Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 58 страниц)
Довольно большие неприятности получились у Григулов, когда Юрка спутался с батрачкой Валлией Клейн. В середине лета ее прогнали, но Юрка словно спятил – все жениться хотел, непонятно, чем она его околдовала. Тихая Григулиене так разошлась, что никто не поверил бы, – весь дом дрожал. Что же он, в свои тридцать шесть лет, совсем из ума выжил? Разве не осталось у него больше ни капельки стыда и чести? Брат землевладельца, богатого Григула, и вдруг вздумал жениться на этой Валлии Клейн, дочери лачужника, у которой ничего нет, кроме старой юбки!.. Но отговорить Юрку было не так-то легко. Он одумался, когда невестка в отчаянии выпила целую бутылку керосина, после чего два дня пролежала со рвотой. Долго просидел Юрка у ее кровати и поклялся не позорить семью Григулов, не глядеть больше на свою обольстительницу. Позже разнеслась весть, будто Валлия Клейн подаст в суд, чтобы Юрка заплатил за бесчестие и давал на воспитание ребенка.
– Связался на свою голову, – шипела Григулиене с бесконечной злобой, а Юрка слушал, потупив глаза, глубоко сознавая свою вину. Втроем обсудив это дело, они пришли к заключению, что бояться нечего. Правда, Юрке от ребенка отречься трудно, но ведь и Валлия не могла доказать, что он обещал на ней жениться. Когда все улеглось, Григул сам грозился подать в суд на Валлию Клейн за оскорбление чести. Но его отговорил Юрка, он был добрым и честным парнем, мог простить нанесенное оскорбление.
Примерно в это время в Лейниеках и родился замысел насчет Майи Греете и Юрки. Цинисы сначала неторопливо и обстоятельно обсудили это между собой, затем пригласили Майю. Она согласилась, хотя большой радости не выразила: земля здесь плохая, постройки старенькие, сам Юрка Григул пьянчужка и вряд ли захочет оставить дурную привычку. Хозяйка Майи больна чахоткой, долго не проживет, хозяин дал понять, что тогда взял бы Майю Тресты в жены… Но у хозяев куча ребятишек, мал мала меньше. Майя не любила кошек и маленьких детей, поэтому и предпочла Юрку Григула.
В свою очередь трое Григулов тоже обсудили этот вопрос, Григулиене сначала и слушать не хотела: чем же это Майя Греете лучше Валлии Клейн? Такая же дочь батрака, притом еще немолоденькая, на руках в придачу полудохлый старик. Но Григул оказался умнее: все-таки Майя лучше. Ее тетка по матери – старая Циниете – хозяйка. Если Майя придет в Лейниеки, то станет наследницей, и выходит, что она почти хозяйского сословия. Здоровая и работящая, ей и мужчина в помощь не нужен, чтобы загнать быка в стойло и привязать за рога или воз льна опрокинуть в мочило. И приданого достаточно: каждую зиму ткала сукно, полотна; прошлой весной передала священнику тридцать рублей, чтобы свез в банк и положил под проценты. При этих условиях Яну Григулу легче будет погасить тысячу двести долга. Не хватит деньгами – можно отдать Юрке парочку коров, старую телегу, лошадь и еще кое-что. Зимой Ян помог бы подвезти в Лейниеки бревна, – все постройки нужно делать заново. Так он совсем незаметно рассчитается с братом. Да и Юрка станет полноправным хозяином.
Юрке и самому казалось, что все это неплохо. Прошлым летом в поминальный день он видел Майю Греете, но издали хорошенько не разглядел. Циниете позвала ее и устроила что-то вроде смотрин. Подвижная и сильная, низкого роста, плотная, с короткими и крепкими ногами. Особенно разбираться Юрке не приходилось, сам ведь тоже не картина: одно плечо ниже другого, голова держалась как-то криво, из-за этого его не взяли в солдаты, борода росла тоже странно, только на одной щеке, до половины подбородка, но это уж беда небольшая – он каждые две недели брился. Юрка, главным образом, хотел знать, правда ли, что тридцать рублей Майя передала священнику, чтобы свез в банк, и правда ли, что за яловую овцу, выкормленную Майей, клидзиньские скупщики дают два рубля с полтиной? У Майи свои заботы. Открыто, с присущей ей прямотой, строго спросила: покончено ли у Юрки с Валлией Клейн, не может ли эта шлюха на него еще в суд подать и чего-нибудь добиться? И потом – захочет ли Арп венчать? Бывало уж так: словно с ума спятит, когда узнает, что замешана другая.
