Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц)
Осис пожал плечами.
– Прямо как маленький, сердится на дурачка… Ну, пусть себе шатается и болтает, зла он никому не делает…
В сумерки пришли посмотреть на покойника старуха – хозяйка Озолиней и тут же хозяйка Межавилков. Когда Лизбете повела соседок в клеть, прибежала сломя голову испольщица Лиелспуров Аузиниете, таща за руку свою девчонку. Теперь старый Бривинь действительно лежал величаво. Березки пахли как в праздник, на краю закрома и на ящике белые пятикопеечные свечи в медных подсвечниках торжественно полыхали, блестели ножки гроба и распятье на снятой крышке; ярко желтым поблескивала позолоченная чаша на переплете псалтыря, лежавшего на груди покойного. У Аузиниете было одно хорошее свойство: она умела плакать по любому случаю и сколько угодно, – и теперь слезы падали огромные, как бобы; глядя на нее, заморгала девчонка, и у самой невестки старого Бривиня глаза снова увлажнились. Склонившаяся ветка березки бросала тень на плотно сжатые губы умершего, – не видно было, улыбается он еще пли нет.
Когда гостьи достаточно нагляделись и, вздохнув, затянули платочки под подбородком, хозяйка Бривиней потушила свечи. На крылечке они еще немного поговорили – тихо, чтобы не потревожить покойного. Теперь Лизбете рассказывала сама, не дожидаясь расспросов.
Он умер спокойно, совсем спокойно, – ведь у него не так, как у других, которые не знают, найдется ли в доме чистая рубашка и будет ли на что похоронить. Вчера весь день заметно было, что он собирается – не просил ни пить, ни есть, глазки смотрели вдаль, все вдаль. Сегодня с рассвета она сидела у кровати – когда нужно было выйти, оставалась Лаура, чтобы ни на минутку, ни на одну минутку не оставался один – как знать, вдруг захочет еще что-нибудь сказать, может быть спасибо за ласковый уход. И вдруг эта старуха Карлсонов, как сумасшедшая, прибежала за дрожжами. «Что вы прибежали! – крикнули ей. – Может быть, он у нас еще до осени пролежит, ведь у него не то что у других, которые без ухода и без присмотра». Только с полчасика на дворе пробыла, не больше, как вдруг выбежала Лаура – перепуганная, руки дрожат, не может крикнуть, чтобы позвали женщин, чтобы мужчин домой кликнули. «Дедушка лежит такой странный». Вбежала в комнату, а он дышит часто, видно хочет и не может помереть. Только когда Анна запела псалом, – притих и успокоился. Так и помер, скрестив ручки, как на молитве…
Эту ночь Либа Лейкарт и Анна Смалкайс проспали на одной кровати, крепко прижавшись друг к другу – как же иначе, когда покойник тут же за стеной, в клети испольщика. Страшно выл в половне Лач. Только Лиена Берзинь как легла, так и засопела, словно ей ни до чего не было дела. «Да, да, – шептали они друг другу на ухо, – старые люди правду говорят, у этих красивых нет сердца».
Осис и Осиене тоже долго не могли заснуть на своей кровати. Испольщику не давала покоя приятная мысль, что пиво до воскресенья ни в коем случае не скиснет, и гости не скажут, что Осис больше не годится в пивовары. Осиене хозяйка вчера сказала, чтобы тоже собиралась на кладбище – кто же другой раздаст у кладбищенских ворот сыр и пироги старикам из богадельни? А чего там собираться – праздничная юбка могла сойти, но кофта до того износилась, что просто срам. И она подумала, не сбегать ли за реку к Прейманиете и не попросить ли у нее ту длинную, клетчатую. Шорничиха, правда, потолще, но теперь ее кофта придется как раз впору. На худой конец на спине надо будет стянуть немного, а после нитки можно выпороть…
Вдруг она услыхала, что дети на своей кровати тоже еще не спят. Наверно, Тале опять щипала маленьких, они брыкались и пищали. Испольщица стукнула ногой в спинку кровати и, подняв голову, угрожающе зашипела:
– Заснете вы, бесенята? Сейчас старик вылезет из печки, вот тогда увидите!
И на кровати сразу стало тихо, как будто там никого и не было. «Ага! – подумала испольщица. – Старый Бривинь еще и в будущем пригодится».
