Текст книги "Земля зеленая"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 58 страниц)

Калвиц проехал по Мариинской улице до Елизаветинской и свернул на нее. Другого пути он не знал и боялся запутаться. К «Стура Степу», что на углу Суворовской, его не пустили, ворота были на запоре, – какой-то человек сказал, что тут нет постоялого двора, дом перестраивают под гостиницу. При ней будет ресторан. Тогда Калвиц повернул обратно и проехал шагов двести по Елизаветинской, к «Эзиту»[92]92
  Эзитс – по-латышски ежик.


[Закрыть]. На вывеске над воротами изображено страшно взъерошенное животное с такими длинными иглами, что скорее напоминало дикобраза, чем ежа. Внизу подписано: «Job Esieolt». Должно быть, по-немецки это и будет «Эзит», подумал Андр Калвиц. Неизвестно почему в памяти всплыла «Петербургас авижу пиеминя», которую из школьной библиотеки ему давал читать Пукит.

Привязав копя на дворе, они зашли в двухэтажный дом с длинными коридорами, чтобы напиться чая – всю дорогу ели только всухомятку. По коридорам и раскрытым комнатам шныряли подозрительного вида мужчины в оборванных пиджаках, с распухшими красными лицами, у одного вместо башмаков привязаны старые калоши. Калвицам отвели маленькую комнатку и сказали, что тут им будет покойно. Было так тесно, что, кроме столика да двух стульев, поставить больше ничего нельзя. Обои в синих цветочках местами отклеились и свисали вниз; по обрывку полз большой бурый клоп. Столик покрыт скатертью, когда-то она была белой, а теперь сплошь в желтых пятнах и серых кругах от стаканов. Пожилая женщина внесла чайник и сахар, она была любезна, но так же грязна, как и скатерть. Масло и творог у них с собой в туесе, Калвиц попросил белую булку, парочку пивных колбас и стопку водки, чтобы почувствовать себя смелее с рижскими господами, как он пошутил.

Андр выпил только один стакан чая. Все время смотрел в окно на двор, куда въехало еще несколько подвод. Тот, в рваных калошах, начал ощупывать возы, пока конюх не взял кнут и не выгнал его, как собаку, за ворота… Значит, вот какая она, эта Рига!..

Андру вспомнился лесной угол Силагайлей со скошенным ржаным полем, где в полдень блестели серебристые паутинки и воздух был такой звонкий, что эхо разносило голос до самой юнкурской границы… Стало тяжело на душе, но Андр взял себя в руки, чтобы отец не заметил, а то подумает – чего же ты так рвался в Ригу?

Все-таки чаепитие спокойно не прошло. В комнатку влез какой-то оборванец, обходительный и ловкий. «Не нужны ли господам английские бритвы? – И вытащил из кармана целую пачку. – А может быть, ножницы для ногтей? Настоящая шведская сталь, остры, пока не источатся и не станут тонкие, как листики». Едва удалось его выставить. Через минуту появился мальчишка с мышеловками – поставил одну на стол и на собственном пальце показал, как сильно бьет пружина из медной проволоки. Действительно, на пальце осталась глубокая красная борозда, удивительно, что не разбило до крови. Старший Калвиц пригрозил взять его за шиворот и свести в полицию – только тогда он выскочил из комнаты.

Путь до агенскалиского пароходика тоже был не особенно приятным. Андр нес узел с одеждой. Калвиц тащил куль с провизией. Идти напрямик через Верманский парк они не осмелились, – на столбике у открытых ворот – надпись: «Проход запрещен». Может быть, запрещено проходить именно с такой поклажей? На улице Паулуччи отец показал здание Латышского общества, которое Андр и сам узнал по входной лестнице с резными перилами – он видел ее на картинках. На перила влезли два перепачканных мальчишки, должно быть, дети дворника, и, ловко бросая кусками шлака, старались загнать кошку на верхний подоконник. Андру казалось, что бесчинство оскорбляет величественное здание, где заседали ученые общества, выступала знаменитая Даце Акментынь и происходили еще многие примем нательные события, о которых без сердечного трепета нельзя было читать в газете.