Юрка разговаривать не мастер – за него ответил Григул. С Валлией Клейн все в порядке, подать в суд она может, но никаких доказательств, что Юрка обещал жениться, у нее нет. Относительно священника Григулиене все известно. Валлия будто бы ходила к нему жаловаться и искать управу, но Арп выгнал ее вон. Кучер Калнынь и его жена не раз слышали, как он ругал распущенных батрачек и никогда не брал их под свою защиту. Майя еще допросила самого Юрку: как будет с пьянством, собирается ли он бросить? Юрка почесал щетинистую щеку и ответил, что об этом он крепко подумывает.
Единственным препятствием был старый Греете с его больными ногами. Пока он жив, Майя не могла выйти замуж и переселиться в Лейниеки. Это они обсудили все вместе, уже вшестером. По словам Майи выходило, что старик долго не протянет: уже дважды лежал в страшном жару, после чего холодели руки и сердце переставало биться. Все же опять начинало тихонько стучать, и больной Греете продолжал скрипеть, хотя сам уверял, что эту зиму ему не выжить. Все шестеро сидели совсем печальные, не видя исхода. Лейниеце готова была самого бога призвать к ответу, – что он там на небе думает? – подчас подбирает молодого, полного сил человека, который мог бы еще жить, выращивая детей, и в то же время позволяет долго скрипеть бедняку, давно уже ставшему крестом для себя и для других. Григулиене всерьез посоветовала – попросить священника, чтобы помолился в церкви о кончине Греете, – рубля тут жалеть нечего.
Но прошло рождество, прошел Юрьев день, пришла троица, отцвела черемуха, а старый Греете все еще жил. Свой рубль Майя бросила как на ветер.
После троицы Григулиене зашла к хозяйке Лейниеков, обе были очень грустные. В этом году в Григулы нанялась опять одна такая – из Клидзини, всем мужчинам скалит зубы.
Вообще-то Юрка тих, как овца, слова сказать не может, но как выпьет, кто за него поручится, не сел бы снова на смолистый пень. Хочет бросить пьянство, да разве легко освободиться от старой привычки. Как получит рубль, так и умчится, домой возвращается полный доверху, словно мочило. И тогда рот у него, как ворота в хлеву, лучше не начинать разговора: почему он даром должен работать, только за прокорм? Разве отец оставил его батраком у старшего брата? Если бы он свою тысячу сдал в банк, теперь наросли бы проценты… Прямо одурел со своей женитьбой, такая жизнь невтерпеж, скорее бы все определилось.
Циниете опять призвала Майю, но прямого ответа не получила. «Отец все еще лежит, сердце, должно быть, крепкое, иногда даже поесть просит. Обещал не жить дольше осени, но разве можно положиться. Раньше будущей весны ждать нечего, – горячка на него нападала обычно, когда распускались листья. Нечего делать, приходится терпеть…»
Хозяйка Лейниеков даже всплакнула, расстроенная этой новой оттяжкой, не позволявшей устроить жизнь как хотелось. Цинис никогда не был особенно крепким, а теперь сердце так ослабло от заботы, что опухали ноги, – больше часа уже не мог просидеть в сырости на лодке, поджидая хода лососей. Батрак Апалис попался неповоротливый, закончил сев, когда давно уже прошли благодатные весенние дожди, а в сухой земле яровые всходили плохо. И, кроме того, он пошаливал – то хлеба недосчитаешься, то картошка отсыпана – все тащит домой жене, на гору. Анна Осис – золотой человек, но что проку, когда в комнате пищит ребенок. С поля, с огорода, иногда даже из хлева вынуждена бежать посмотреть, почему ревет девчонка.
Майя Греете была не из раззяв. Всякий раз в Лейниеках обходила все углы, осматривая, что оставить по-старому, а что переделать по-своему. К Анне у нее – особая неприязнь, хотя бы уже потому, что она из дивайцев, которые, по мнению айзластцев, все большие пустомели и драчуны и выговор у них такой некрасивый. Кроме того, Майя подозревала, что эта пришлая своим льстивым языком сумела обойти добродушную тетку и, кажется, засела здесь надолго. Раздражало ее и то, что Анна не высказывала ей почтения, какое по нраву заслуживала будущая хозяйка Лейниеков.
