Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 58 страниц)
– Чисто шут! – трясся от смеха старший батрак. Остальные тоже не могли сдержаться. Но Прейман был чересчур занят своей бедой.
– Что из такого шалопая получится, когда подрастет? Разбойник, больше ничего, не дай бог встретиться на большой дороге! Хозяйским сыном даже стыдно назвать! Взять хотя бы того же Дудинского. Четверо ребят у него, все в лохмотьях, не разберешь, мальчишка иль девчонка. Жена больная, едва видит. Но воспитание! – Он прищелкнул языком и совсем зашелся от восхищения. – Плеть с деревянной ручкой, – я сам ему смастерил из двух ремней, чтобы лучше прилипала, – всегда висит на спинке кровати, никто не смеет тронуть. Как придет домой, не спрашивает – виноваты или нет, загонит всех в хату, чтобы в Викулях и на стекольном заводе не было слышно, и давай всех по очереди! Иногда все же, нехристь, бьет чересчур сильно. Тот меньшой, как Осисов Пичук, для плети еще не дорос, такого нужно тонкими березовыми розгами, а он не смотрит, где спина, где голова, – попал бедняжке в глаз: уже вторую педелю не открывается и все слезится, как бы совсем не вытек. Но зато порядок! После обеда все собьются в кучку, как мышки, не пищат, никому не мешают. Дудинский иногда нарочно положит на стол ломоть хлеба и скажет: «Не сметь трогать!» И вечером лежит ломоть такой же, каким оставил. У забора щавель собирают, грызут сырую картошку, но что запрещено, того не тронут. Вот это порядок!
Он посмеялся своим «малым» смехом, но никто его не поддержал. Хозяйка хмурилась, Лаура, сидевшая в своей комнате с открытой дверью, чтобы лучше слышать, сердито тряхнула головой.
– Что он рассказывает про такие зверства!
А старший батрак Бривиней даже кулаком замахал.
– Будь я там, дал бы я этому поляку колом по голове!
Дудинского хорошо знают по всей волости, больше года нигде не жил, ни один хозяин не держал. Из Викулей в прошлом году со всеми детьми и хламом пришлось уйти как раз перед жнитвом. Лиепинь шутить не любит – хотя у него и кривая нога, но руки как из железа, известно – кузнец. Просто схватил за шиворот, поднял в воздух и потряс, как соломенный сноп. «Знай, говорит, если ты еще хоть раз ударишь лошадь по голове, я тебя так хвачу о стену, что только мокрое пятно останется».
– Нашего Брамана так бы следовало, – вставил старший батрак и покосился на хозяина.
Но о Брамане Бривинь словно не слышал – еще много можно рассказать и о Викулях.
Совсем непутевая семья. Сам даже летом ходит в овчинной шубе; как будто все винты в голове в порядке, по и умным его назвать нельзя. О брате, Микеле-дурачке, даже говорить не приходится, хуже маленького ребенка, если не пойти за ним и не привести за руку, то три дня будет боронить одно и то же поле. Три сына – и ни одного путевого, от чужих прячутся по кустам. Фрицу уже под сорок, а жениться не может, с девицей заговорить боится. Откуда такие на свет уродились? Учитель Саулит – сам порядочный пьянчужка – уверял, что это у них от пьянства. А они спиртного и в рот не брали, и даже трубки в обычае у них не было. В былые времена, когда в имении водку гнали, один из Леев работал на винокуренном заводе и, говорят, водку штофами пил, как пиво. От него наследовали они усадьбу Викули, да и дурость в придачу.
О Леях еще многое мог бы рассказать Осис, по Мартынь Упит перебил его:
– Сказки, вот и все! От выпивки никто ума не терял. Сколько у нас Мулдыней в полости – пьет кто-нибудь из них или курит? Нет. А все они как богом ушибленные. Сам хозяин Мулдыней с виду кажется ничего – тихоня, скромный, но как только заговорит, сразу увидишь, с кем имеешь дело. Хозяин, а любой испольщик умнее!
Ванаг выпрямился еще больше и погладил бороду, в которой уже поблескивали серебряные нити. На Мулдыней у Осиса был особый взгляд:
– Так говорить нельзя. Разве тот же Карл не пьет больше, чем мы с тобой, а может ли кто-нибудь назвать его глупым?