2
Раньше Лаура никогда не кормила собак, а сейчас с полной миской бежала по двору за Лачем. За эти два дня пес до того возгордился, что в пору упрашивать, чтобы не побрезгал похлебкой и хотя бы понюхал, – сколько на этот раз подлито молока. Зато в субботу ночью он совсем не выл. В воскресенье утром солнышко словно по самой земле катилось. Лучшего дня для похорон старый Бривинь не мог и желать. Лаура была убеждена, что это заслуга ее и Лача[39]39
По старинному латышскому поверью, в доме покойника нужно вдоволь кормить собак, чтобы в день похорон была хорошая погода.
[Закрыть], но Ванаг знал в чем дело. Выйдя во двор и посмотрев на небо, кинул головой и погладил бороду: так, все правильно, – ведь хоронят не простого смертного, а первого владельца Бривиней – Яна Ванага.
Простых дивайцев хоронили обычно в такое время, чтобы священник или Банкин могли пойти на кладбище прямо из церкви, не выходя лишний раз из дому. Но честь хозяина Бривиней требовала именно этого лишнего выхода, поэтому похороны были назначены на четыре часа, – из дому, стало быть, нужно выехать ровно в полчаса третьего. Съезжаться на похороны начали тотчас же после обеда.
Особо пышных поминок не устраивали – ведь как знать… – может быть, вскоре придется устраивать другое торжество, нельзя же заранее затмевать его… Пригласили только самых близких, хотя выбор был очень затруднителен: не позовешь кого-нибудь – обидишь, наживешь врага на всю жизнь. У Лизбете, среди палейцев, родни было немного, она подсчитала, что оттуда больше четырех упряжек не прибудет. Надо надеяться, что зять Лидак с сестрой Гердой ни в коем случае не придут: этакий бобыль на хромой белой лошаденке совсем не ко двору на похоронах Бривиня. Пятнадцать, шестнадцать упряжек – больше и не надо.
Расчеты на Лидака не оправдались. Лиене еще не успела сварить в котле кофе, как белая лошаденка приковыляла во двор. Тележные оси были такие длинные, что на концах мог легко примоститься мальчишка. Мешок для сиденья ничем не прикрыт, даже одеяла не нашлось у Герды. Вместо кнута Лидак держал стоймя, словно для украшения, березовую, не очищенную от листвы ветку.
Выглянув в окно, Лизбете всплеснула руками и с убитым видом отвернулась. Бривинь только пожал плечами: что же поделать, если у его жены такие бедные родственники. Нельзя же приглашать на поминки и в то же время просить, чтобы не приезжали. Да в конце концов беда невелика, – пусть все видят, что Бривини не стыдятся бедной родни.
Мартынь Упит встречал гостей, хозяин успел еще до обеда поднести ему две чарки, и он бойко и громогласно распоряжался на дворе. Этот палейский хибарник здесь впервые, как бы не заблудился на просторах Бривиней – Мартынь, подчеркнуто выпрямившись, с достойно-вежливым видом шел впереди белой лошаденки, широким взмахом руки показал на изгородь конопляника за поленницей.
– Вот здесь и привяжем твоего рысака, чтобы не сорвался.
Он сам принял от Лидака пеньковые вожжи и, сложив, засунул за веревочную шлею, продернул одну вожжу между кольями изгороди и завязал. Широкой рукой хлопнул по спине белую лошаденку:
– Стой, не рвись!
– Да нет, она у меня стоит и без привязи, где поставишь.
Лидак легко выпрыгнул из телеги и притопнул онемевшими короткими ногами в постолах. Застегнутый на все пуговицы коричневый полусуконный сюртук был ему длинноват, рыжая бороденка задорно торчала вверх, – он снял картуз и провел ладонью по голой макушке. Видно было, что он доволен тем, что приехал-таки. Мартынь с неприязнью заметил, что обширность Бривиней его не поражает и не удивляет. Зато жена Лидака спускалась с телеги медленно, точно была к ней привязана и насильно привезена сюда. Ее движения и каждая черта лица, казалось, говорили: что мы такие уж бедняки, мы только так, мимоездом, на минутку… Мартынь Упит сразу заметил, что Герда Лидак до того похожа на хозяйку Бривиней, что если бы не длинная грубая кофта, то и спутать можно, – два года разницы в возрасте ничуть не заметны.
