушателей приняло сторону оратора. А может быть, оратор стал на их сторону, высказав то, что годами накапливалось и таилось. А может быть, все было не так, как он говорил, но это ничего не значило, они слышали то, что звучало в них самих. И Андр Калвиц – тоже. Трудно сказать, что было у Андра общего с многосемейными рабочими Зоннекена. Но щеки у него пылали, глаза горели, ладони жгло от восторженных хлопков. Он опомнился, когда Андрей Осис крикнул ему в самое ухо:
– А это торнякалнский учитель Индрик Цируль.
На кафедру поднялся высокий мужчина, очень похожий на студента Янсона – только черные усы у него длиннее. Склонив голову набок, он сердито смотрел из-под наморщенного лба. Язык у него немного заплетался, и в общей шумихе сперва трудно было его разобрать.
– Костыль, костыль… Да, бережливость – это костыль! А теперь хотят вырвать его, чтобы бедняк ползал на четвереньках по улице. Теперь трудные времена, времена кризиса, безработные толпами стоят у ворот фабрик. Крестьяне бегут в Ригу в поисках счастья, а хозяева в деревне даже за большие деньги не могут найти батраков. Издательство «Полезная книга» только что выпустило рассказ Якоба Апсита «В город». Читали ли вы это произведение? Знаете ли вы, как наш известный писатель рисует судьбу мужиков, бежавших в Ригу? Читали ли вы рассказы Нейкена и Пурапуке?
– Иди ты спать со своими рассказами! – крикнул кто-то из глубины зала. – О бережливости говори!
– Он из мамульников[108]108
«Мамуля» («Матушка») – прозвище латышского общества, членами которого были богачи; «мамульниками» звали в просторечии членов этого общества.
[Закрыть],– крикнул другой.
– Почему сам живет в Торнякалне? – выкрикивали женщины. – Чему он нас учит? Почему сам не идет в деревню батрачить?
Напрасно звонил председатель.
– Не мели вздора! Нечего его слушать! Долой! – кричал и Андр Калвиц, сразу возненавидевший этого Цируля.
На кафедре появился небольшой тучный мужчина в накидке и с котелком в руках. Он колотил своим котелком по кафедре до тех пор, пока публика не угомонилась. Это был учитель женской школы Латышского благотворительного общества Петер Межвевер.[109]109
Латышское благотворительное общество, основанное в Риге в 1869 году, было схоже по своей классовой сущности и деятельности с Рижским латышским обществом – цитаделью латышской буржуазии.
[Закрыть] Он окинул зал таким же насмешливым взглядом, каким обычно смотрел в классе на своих глупых учениц.
– Действительно, это так. То, что здесь говорили о костылях, настоящая глупость и чушь…
– Не оскорблять! Сам дурак! Нашелся мудрый Соломон!
– Тише, господа, не перебивайте оратора!..
Говорил учитель плохо, мямлил, повторялся, а главное, не было убедительности в его словах. Это неправда, говорил он, будто латышский рабочий бережливостью ничего не добьется. Может! Мало ли таких, кто пришел в Ригу в лаптях, работал на постоялом дворе, а через пять лет становился хозяином извозного дела или строил пятиэтажный дом на Елизаветинской улице! Он сам! – Межвевер ударил себя котелком в грудь, – он сам зарабатывает немного, а ведь надо прилично одеться, выпить кружку пива. Но кое-какие сбережения он имеет. Инспектор хоть завтра может выгнать его с работы, – на улице он не останется. Теперь у латышей есть свои сберегательные кассы – касса Латышского общества, Видземского общества взаимного кредита. Каждый сын дворника может теперь подняться высоко, если только умеет беречь копейку и хочет учиться. Как сказал Фриц Бривземниек и в свое время писал Аусеклис: «Сшей мне, тятенька, постолы…»[110]110
«Сшей мне, тятенька, постолы…» – цитата из популярного когда-то стихотворения «В школу» латышского прогрессивного романтика Аусеклиса (псевдоним Мителиса Крогземиса, 1850–1879).
[Закрыть]
Его высмеяли, спровадили криками и свистками вместе с его постолами. На кафедру вбежал юноша, почти подросток. Под пиджаком у него темная косоворотка, застегнутая перламутровыми пуговицами и подпоясанная узким ремешком, в руках – черная шляпа с небывало широкими полями, которой он размахивал, как огромная птица крылом.
– Этот господин из «Мамули» потрясал тут постолами и декламировал Аусеклиса! Да, такие любят восхвалять постолы, хотя сами носят уже модные ботинки, накидки, котелки. – Смех и рукоплескания на несколько минут прервали оратора. – На двадцать пять лет отстали эти постольники, проповедники старинного уклада. Они не чувствуют духа времени, они не стремятся к свету и правде, сами живут в духовной тьме, как в недрах ада! – Юноша широко взмахнул шляпой. Публике нравились его жесты. Соседки Андра хлопали и визжали в восторге: браво! – Никакие веяния нового времени не коснулись этих мракобесов, через розовые очки они наблюдают за течениями и столкновениями жизни, видя лишь ее сверкающую поверхность, но не в состоянии заглянуть в ее темные глубины…
Что же, значит, каждый дворник трудолюбием и бережливостью может приобрести пятиэтажный дом? Такие краснобаи все же не из тех, кто в постолах пешком пришел в Ригу. Они рядятся в постолы, когда нужно на вечерах «Мамули» похвастаться близостью к деревне или обмануть доверчивых деревенских простаков. В свое время папаша-собственник обул их в ботинки, усадил на телегу, рядом поставил кадку с маслом и повез в семинарию, чтобы учился зарабатывать хлеб, забивая головы латышским детям законом божьим и древними сказками. Такие люди могут ходить в накидке и котелке, относить свои сбережения в кассу Видземского общества взаимного кредита, потому что по-собачьи служат всяким Трейландам, Вемберам, Гравитам[111]111
Речь идет об инспекторах латышских народных школ 80–90-х годов прошлого века – Фрицесе Трейланде-Бривземниеке, П. Вембере, Ермолае Гравите.
[Закрыть] и другим просвещенным чиновникам, которые приставлены для того, чтобы преследовать и истреблять латышский народ, чтобы делать латышских детей русскими, такими самыми липовыми русскими, какими прежде были липовые немцы из латышей…
Теперь зал неистовствовал. Большинство публики стояло на ногах, дети в задних рядах повскакали на скамьи. «Долой обманщиков народа! Ханжи и подхалимы!», «Перестаньте, довольна, господа!», «Прошу слова! Долой мракобесов!», Председатель, вскочив на кафедру, звонил как одурелый, стуча другой рукой по пюпитру. Околоточный, кажется, готов был схватить оратора за шиворот и стащить с кафедры, но, должно быть, не знал латышского языка и не мог понять, сказал ли юноша что-нибудь правильное или запретное. Блюститель порядка покраснел, как рай, фуражка сбилась на затылок; отчаянно крича, он изо всех сил стучал окованными медью ножнами шашки о пол, еще больше увеличивая общий шум.