– Карл! Что ты его приплетаешь? – Мартынь всегда сердился, если кто-нибудь прерывал его. – А его сестра, жена лесника Элксниса, умна, что ли? И вторая сестра, жена Рейзниека, – деньги копит, скряга, больше одного раза в сутки не ест, мужа палкой домой от Рауды гонит.
– Ну, если бы его палкой не гнать, давно пропил бы свои Лунты.
– Он крепко зашибает, по что священнику полагается – дает сполна.
Рейзниек – приятель Ванага, и хозяин, нахмурив лоб, поднялся и ушел в свою комнату. Лизбете пошла за ним. Мартынь Упит перегнулся через стол и подмигнул:
– Терпеть не может, когда мы о хозяевах так говорим. Все богачи заодно!
Уходом Бривиня шорник воспользовался по-своему – мигом осушил стакан. Время жаркое – уже первый стакан хорошо разогрел его; он сдвинул шапку на затылок и через плечо пустил плевой на пол. Чего это они рассуждают так уверенно, как знатоки, а ему, Прейману, будто сказать нечего?
– Зачем говорить только о хозяевах, не одни они пьяницы и дураки. Разве между батраками и бедняками таких мало? А семья заики Берзиня? К концу жизни старик заикался так, что собственная жена не понимала, просит он есть или пить. Теперь он на иецанском кладбище. Ну а его три сына? Яков еще куда ни шло, живет у хозяев и работает, умеет канавы рыть не хуже Брамана. А Эдуард пьяница и первый драчун; Карл шатается по дорогам, в сумасшедший дом его давно пора. – Услышав, что Бривинь возвращается, продолжал громче: – А дурочка Пуполиене, которая наряжается в разноцветные тряпки, как принцесса, и ходит по дворам, разве она из хозяев?
Он вытащил кисет с табаком и, зажав шнурок с иглой между пальцами, так ловко подбросил кверху, что кисет сам с треском раскрылся.
Предчувствие не обмануло Преймана: хозяин Бривиней нес новую бутылку. Лизбете, нахмурившись, остановилась в дверях. Тележный мастер допил свой стакан и сморщился так сильно, что каждому было ясно, какую муку сулит ему эта вторая бутылка. Мартынь Упит провел рукавом по лбу, не умея и не пытаясь скрыть восхищения. Осису больше всего на свете не нравилось сидеть молча, ждать, пока хозяин размешает в стаканах, по наспех ничего нового придумать не мог.
– Дудинский все же уверяет, что Викули пойдут в имение выкупать землю.
– Дудинский! – презрительно протянул Мартынь. – Что этот поляк может знать. Мы с Викулем сегодня утром обо всем толковали. «Да, – говорит он, – придется выкупить, как же я один отстану от всех…»
– Ему брат может дать деньги, – вставил Ванаг, наливая крепкий чай из маленького чайника. – На клидзиньском пароме он немало зарабатывает.
Мартыню Упиту только того и надо:
– Кучами деньги загребает! Эта овчинная шуба уверяет: «Брат даст мне, сколько будет нужно, одну тысячу, две тысячи – это для него пустяк. Фриц женится, будет новая хозяйка в доме. Еще неизвестно на ком: возьмет ли Минну Лукстынь, что у нас батрачит в этом году, или Анну Бриедис, что жила прошлым летом…»
Иронически улыбнувшись, Осис покачал головой.
– И все это он тебе рассказал?
– Слово в слово, не стану же я врать! – Мартынь даже ударил рукой по столу. – С другими молчит как рыба, но мы с ним старые приятели.
О хозяевах и о выкупе земли Прейман знал больше всех. Сделав затяжку из трубки и сплюнув через плечо, он прервал старшего батрака на самом интересном месте:
– В этом году все дивайские хозяева выкупят землю. Из даугавцев, кажется, только Эглит и Залит еще остались. Их помещик пока еще не вызывал. Из межгальцев пойдут Лазда и Мулдынь, собирается Силагайл, слышно, что и Дундур из Кепеней тоже.
Посрамленный Мартынь замолк, только глазами жалил этого всезнайку.
– Тому же Вилиню помещик дважды присылал извещение, – вставил Осис. – Но как он может идти, если не уплатил еще весенней ренты?
