Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 58 страниц)
В обеденное время, пустив гнедого в загон, Осис тесал косяки дверей и окон нового дома. По вечерам, пока не смерилось, стругал доски для пола или мастерил оконные рамы – такую работу он делал лучше, чем эти приезжие мастера. По утрам, на рассвете, когда было еще рано впрягать в борону лошадь, он тесал жерди, – Ванаг настаивал, чтобы покрыли крышу дранкой, но к круглым жердям дранку прибивать трудно, кругляши годны только под соломенную крышу; по крайней мере хоть лицевая сторона должна быть гладкой. Осис так уставал, что иногда, перед сном, приходилось то одну, то другую ногу закидывать на кровать руками; по утрам – хоть кричи, пока спина разомнется. Но это все ничего, главное – слабеть нельзя. Впереди пять лет аренды, и, кроме того, Ванаг намекнул, что потом можно будет договориться и о выкупе острова. А то, что Ванаг сказал, вернее, чем у многих писаный договор. Только вот потолочную балку не следовало поднимать одному – и все же поднял, будто впал в детство. Долго потом пролежал на земле, скрючившись, обхватив руками бревно, пока, наконец, не приподнялся на колени и не встал на ноги; но под ложечкой боль осталась. Ничего особенного, только тяжелую пищу не мог больше принимать, часто подступала рвота, голова кружилась; впрочем, если минутку отдохнуть – отпускало, становилось легче. Ночью Мара клала ему на живот горячую бутылку, приходилось потеть, зато до утра не кололо.
Часто Осис сидел как сейчас, ведь о многом надо было подумать. Все засеяно как следует, помочило бы только дождем, тогда начнет расти, ниже прошлогоднего урожай не будет. Пугала только страда. Траву уже пробовал косить, но сразу почувствовал, что нелегко дается. И Мара больше уже не косарь, одному придется управляться. Иногда мелькала мысль – хорошо, если бы Анна жила у них, но сказать об этом боялся, Мара опять взбеленится. Как удастся ему вывезти сюда навоз из хлева Бривиней – этого он не мог себе представить, уж что-что, а вилы ему не поднять.
За углом услыхал шаги Мары, она шла, разговаривая с маленьким Янкой. Осис отнял от живота руку и сел прямее – Мара не терпела, когда он так скрючится, словно нищий.
Янка сидел на руках матери и сосал тряпичную соску, слюнявые тряпки, как усы, свисали на подбородок. Мара разостлала шаль (двор еще не успел зарасти травой) на вытоптанном из-под овса жнивье – реденькие чахлые первоцветы с прямыми стеблями. Маленький разом перевернулся на животик, пробуя ползать, кулачком глубже вталкивал в рот тряпичную соску. Ручка тоненькая-тоненькая, сам крошечный, худенький, желтый, но глазки блестят живо – если с весны не зачах, то теперь на теплом солнышке уже выдержит. Мара сгорбилась так, что ниже уже не согнуться, но у нее в ожидании своего дома сохранилось больше бодрости и радости, чем у Осиса, и эта радость всю зиму несла их обоих, как теплая волна.
– Все еще греешься, – сказала она будто с упреком. – Разве не жарко?
– Что ты! – ответил Осис, стараясь держаться бодрее. – Жилет в комнате оставил, а после обеда солнышко меньше греет, стало прохладней.
Осиене посмотрела на солнце, накаленное добела, плывшее в собственном зное. Маленькое облачко легкомысленно попробовало приблизиться к нему, но за свою дерзость поплатилось жизнью – на глазах растаяло. Прохладнее? – еще жарче стало после обеда! Но этого Мара не сказала, а присела на другом конце чистенького порога. Оба следили за тем, как малыш барахтается, припадая грудью к земле и стараясь поднять головку, тоненькие ручки не могли удержать даже такого тщедушного тельца.
За домом, на выгоне, покрикивали подростки. У Тале на пастбище теперь жизнь веселая: если дом так близко, то не страшны ни чаща орешника на выгоне Стекольного завода, ни бродячие собаки.