Беличья и Грешная улицы переполнены народом. Калвицев с их ношами оттеснили с тротуара на мостовую, приходилось остерегаться, как бы проезжающие не задели колесами. В одном из переулков извозчик предложил хозяину и молодому господину сесть в пролетку, не пожалеть двугривенного за переезд через мост. Оборванец, присев на колесо ручной тележки, ел булку с копчушкой и издевался над приезжими: что они, из Сунтужских лесов вылезли? Даже в Риге не дают заработать десяти копеек. Усмехались и некоторые прохожие, глядя на этих мужиков. Улыбаясь в усы, Калвиц шагал, будто ему и дела не было до всех этих зубоскалов. Но Андр страдал – большой узел на плече и костюм из домотканой материи действительно делали его похожим на выходца из самой глуши. Ему казалось, что все разглядывают их с любопытством и насмешкой. Он шел, словно по раскаленным углям, даже не оглядываясь на витрины, полные различных привлекательных вещей.

На набережной Даугавы такая суматоха, что ничего не разберешь. Рядами стояли огромные корабли; от деревянного моста до железнодорожного сновали большие и маленькие буксиры, один тащил по самой середине реки громоздкую баржу. Только что отчалил и пошел против течения высокий, синий, набитый пассажирами и багажом пароход с белой надписью «Dahlen».[93]93
  «Dahlen» – «Доле» – пассажирский пароходик, поддерживавший сообщение с островом Доле на Даугаве.


[Закрыть] Наискось реки бежали широкие небольшие пароходики с огромными колесами по бокам, на середине Даугавы они выглядели совсем плоскими и короткими, как плотва, – головы пассажиров, под брезентовыми тентами, казалось, торчали прямо из воды.

Домиков у пристаней, больших и маленьких – целый лабиринт. Русские надписи плохо помогали разобраться, да и объяснения Андрея Осиса разве упомнишь. Людей здесь – как в муравейнике, и все такие торопливые, остановить и спросить – страшно, задержишь человека, а у него за Даугавой вдруг горит дом или ребенок упал в воду и надо бежать спасать.

Вдоль набережной выстроились в ряд косые каменные тумбы с железными шапками, обмотанные стальными канатами, протянутыми от больших пароходов. На одной из них сидел оборванец в стоптанных туфлях. В одной руке он держал копченую селедку, другой отламывал куски булки, зажатой между коленями. Жевал и пригнувшись смотрел за Даугаву, где, казалось, ему надо было разглядеть что-то особенно интересное. Ему, очевидно, некуда было спешить. Калвицы подошли и спросили, как пройти к пристани агенскалнского пароходика. Бездельник все же рассердился, словно ему помешали, нахмурился и неразборчиво пробурчал что-то в ответ и кивнул головой, непонятно, вверх или вниз, и снова устремил пристальный взор за реку.

Но тут подошла круглая бойкая старушонка с корзиной, наполненной чисто вымытыми, красивыми связками моркови, Агенскалнская пристань им нужна? Да ведь это тут же, в пяти шагах, разве они не знают? Что же, не мудрено. Два года тому назад она приехала из Ледурги,[94]94
  Ледурга – населенное место (бывший волостной центр) в Видземе. Болдерая, Мангальсала – прежде рыбачьи поселки вблизи Риги, теперь включены в территорию города Риги.


[Закрыть] дочь, вот так же, не пришла встретить, нельзя было – рожала третью девочку. Ничего, сама во всем разобралась, для того и язык каждому дан, чтобы не тыкаться по свету, как слепому. Та баржа с будкой – не пристань, там скупщики принимают рыбу от рыбаков Болдераи и Мангальсала. А здесь останавливаются пароходики из Зунда.[95]95
  Речь идет о пассажирских пароходиках, поддерживавших сообщение между правым берегом Даугавы и рукавом ее левого берега.


[Закрыть] Это только так кажется, что люди прямо с берега спрыгивают вниз на палубу, на самом деле там лестница, хотя и очень крутая. На агенскалнские пароходики посадка удобная, идешь словно по ровному полу. Вот это и есть пристань, только билет сперва надо купить. В первом классе – пять копеек, во втором – три. Она всегда ездит во втором, но ведь денег у крестьян куча, они могут и за пятачок… Подталкивая и поучая, старушка подвела Калвицев к самой кассе, и когда они уже входили на пароход, все еще кричала: «Первый – наверху, второй – внизу». У Андра Калвица горели уши; он сделал вид, будто эти выкрики относятся к кому-то другому, а не к ним. На пароходике широкоплечий и неуклюжий парень с каким-то блином на голове вместо фуражки, в полосатой тельняшке, с голой грудью, на которой были вытатуированы синие якоря, прикрикнул на них. Куда прутся, как слепые оводы? Сказано – первый класс наверху!