– Ты молчи, коли не знаешь! – гневно прервал его шорник. – Одно извещение, а не два. Весенняя рента еще не была внесена, но тогда за дело взялись те двое. Аугуст вымел дочиста все закрома – в мешки, да и в Клидзиню. А хозяйка лучшую корову и прошлогоднего теленка продала Вулпу, – пускай хлев пуст, клеть под метелку выметена, по ренту помещику заплатить необходимо. Тому, балаболке, денег не доверили – нельзя поручиться, что проедет мимо Салакской корчмы; в имение поехали сами. «Хорошо, – говорит Зиверс, – вижу, что вы настоящие хозяева. Так и быть, весной я продам Вилини. Пусть, – говорит он, – кунтрак за Петром Вилинем остается, по хозяйничать будете вы двое, так вернее банку выплатите».
– А ты рядом стоял? – презрительно спросил Мартынь Упит.
– Кое-что похожее и я слыхал, – вмешался Ванаг. – Ну, попробуем, каков этот получился.
Все враз чокнулись, высоко подняв стаканы, да с таким звоном, что Лизбете слегка вскрикнула, испугавшись за свою дорогую посуду.
Смесь была хороша. Мартынь даже забыл поморщиться; тележный мастер выпил и, держа руку поднятой, прислушивался, как вливается внутрь влага, затем одобрительно кивнул.
– С этим выкупом многим старым хозяевам придется лечь на боковую, – поторопился Мартынь Упит, пока не начал шорник, – как моим родственникам в Яункалачах. Старый крикун всегда был плохим плательщиком, а у старухи ни одна девушка не могла ужиться. Из банка им каждый год слали извещения, прямо срам. Ну и досталась усадьба Яну. А тот шутить не любит. Если я хозяин, то пусть не мешаются под ногами. На Волчьей горе хочет выстроить домик для арендатора и для стариков, бревна уже с зимы заготовлены. Старуха с ревом бегает по волости и кудахчет: «Все родственники уговаривали, пока не выманили у нас кунтрак! Сулили золотые горы, птичье молоко, а теперь нас, старого хозяина и хозяйку Яункалачей, в баню суют».
Мартынь смеялся от всего сердца. Свою крестную мать он терпеть не мог еще с той поры, как отработал у них лето. Ансон все время презрительно слушал – чего они там болтают, не зная сути дела. Пришло время и ему высказаться:
– Все усадьбы фон Зиверс хочет продать к будущему году. Кто может, пусть выкупит сам, кто не может – найдутся желающие с деньгами и из других волостей.
Бривинь был того же мнения.
– Айзлакстцы все выкупили уже пять лет назад, палейцы еще раньше, юнкурцы… А у нас только те, кто успел во времена старой прейлины.
Тележный мастер кивнул головой.
– Те, кто побогаче и поумнее, как ваш отец.
– Они выкупили в одно время со старым Рийниеком, – вмешался шорник. – Случилось так, что повстречались у барыни, каждый хочет быть первым. «Мое право, – говорит Рийниек, – моя усадьба на три версты ближе к имению». – «А я первый привязал лошадь к коновязи, – возражает Бривинь, – экономка может подтвердить, она в окно смотрела…» Экономку призвали в свидетели!
Вслед за «большим» смехом первый шлепок достался по колену Мартыня Ансона. Тот сделал вид, что не почувствовал даже, только ногу отодвинул подальше. Никто не смеялся, Бривинь никак не мог понять, что скрывается в этом рассказе – лесть или насмешка над его отцом. Старик на кровати начал потягиваться и кашлять, должно быть почувствовал, что говорят о нем.
– Только шестеро таких умников тогда нашлось, – заметил Осис, – ловко усадьбы получили. Говорят, что отец Спруки свез отцу Сауки в Ригу две лодки льна, старик сунтужского барина отнес в имение полученное от него же за два года жалованье. А потом что случилось, никому не известно, только сорвалась эта сделка.
– Сумасшедшей объявили родственники старую прейлину, – со знанием дела вставил Мартынь Упит.
Вытянув длинный палец, тележник стряхнул на стол пепел с папиросы, потом деликатно сдунул его на пол, часть попала на брюки шорнику.