Откуда-то далеко из-за Бривиней чуть слышно доносились песни Лиго. Они оба прислушались; грустно улыбнувшись, Осис процедил сквозь зубы:
– Да, да… Певали и мы в свое время…
Мара молча кивнула головой – он высказал то, что было у нее на душе. Но вдруг повернулась.
– Погляди, опять тащится. Что ей нынче понадобилось?
Осис видел и сам. Из домика Лауски в Озолинях вышла Битиене и затрусила по новой, только в эту весну расчищенной, дороге Яунбривиней. Мелкими, частыми шажками шла, чтобы выглядеть помоложе. Непокрытой черной головой вертела во все стороны, как дятел, когда ищет на сухом стволе, где бы подолбить. Мара быстро осмотрелась – нет ли здесь чего-нибудь лишнего, что нужно скорее спрятать. Потом оба стали напряженно ждать, с чем на этот раз пожалует.
Битиене подошла торопливо, словно молодая девушка, – забавной казалась легкость ее походки при такой тучности. Некрасивое цыганское лицо с широкими скулами светилось напускной сердечностью, узкие и бойкие глаза ласково улыбались. Поверх юбки она повязала маленький, обшитый самодельными кружевами, передник своей дочери Мары. Подходя и здороваясь, разгладила передник обеими руками, чтобы обратить внимание соседки на эту достойную зависти роскошь.
– Ну, как твое здоровье, как себя чувствуешь? – сразу начала она допрашивать Осиса. Не голос, а топленый мед и дуновение херувима. – Не стало лучше?
– Как может стать лучше, если не было хуже? – ответил Осис по возможности добродушнее и начал искать трубку, хотя курить давно уже не тянуло.
– Ох, так! Значит, все хорошо? Ну, слава богу, слава богу. – В сладком голосе все же чувствовалось разочарование. Битиене повернулась к Янке. – Гляди, как барахтается, карапуз маленький. Ну, на ножки такой не скоро станет.
Осис покосился на Мару, в уголках его глаз пробежала улыбка, – разве она на этот раз не найдется, как ответить соседке. Осиене поднялась, такая же ласково-ехидная.
– Да так только кажется, – подтвердила она, кивнув, – а на деле не то. Ест он у меня, как жеребенок, пять сосок в день, верите или нет. Хлеб пли творог с сахаром – ему все равно. Вот только что несла с выгона, знаете, даже рука отекла. Такой тяжелый.
Это было совсем не то, что хотела услышать Битиене. Что-то забулькало у нее в горле, но промолвить не могла. Снова разгладила передник – потому что соседка все еще не догадывалась похвалить.
– Такой пустячок, – посмеялась она, – тоненький, гладкий, совсем не чувствуется, что надет. Но сегодня Янов день, нельзя иначе, праздник.
Мара Осис опять кивнула головой.
– Ну, конечно, конечно! – И засмеялась точь-в-точь как соседка. – То-то я слышала, как ваша дочка кричит! Этой молодежи каждый свой пустяк золотом кажется, пальцем не дает дотронуться.
В масленых глазах Битиене промелькнуло что-то зловещее, по она сдержалась, только в голосе сладости поубавилось.
– Ах! Да зачем же это я прибежала? Не видали ли вы здесь моей курицы с цыплятами? С обеда не могу найти. Боюсь, как бы не унес ястреб, – проклятый Айзлакстский лес так близко, там их без счета.
– Нет, сегодня не видала, – поспешила уверить Осиене.
– А вот вчера побывала она в пашем капустном огороде со всей своей бандой, – сказал Осис, закуривая трубку.
– А позавчера в конопле, – добавила Мара. – Не бойтесь, милая, такую ни один ястреб не поймает. Теперь, наверное, у хозяйского дома или в Ритерах. Настоящая бестия, комком земли в нее никак не попадешь.
Соседка немного надулась, разговор повернулся в нежелательную сторону, не за тем она пришла. Глаза, как у ласки, забегали по гладко обтесанной двери с красивыми резными узорами и по окрашенным желтой краской переплетам оконных рам, потом остановились на белой драночной крыше, где блестели прямые ряды серебристо-серых, еще не заржавевших шляпок гвоздей.
– Ну, а как в дождь? Не протекает? – спросила она со скрытой надеждой.