У Андра спина совсем взмокла, когда они сели на скамейку на самом носу пароходика. Свой куль Калвиц поставил между ногами. Какой-то молодой франт с темными волосами и закрученными вверх усиками, в белых брюках и синем пиджаке, в твердой соломенной шляпе с плоским верхом, сердито отодвинулся, даже локоть снял с перил, чтобы мужик невзначай не прикоснулся своей спиной.

В рубку с опущенными стеклами вошел капитан, небольшой мужчина с коротко подстриженной бородкой, в фуражке с позолоченным околышем и огромным золотым якорем в золотом венке. Немало золота было у него на голове, выглядел он так, словно в свое время объехал все моря и теперь бесконечно скучает в этой презренной даугавской луже, по горло надоели ему пассажиры, которых он должен перевозить с одного берега на другой… «Rückwarts! Задний! Langsam! Тихий! Vorwärts! Вперед! Voile Kraft! Полный вперед!» – кричал он вниз в медную трубку. Шлепая большими колесами и содрогаясь на ходу, пароход заскользил наискось через Даугаву.

Три девушки-подростка сидели напротив и, сблизив вместе головы, шептались по-немецки и смеялись. Андр понял – над ним. Что могло быть в нем смешного? Узел, завернутый в полосатое одеяло, выглядел совсем не смешно. Но тут он увидел ногу молодого франта, которая покачивалась, высоко перекинутая через колено. Желтый ботинок с небывало толстой подметкой и синий в белую полоску носок выглядели нарядно. А башмаки Андра, сшитые Штейном в Клидзине, по дороге запылились и стали совсем серые – Андру не пришло в голову на постоялом дворе хотя бы пучком сена их немного обтереть. Должно быть, в этом причина насмешек, но теперь уже не исправишь. Он спрятал ноги подальше под скамейку и, осмелев, посмотрел на хохотушек. На самих старенькие, стоптанные туфельки, чулки сползают, колени голые – срам смотреть!

Ветер подхватил у одной из девушек шапочку и чуть не унес в Даугаву. С визгом все три кинулись ловить, пассажиры засмеялись, и Андр громче всех. Насмешницы надулись и присмирели, сердито посматривая на Андра. Пусть сердятся, только бы запомнили: не надо смеяться над другими, особенно над тем, кого не знаешь и не догадываешься, что он собой представляет.

Над Ригой поплыл церковный звон, латышское богослужение только что отошло – выспавшиеся немцы начали справлять свою службу. По зыбкой поверхности воды звуки доносились неясно, как из бесконечной дали, и таяли в воздухе. Звон смешивался в сплошное, хаотическое гудение. Выделялся только один колокол: через ровные промежутки ударяло словно вальком по толстому железному жбану. Андр еще не знал, что это звонит большой колокол кафедрального собора. Но вот и там впереди, в Агенскалне, поднялся визгливый перезвон! «Банкс! тынга-линга, тынга-линга-банкс!» Большой солидно поддакивал, а маленькие прыгали и метались, не зная куда деваться. Так забавно, что хотелось смеяться. Да, по воскресным утрам в Риге весело!

Наверное, звонят на той белой колокольне с красными углами, которая возвышается над Агенскалиским заливом. Церковь Пресвятой троицы – Андр слышал о ней от Андрея Осиса. Теперь, вспомнив описания Андрея, он все тут легко узнавал. Вон длинная черная дамба АБ, за нею стоят два больших парохода, а огромная черная гряда выгруженного угля, кажется, тянется до самого деревянного моста. Высокий дом с башенкой и часами – морское училище, а прямо напротив, на косе, у входа в залив, яхтклуб с верандой и мачтой для флага. В конце концов нет ничего страшного и подавляющего в этой Риге. Не может человек здесь пропасть, как иголка в сене.