В тот день, когда Циниете позвала племянницу, чтобы еще раз осведомиться, скоро ли умрет старый Греете, Анна пасла скот. Дочь Апалиса, купаясь в Даугаве, распорола ногу об острый камень и теперь лежала у матери в Григулах. Заворачивая на паровое поле четырех коров, трех свиней и несколько овец, Анна увидела Майю Греете – она шла в заросшей кустами ложбине в Лейниеки. «Ну, должно быть, наконец-то уморила своего отца», – подумала Анна. Ей хотелось схватить камень и запустить в нее.
В полдень, подоив коров и нацедив молоко, Анна поспешила домой. Зимой, когда работы в поле не было, хозяйка охотно присматривала за ребенком, по крайней мере Марте жилось так же хорошо, как котенку. Но после того, как начались переговоры о выдаче замуж крестницы, ребенок стал помехой. Сам Цинис все еще оставался по-прежнему ласковым с девочкой, но своими большими руками и распухшими пальцами боялся прикоснуться к такому крохотному созданию.
Марта в люльке тихонько попискивала, хозяйка с крестницей только что кончили пересуды и сидели нахохлившись. Углом передника Циниете утерла глаза, Майя исподлобья смотрела, как Анна пеленает и кормит ребенка. Странные люди эти айзлакстцы, – дивайцы даже о поездке в лес за дровами и продаже теленка не говорили так откровенно и во всеуслышание, как эти о женитьбе и обо всем, что с этим связано. По особенному взгляду Майи Анна поняла, что говорят о ней, и пожалела, что не взяла ребенка и не вышла с ним сразу.
– Чудно все устроено, – рассуждала дочь Греете, с нескрываемым отвращением прислушиваясь, как чмокает губами девочка, посасывая соску, – дети большей частью появляются у тех, кому они меньше всего нужны…
У Анны вспыхнули уши. Это уже не впервые – сколько раз краснела она, выслушивая намеки, когда они начинали обсуждать беду Юрки Григула.
– Как, например, у Валлии Клейн!
Анна думала, что больно заденет, но не тут-то было. Соглашаясь, Майя Греете кивнула.
– Да. И у тебя. Женщина молодая, на лицо тоже ничего, какого-нибудь сына испольщика могла бы подцепить. А теперь сиди у чужих на шее.
Циниете взяли жилицу под свою защиту.
– Про Анну этого сказать нельзя. Она свой хлеб всегда заработает.
– Хорошо, – сказала Майя, – но разве только в Лейниеках хлеб? Двоим нам здесь нечего будет делать.
– Немножечко я и сама еще помогу, – вставила Лейниеце, поблагодарив ласковым взглядом крестницу за то, что собирается взять на себя всю тяжесть домашнего хозяйства.
Теперь Анна ясно поняла то, что до сих пор только предчувствовала. Ей с ребенком придется убираться отсюда, в Лейниеках нужна батрачка, которая целый день будет работать на поле и не должна терять времени около ребенка. Как жуткий сон промелькнуло воспоминание о зимнем поле в вихре метели; закутанный в шубу Арп, красное лицо, злые глаза, пытающиеся разглядеть странницу, ужасная пропасть Даугавы и слабый огонек, едва мерцавший где-то бесконечно далеко в снежном буране…
Анна вздрогнула, как будто в этот ясный весенний день ворвался острый зимний ветер. Положила Марту в люльку и заторопилась выгнать скот на пастбище, хотя еще добрых полчаса можно побыть дома. Услыхав, что ребенок заплакал, подумала, – он мешает обеим хозяйкам, как старой, так и молодой, и вернулась.
Циниете стояла над люлькой, не злая, сердиться она вообще не умела, но недовольная.
– Ну, чего тебе опять не хватает, барыня ты этакая! – говорила она, тихонько шлепая маленькую. – Соска во рту, а не спит. Розг, легоньких розг тебе надо!