– Нет, – Осис выпустил, какой только мог, густой клуб дыма. – Ни капельки. Спички можно на чердаке хранить.
– А-а… – протянула Битиене разочарованно. Потом перевела взгляд дальше, на другой конец постройки, где над амбарами и хлевом были приколочены свежеобтесанные жерди. – Ну, а эту часть соломой покроете?
Осис покачал головой и ответил с такой гордостью, на какую только был способен.
– Н-нет! Мой хозяин соломенных крыш теперь не признает. Осиновые чурки у меня уже заготовлены, Пусть подсохнут на солнце, пока кончим с сеном, тогда привезем станок из Крастов и нарежем дранки.
Видно было, что Битиене чувствует себя все более разочарованной.
– Наш Приц все же говорит, – сказала она громко (Придало ее зять Фриц Бауман). – Наш Приц говорит, что соломенные крыши куда дольше держатся. – И она повернула голову в сторону домика Лауски, над которым блестела крытая весной желтая крыша.
– Бауман, – Осис подчеркнул, что он говорит «Бауман», а не «Приц». – Бауман еще ни одной соломенной крыши не пережил. Раньше-то так оно и было. На подсеке рожь росла с крепкими чуть не синими стеблями, которые не гнили целый век. А теперь – посмотрите, через пять лет ветер уже рвет крышу в клочья.
Осиене в подтверждение кивнула головой, словно опытный кровельщик.
– Успевай только подставлять лестницу и лазить наверх чинить.
Соседка сделала вид, что не расслышала, старалась вернуть голосу прежнюю мягкость.
– Ну, как новая плита? Тянет?
Вот лиса! Осис незаметно плюнул. Уже разнюхала, что Данцису на этот раз не удалась работа – плита действительно тянула плохо. Но он напрасно расстраивался, Мара знала, чего соседка добивается, и сумела ответить.
– Это у Данциса-то тяги не будет? Сначала, пока не просохло, как будто капризничала немного. А теперь только треск идет. Так тянет, что страшно, как бы в трубе не загорелось. Зайдите-ка, посмотрите!
Слегка подталкивая соседку под локоть, она ввела ее в дом. Плита чисто прибранная, побеленная, в углу стоял железный крюк, чтобы снимать конфорки. Рядом маленькая дверь в кладовку. Когда хозяйка Яунбривиней распахнула дверцу, стали видны полки с расставленными на них кринками, мисками, караваями и разными съестными припасами. Битиене смеялась, но как-то глухо.
– Ну, милочка, ведь все это совсем как у землевладельцев, все как у землевладельцев!
Мара Осис не отрицала. «Да, это почти так. Трудно даже себе представить, до чего нужна такая кладовка! Хлеб в ней по черствеет, молоко не киснет, слой сливок настаивается толще». Гостья не могла спокойно стоять на месте, каждое слово будто по живому резало; в комнату зайти не пожелала. Но Осиене не отпускала ее и потянула за рукав.
– Загляните, загляните, милая, вы так редко к нам заходите.
Комната большая, чистая, с двумя светлыми окнами и еще не закопченными стенами; пахло смолой, с вечера развешенными венками, сплетенными к Янову дню, и еще не завядшими березами. Кровати аккуратно застелены; у большого нового стола – только с одной стороны скамейка, с другой – три новых ясеневых стула, с красиво выгнутыми спинками. Даже старые часы тикали веселее, чем в Бривинях. Все же самой большой гордостью был пол – из белых выструганных досок, он так и сверкал на солнце. Битиене закашлялась, деланный смешок застрял в горле.
– Нет, нет! Дальше не пойду! У меня ноги не такие уж чистые. А вы, должно быть, метлу из рук не выпускаете.
– Метлой нельзя, – поправила Мара Осис, – можно поцарапать. Тале протирает по утрам мокрой тряпкой.
Дольше Битиене выдержать не могла и выскочила, как ошпаренная. Мара подмигнула Осису, тот уже совсем не ощущал боли под ложечкой, мог бы и громко рассмеяться, если бы вообще не забыл, как смеются. У соседки не было больше времени, – ведь прибежала только курицу поискать. Их Приц теперь работает пильщиком в Сунтужах, надо ему на неделю испечь хлеба и зажарить немного мяса.