Кисло улыбаясь, вышла навстречу Лизбете; сестры поцеловались, не глядя друг на друга. Они и в молодости не дружили, а теперь разница между владелицей Бривиней и палейской беднячкой была такая, что никакое родство не могло уравнять их. Однако никто не сказал бы, что Лизбете стыдится бедной сестры. Приветливо, даже чересчур приветливо она посадила обоих за длинный парадный стол, который протянулся вдоль стены через всю комнату; на нем были расставлены в два ряда кружки для кофе, белые хлебцы с изюмом и миски студня. Ванаг присел ради приличия поговорить с ними, – ему надо за всем следить и выходить навстречу, когда Мартынь на дворе примет нового гостя.
Герда догадалась сесть у самых дверей на нижнем конце стола, всем своим видом говоря каждому: пусть уж, пусть верхний конец остается для важных гостей, мы не такие, чтобы лезть вперед. Лидаку было все равно, где сидеть – здесь ли, там ли; он налил кофе на блюдечко и, с удовольствием отхлебывая, рассказывал, где видел проездом рожь поспелей и где с прозеленью.
Дальние гости всегда являются первыми. Следом за Гердой приехали опять палейцы – Лупат с дочерью Зетой и мать Лизбете, которую привез пожилой батрак Ян. На дворе Мартынь похваливал хозяйку усадьбы Мугури: она казалась моложе обеих своих дочерей. Ей это, видно, понравилось, и она сказала Ванагу, что нынче в Бривинях расторопный старший батрак. И когда все три женщины оказались рядом в комнате, чужой не определил бы с одного взгляда, которая из них Мугуриене и которые ее дочери. Ванаг усмехнулся: сюда бы еще Лауру, было бы четыре одинаковых. Такова у Мугуров женская порода, что они никогда не стареют. Но ему было известно то, что болтали насмешники, – будто красавицы из Мугуров никогда не бывают молодыми.
Мугуриене с Яном посадили на самом верхнем конце стола. Она хотела знать, удалось ли Лизбете домотканое сукно и не стираются ли этой весной до крови копыта у бривиньских овец, как у палейских… Теперь уже гости подъезжали один за другим, случалось, что и по три телеги сразу. Калнзарена, как церковного старосту, посадили с обоими сыновьями на самом почетном месте. Лиена вспыхнула как огонь, даже руки у нее заметно задрожали, когда она наливала им в кружки кофе. Зарен печально улыбался, его продолговатое гладкое лицо имело, как обычно, несколько утомленный вид. Зариниете совсем не подняла своих красивых бархатистых глаз под черными, как уголь, дугами бровей, она гибкими незагрубевшими пальцами лениво выщипывала из хлебца изюминки. Дома Зарены почти каждый день пили кофе, и хозяйка Бривиней сочла уместным критически высказаться о своем кофе: ей не довелось быть при варке кофе, а Либа всегда так торопится – растолчет в ступке зерна, а просеять сквозь волосяное ситечко, конечно, забудет, – на дне чашки окажется крупинка-другая. Второго церковного старосту Калнасмелтена и Иоргиса из Леяссмелтенов посадили рядом. Лизбете тотчас подсела к Иоргису и попыталась заговорить с ним, но этот неуклюжий, грузный человек, с слегка отвисшей нижней губой, мог только прошепелявить в ответ «да», «нет». Когда Лиена налила кофе, он забыл даже эти односложные слова и, посасывая кусок сахара, с шумом хлебал, впившись глазами в Зету Лупат. И было на что посмотреть, недаром Зета прославилась на три волости: пышная, белая, как молоко, румяная, она сидела и ласково улыбалась, в светлой шелковой кофте, с широкими, собранными на плечах рукавами; золотистые волосы перехвачены зеленой шелковой лентой, завязанной бантом наподобие бабочки. Отец нагнулся и снял с ее спины пушинку одуванчика. Только раз Иоргис из Леяссмелтенов отвел от нее глаза и посмотрел в окно, когда во дворе заржал его жеребец и Мартынь Упит, Большой Андр и Осис принялись на него покрикивать.