– Зачем говоришь, если не знаешь! Старый Ремерс умер холостяком. Прейлина не приходилась ему родной сестрой; управлять имением она могла, но полных прав у нее не было, поэтому вмешались другие родственники и запретили ей продавать. Судили-рядили, у кого есть право, у кого нет, – у помещиков тоже свой порядок. Десять лет судились, пока прейлина не умерла.
– Восемьдесят пять лет ей было, – сказал Осис, – разве такая обезьяна могла управлять имением?
– Ну и жили хозяева в те времена! – смеялся Мартынь. – Да и в имении тоже. Как сунтужский староста скопил свое богатство?..
Рано он вмешался – тележный мастер еще не кончил. Неизвестно, много ли он знал вообще, но рассказывал, как по книге читал. Подождали, пока он сделает хорошую затяжку.
– Мне думается, дивайское имение было в долгах по уши, когда фон Зиверс его купил. Его самого жмут, поэтому он и дерет большую арендную плату.
Этому Ванаг не верил.
– Если бы его так прижимали, он не заставил бы шестерых рабочих ломать известняк, не собирался бы строить новый замок.
– Вся его родня в Эстонии – сплошь беднота, владеет маленькими хуторами и усадьбами, а у одного – в Валке – только домишко с садиком. А наш Макс фон Зиверс вой какой гордый – посмотреть только, как он едет, развалясь в своей бричке. В советники попасть хочет, гости из Петербурга к нему наезжают, а старый замок на берегу Даугавы – точно галочье гнездо, как в нем гостей принимать? Большие деньги ему нужны…
– Поэтому и продает свои пурвиетные участки у станции, – не удержался Прейман.
Мартынь Ансон отодвинулся от него еще дальше.
– Поэтому Макс фон Зиверс и раздает пурвиетные участки у станции в пожизненную аренду на девяносто девять лет, – чистые деньги потекут в его мошну от этих маленьких арендаторов.
Ванаг утвердительно кивнул головой: да, он согласен с этим.
– «Теперь не те времена, – говорит Макс фон Зиверс, – теперь нужны деньги. Сажать лен в имении нет смысла, а также и рожь. Сколько стоила пура ржи прошлой осенью? Рабочую силу нечем оплатить. Деньги идут из Риги, Рига растет, а горожане едят только белый хлеб. Белую муку везут из Москвы, из Ростова и из других мест. Здесь, в Земгале, тоже начали сеять пшеницу и клевер, чтобы коровы больше давали молока и масла для продажи». Вот что он говорит.
– Нашел тоже! Разве одни земгальцы такие умные! – вставил было Мартынь, по оборвал речь под гневным взглядом хозяина.
– «Теперь надо умеючи жить, – говорит Макс фон Зиверс. – Леса надо рубить, в них огромные деньги». Бундзский лесок решил вырубить, Кундравский также, и станционный ельник…
– Ну, это уж слишком!
Тут все стали кричать наперебой. О станционных елях нечего говорить, все равно ветер каждый год ломает эти некрепкие деревья, лесок на глазах редеет. И о Бундзском лесе можно не спорить – в самой середине волости, совсем не на месте. Но Кундравский лес – это чудесный строевой лес, он начинается сразу за Айзлакстским и тянется до болота, что на самой окраине волости. Даже управляющие прейлины, которые не постеснялись продать столетние дубы из парка, щадили его… Можно врать, да надо знать меру!
Тростниковый мундштук дрогнул в пальцах тележного мастера, по он старался не показать вида, как глубоко его задевает такое низкое недоверие, продолжал, словно не слышал, о чем эти дураки болтают:
– Лес валят на бревна, когда ему от семидесяти до восьмидесяти лет. Если ели перерастут, у них гниет сердцевина, и тогда они годны только на дрова. Ясени и клены тоже. Все эти красивые осины в Кундравском лесу с дуплами, пчелы в них роятся, и ценности в них нет никакой.
Доля правды во всем этом была, ни Бривинь, ни другие возразить ничего не могли. Но если так безрассудно опустошать леса, то в конце концов волость останется без дров.
Поколебать Мартыня Ансона было трудно.
– Думается, что Зиверс поступает правильно. Там, где это выгодно, он вырастит новые леса. Старые расчистит, пророет в них канавы, прорубит просеки и засеет новым лесом.