Опять суется со своим Прицем! Тут Мара Осис вспомнила, что Бауман болеет грыжей, и Битиене страдает от этого больше, чем он сам.
– Ну да, тогда уж нечего делать, – сочувственно покачала она головой. – Приработки необходимы, двум семьям на таком маленьком клочке земли – ни работы, ни заработка. Но ведь за пилой приходится руками махать и напрягаться, – не трудно ли ему это?
Попала метко, Битиене прикусила губу.
– Ему-то трудно? Кто сказал? У него пояс из желтой кожи, с подушечкой и медными пряжками, – как его наденет, другие едва успевают за ним. К тому же он в паре со шурином Гулбисом. Гулбис внизу, наш Приц сверху на бревне, там не надо руки высоко поднимать, только следить, чтобы пила шла прямо, как по нитке. Хороший глаз нужен. У нашего Прица…
Но и у нее самой глаза были неплохие. Она указала пальцем на Марины грядки, которые, к счастью, были не лучше ее собственных.
– Батюшки, да у вас бобы уже в цвету! Это, должно быть, особый сорт.
Мара утвердительно кивала головой.
– Это совсем особый сорт, такие высокие, в куст вырастают, ранние – около Мартынова дня стручки уже чернеют. Семян дал Иоргис из Вайнелей.
– Осенью обещал ржи на посев, – не утерпел и Осис. – У него растет чистая, без единого стебелька метлицы.
– Да-а, – протянула Битиене, но вдруг ее голос снова стал сладким. – Как поживает Андр в Вайнелях? Навещает вас или нет? Всю весну что то не видала его, Альма, бедняжка, конечно, не может – где ей в такую даль. Да-а… тут уж нечего делать, у каждого свой крест.
Она хотела соболезнующе вздохнуть, но не успела. На лугу, за домиком Лауски, вдруг поднялся шум. Вверх по горе бежал Бите, крича и грозя кулаком. Внизу, по лугу, пробирался старый Озолинь, пригнувшись, втянув голову в плечи, как будто уклоняясь от летевших ему вслед комов земли. На дворе Бауман со своей Марой тоже размахивали руками. Битиене помчалась на помощь мужу. Не добежав до усадебной дороги Ритеров, уже принялась кричать, будто знала, из-за чего вышла ссора. Это был уже не прежний умильный голос, он визжал, словно точильный брусок, шаркающий о лезвие косы.
Осиене смотрела, сложив на груди руки.
– Ах ты, господи! Даже в воскресенье! Ну и пустили же Озолини цыганскую банду в дом. Узнать бы, чего они так кричат!
Осис знал:
– Им луг отмерили с края, весной провели линию. А Бите, ворюга, взял да передвинул колышки на полпрокоса дальше и тут же скосил. Бедняга Озолинь сегодня утром показывал мне, что мол, делать с таким? Я ему сказал: лучше молчи, от таких можно колом по голове получить. Так оно и выходит!
– Он мне судом еще будет грозить, нищий этакий! – кричал Бите. Бауман с женщинами поддерживали его. – Я законы знаю лучше, чем ты! Кунтрак у меня подписан на пять лет.
– Ну и люди! – повела плечами Мара.
– Теперь я знаю, кто у меня весной с плуга лемехи снял, – сказал Осис. – Только и гляди в оба, чтобы с телеги колесо не сперли или с колодца ведро. Настоящее воровское логово…
– И сейчас уже их наседка с цыплятами разгуливает по огородам, ну, а как заколосятся яровые, – увидишь – все дальние углы скоту скормят. От жадности и зависти… Видел, как она скривилась, когда я нарочно упомянула о бобах?
– А она, в отместку тебе, ввернула насчет Андра и Альмы…
Они оба умолкли – это было то, о чем не хотелось ни говорить, ни думать. Один только раз приходил Андр сюда, через педелю после свадьбы. Какой-то задумчивый, придавленный посидел тут и опять ушел, почти не вымолвив ни слова. У Осиене при одном воспоминании, какой странный он был тогда, сжалось сердце. Лучше не думать, помочь все равно ничем нельзя. Легче верить, что стерпится, обживется. Такой дом, такая земля, сам себе хозяин, все остальное – пустяки. Молод еще, возмужает, ума наберется, будет жить… Надо жить, что же еще остается!