Лаура еще раньше поздоровалась со всеми, и теперь вышла из своей комнаты с таким видом, будто совсем не подглядывала в дверную щель, и с достоинством опустилась на скамью против Иоргиса. К этому времени появился и Мартынь Ансон, в брюках навыпуск, с платочком на шее, с зачесанными на плешь волосами. Здороваясь, поклонился и тем, кто сидел вдоль стены, и тем, кто разместился по другую сторону стола, спиной к нему. Осмотревшись, уселся рядом с Зетой и оглянулся, не идет ли Лиена с кофейником. Ткацкого станка, куда бы можно было положить фуражку, на сей раз не было, он держал ее в руке, потом опустил на стол, но заметив, что это неудобно, пристроил на скамейку, следя за тем, чтобы кто-нибудь не сел на нее. Все-таки старик и старуха из Яункалачей тоже прибыли, хотя их пригласили лишь из приличия и в Бривинях никто не ожидал, что они приедут. Но старик не забыл, как они со старым Бривинем вместе готовились к конфирмации и пировали друг у друга на свадьбах, старухе же хотелось показать, что они не такие уж захудалые люди, что чужие их уважают, хотя собственный сын Ян и невестка считают хуже собак. Слезая с телеги, старуха успела рассказать Мартыню Упиту, что Ян словно на смех велел запрячь им лохматого и полуслепого гнедка. Когда зашли в дом, охотников слушать ее не нашлось, и она еще раз пересказала все это своему старику, который только кивал головой и изредка бурчал «да, да». Оба были такого огромного роста, что казалось, сразу заняли полкомнаты; старуха языком рубила словно топором: все на мгновение притихли. Лизбете нахмурила лоб, а Ванаг только повел плечами.
У него своя забота: приедет сунтужский барин или нет? Берзинь из Сунтужей одним своим величавым видом служил украшением всякого празднества, не говоря уже о том, что бывший писарь ловко говорил по-благородному и писал по-немецки, зная все законы и считался самым умным человеком в волости. Ванаг вышел даже на двор посмотреть. Нет, сунтужского барина все еще не было. Мартынь успокаивал и уверял, что тот, может быть, приедет прямо на кладбище, далеко, что ли, ему.
Кофе уже благоухал на весь двор. Лиене помогала главная стряпуха на всех поминках – жена станционного стрелочника Римши Тыя, то и дело торжественно появлявшаяся в комнате с огромным зеленым кувшином. За столом уже дымились трубки, комната наполнялась синим туманом, шум становился сильнее. Старуха из Яункалачей трубила громче всех.
– Моя невестка такая плакса, какой на свете не сыщешь, – кричала она Герде Лидак, которая совсем не знала Яункалачиене. – Только одними каплями и держится, прямо одуреть можно от их запаха.
Вошел Осис и напомнил, не пора ли идти в клеть – ведь путь дальний, пока доберутся до кладбища… В комнате сразу стихло: в самом деле, старый Бривинь ждал в клети, как это про него совсем забыли!
Но оказалось, что в клеть идти еще рано, не пришел еще провожатый – Саулит. Разговор уже не клеился, собравшиеся на похороны начали беспокоиться, как бы не опоздать, как бы священник не прибыл на кладбище раньше их. Кто же не знал Харфа, он мог рассердиться и уехать, как это было на похоронах старого Спруки, когда Лиена из усадьбы Лиепае с трудом догнал священника у поворота на Колокольную гору.
Запыхавшийся, со сползшим шейным платком прибежал Саулит. Еще дорогой он снял шляпу, приглаженные седоватые волосы растрепались, большой лысый лоб и мясистый нос в поту, на большой, с горошину бородавке на левой щеке висела блестящая капля. Тотчас всем стало известно, что за беда с ним приключилась: он забыл взять псалтырь и от самого поворота на Часовую гору бежал обратно, – по чужой книге у него ничего не получалось. Сейчас она в кармане, все в порядке – он хлопнул себя по левому боку. Успеется, еще есть время, кладбище не волк, в лес не убежит. Священник может минутку подождать, проповеди сочинять ему сегодня не надо.