Сойдя с пароходика, надо держать прямо на церковь Пресвятой троицы, в которой уже перестали трезвонить. Теперь нечего сомневаться и спрашивать дорогу. На перекрестке стоял городовой с рыжими усами и изрытым оспой лицом, огромный и тучный, словно откормленный на убой, в белых перчатках, с шашкой на боку. Казалось, он был недоволен всем, что происходило вокруг. По его мнению, ломовик с возом, нагруженным ящиками с бутылками сельтерской воды и лимонада, ехал слишком быстро, а пешеходы шагали медленнее, чем следовало бы. Он чертыхался, размахивал рукой в белой перчатке, рассерженный до глубины души и вспотевший. Подозрительно оглядел двух прохожих с большими узлами, – если бы не такая суматоха на перекрестке, непременно остановил бы и обыскал.

– Смотри, как спасает иногда домотканая шкура! – смеялся старший Калвиц, когда они перешли улицу. – Иначе он нас непременно обыскал бы.

Хотя звон был внушительный, но из церкви вышла только небольшая группа стариков и старух, крестившихся на ходу и кланявшихся иконам, повешенным в притворе.

– Разве стоило из-за них так безжалостно лупить в колокола? – рассуждал Андр.

– Это больше для того, кто там наверху, чтобы слышал, как здесь, на земле, усердно стараются, – ответил отец.

Потянулась бесконечная железная решетка, укрепленная на кирпичных столбах. За решеткой – парк, заросший старыми соснами, липами и каштанами, захламленный каким-то неубранным строительным мусором. А это длинное трехэтажное здание, с зарешеченными нижними окнами и маленькими лавчонками в проходах, – должно быть, Агенскалиский базар; по описанию Андрея Осиса и его можно узнать. Над дверью углового дома на Большой Лагерной улице висела на железном крюке вывеска, – франтоватый господин с закрученными вверх усами и с прилизанным пробором, над рисунком надпись: «Friseur», по-русски «Парикмахерская». Должно быть, франт, изображенный на вывеске, своей блестящей куафюрой заставил Калвица призадуматься и пощупать затылок. Вообще-то он носил короткие волосы, но шея успела уже зарасти, – в спешке перед отъездом не догадался позвать Марту с ножницами. У Андра около ушей – тоже порядочные космы: не о волосах думал он все это время.

– Если парикмахерская открыта, – сказал Калвиц, – следовало бы зайти подстричься. А то мы действительно будто из Сунтужскнх лесов вылезли.

Парикмахерская была открыта. Из нее вышел чисто выбритый господин, ощупал лицо, стараясь не попортить нафабренных и закрученных усов. Калвиц остановился у окна посмотреть. За стеклом стоял вылепленный из какой-то массы бюст важной персоны с пышными седыми волосами и гладко зачесанными бакенбардами. На косяках и подоконнике выставлены бороды, усы, косы. Наверху висел плакат: «Здесь даются напрокат парики для костюмированных балов и провинциальных театров».

Андр тоже считал, что следует подстричься, – Анна успела шепнуть ему, что теща Андрея страшная придира, не любит вахлаков. Побаивался он и рижских лавочников, заносчивых приказчиков. Об их заносчивости и зубоскальстве Осис и Мартынь Упит в свое время много рассказывали.

– Кажется, это какое-то немецкое заведение, – попробовал отговориться Андр. – Умеют ли там по-латышски говорить?

– Ну, ты же учился немецкому языку, – напомнил Калвиц.

Андр действительно учился и читал довольно хорошо. Но разговорной немецкой речи Пукит не находил нужным учить, требовал, чтобы вызубривали отдельные слова и фразы из «Переводчика» Шписа.[96]96
  Речь идет о составленном учителем Я. Шписом учебнике – «Переводчик, или Первый помощник детям, изучающим немецкий язык».


[Закрыть]

– Как знать, пустят ли нас с такими тюками? – сомневался Андр.

– По лбу не ударят! – ответил Калвиц, почти рассердившись. – Видишь, на чистом латышском языке написано: «Даются напрокат». Значит, охотно берут и латышские деньги. Черт побери, разве не сами латыши выстроили эту Ригу?