Мара понимала, что Осис думает о том же. Слишком часто и много он думает. Словно женщина, а не мужчина – нет ни мужества, ей стойкости!.. Расстроившись, она подхватила Янку и убежала в дом.
Сам того не замечая, Осис снова обхватил живот руками и согнулся. Потом шумно втянул воздух и вздохнул глубоко.
2
Свадьба бривиньской Лауры была настолько большим событием, что у дивайцев не нашлось времени обратить внимание на то, как Андр Осис, женившись, вошел в Вайнели. Правду говоря, в свадьбе Андра не было ничего такого, о чем стоило бы говорить.
Только и было, что, приехав домой от священника, пообедали и распили два полштофа водки; к заходу солнца гости уже разъехались по домам. Конечно, за столом Альма сидела рядом с Андром, но он все время поворачивался к ней боком, был необычно словоохотлив, слушал рассказы шорника и совсем не замечал, как мать по другую сторону стола непрерывно бросает на него полные укоризны взгляды. У нее были основания беспокоиться. Уж и так по всей волости поднялась молва об этой странной паре, и если теперь все не сойдет как приличествует, то языки снова начнут молоть и от них не убережешься. Кроме Преймана и Калвица, других званых на венчании не было. Но, приехав домой, хозяева решили, что покажется неучтивым, если не позовут ближайших соседей. Так оказалась на свадьбе и чета Лекшей. Сама, рослая, крепкая женщина, сгрызла длинными зубами кусок белой лепешки с вареньем – чересчур соблазнительно, не могла удержаться. Но от мясного блюда отказалась. «Спасибо, спасибо, милые. Дома мы только что пополудничали. – И когда сам, небольшой, шустрый мужчина с лукавыми глазами, протянул руку за водкой, отодвинула стакан подальше. – Ты ведь знаешь, что у тебя от водки изжога».
Всем другим все время давала понять, что они незваные гости, так на минутку присели, сейчас встанут и уйдут. Но Осиене заметила, что она все высматривает и примечает, завтра вся волость наполнится новыми сплетнями. Альма, та ничего не видела, чавкая ела, будто долго голодала и с утра хорошо поработала. Когда она принялась за третий кусок мяса, Осиене, покраснев, переставила миску на другой конец стола. Обе они с Калвициене непрестанно бегали на кухню; болтая и смеясь, поощряли гостей. «Гости дорогие! Это ведь не поминки, а свадьба!»
После первого полштофа Прейман начал длинный рассказ о том, как он в свое время судился с самим сунтужским Берзинем. Но успел только дважды разразиться «большим» и один раз «средним» смехом. Когда в третий раз собрался шлепнуть Андра по колену, тот встал и вышел.
Уже не первый раз он выходил посмотреть лошадей отца и Калвица. По правде говоря, там смотреть было нечего. Лошадей распрягли и напоили, для каждой положили на телегу по охапке сена – в тени под липами. Кони сердито били копытами, должно быть, и они думали, что на свете не было ничего глупее этой свадьбы. Конечно, куры Лекшей опять разрывали огород, только пыль клубилась. Внезапно рассердившись, Андр накинулся на них, совсем позабыв, что хозяева кур сидят за столом. Рука у него меткая, – желтая хохлатка, страшно кудахча, с подбитым крылом убралась в курятник. Лекшиене привстала, начала заглядывать в окно, вытянув шею.
Когда Лекши распрощались, женщины пошли осматривать вайнельское хозяйство. Да, многое надо перестроить: в хлеву, в клети и на огороде. Альма брела за ними, волоча за собой длинный хвост сползшей юбки, кусая ногти. Мужчины обошли поля. Прейман обо всем судил громко, во весь голос, будто у него на этот счет большие знания и опыт. «Под овес поло хорошо вспахано осенью, земля удобрена и разрыхлена, больше перепахивать не нужно, только посеять и три раза пройтись бороной. Холм под паровым полем непременно нужно поднять, там можно сеять рожь, даже без навоза. Вдоль болотного луга необходимо прорыть канаву, в этом году уже не удастся, – на будущий год, если выпадет сухое лето».