С открытой ненавистью Майя взглянула на Анну и, явно намекая, громко сказала:
– У моего хозяина есть кошка – захудалая, но котят приносит каждое лето. Где их утопишь – льняное мочило батраки не дают загаживать. Хозяин так делает: подвернется дальняя поездка, сунет котят в мешок, отъедет подальше и выпустит всех на дорогу. Эта чертова скотина всегда найдет дом, где прижиться.
Анна стояла у люльки, опустив руки, широко раскрыв глаза и слегка приоткрыв губы… Нет, кажется, не поняла – эти бесстыжие ведь не очень-то чутки. Майя Греете пожала плечами и сказала так, чтобы самой большой тупице стало ясно:
– В березах у Дивайской станции нашли одну брошенную девчонку. Грейнеры со Стекольного завода взяли на воспитание. Счастье привалило подкидышу, – неизвестно в каких кустах зачат, а вырастет у господ. Дивайцы уверяют, что это ребенок Латыни Рауды.
Конечно, Анна поняла намек, – почему, мол, она со своим ребенком не поступила так же. Возмущенная, не думая, что говорит, ответила:
– Нет, айзлакстцы уверяют, что это девочка Валлии Клейн и Юрки Григула.
Одной рукой схватила платок, другой Марту из люльки. Выбегая, завернула, как попало, не слушая, что кричит ей Майя Греете, Тут слушать нечего – вражда на веки вечные, житья не будет, как только Майя придет в Лейниеки хозяйкой. Скорее надо убираться отсюда, – чем дальше, тем лучше.
Погнала скот в гору, безжалостно хлестан хворостиной, не разбирая, кто заслужил, кто нет. Досталось даже старой свинье, которую никогда не подгоняли, всегда сама плелась вслед за другими.
Анне все опротивело. Жизнь – одна большая яма, полная навозной жижи, из ямы никогда не выберешься, – этот несчастный младенец связал по рукам и ногам.
Скотине здесь некуда было податься. На вспаханном поле Григулов, рядом с паровым, ячмень еще только всходил, одни овцы могли забрести на поле и сорвать по стебельку. Оводы еще не появились, а мухи коров не очень-то одолевают. Анна положила ребенка на межу, срезала и заострила гибкую березовую жердочку, долго возилась, пока воткнула наискось в засохшую землю. Привязала к вершине жердочки большой платок и уложила в него Марту – как горошина в открытом стручке, лежала она и широко раскрытыми глазами смотрела сквозь бахрому платка. Может быть, искала взглядом мать, может быть, просто так засмотрелась на клочок неба, стараясь угадать, как далеко простирается это синее и пустое пространство.
– Нам повсюду будет тесно, разнесчастное ты дитя! – сказала ей Анна, отчеканивая слова. – Всю жизнь будем мотаться под ногами людей, из каждой подворотни нас выволокут. Тот своих котят завязал в мешок и выпустил на большаке… Действительно, тебе было бы лучше, если бы я отнесла тебя под березу у станции, туда, где Латыня Рауда своего положила…
Она сердито разжевала кусок черного хлеба и кусочек сахара, завязала в чистую тряпочку и сунула в рот ребенку. Несколько раз качнула березовую жердь.
– Качайся, качайся, горемычное дитя! Пусть ветер тебя качает, такая твоя доля!
Но ветра не было. Жердь немного поколыхалась и остановилась, люлька повисла почти у самой земли; большой куст чертополоха заглядывал между углами платка, словно дивясь невидали. Невдалеке, стараясь поднять рыло, хрюкала старая свинья, будто спрашивая, не может ли и она посмотреть.
На высохшем паровом поле корма скотине мало.
По другую сторону дороги кустарник на откосе ложбины зарос густой травой, он принадлежал усадьбе Дуй, но дом стоял за версту отсюда, на берегу Даугавы, и владельцы никогда не пасли здесь скот. Анна расстелила старенькое одеяльце и начала рвать траву в передник – если вечером бросить коровам по охапке в ясли, то спокойнее выдоишь.