Он перехватил куль под мышку и пошел к двери с таким видом, словно хотел сказать: ну, попробуйте только ударить по лбу! Наискось стеклянной двери золотыми буквами, с широкой чертой под ними, выведено: «Aug. Rentz». Чувствуя, как сильно бьется сердце, Андр протиснулся со своей ношей вслед за отцом. Тугая дверь громко хлопнула за спиной.

По лбу никто не ударил. Первое, что Андр увидел, был лист желтой бумаги в роскошной золотой раме с надписью: «Amtsbrief – Свидетельство». Внизу множество витиеватых подписей; с нижнего правого угла свисала на шелковых шнурках зеленая восковая печать, величиной с серебряный рубль. Рядом – красивая картина, но Андр не успел ее рассмотреть.

Три зеркала, высотой до потолка, украшенные стеклянными рамами, слепили глаза. Перед одним сидел какой-то господин, далеко откинув на спинку стула голову, с густо намыленным подбородком. Над ним трудился парикмахер, ловко работая подвижными пальцами. Он был в белоснежном халате, голова лысая, как у Мартыня из Личей, рыжеватые усы торчали кверху. На высоком, обитом кожей табурете сидел паренек, видный только со спины, и расчесывал медной гребенкой подвешенный к дощечке пучок длинных женских волос. Когда Калвицы, положив ношу у дверей, начали крутить в руках свои картузы, послышался голос:

– Вешалка для шляп у дверей. Повесьте и присядьте, пожалуйста.

Латышское произношение было понятным, не хуже, чем у большинства дивайских немцев. Говоривший сидел против зеркала, за столом, заваленным газетами. «Düna Zeitung» скользнула вниз, открылось полное лицо в очках, с пучками бороды по обеим сторонам подбородка. Круглый живот затянут в бархатный с крапинками жилет, по нему змеилась золотая цепочка. Конец дивана, где сидел господин, заметно вдавился.

Андр с отцом уселись на венских стульях. Толстый господин пододвинул ближе к ним кипу газет и журналов. Увидев «Балтияс вестнесис», Андр вытащил из стопы газету – оказалось, за прошлую неделю. Но читать все равно не мог; сердце не переставало колотиться, перед глазами рябили зеркала, всякие флакончики, коробочки, блестящие металлические инструменты. Андр покосился на стену – на красивой картине нарисован большой флакон, наполненный зеленой жидкостью, стеклянная пробка повязана лентой. Прочесть надпись, хотя она была выведена латинскими буквами, Андр не сумел, – должно быть, написано по-французски. На бутылке наклеена этикетка с изображением молодой девушки, лицо у нее такое же красивое, как было в свое время у Лиены, дочери Пакли-Берзиня. Андр посмотрел еще раз – сходство поразительное, только Лиена никогда не распускала волос по плечам и не втыкала в них розу…

Рыжеусый парикмахер брил подбородок своему клиенту, по временам бросал несколько слов по-немецки, не ожидая ответа, потому что собеседник не рисковал открыть рот, только мычал что-то сквозь сжатые губы. Парень в глубине комнаты сидел так, будто являл собой продолжение высокой трехногой табуретки: ни прямая спина, ни курчавый затылок не шевелились, только руки двигались, как машина, взмахивая медным гребнем. Толстый господин сложил «Düna Zeitung», снял очки и провел рукой по жидким, гладко зализанным волосам. По в одном месте волосы на затылке раздвинулись, и засверкала необычайно белая гладкая кожа – сразу стало понятно, почему он так зачесывался.

Несомненно, это был сам господин Ренц. Опытный мастер, он умел обращаться с клиентами и вступил с Калвицем в разговор. В данном случае о чем? Ну, конечно, о деревне. «Как там живется?»

Андр заметил, что глаза у отца сузились, что означало, что он насторожился, не начнет ли немец подтрунивать и не придется ли отбрить его в ответ как следует.

– Когда как, – ответил Калвиц уклончиво, еще не зная, спрашивают его всерьез или в насмешку. – Иногда лучше, иногда хуже, но в общем жить можно.

Но оказалось, что господин Ренц и не склонен подсмеиваться. Он родился и вырос в Кандаве[97]97
  Кандава – городок в Курземе.