– Засеет леса? Словно хозяева коноплю! – Шорник не мог удержаться от «большого» смеха. – Ну, ты нас за дураков считаешь!
Даже Ванаг недоверчиво покачал головой. Тележник обратился прямо к нему – с Прейманом спорить не стоило:
– Я вам чистую правду говорю, господин Бривинь. Фон Зиверс провел прямую линию по самой опушке леса, начиная с Кепиней и до полей имения; некоторые говорят, что даже дальше – до самого берега Даугавы. «Здесь у меня должен быть лес», – сказал он. Все лесные лужайки засадит. Усадьбы Залиты и Эглиты снесут. Залит уже взял пурвиету у станции. Эглит же хочет судиться, говорит: «Хоть до самого Петербурга дойду».
О Залитах и Эглитах они все слыхали, видно в рассказе тележника не все было враньем. Ансон выпятил грудь и окинул всех гордым взглядом.
– Где пониже – ели, а где песок – сосны. Выроют лопатой ямку и бросят в нее семечко, как вы свою картошку в борозды. Ближе к имению посадят дубы; даугавцам, у которых дубы растут вдоль реки, поручено собирать желуди по три рубля за пуру… «Одни миллион дубов за три года я хочу посеять, – говорит фон Зиверс. – Через пятьдесят лет, при самой низкой оценке, каждый дуб будет стоить три рубля. Только за один молодняк дивайского имения можно будет получить три миллиона».
Три миллиона! Это ударило в голову Бривиня сильнее, чем грог. За Зиверса в конце концов нельзя поручиться – сумасшедшие дела он задумал. На Салакской горе строил скотный двор, три арендных двора снес. В Межамиетанах у истоков Браслы строит другой; Мартынь Упит, идя из Ранданов, сам видел, как у берега камни ломают для постройки хлевов… Собеседников понемногу охватывал восторг перед великими начинаниями помещика, как будто из его миллионов и им тоже перепадет что-то.
У Ванага сверкали глаза, плешь на голове покраснела и покрылась каплями пота, он опять начал размешивать грог в стаканах, бросая уже по семи кусков сахара в стакан. Комната настолько наполнилась дымом, что мухи искали спасения у перекладин на потолке или улетали через открытые двери в кухню. Мартынь Упит рассказал, как Квиесис из айзлакстцев, который, случалось, выпивал и один, если не было собутыльника, опрокинул в пьяном виде стакан грога на стол, и к вечеру все мухи перепились и лежали на спинках, дрыгая ножками. Но такая пустяковая шутка никого не увлекла, все находились под впечатлением грандиозных замыслов помещика и больших событий, сулящих заманчивое будущее.
На тихого спокойного Осиса в такие моменты, неизвестно почему, нападало иронически-злое желание подразнить кого-нибудь или стравить между собой. Хотя Бривинь приветливо пододвинул ему стакан, не пожалев семи кусков сахара, и кивнул головой, как самому близкому другу, испольщик насмешливо посмотрел на его покрасневшее лицо.
– Ну а сколько работников потребуется на все эти поместья? И девушек для ухода за скотом? Каково-то будет тогда землевладельцам без батраков?
Захмелевший Мартынь Упит не понял злого умысла собеседника и не взвесил того, что следует говорить.
– Да, что правда, то правда, имение всегда остается имением, – крикнул он во весь голос и махнул рукой, уже заранее отвергая все возражения. – В поместье простора много, работа совсем иная, там тебя не гоняют с места на место. Как выйдешь на поле, так и на целый день, а то и на два, а может, и на три. К обеду звонят, после обеда тоже; накрыл голову, проспал три часа, пока не разбудят. У лошадей свой пастух, батракам не приходится зябнуть в ночном.
Толком Ванаг еще не понял, к чему клонит старший батрак. С поднятым стаканом он перегнулся через край стола и смотрел немигающим взглядом.
– А каково там старшему батраку! – Сев на своего коня, Мартынь уже не мог остановиться. – Не жизнь, а масленица! Распределил с утра работу – и знай погуливай, проверяя, не дурачится ли кто, не лодырничает ли.
Испольщик трясся мелкой дрожью от внутреннего смеха.
– С тросточкой в руке гуляй, словно сунтужский Берзинь во времена старой прейлины.