Нет, это не была мягкая и сочная весенняя травка, а колючий чертополох, покрытый иглами репейник и острый осот. Анна дергала с такой злостью, будто из своего сердца вырывала. Много сорняков наросло с прошлого лета, разрослись и перепутались так, что дышать нечем. Все время тяжело было; но пока не трогали и не тормошили, можно было жить, – еда шла на ум и спалось неплохо. С весны совсем не стало покоя, с тех пор, как появилась будущая молодая хозяйка, невеста Юрки Григула. В доме обнюхала все углы, с видом знатока обошла поля Лейниеков, даже на лодке вместе с хозяином выезжала посмотреть, как ловятся лососи, как, поднимаясь против течения на отмель, взбивают пену. Даже когда Майи нет, в доме все же на каждом шагу чувствуется, что распоряжаются здесь уже не Цинис и старая хозяйка, а их племянница и Юрка Григул – будущее за ними. Если уладится все с Валлией Клейн и не случится греха с той, из Клидзини, если умрет старый Греете с больными ногами, – она, Анна, будет здесь лишняя, у нее ребенок, ей приходится бегать с поля, чтобы покормить малютку. «Ах ты, злосчастное, злосчастное дитя!..»
Она вытряхнула из передника на одеяльце охапку травы, прислушалась. Там, наверху, на паровом поле, что-то происходило. Видно было, как за кустами безрогая корова подкинула вверх морду, а потом, сердито засопев, нагнула голову, как бы собираясь боднуть что-то на земле. Зло захрюкала старая свинья и… закричал ребенок. С полминуты Анна стояла, ничего не понимая, пока в памяти не всплыл страшный рассказ. Она бросилась наверх – больше на четвереньках, чем на ногах, хватаясь за кусты и папоротник.
Разом все увидала. Пирмаля уперлась безрогим лбом в бок свиньи, но ничего не могла поделать с такой сильной скотиной. Передними ногами животное наступило на сорванный с жерди узел и, сердито хрюкая и чавкая, рылось в нем. Анна вскрикнула так резко, будто острыми ногтями ей вырвали из груди сердце. Свинья отбежала прочь, за жующей мордой тянулось что-то белое. У Анны прервалось дыхание, ноги отнялись. Но тут она разглядела, что это – всего лишь выхваченная у ребенка тряпичная соска, которую свинья пожирала, закатывая от наслаждения узкие глазки.
Жердь совсем накренилась набок, сверток в большом платке лежал на траве. Анна подбежала, ребенок, задыхаясь, кричал что было сил. Когда развернула, крик оборвался, – Марта прерывисто всхлипывала, помахивая левой ручкой. Но тут закричала мать и схватила ребенка – ручка над кистью в крови. Перебежала паровое поле, должно быть, хотела бежать домой – но там Майя Греете, которая не выносит кошек и маленьких детей. Бросилась к Григулам – в дверях, крутя кривой шеей, показался Юрка. Марта поднимала ручонку, ярко-красная кровь стекала с пальчиков на ладонь, которая была не больше березового листика.
Почти не понимая, что делает, Анна повернула обратно и сбежала в ложбину, там на самом дне, по размытым известнякам, журчал лесной ручеек. Полная безумного страха, ожидая увидеть что-то неотвратимо ужасное, Анна обмыла окровавленную ручку и вздохнула, точно шею из петли вынула. Несчастье не так велико, кость не задета, на нижней стороне кисти – два синих пятна, и только на верхней – глубокая, еще кровоточащая ранка. Анна стащила с себя ситцевую блузку, оторвала несколько полосок и обмотала ручку, два или три, а может быть, и десять раз, успокаивая, уговаривая, умоляя ребенка, хотя Марта уже перестала плакать и сидела на залитой солнышком траве – маленькая и беспомощная, как выпавший из гнезда птенчик.
Впервые Анна по-настоящему с любовью посмотрела на этого птенца, – в нем, казалось ей раньше, причина всех ее несчастий. Сколько раз в горе и отчаянии у нее возникало желание, чтобы девочка умерла, приходили мысли и о поступке Латыни Рауды, вспоминался совет Майи Греете.
Майя Греете!.. Анне словно пощечину дали… Разве Майя Греете лучше, чем это отвратительное прожорливое животное!
Да и все остальные – все, все!.. Если бы здесь повторилось то же самое, что когда-то произошло в Мадлиене, где свинья сожрала ребенка, – разве нашелся хотя бы один, кто не вздохнул бы с облегчением и не подумал: слава господу, ему так лучше, не будет мотаться по белу свету, себе и другим на муку…
Она взяла ребенка на руки и пошла наверх. Из дома выбежала Григулиене и, размахивая руками, кричала – три овцы забрались на ячменное поле и щиплют редкие всходы. «Молчи, не ори! – чуть слышно отозвалась Анна. – Нечего рот разевать! Отрастут еще твои всходы».