[Закрыть] – это почти то же, что в деревне. Хорошо знал, что сейчас время уборки, и осведомился, какова нынче рожь. Ведь иногда случались поздние заморозки, могли погубить цвет, тогда урожай плохой будет.

Калвиц стал разговорчивее. Нет, нынче, как говорится, бог миловал. Даже в его лесном углу рожь отцвела хорошо.

Услыхав о лесе, толстяк совсем оживился: он очень любит лес, это его слабость. Что у них там растет, сосны или ели?

Клиент уже побрит. Усатый побрызгал на гладкое его лицо из зеленоватого флакона, как на картине, вытер полотенцем, похлопал по щекам клочком ваты, которую предварительно обмакнул в пеструю коробку. Комната наполнилась удивительно приятным запахом.

Парень, как подброшенный пружиной, соскочил с табурета, сорвал с побритого белую накидку и бросил в нижний ящик шкафчика. Когда в кресло сел Калвиц, достал с верхней полки другую, совсем свежую, и завернул в нее нового клиента.

– Вот уж настоящее мотовство, – усмехнулся Калвиц. – Прачка даром, конечно, не работает, а та была еще совсем чистая.

Усатый покачал головой, но ничего не сказал, заметив, что хозяин поднялся и хочет ответить сам.

– Так не годится, – сказал владелец парикмахерской с видимым удовольствием, – в порядочном заведении это не принято. Пусть заработок получается меньше, но мы должны беречь добрую славу фирмы.

Андру велели сесть перед другим зеркалом, чтобы папаше не пришлось его ждать. Его так же накрыли, и подмастерье приступил к работе. Теперь в зеркало Андр увидел, что этот парень хотя и выглядел довольно взрослым, но в действительности лишь вытянулся в длину. Это был загнанный подросток, с хрящеватым носом и круглыми испуганными глазами, лишенными всякой живости. Ножницы у него звякали не так ловко, как у того усатого, расческа иногда цеплялась – должно быть, привык орудовать медным гребнем, как граблями. Но это терпимо, – дома, когда стригли, Андру поддавали и не такого жару.

Господин Ренц уже не садился. Он, разговаривая, прохаживался по комнате. Андр хорошо видел его в зеркале всякий раз, как он проходил мимо. Шагов его не было слышно – на ногах мягкие ночные туфли. Руки засунул в карманы брюк, живот выпятил во всей красе, золотая цепочка ослепительно блестела на бархатном жилете. Но он не кичился своим великолепием, с восхищением говорил о лесах.

Агенскалн называют городом-садом, но что значат жалкие садики против курземских боров! За этим домом – сад, парком называется. Разве это парк! Уже второй год как в мусорную яму превратили, владелец базара замусорил и не думает вычистить. Зимой туда свозят с улиц снег, пусть тает хоть до троицы. Кругом сырость, инструменты ржавеют в парикмахерской. Домовладелец выстроил эту лачугу, где едва повернуться можно, а квартирную плату дерет без стыда и совести. «Да-а, – вздохнул он, – в деревне, где много зелени, вот там жизнь!» Он состоит в обществе охотников, каждую зиму они отправляются на охоту в Тауркалнские [98]98
  Тауркалн – населенное место (в прошлом волостной центр) в Курземе, окруженное лесными массивами.


[Закрыть]леса. «Да-а, там-то – жизнь!»

Оба парикмахера кончили одновременно. Усатый успел сбрить отцу и бороду. Калвиц поднялся со стула, помолодев на пять лет, с припомаженными и в меру закрученными усами. Напоследок подмастерье провел Андру по голове чем-то твердым, после чего волосы как бы слиплись и будто приклеились к коже.

Усатый спросил, к кому они приехали в Агенскалн. «Что к родственникам, – это само собой понятно». Он вдруг оживился, когда упомянул Эрнестинскую улицу, но, узнав номер дома, как-то странно поежился. «Ведь это у Фрелихов!..» Он запрокинул голову и посмотрел на потолок, будто там была видна Эрнестинская улица и дом тещи Андрея Осиса. Разве он знает Фрелихов? Да, знает, очень хорошо знает… Потом круто оборвал разговор и начал энергично переставлять флакончики на стеклянной полочке, будто они самовольно переменили свои места. Хозяин успел крикнуть вслед: если у них в деревне ставят спектакли, здесь можно получить парики и грим. Дешевле, чем у Брудна, даже за переезд на пароходике через Даугаву будет уплачено.