Господин Бривинь стукнул стаканом об стол.
– Ну, в таком случае поспеши заблаговременно договориться, пока другой не опередил.
Мартынь как с неба упал. Проклятый язык! Совсем не то он думал.
– Я не про себя! Я здесь, в Бривинях, как гвоздь! Десять лет, двадцать!..
Но Ванаг больше не слушал, его самого прорвало.
– Имение, имение!.. У латышского землевладельца теперь такое же имение. Разве мало простора? Трясину можно осушить, пастбища выкорчевать, вырубки выжечь. Ячмень вырастет и закудрявится. На трехстах пятидесяти пурвиетах два домика для испольщиков построю.
– Одним словом, своя маленькая волость, – прибавил Осис серьезно, как-то подчеркнуто серьезно.
Шорник подтолкнул локтем тележного мастера.
– Испольщикам и арендаторам предвидится много мест, выбирай что душе угодно.
Но Ванаг не смутился.
– Почему помещики могут, а мы нет? Разве Вилков не продает клеверного семени, а Матисон не торгует немецкими плугами? Деньги лежат в земле, надо только знать, как их добыть оттуда. Лизбете, подай мою трубку!
Лизбете принесла фарфоровую трубку с кривым чубуком и нарисованной на ней головой лошади. Если трубку требует, значит, пьян. И чего расхвастался перед этой мелюзгой! Мимоходом шепнула ему на ухо:
– Кончайте пир. Разболтались так, что слушать противно.
Старший батрак услужливо подбросил Ванагу кисет с табаком. Прейман перед самым носом тележника протянул зажженную спичку. Ванаг причмокнул несколько раз, но трубка не закуривалась.
– Да, масло всегда в цене, можно продать в станционный буфет или на рынке в Клидзине, а то и в Риге. Если луга осушить, то и сена хватит, чтобы раз-другой подбросить коровам. Почему бы в Бривинях не держать тогда двадцать пять дойных коров?
Лизбете дала ему тумака в спину.
– Опомнись, хвастун! Куда ты затопишь двадцать пять? И так коровы рогами в потолок упираются.
Откинув голову, Ванаг уперся затылком ей в грудь и оттолкнул в сторону. Так и остался сидеть, запрокинувшись и задрав кверху бороду.
– Не будут упираться, зал отстроим для них с окнами над яслями.
Восторг хозяина вдвойне передался старшему батраку. Он крикнул так порывисто и так уверенно, как будто ему принадлежала половина Бривиней.
– Будет! Летом выстроим жилой дом, а в будущем году хлев. Разве у нас не хватит камня или мы с Андром ломать не умеем? Хозяин сказал: «До реки за педелю не дойдете…»
– Запустил ваш старик эти Бривини до последнего предела, – вмешался Осис. – Крыши-то еще куда ни шло, починить можно, но если стены разваливаются и балки из гнезд выпадают…
Здесь он задел больное место Лизбете. Она кинула полный ненависти взгляд на больного старика и даже присела на конец лавки напротив испольщика.
– Никто ведь не знает, что мы выстрадали с ним за все эти годы. Не жизнь – ад! Сам давно не работник, распорядиться не умел, дворня при нем лодырничала, а он знай сидит, бывало, в корчме. Из банка извещения, все идет к гибели, с молотком уже ждут у дверей, а он не переводит на нас усадьбу; год как на кровати лежит, а зубами и ногтями за все держится. – И Лизбете не могла сдержаться от злобного смеха: – «Кунтрак из рук не выпущу, пока жив – не бывать этому!» Разве мы не видим? Спрука своего старика запихал в баню, Тультиене свекра голодом уморила… Голодом их морят. А мы разве кормим его хуже, чем в то время, когда он сам был хозяином? Не стоит ли всегда у кровати кружка со свежей водой, Лиена каждое утро приносит из колодца. А по субботам разве не надевают на него чистую рубаху?
Мартынь Ансон с шумом бросил тростниковый мундштук на стол, взволнованный при одной мысли, что кто-то может плохо отозваться о Бривинях.
– Мне думается, дай бог каждому старику такой уход!