Согнав с поля овец, разостлала на борозде платок и посадила ребенка. В кармане юбки есть еще ломтик хлебца и кусочек сахара, тряпочку можно оторвать от блузки, все равно вся в клочьях. Свинья опять подошла к ним, ласково хрюкая. Анна выдернула жердь из-под люльки и жестокими ударами погнала проклятую скотину вниз, на самое дно ложбины. Маленькая, хрупкая, сидела в борозде Марта, только головка, повязанная платочком, светилась сквозь чертополох и конский щавель, как белый грибок-дождевик.
Особенно чувствительной и мягкой Анна Осис никогда не была. Розги матери за все годы безрадостного детства, хозяйская рига, лохань с грязным бельем и льняные поля, да еще полная ужаса прошлая зима – все это могло сделать человека твердым, словно окаменевшая дорожка, протоптанная не одним поколением людей от жилого дома до колодца. Как во мгле брела она все это время, будто преступница, постоянно чувствуя за спиной простертые к ней костлявые руки страха.
Там, в ложбине, когда обмывала окровавленную ручку ребенка и обматывала лоскутьями от разорванной блузки, в ней произошла какая-то перемена. Где-то глубоко в ее душе все перевернулось, и почувствовала она себя другой, окружающее раскрылось перед нею и стало ясным до самой глубины и до последней мелочи. На краю обрыва она выпрямилась, стройная и сильная, с оголенными по локти и загоревшими, словно в перчатках, руками, со сползшей на спину рубашкой и с растрепанными волосами, будто победила кого-то в ожесточенной схватке.
Да, она победила, и теперь ясный взор ее поднят к солнцу. Преступница… Кто может это сказать, кому она сделала зло? Разве кто-нибудь мог попрекнуть, что из жалости даром держал и кормил ее? Еду на двоих и угол для двух постелей она честно зарабатывала в Лейниеках. Да, сейчас на ней даже блузки нет, полуголая стоит на верхушке холма, – старая Осиене онемела бы, увидев ее здесь такую. Но разве кем-нибудь откуплен в аренду ветерок, так ласково обвевающий шею и плечи? Разве ей не хватит солнца, если оно, такое большое, жгучее и щедрое, освещает и ее, и тот дождевичок, белеющий там, в борозде?
Она Порывисто тряхнула взлохмаченной головой и взмахнула руками, будто крыльями, на которых могла подняться. Нет, не взлетела, только сильные босые ноги легко унесли ее к Марте. Малютка сидела, согнувшись, лобик почти упирался в вытянутую вперед ножку, обмотанная ручка вздрагивала. Когда Анна усадила ее прямо, прислонив спинкой к стеблю конского щавеля, уложив больную ручку на двух широких сросшихся лопухах, маленькая взглянула такими ясными, синими глазками, что Анна изумилась, впервые увидев, какие они большие и умные.
Слишком долго молчала Анна – бродила с завязанным ртом и зажмуренными глазами, не видя ни людей, ни того, что происходит на свете. Будто потеряла право высказать все, что кричало у нее в груди и до утра не давало заснуть. Теперь она знала, не зря копила обиду и горечь, все расскажет своей дочери, которую сегодня впервые увидела, всем сердцем поняла ее вопросительный взгляд.
Она присела перед Мартой и начала говорить, кивая головой, дополняя слова жестами:
– Ты не шевели ручкой, она быстрее заживет. Больно, говоришь? Ну, конечно, я знаю, что больно. Видишь этот палец на левой руке. Все прошлое лето он меня мучил, иногда ночью хоть лбом об стенку бейся. Но – прошло, зажил, видишь, на нем и рубца нету. Только новый ноготь вырос немного корявый, по это ничего, у старого Брамана в Бривинях два пальца оторваны, а он все же живет, господин Бривинь два года подряд его нанимал. Но ты не знаешь, каково бывает, когда болит сердце, когда оно из груди рвется, когда разрывается на части. И кровоточит, и нельзя обмотать его тряпкой, чтобы унять кровь. Но так бывает только у взрослых, твое – должно еще вырасти, тогда узнаешь.