Однако нужно было спешить. Ванаг повел Саулита в свою комнату. Если участники похорон пили кофе, то провожатому сверх того полагался глоток из бутылки, иначе у него не будет звучать голос. Саулит вышел из комнаты, держась еще прямее, почти откинувшись назад, но не из гордости, а просто из уважения к важным обязанностям, которые ему сегодня предстояло выполнить. Входя в клеть, он зацепился за порог и чуть не упал, но Лизбете вовремя подхватила его под руку и поддержала – произошло это с Саулитом потому, что, поднимаясь по ступенькам, он вытаскивал из кармана толстую книгу псалмов, а это было дело не легкое.
В клети испольщика сильно пахло березками. Женщины столпились вокруг гроба, впереди всех Лизбете и Лаура, мужчины жались к стенам и закромам. Саулит открыл книгу псалмов в толстом деревянном переплете, обтянутом черной кожей, и, настраивая голос, провел ладонью по кадыку. Длинный рябой Лиелспура стал рядом с Саулитом, тоже лицом к собравшимся, вплотную к нему Инга, – они с отцом считали себя выше других и значительнее остальных, – и все дивайцы были того же мнения. Лизбете терла глаза уголком черного платка с бахромой, который уже совсем измялся. Старый Бривинь лежал, точно ему до всего этого не было никакого дела. Подсвечник бросал тень на его лицо, не видно было – улыбается он еще или нет.
Пот на лбу у Саулита обсох, но лицо раскраснелось, спина еще больше выпрямилась. Голос у него поистине великолепный: могучий, как трос у парома Леи, так и гудел он на низких нотах, – по правде говоря, только из-за этого голоса священник Харф так долго терпел его на должности учителя. На похоронах раскаты его голоса прямо за сердце хватали, поэтому не только простые крестьяне, но и более зажиточные арендаторы и испольщики всегда приглашали его. Во время пения первого же стиха Лиена внезапно уронила две слезы, не успев даже схватиться за уголок передника. За нею принялись сморкаться хозяйка Межавилков и Осиене.
Андр Осис остался на дворе – помочь Мартыню, а главное, он в большой толпе чувствовал себя неловко и знал, что не выдержит подобающего на похоронах печального вида. У Межавилков заняли фуру для возки хлеба – своя телега слишком коротка для большого гроба старого Бривиня и в нее не запряжешь пару коней. Осис сделал новое березовое дышло, на Машку и большого вороного надели выездные хомуты с кожаной шлеей, Мартынь Упит свил на этот случай новые пеньковые гужи и торжественности ради подвязал две пары вожжей и не выпускал их из рук, пока старого Бривиня выносили и укладывали на подводе. Ради той же торжественности и особого почета оба церковных старосты придерживали руками гроб. Лаура накрыла его новым, только что вынутым из шкафа одеялом, так, чтобы было видно изголовье с посеребренным ангелочком, державшим пальмовую ветку. Мартынь Упит сел на передний край гроба, самоуверенно выпрямился и натянул вожжи. Его гордое лицо не предвещало ничего доброго; Ванаг пожалел, что раньше времени дал ему выпить, – он может выкинуть такую же штуку, как в прошлый раз с тележным мастером. Андр Осис сел рядом с гробом, свесив ноги. С другой стороны уселся Вилис, сын Калнасмелтена – Ванаг шепнул обоим, чтобы придерживали гроб и присматривали за тем, чтобы возница держался размеренного похоронного шага. По одному подергиванию вожжей Машка почувствовала, что кучер немного под мухой, и била копытом землю, заражая беспокойством вороного.
Но Мартынь оказался на высоте. Он сдерживал лошадей на торжественном шаге, там, где начиналась усадебная дорога, приостановил их, чтобы участники похорон могли разместиться и чинно выстроить в ряд свои подводы. Калназарен, на правах церковного старосты, встал впереди всех: он ничего не имел против того, чтобы к нему подсел и Мартынь Ансон – его жена подвинулась на середину; тележный мастер свесил одну ногу и вообще был горд тем, что сидит на первой подводе: вся волость могла теперь видеть его близкие отношения с хозяином Бривиней.
В самый последний момент из-за речки приковылял рейман – насилу вырвался от жены, которая все время его не пускала. У Калнасмелтена на телеге один сынишка, но ему как раз понадобилось рассмотреть что-то в саду, и не удивительно, что он не заметил шорника, подошедшего к телеге и вопросительно вздернувшего бородку. Вецкалачи сидели втроем. На следующей подводе могли бы немного подвинуться Галынь с Анной, но Осис не позволил. За столом он тоже выпил несколько чарок, поэтому склонен был почудить. Схватил шорника за руку, потащил в самый хвост к телеге Лидака и почти поднял на нее.