Больной опять начал харкать и плевать. Лизбете все время кривилась, словно ей к горлу подкатывало. Шорник подмигнул хозяйке:
– Ну, теперь уже долго не проскрипит, на ладан дышит…
Лизбете не верилось: он уже с рождества такой. Кто его знает, сколько в нем хвори и сколько притворства. Хитрым и ленивым был всю жизнь. А как занемог, шубу надел, сидит, бывало, у шестка – прямо в огонь лезет. Летом на самом солнцепеке грелся. Другой старик на его месте хворост нарубил бы, путы сплел, а этот только шлялся и кругом харкал, пока не слег. Прямо тошнит. А люди еще не стыдятся болтать вздор, что невестки ныне плохи, что не смотрят за свекрами. А у нашего разве не стоит всегда кружка с водой и разве не получает по субботам чистой рубахи?
Мартынь Упит не удержался, чтобы не рассказать, как заполучил эту болезнь старый Бривинь. Поздней осенью, когда тонкий лед уже покрывал лужи, старик, словно нечистый дух его погнал, забрел в вайпельское болото, и только на другое утро Иоргис Вевер вытащил его оттуда почти закоченевшим. С той поры он и стал кашлять, а потом слег.
Господни Бривинь сердито откинул волосы со лба. Какое дело другим до его семьи? Двоих, троих таких стариков он мог бы прокормить.
Жареную рыбу уже съели, копчиком ножа Прейман поддел кусок свинины и брезгливо отбросил. У Осиса что-то лукавое на уме, он насмешливо улыбался, посматривая на стол.
Нет, нельзя сказать, что у хозяйских сыновей завидная доля, пока имуществом владеют их отцы. Батрак получает жалованье по уговору и костюм, а хозяйский сын зачастую ходит в заплатах, пестрый, как дятел, и даже на ярмарке не может угостить девушку стаканом лимонада.
Мартыню было здесь что добавить. Кого из хозяйских сынков можно с батраком сравнить? Батрак полюбит девушку, оба нищие, подсчитывать нечего, судить-рядить не о чем – поженятся и пойдут вместе батрачить. А хозяйский сынок сам и не думай выбрать себе невесту: мать ищет такую, которая не ниже его родом и ей по нраву. Невеста же не соглашается и не идет замуж, пока кунтрак в руках у отца, пока мать властвует в доме. Не далеко ходить за примером, в тех же Яункалачах каково живется молодым – хуже, чем батракам. А мало ли холостых хозяйских сынков, что, как оводы, гудят по волости – жалуются на свою судьбу.
Прейман засмеялся своим «большим» смехом и хотел подтолкнуть тележника, но тот уже отодвинулся и с умыслом повернулся к нему спиной.
– И девушкам дома от них нет спасения. Чего только не рассказывают о том же Артуре Сунтуже? Каждый пастух-даугавец знает, от кого первенец у Анны Элкснис.
– Мне думается, – заметил Ансон, – что язык у шорника болтается, как ремешок. Кто поумнее, перед уходом на чужой двор свертывает его в клубок и кладет на печь, пусть обсохнет.
Прейман вспыхнул.
– А иной тележник стругает языком с утра до обеда, потом до полдника, а вечером все, что настругал, топором стесывать приходится.
Осис от удовольствия потер ладони, его лицо прямо сняло.
– Вы оба мастера первого разряда, по кто же из вас богаче, кто больше зарабатывает?
– Мне думается, – сказал тележный мастер, – мне думается, что его жена только вшей выбирает из поросячьей щетины.
Шорник ударил кулаком по столу, тростниковый мундштук подскочил и чуть не упал на пол.
– А ты – иждивенец Катерины, братниной жены! Даже на табак не зарабатываешь, весь ее цветник скуриваешь.
Осис весело и примиряюще засмеялся.
– Положим, на табак-то он зарабатывает, а цветы ведь это так, только для тонкого запаха. Мастерство у вас у обоих большое, ну а у кого лучше выучка?
Не желая входить в подробности перед этими невеждами, Мартынь Ансон пробормотал себе под нос:
– Я два года учился у столяра…
Шорник почувствовал себя оскорбленным: его хотели приравнять к несчастному тележнику! Длинным подвижным пальцем мастерового он коснулся своей груди под вздернутой бородкой:
– Я четыре года проучился в имении у Штрауки. Это был ма-астср! Колонист, а дело знал. Двое у него работали: я и Смилга из юнкурцев. У Штрауки был ремень с узлом на конце, величиной с дикое яблочко и твердый, как камень. Всегда под рукой, особенно когда он с похмелья и плохо себя чувствовал. Как даст – так синяк или волдырь на сидячем место.