Калвиц вышел очень довольный, в веселом настроении.

– Ну, что я говорил? Разве плохо? Голове легче стало, когда сняли лишние космы. Это тебе не Марта, иная сноровка. Только неизвестно, чем он мне усы выпачкал, кожу немного стягивает.

Андр ничего не ответил: у него волосы так склеены, картуз точно на корку надел. Знал бы, ни за что не позволил.

Дорогу по описаниям Андрея Осиса теперь легко найти. С Большой Лагерной от углового белого каменного дома, в котором лавка с картинками, надо свернуть на первую перекрестную. Отсюда до Летней не больше двадцати шагов. Середина улицы немощеная, по обеим сторонам вдоль домов настланы деревянные мостки. Тихо и пустынно.

– Осенью и весной здесь, должно быть, на лодках ездят, – пошутил Калвиц, указывая на мостки.

– Наверное, здесь никто никогда не ездит, – мрачно пробурчал в ответ Андр. На голове у него не картуз, а словно лубяная корзина надета.

С каждым шагом он чувствовал себя все отвратительнее и не замечал ничего интересного. Вдоль мостков стояли высокие деревья, только местами пробивалось солнце и бросало на землю шевелящиеся пятна. За палисадниками – двухэтажные дома, выкрашенные в зеленый, желтый или серый цвет. Перед домами и во дворах кусты акаций и сирени. На больших окнах занавески – белые и кремовые, прозрачные и плотные. На дверях или на косяках прибиты над звонками медные дощечки с именами владельцев… Спокойно и тихо, как в деревне; шум с Лагерной улицы едва доносился сюда. Жить здесь, должно быть, приятно.

Калвиц остановился и, обернувшись, потянул воздух.

– Это ты так пахнешь или я? – почти с восторгом спросил он.

Андр промолчал. У него нос все время полон какого-то кисловатого запаха, как от прогорклого сала; сначала это казалось довольно приятным, но теперь было противно. Как он будет выглядеть с такой вымазанной головой, когда снимет фуражку?

– Удивительно много зелени, – сказал Калвиц. – Не будь здесь этих настилов и заборов, за которые цепляются рукава, можно бы сравнить с нашим лесом.

«С нашим лесом!..» Андр бросил взгляд на толстый каштан, почему-то огороженный зеленой деревянной решеткой, и повел плечами – даже и похожего нет!

По обсаженной деревьями улице они вышли на Ольгинскую, потом свернули на улицу Луизы. И тут остановились. Это, собственно, не улица, а какая-то нелепая площадь, от которой во все стороны расходились между домами и садами узкие щели. За высоким дощатым забором виднелась незаконченная постройка с множеством окон и неснятыми лесами. Это, должно быть, новое училище, о котором говорил Андрей. На другой стороне торчала высокая труба пробочной фабрики Хесса. И это Андр помнил. Теперь надо повернуть на Эрнестинскую, но направо пли налево, – это вылетело из головы.

Из одной щели выполз угрюмый старикашка, грохоча подвешенной на спине железной печуркой, остановился, когда Калвицы спросили о дороге. Махнул рукой, чтобы шли вслед за ним, мимо фабрики Хесса. Сегодня здесь не работали, труба с закопченным верхом и громоотводом выпускала тонкую белую, едва видимую струйку дыма. Большие ворота закрыты; около калитки сидел старик с кошкой на коленях, должно быть, сторож, и вполголоса гнусавил: «Жажду, жажду Иисуса увидеть я, жажду…»[99]99
  «Жажду, жажду Иисуса увидеть я, жажду…» – переведенная с немецкого лютеранская церковная песнь.


[Закрыть] Андр хмуро ухмыльнулся: горожанин! С Анной Смалкайс запрячь бы в пару, да и та на утренней молитве в Бривинях пела лучше.

На углу старик указал налево, а сам свернул направо. Андр и без его помощи увидел дощечку на стене домика – это и была Эрнестинская.