Соска почти высосана, надо затянуть потуже и положить в ротик, Ест Марта хорошо, и животик всегда в порядке, Жаль, что девочка еще не говорит, Анне одной трудно, а высказать хотелось многое.
– Да, ты видишь, бродит все та же свинья, которая тебя хотела съесть. Я ее хворостиной проучила, но она глупая, серьезно на нее нельзя сердиться, есть другие, еще хуже. Ты таких не видала, а вот я насмотрелась. Одна такая опухшая, обросшая черной щетиной, с серебряным галуном на фуражке, – как вспомню, будто каленым железом кто прикоснется, до того мне больно… И еще одна – с пучками шерсти под носом и над глазами, та еще прожорливее. И другие – много их, всюду торчат их рыла. Но теперь им до нас не добраться, теперь нас двое. Не думай, что ты маленькая и ничего не можешь, если сидишь в борозде и походишь издали на круглый дождевичок. О нет! Из нас двоих ты самая сильная. Там, в Григулах, один все время шляется, вытягивая кривую шею, – мне кажется, мне, право, так и кажется, что он приперся бы сюда, не будь тебя, тебя боится…
Вдруг она вздрогнула всем телом, схватилась обеими руками за голову и закрыла глаза. Противные, алчные морды мерещились вокруг, за спиной протягивались выпущенные когти… Она прильнула ртом к маленькой, до смешного крохотной ножке, которая, высунувшись из пеленок, чуть заметно перебирала пальчиками, потому что на них садилась назойливая муха. Губы почувствовали слабую волну разливающегося тепла, словно пролетела бархатистая пчелка и всколыхнула растворившийся в воздухе солнечный блеск.
Так, нагнувшись, она сидела, пока не улетучились все эти страшные призраки. Она еще не была сломлена, торжествующая жизнь поднималась в ней, выпрямляясь, как молодое дерево, когда ветер сдунет со склоненной верхушки намерзший снег. Решившись на что-то не совсем еще ясное, она просветленными глазами смело посмотрела вокруг. И Марта повернула головку, словно что-то услышав в кустарнике ложбины.
– Ты слышишь, кто это там защелкал? – спросила Анна. – Соловей! Маленькая серая пташка, но голос у нее лучше, чем у Анны Смалкайс в Бривинях. Если бы ее пустить в церковь, мне кажется – зазвенели бы стекла. Сейчас, после обеда, она еще не так разошлась, сейчас ее клонит ко сну, ведь всю ночь пропела. Но подожди вечера или проснись утром пораньше… Сегодня на заре я шла с подойником из хлева и сказала: «Слышите, хозяйка, как он заливается в ложбине!» – «Да, – ответила она. – Вчера утром щелкали двое, теперь один. Другого, должно быть, съел кот Григулов. Это такая уж дурная птица, как зальется – ничего не видит, не слышит, можно рукой снять с ветки». И посмотрела на своих кур, которые рылись в навозной куче. Я знаю, что она думала: чего ты суешься со своим соловьем! Коту Григулов безразлично – воробей или соловей. А мои куры несут яйца; когда приедут гости, родня Циниса из дивайцев, можно будет одну зарезать и сварить в котелке. Правда, это так и есть!
Марта ничего не ответила, теперь ее головка повернулась к Даугаве. Мысли Анны прыгали странными скачками, какими-то обрывками, но в одном и том же направлении.
– Это – Курземский бор. Доходит до самого берега и смотрится в воду. Совсем странно – верхушками вниз. И видишь ли, стволы в воде не красноватые, а совсем серые. Куда краснота девалась? Облачко, оно купается в воде такое же белое, как на небе… Странные вещи, не правда ли? Об этом отражении Цинис говорит так: «Это очень хорошо, когда ловишь рыбу, в тени лосось ничего не видит, сам так и прется в сети». Лосось, да… Но мне кажется, мне, право, так кажется, что и сам он такой же лосось и плывет в тени. Разве ты не заметила?
Но Марта, должно быть, ничего не заметила. Соска во рту совсем не шевелилась, головка склонилась вниз, казалось, малютка что-то серьезно обдумывала.