– У палейцев телеги длинные, – смеялся он, – аккурат на троих, как отмерено.
Лидак с готовностью подгреб ему сена, чтобы мастеру было мягче сидеть. Но Герда так язвительно засмеялась, что самый гордый человек почувствовал бы укол в сердце, если бы в этой суматохе было что-нибудь слышно. Неуслышанным остался и выкрик Герды, полный горькой усмешки:
– Ведите всех сюда! Может, найдется еще какой-нибудь одноногий или однорукий!
Но Калназарен пустил уже лошадь вниз, вся вереница тронулась, и сразу воцарилась обязательная на похоронах торжественная тишина, когда неприлично поднимать кнут, и даже лошади стараются не фыркать. Хозяйские жены сидели чинно, в черных шелковых платках, даже их собственные мужья с уважением косились на них. Лизбете надвинула платок низко на лоб, чтобы не видны были заплаканные глаза, Лаура посмотрела на нее оценивающим взглядом и спустила платок еще ниже.
Две довольно больших елки в самом деле стояли наподобие ворот на границе Бривиней – жаль, что сам Маленький Андр не видел, как красиво проследовала в ворота похоронная процессия, выезжая на большак. Опять же неплохо, что мальчик угнал свое стадо далеко в Дивайскую долину, и участники похорон не слышали, как звенела на всю рощу его беспечная песня. Во всяком случае, не слышал старый Бривинь, накрытый новым одеялом Лауры и обвитый тремя гирляндами брусничника.
На дворе Межавилков люди вытягивали шеи, больше из желания видеть, как в этой веренице выглядят их хозяин и хозяйка. А на прогоне мальчишка Петер забрался на изгородь и, увидев на последней телеге своего врага, покатывался со смеху, сверкая белыми зубами и бесстыдно показывая на него пальцем. Викул со старшим сыном Фрицем ждали на телеге у своего поворота, пока все не проедут, чтобы самим присоединиться. Фриц выглядел так, точно рад был выпрыгнуть из телеги и спрятаться за кузницей. Почти все обитатели усадьбы Лапсены выбежали на большак, Мартынь Упит, вытянувшись в струнку и вытянув руки как можно дальше, всем своим видом показывал, что с трудом сдерживает бривиньских лошадей. Четверо пильщиков в Рийнисках разводили огонь под котелком, подвешенным на козлах, и не обращали никакого внимания на проезжавших. А тот, в белой рубашке, что лежал на траве вверх животом, приподняв согнутые в коленях ноги, был сам Рийниек. Даже головы он не повернул, не пошевельнулся, – так безразличен был ему и Бородач и его похороны. Нарочно разлегся здесь, как кабан, чтобы поддразнить, – Ванаг сразу понял это, но разумно сдержался, только концом кнутовища показал Лизбете: фундамент для дома заложил, да так и осталось, должно быть деньги у казны не так-то легко выцарапать… Аптекарь Фейерабенд стоял за стеклянной дверью и, засунув руки в карманы, равнодушно смотрел на увитый зеленью гроб и на длинную вереницу упряжек. На этот раз Августу из Калнасмелтенов не пришлось соскакивать с телеги и стучать о шлагбаум кнутовищем, чтобы Кугениек вышел из будки и открыл переезд. Миезис все еще раскланивался, стоя перед своей лавкой, когда полосатая перекладина уже взвилась в воздух. В ответ на такое внимание Ванаг, переезжая рельсы, потянул за козырек, и Кугениек в виде исключения ответил на поклон.
За станционными елями лошадь церковного старосты сама свернула на привычную дорогу к церкви. Сразу стало ясно, что похороны Бривиня были не пустячным событием в волости. По тропинке, через целину Вецземиетанов и мимо гравиевых отвалов, на кладбище густо валил народ, большей частью женщины с детьми. Завидев с колокольни кладбищенской часовни процессию, Лакстынь зазвонил так усердно, будто ему заплатили за это рубль. И вечернее солнце словно потускнело, даже лошади, казалось, зашагали медленнее.