Осис и Мартынь смеялись веселее, чем шорник, – воспоминания, видимо, были не из приятных.
– Но и самому иногда попадало. Плюгавенький человечек, сутулый, а супруга пышная, дородная, кровь с молоком. Пьяным на глаза ей лучше не показывайся – схватит, зажмет между колен и – меркой или молотком… что попадется под руки… «Ах ты пьяница, мою жизнь заедаешь. В Иршах[25]25
Ирши – волость в Латвии, до 1889 года заселенная немецкими колонистами; в просторечии: Ирская колония.
[Закрыть] домишко пропил, из-за неуплаченной подушной подати удирать пришлось. Дети пухнут с голоду, а ты в Клидзине с девками последние гроши пропиваешь, сволочь этакая!..» Однажды сидит он и носом клюет, а шило подпрыгивает, словно ручка у писаря Зариня, наконец растянулся и заснул тут же в углу. Мы прикрыли его лошадиной шкурой, прислонили хомут с гужами, свежепокрашенную дугу сверху положили. Входит супруга. «Где мастер?» – «Мастер в Клидзиню уехал за войлоком на потники под седелки», – отвечаем мы, чтобы дать ему выспаться и избежать колотушек. Чудесный был человек, такие среди колонистов редко встречаются. А как-то в другой раз, когда супруга в прачечной господские рубашки гладила, принес полштофа – он его всегда на дворе хранил, в дрова засовывал, – выпил сам, да и нам палил. «Выпить, ребятишки, можно, – говаривал он, – да только в меру. Если б в молодости меня таким ремнем учили, если бы я прошел такую же хорошую школу, как вы, совсем другой человек из меня получился бы. Но шатался бы я теперь по имениям, свой домик имел бы в Иршах, поросенка, козу… Эх, почему только не заплатил я той подушной подати». Пьет и плачет, слезы так и капают на его деревянные башмаки.
Взрыв «большого» смеха заставил Ансона вздрогнуть и наклониться вперед. Шаря по карманам, он забыл уберечь свою ногу – раздался сильный шлепок, тележник так и подпрыгнул на месте. От страшного гнева у него стал заплетаться язык, а рука сама собой поднялась в воздух.
– Как дам по животу, так и душа вон! В сумасшедший дом такую скотину – и дело с концом!
Остальные трое так хохотали, словно кто их щекотал. Не совсем ясно представляя причину смеха, шорник смеялся вместе с ними. Хозяйка подтолкнула рассерженного тележника:
– Что ты ищешь? Бумаги, что ли, нет?
– Была, да нечистый знает куда девалась. – Он никогда не говорил «черт знает».
– Подожди, я дам, у меня есть.
У нее даже два листа бумаги сохранилось с последнего бруска мыла: верхний с напечатанным сипим жуком, а нижний – белый и такой тонкий, что едва нащупывался пальцами. Восхищенный Мартынь кланялся и благодарил.
– Бумага – первый сорт, запаха мыла почти совсем нет, – буду курить только по воскресеньям…
И никак не мог оторвать на закурку клочка бумаги, руки не слушались.
Осис опять за свое, никто не умел так подзадоривать, как он. Глядя в глаза Прейману, покачал головой.
– Ну, не особенно-то многому научил тебя колонист. Поросенок, допустим, у тебя есть, а козы, чтобы пропить, и не бывало. А как у тебя дело с подушной податью? Когда ты платил в последний раз?
Это для всех мастеров волости было самым больным местом, даже Мартынь Ансон заволновался, хотя его пока не трогали. Но Преймана точно подожгли. Глаза гневно засверкали, он выхватил изо рта незажженную трубку и сердито пустил плевок сквозь зубы.
– Пусть они повесятся со своей подушной податью! За что я должен платить? Разве волость мне что-нибудь дает? Разве я от нее чего-либо требую?! Я больной человек, мне бы помощь нужна. Обиралы этакие, стыда у них нет! Пусть опишут! Разве у меня есть что описывать?