Так, беседуя, они оглядывались на Андра. Тот все время шел за ними и, должно быть, слушал, что говорят старшие. Но когда захотели узнать его мнение, он пробурчал в ответ что-то невнятное, не понять – да или нет.
Слышать-то Андр слышал, по мысли его были далеко. Совсем по-другому рисовалась ему его свадьба. Бривиньская принцесса должна была почувствовать, что не весь мир вертится вокруг нее, кое-кто и сам умеет устроить свое счастье. Но из разговоров матери и Калвициене стало ясно, что Лаура думает только о своей свадьбе, так же как и ее домашние, а может быть, и вся волость. Заметила ли она, что происходит сегодня в Вайнелях? Знает ли вообще кто-нибудь о том, что он женился, чтобы только показать, насколько равнодушен к таким принцессам, и что свою жизнь он строит по собственному желанию? Вряд ли знают. Вот и у переезда, когда ехали к священнику, Кугениек, как всегда, прокричал, чтобы не задерживались, – будто они ехали с ярмарки, а не венчаться!..
Иоргис Вевер сказал, – пусть теперь Андр распоряжается всем, как находит лучше. У него самого дома накопилось столько работы, вряд ли до сенокоса успеет закончить. Вообще он старался обставить все так, чтобы Андр с первого же дня почувствовал себя хозяином в Вайнелях и, в случае надобности, мог бы распорядиться и им самим. Но как мог Андр распоряжаться, если привык делать только то, что велели Мартынь Упит или Бривинь? Боронил и пахал, как умел; посеяв, снова пахал и боронил. Нет, не пробуждалось в нем сознание, что работает теперь на себя, – сам посеял, сам сожнет, вымолотит и отвезет в Клидзиню. «Хозяин Вайнелей» – это для Андра были пустые слова, даже подумать об этом как-то неудобно.
Сколько раз с бьющимся сердцем, завистливо и тоскливо, он смотрел на зеленую землю Бривиней, с робкой надеждой, что и у него будет когда-нибудь свой, хотя бы маленький клочок земли. Но теперь ведь был, – гладкое ровное поле простиралось до железной дорога, две дойных коровы; по воскресеньям он мог надеть сапоги, новую шляпу и пойти на станцию посмотреть на поезда. Но где желанная радость, которая должна мчаться широким потоком, как вешние воды в Вайнельском рву, вливающиеся в Диваю?
Была земля, была работа, не было только счастья. Всю весну прошагал он за плугом и за бороной, как ошалелый, как в тумане. Когда наступало время обедать, пускал лошадей пастись на траву и шел домой. Посреди двора нарочно задерживался подольше, чтобы кто-нибудь из Лекшей, всегда подглядывавших за забором, не подумал, что он спешит. Альма сидела за столом – как только отец ставил на стол миску, она сейчас же садилась и уходила последней. Перешагнув через порог, он еще в кухне слышал, как она хлебает, чавкая, словно теленок, сосущий пойло из ведра. Андр не мог, – рука не поднималась открыть двери, что-то отбрасывало его назад, в голове мелькала мысль – убежать куда-нибудь, спрятаться, хотя бы подождать, пока она не кончит и не уйдет. Даже за дверью видел, как она ест, – раскачивает головой, загребает ложкой в миске, подносит дрожащей рукой ложку ко рту, обливая стол, – и так без перерыва, долго-долго, пока последняя капля не вычерпана и последняя крупинка не выскоблена. Готовил Иоргис Вевер вкусно, лучше, чем некоторые хозяйки, – посуда чистая, ложки с красивыми узорами, выжженными на ручках. Но Андр не мог есть, пища застревала в горле, хоть миска для него ставилась подальше, на другом конце стола. Он мучился, ожидая, когда сможет встать и уйти. Наконец Иоргис заметил это и понял причину. Теперь, когда он приходил обедать, Альма уже не ела, лужа на столе подтерта. Альма сидела на кровати и смотрела. Но и так было не лучше. Большие водянистые пустые глаза глядели не мигая, провожая каждую ложку Андра, следили за каждым движением его губ. Он не мог проглотить, часто кашлял, иногда вставал и, вспотев, выходил из дома.