Когда телега церковного старосты поравнялась с мостом через речку Колокольную, а белая лошаденка Лидака, прихрамывая, карабкалась еще вверх мимо кривой придорожной ивы, на противоположном склоне с церковной дороги свернула к кладбищу упряжка священника. Его кучер Калнынь, сидя на козлах, вытягивал руки с еще более важным видом, чем Мартынь Упит; лоснящийся, откормленный, серый в яблоках жеребец сердито выгнул шею, когда его заставили идти шагом. И великолепно же это получилось, – сам священник впереди всей похоронной процессии подъехал к кладбищу. Толпа людей отхлынула от могилы к воротам посмотреть, каков старый Бривинь в гробу!
Да, сунтужский барин все-таки приехал! Высокий, статный, с седеющей бородой, в шляпе, в черном сюртуке из фабричной материи и в начищенных сапогах, он величаво стоял, заложив руку за спину; маленький, вертлявый Артур рядом с ним казался совсем мальчишкой. Ванаг передал вожжи Лауре, чтобы привязала лошадь, а сам пошел поздороваться. К священнику подходить было еще рано, Калнынь только что вынул из чемодана талар и бархатную шапочку и помогал ему облачаться.
С гроба сняли крышку. Окончательно удрученная Лизбете двумя пальцами откинула до половины покрывало. Толпа женщин теснилась вокруг фуры, до того вытягивая шеи, что, казалось, кое у кого вот-вот оторвется голова. Да, вот он, этот великий упрямец, который так долго противился смерти, не хотел помирать. Все же сдался, все же одолела она его! Да, нелегко умирать, когда оставляешь собственный хутор, семь лошадей и много всякого добра. Но смерть не разбирает, ей все равно, богат ты или беден, кого схватит, тому уж не хлебать похлебки… У некоторых в глазах мелькнуло почти удовольствие, хотя лица выражали горе и сочувствие старому Бривиню. Только всего и осталось от этого силача и ухаря, который по три пуры зерна вносил в клеть по ступенькам и мог за час выпить четыре стакана грога. Желтый, как береста, вокруг головы платочек, словно у него болят зубы. Более зоркие сразу разглядели иссиня-черные ногти, которые просвечивали сквозь нитяные чулки и покрывало. Такие обычно у тех, кто умирает в холоде – еще неизвестно, позаботилась ли эта палейская накрыть его шубой поверх одеяла, – ведь не родной отец…
Однако долго рассуждать не пришлось, задние так и стояли с вытянутыми шеями: подойти ближе разглядеть не удалось – Мартынь Упит и Андр Осис снова опустили крышку. Лаура развернула длинные полотенца, на которых понесли гроб. Хозяину Бривиней, идущему сразу за гробом, трудно было сохранять скромный и печальный вид: ведь оба церковных старосты были среди тех, кто нес гроб, и сам сунтужский барин слегка поддерживал его рукой. Даже старого Спруку не хоронили с таким почетом!
Из провожающих только самые бойкие сумели пробраться за гробом к могиле, даже женщинам с венками из брусничника и цветов не удалось подойти поближе. Фрицу Викулу это было на руку, он остался за толстой березой, где его разглядеть было не так-то легко. Ведь неспроста они сюда сбежались – все запомнят: на ком новый платочек, кто из родных больше плачет, – все заприметят, чтобы было что рассказать, когда начнутся расспросы дома.
Рослый, бородатый и грозный стоял у могилы айзлакстский священник Харф. И в обычное-то время он не терпел греховных плевел, но сегодня вид его и подавно не предвещал ничего доброго: совсем недавно он был отрешен на два месяца от должности за поругание православной веры и оскорбление палейского русского священника Карпа, а это не так-то легко забыть. Саулит стоял на песчаной насыпи чуть пониже его, еще более красный, чем в клети, и еще более прямой. Священник не успел прочесть даже первые две строчки молитвы, как он уже зарокотал своим могучим басом, оглушая толпу и опережая тягучее пение старух. Женщины легонько подтягивали, мужчины могли только гудеть, как под орган. Аузиниете из Лиелспуров вылезла вперед, она это заслужила, потому что у нее с самого начала капали слезы. У ее девочки только нос был мокрый, и она сердито терла его обоими кулаками. Хозяйка Бривиней стояла, опустив голову, платок надвинула так низко, что никак не увидеть, плачет она или нет. Только одно могла подтвердить любая из присутствовавших – носовой платок она судорожно комкала в руках. Не у всякой ведь слезы текут так легко, как у Аузиниете, иной и без слез выстрадал больше тех, у кого глаза на мокром месте.