Совсем непривлекательная улица! Собственно, даже и по улица, а скорее песчаный пустырь с дощатыми мостками на одной стороне. Домики на противоположной стороне кончались, начиналась холмистая, заваленная всяким мусором и навозом песчаная площадь, откуда ветер доносил запах гниющих костей. Вдали виднелась густая зелень с красными полосками стволов агенскалнских сосен.

– На неказистой улице поселилась эта госпожа Фрелих, – уныло заметил Андр, поводя плечами.

– Да, ничего хорошего тут нет, – осмотревшись, согласился Калвиц. – Песок что зола: когда поднимется ветер, здесь, должно быть, пыльно, как в овине во время молотьбы.

Андр читал надписи на домиках: «Otto Runge», «Friedrich Winterapfelbaum», «Martin Kaddike»… Вот, нечистый! He забрели ли они в какой-нибудь прусский городишко? Ага! «Brenz Mathias» – это, наверное, и есть тот самый Матис, сосед Андрея Осиса. И тут же рядом прочел: «Hanna Frölich». Желтый домишко совсем осел в землю, подоконник чуть выше мостков. Окна сверху донизу завешены прозрачными занавесками, внутри ничего не видно.

Калитка такая узкая, что сперва надо просунуть тюки, потом пролезть самим. Вдоль соседского забора – густые кусты сирени. Обойдя угол дома, Калвицы попали во двор. Прежде всего в глаза бросилась раскидистая груша с зелеными плодами, вокруг нее цветы, огороженные заборчиком. На половине соседа Матиса в песке играли три девочки, одна из них – Марта. Через открытое окно видна швейная машина под покрывалом, расшитым яркими узорами. Напротив, прислонившись к соседскому забору, стоял еще не старый флигелек, такой маленький, что, казалось, его можно взять в охапку и переставить на другое место, если бы только на этом тесном дворе нашелся свободный уголок. Окно, открыто и во флигельке, и там на столе швейная машина, – когда обе начнут стучать, здесь настоящая портняжная мастерская.

Анна выбежала, улыбающаяся, радостная – увидела долгожданных гостей. Андрея нет дома – вообще по воскресеньям он редко бывает. Сегодня утром, словно предчувствуя, говорил о дивайцах. Она внесла вещи в домик, усадила Калвицев на скамейку под окном. Заметив, что у них запыленные сапоги, принесла две щетки. Обедать всей семьей будут у мамаши Фрелих, так заранее решили… Успокоившееся было сердце Андра опять забилось сильнее.

Чуть не силой пришлось тянуть Марту к гостям, чтобы поздоровалась, – у нее свои заботы и подружки, а этих приезжих она едва помнила. Анна присела тут же.

Марии тоже нет дома, у нее по воскресеньям всегда собрание общины. Недавно, тут за рынком, сектанты построили свою молельню. И Аннулю таскает с собой, сегодня девочка с плачем пошла. Сама Фрелих умнее. В церковь святого Мартына ходит раз в две недели, дома псалмы не мычит – на дочку не похожа.

Калвиц покачал головой.

– Удивляюсь, как может Андрей выносить это мычанье.

Анна подумала минутку.

– Терпеть не может! Но никто не спрашивает, что ему нравится и что нет. Дом принадлежит теще. Она спит и видит, когда Андрей из простого рабочего превратится в мастера на фабрике Гермингхауза.

– Разве это так трудно?

– Думаю, что нет, особенно ему. Первые годы он учился как полоумный, технические книги на немецком и русском языках читал. Теперь время, говорит, не такое. У него столько общественных дел, что ни одного вечера, ни одного воскресенья нет свободного. Андр поживет – увидит.

– Как он ладит со своей женой? – поинтересовался Калвиц. – Она, кажется, из интеллигентной среды.

– Ну, об этой интеллигентности можно думать разное! Здесь, в Агенскалне, она как белая ворона. У нее своя интеллигентность – это вы скоро увидите. К ней привыкаешь, как к своего рода легкой чесотке, которая не особенно зудит, но и не проходит. Все же увлечение Марии баптистской сектой его очень задевает. Хотя бы не таскала девчонку на эти собрания! Андрей стыдится товарищей по работе, но в семье Фрелиха ему голоса повысить не дают. – Она подумала еще немножко и покачала головой: – Нет, с женами ему не везет.