Со своим инструментом, поделочным материалом и верстаком, Иоргис Вевер перебрался на кухню, где было достаточно места, – комнату оставил зятю. Но Андр не жил в комнате. Соорудил себе в клети нары, там спал, там проводил и свободное время. С полки взял несколько книг и подшивки старых газет, но все валялось начатое и недочитанное. Вначале Иоргис частенько приходил к нему, садился на край постели и начинал ученые разговоры о земле, о людях, о жизни – разговоры эти когда-то казались Андру такими увлекательными. Но теперь он стал рассеянным, невнимательным и равнодушным. Чем мог помочь ему мир с различными явлениями, когда тут же у дома, на скамье, сидела Альма, расплывшаяся, тяжелая, будто мясная туша, обтянутая одеждой? Чаще всего она сидела с опущенными руками, поднималась с места только тогда, когда отец, окликнув, приказывал посмотреть, не вываливается ли полено из печки и не плывет ли через край каша, Ничего тяжелого она поднять не могла, даже ведро воды вытащить из колодца было ей не под силу. А когда ее оставляли в покое, грызла ногти, хотя там давно уже нечего было грызть. Понемногу кончились и эти праздные разговоры с тестем. Андр остался один-одинешенек в Вайнелях, со всевозрастающей душевной тяжестью, неясным сожалением и жгучей тоской о чем-то промелькнувшем и навеки потерянном. По воскресеньям он уходил к полотну железной дороги, садился на край насыпи за елочками и ждал поезда.
Сколько раз ни сидел здесь, все не мог привыкнуть. Когда сверху приближался поезд и земля начинала дрожать и звенело в ушах, вначале чуть заметно, потом все сильнее, – щекочущая дрожь пробегала от сердца по всему телу. Поезд шел из Кокнесе, – там Андр однажды видел чудесную долину реки Персе, а над ней развалины старинного замка, с древними пушками на откосе вала. Поезд шел издалека, от станции Плявиняс, из Дюнабурга, из Москвы – это были названия, за которыми чудились невиданные миры – таинственные, огромные, пугающие. Становилось страшновато, когда поезд, гремя, проходил мимо, обдавая паром и серным запахом дыма от сгоревшего угля, унося выглядывающих из окон людей. От станции отходил медленно и, миновав будку Кугениека и дивайский мост, исчезал за зеленой чащей кленов. Мчался в Ригу.
Ригу Андр видел три раза, – из отцовской корзины для бутылок. Город остался в памяти как тяжелое нагромождение кирпичных стен, мощеных улиц, дымящихся труб и сборища неведомо куда спешащих людей. При одном воспоминании об этой пестрой толпе по телу пробегала еще более сильная дрожь, чем от грохота поезда. Теперь он знал о городской жизни больше, чем тогда, когда сидел в пустой корзине из-под бутылок, – знал из бесед с дивайцами, жившими в Риге и на праздники приезжавшими в гости к родным. Недаром так много людей ехало туда – день за днем, поезд за поездом…
Но какое ему дело? Он должен пригнать с пастбища лошадей и напоить, поужинать и лечь спать в клети, а завтра рано утром пойти в Яунбривини помочь косить сено – прихворнувший отец один не справлялся.
Андр встал и поплелся назад. Не взглянул, какой вырос на поле овес и ровно ли посеян горох. Ему казалось, что уже отсюда видит, как торчит Альма на скамейке у дверей дома и грызет ногти – противный треск прозвучал в ушах. Чем ближе к дому, тем медленнее он шагал. Было такое же чувство, как раньше в Бривинях, когда поздней осенью приходилось спускаться в мочило, затянутое тонким льдом.
На помочи в Яунбривинях они были оба с Иоргисом Вевером, Вывезли и навоз. Осис только помогал сваливать, даже раскидывала Мара, сам он не мог поднять вилы. Битиене с Бауманиете как угорелые метались вокруг домишка Лауски, забегая и выбегая, – они так надеялись, что у бривиньского арендатора навоз останется невывезенным и рожь незасеянной. Потом принялись подзуживать Бите. Тот, наконец, не выдержал, ополоснул лицо, подтянул штаны и, задрав бородку, пошел вверх на Бривиньскую гору.