Харф хотя и казался сердитым, однако сдержался: хоронить ведь приходилось отца бривиньского господина, а не какого-нибудь бобыля. Все подняли головы и напряженно слушали, когда он обиняком помянул о чревоугодии и пьянстве, которые многих повергли в пучину бедствий и порока. Стоявшие поблизости незаметно переглянулись – не кидает ли он камешек в трясину Вайнелей? Но священник уже миновал трясину и говорил о великом милосердии, которое давало каждому возможность в долгих телесных муках искупить грехи и спастись от вечной гибели. Наконец священник коснулся тех, кто опечален уходом покойника, и пожелал им бодрости духа. Теперь уже нечего было опасаться от него каких-нибудь выходок.
Еще не кончили последний псалом, как Осиене, ловко вынырнув из толпы, пробралась к телеге развязать узелок с лепешками и вытащить из-под мешка бутыль с водкой – чтобы была под рукой у Осиса. И в самом деле, едва только зазвонил на колоколенке Лакстынь, как нахлынули старики и старухи из богадельни. Бривинь умно сделал, что купил в Клидзине стаканчик толстого граненого стекла – хватит налить всем, а самым заядлым охотникам останется и по другой. Два стаканчика, один за другим, Осис налил кучеру священника, пока Харф разговаривал у могилы с господином Бривинем и сунтужским барином. Случайно, совсем случайно оказался поблизости и Мартынь Упит, ему за доставку покойника тоже полагалось. Отзвонив свое, прибежал и Лакстынь. Толпа вокруг телеги такая, что, пожалуй, на всех не хватит. Но нельзя забывать, что хоронят не какого-нибудь бобыля, а первого владельца Бривиней, старого Ванага, и Осис гордо вытащил из-под мешка другой полуштоф. Только нужно немного оставить на дне – Пакля-Берзинь, похаживая вокруг лошадей, с жадностью поглядывал в его сторону. У Осиене дело проще: пироги для бедняков умышленно пекли небольшие, сыр еще дома разрезали на куски, узел большой, будет чем одарить старух и старикам хватит на закуску.
На обратном пути порядок соблюдать уже не приходилось. Мартынь Упит первым повернул свою пару и усаживал приглашенных, которые пришли на кладбище пешком или остались на этот раз без места. Прейман взобрался сам без приглашения и привалился спиной к Саулиту, который, верно, по опыту знал, что, когда лошадей пускают рысью, на широкой фуре сидеть безопаснее, чем на телеге. Осис еще только наливал чарку звонарю, а упряжка Мартыня Упита, с шумом проехав сквозь густо разросшиеся кусты Иецанского погоста, быстро свернула на Часовую гору. Даже с горы он не спускался шагом, внизу на мосту фура так подпрыгнула, что шорник крикнул, – нельзя ли, мол, не ломать людям костей. А те, кто ехал свесив ноги, только гоготали, и на другую гору Мартынь въехал такой же рысью. Разве не он сам кормил бривиньских лошадей, так почему же не показать разок, на что они способны! Железнодорожный переезд оказался закрытым, Мартынь спрыгнул с фуры и так принялся колотить по шлагбауму кнутовищем, что жена Кугениека поднялась со скамейки, широко раскрыв заплаканные глаза, а Кугениек выскочил из будки красный, как рак. Что он думает! Для чего он здесь посажен! Люди с похорон, им некогда дожидаться, пока какой-то будочник выспится. Сумел ли сторож, опомнившись от изумления, что-нибудь ответить, никто не слышал, фура прогремела мимо лавки Миезиса, мимо аптеки, вниз по Обрыв-горе, и снова в гору. Братья Лупаты, выползшие из своей землянки, только успели, разинув рты, вслед взглянуть. Проезжая мимо будущей лавки Рийниека, старший батрак Бривиней не удержался – выкрикнул от восторга что-то столь похожее на «дураки», что один из пильщиков схватил кол и погрозил ему. А фура уже громыхала вниз с горки Рийниека и по мосту через Диваю.