– Да, да, – Анна кивнула. – Об этом надо подумать. Я тоже взялась за ум, но до сих пор мне не с кем было поговорить. – И скользнула взглядом вниз по течению Даугавы. – Ты, должно быть, так далеко не видишь, но там есть на что посмотреть. Зеленые и красноватые полосы по Курземскому откосу доходят до самого берега, – точно такие же узоры старая бабушка Калвица вязала на рукавичках. Красиво! Так и хочется провести рукой и погладить. Но Лейниек говорит: «Подожди лета, склоны пожелтеют от цветущего на них желтоглава». Там старые николаевские солдаты живут на казенной земле, по десять пурвиет на каждого, – сыт не будешь и с голоду не умрешь. Ты этого не поймешь, я тоже не все понимаю. Но все кругом так противно, так бедно, что и смотреть не хочется. Это уж по узорчатые рукавички, а необработанная пустая земелька, где растет больше желтоглава, чем ячменя.
Соска выпала изо рта, Марта склонилась носиком к самому животику.
– Ага, спатеньки захотелось! – Анна взяла ее на руки. – Растянись вот так на руках, ты ведь все равно не смотришь. Там дальше земля, такая зеленая, что на солнце слепит глаза. По разве у них есть время остановиться, посмотреть вокруг и улыбнуться? Зелень еще нельзя молотить и ссыпать в мешок – Симка и Клидзине за зелень ничего не платит. Симка за всех решает, на что нужно смотреть… Вот – те же Григулы… За сто шагов – чудесный крутой берег, оттуда как на ладони видна низина до самого имения, церковная колокольня и большая полоса болотного леса. Внизу Даугава, бор с опрокинувшимися в реку соснами тянется по откосу все дальше и дальше и, спускаясь к Клидзине, теряется в синей дымке – я уже и не различаю, в каком месте он пропадает, хотя у меня глаза, как у мышиного ястреба. Да, были бы крылья, полетела бы посмотреть, где он исчезает и что за ним… А где выстроили люди свои жилища? В яме, чтобы ветер не рвал крышу, хотя крыша из дранки, дранка прибита гвоздями, и ничто не оторвется. В яме живут, чтобы другие не заглядывали, да и сами не хотят никого видеть. Григулиене должна задрать вверх голову, чтобы увидеть, не топчут ли наши овцы их ячмень. Юрке приходится кривить еще больше свою шею, чтобы рассмотреть, со мною ты или нет… В яме – я тебе говорю, в яме они все, и даже те, кто на горе. Каждый дом – глубокая яма, на дне ее они топчутся. Кому живется хорошо – ну, тех еще понять можно, но так же поступают и те, кому живется трудно и грозит разорение. Тогда ищут кого-нибудь, кто пришел бы и спас, чтобы яма не оставалась пустой и в нее не забрался посторонний. Поэтому, маленькая, Цинисам в Лейниеках и нужен Юрка Григул, хотя он самый последний пройдоха и сволочь, лентяй и пьяница, хотя Валлия Клейн с таким же маленьким, как ты, мотается по свету и платит адвокатам за советы, нельзя ли заставить его платить на ребенка. Ничего она не получит, только еще беднее станет. Юрке Григулу нужна Майя Греете, потому что она коротконогая и одна может опрокинуть в мочило воз льна. У Майи – больной отец, ты его не видела, я тоже; он, должно быть, очень болен, потому что лежит уже третий год и все не умирает. А они не могут ждать, боятся, чтобы в яму, называемую «Лейниеки», не влез чужой, потому что в Григулах живет такая из Клидзини, которая скалит зубы всем мужчинам. Сейчас Майя там, внизу, и я не удивлюсь, если Цинисы посоветуют ей убить больного отца, раз он сам не понимает, что пора умереть. Если яма требует, то нет на свете греха, которого они не совершили бы. Ты видела ее, эту Майю Греете?.. Она еще больше дрянь, чем ее Юрка. Она посоветовала мне всунуть тебя в мешок, отвезти и выбросить на большаке: она боится, что мы можем навсегда остаться в ее яме. Но в ней нам нет места. Как только отцеубийца подойдет к яме, мы выберемся оттуда. Какой-нибудь угол всегда найдем себе. Всегда, это я тебе говорю! Я никого не боюсь, теперь уже нет! Слишком долго я боялась и пряталась от этих подлецов и негодяев. Но я еще молода, и кулак у меня крепкий…