– Ну, что скажете, Бите, хорошего? – спросил Ванаг, отлично знавший этого человека и глядевший на него довольно подозрительно.
– Ничего хорошего, ничего хорошего, господин Бривинь!
У Бите так переполнено сердце, что бородка немного дрожит.
– Видите ли вы, что тут у вас происходит?
У хозяина Бривиней на лбу прорезалась складка, это был нехороший признак.
– Ну, что же такое происходит, чего я не вижу, а видишь ты?
– Ну, как же? Осис – калека, сам работать не может.
– Ты, кажется, в доктора собираешься?
– Нет, но он только на помочи держится, на чужих руках. Разве вы не были внизу? Через Спилву перекинули настил – настоящее шоссе. Сын Осиса и вайнельский Прейман полдня рубили в загоне ели и кидали в трясину, половину деревьев у вас вырубили, чтобы можно было проехать с навозом.
Господин Бривинь угрожающе стал перед ним.
– Я тебя сторожем моего леса пока еще не назначил, – сказал он, отрубая каждое слово. – Как Осис держится, это его дело. Настил ему будет нужен и осенью, когда хлеб повезет сушить, ригу он выстроит только будущим летом. Ты лучше нарисуй кресты на дверях, чтобы тень старого Лауски по ночам не бродила и не гоняла тебя по свету!
Как ошпаренный, вскочил Бите на ноги и, шаря шапку, только бормотал:
– Если так, если так, то мне и приходить не стоило… Тогда я уж пойду…
Напрасно ждал, что хозяин Бривиней пригласит присесть, Нет, он все больше наседал на него.
– У тебя, Бите, зрение слишком острое. У меня на поле как-то остался плуг, а этой весной – две железные бороны. Мои вещи не любят, когда такие, как ты, шляются мимо!
«Такие, как ты» – это было сказано прямо в лоб. Бите умчался, втянув шею, совсем красный. Бежать вниз по дороге никак нельзя, – Андр Осис, стоя на телеге, громыхал по шоссе за последним возом. Пустился прямо вдоль клети и риги, через ложбину ручья, мимо дуба на горе – до пастбища Озолиней и только оттуда повернул обратно к своему дому. Чем ближе подходил к домику Лауски, тем больше робел и краснел: охал, сплевывал и косился на двор, где уже виднелись Битиене с дочерью, Бите знал по опыту, что его там ожидает.
Семья Осис должна была радоваться помочи, без которой рожь, может быть, осталась бы непосеянной. Но радость Мары все же омрачала новая большая забота. Андр работал, как зверь, за год он возмужал, раздался в плечах, но совсем притих, весь ушел в себя, стал какой-то чужой, одеревенелый. Мать чувствовала неладное, но не хотела верить, не могла допустить, что он в Вайнелях не нашел того, к чему стремился. Пусть успокоится – для тревог-де нет причин, в Вайнелях все хорошо и все как полагается, только он немного устал, вынося на своих плечах эту тяжелую работу на два дома. Но когда она издалека и осторожно начала расспрашивать, что поделывает Альма и как справляется с домашним хозяйством, у Андра даже слов не нашлось для ответа. Пожал плечами и отвернулся, показывая, что тут никакие разговоры не помогут.
У Осиене замерло сердце. Все время отгоняла она недоброе предчувствие, как назойливую муху перед дождем, теперь оно кольнуло остро, глубоко, до самой кости. Но разум противился, проснулась старая злость на глупость и ветреность мальчишки.
Разве он с самого начала не знал и не видел, что за золото дочь Иоргиса Вевера? Но какой хутор, какой дом! Можно ли думать о пустяках? – они должны исчезнуть, как ничтожные песчинки, в этом огромном, огромном счастье! И пропадут – должны пропасть, иначе не могло быть! Сживется, привыкнет, пусть только минует пора легкомысленной молодости. Ведь сколько раз бывало, что увезенная в чужую сторону молодая жена в первые дни собиралась бежать из дома или покончить с собой. Но все же оставалась, – стиснув зубы, все выдерживала и через несколько лет становилась прекрасной хозяйкой. Растила детей, распоряжалась, копила добро, даже старые могли у нее поучиться.