Текст книги "Земля зеленая"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 58 страниц)

Опустилась на росистую придорожную траву, ноги очутились в сырой, поросшей мхом канаве. Нет, придумать ничего нельзя, надо только посидеть, передохнуть немного. Постепенно начала сознавать окружающее. Вслушалась в жуткий шум леса и сжалась, почувствовав себя совсем маленькой и беззащитной… Тьма была такая, что, казалось, ощупать можно. Невольно протянула руку, что-то выпало, мягко прошуршав, в траву. Пошарила, – острый кухонный нож… Перед глазами ярко вспыхнула страшная, до содрогания страшная картина. Вспыхнула и погасла. Но осталось воспоминание, неугасимое, неизгладимое, словно каленым железом выжженное на ясеневом дереве… Этот изверг, это чудовище на краю кровати, короткая шея ушла в плечи, космы волос поднялись, обезьянье лицо белое, как льняная тряпка, круглые глаза выкатились от страха.

Да, так оно и было… Лиена поднялась. Нет, это сама ее молодость поднималась на свою защиту. С минуту Лиена стояла выпрямившись. Она словно парила над верхушками леса; казалось, в темноте пролег широкий просвет. Лиена почувствовала, как зажглись ее глаза, как пальцы судорожно сжимали нож. Быстро зашагала обратно. И в самом деле стало светлее. Наверху чистое небо, тусклые звезды бросали на землю бледный отблеск.

На опушке леса – свежее и еще светлее. Очертания построек Силагайлей отчетливо видны на фоне юнкурских полей. Домик, в котором жили Калвицы, словно прилип к темной опушке леса. Лиена подошла к своему жилью, распахнула дверь и громко захлопнула – точно так же, как это делал Светямур. Если бы не сбросила своих деревянных башмаков, то так же громко протопала бы по глиняному полу. Что-то путалось под ногами – перчатки и фартук Светямура. Она отшвырнула ногой эту рвань, нащупала спички, засветила лампочку. Выпрямилась – высокая, грозная, готовая к борьбе. На стене до потолка протянулась ее черная тень. Зажигать поздно ночью огонь и тратить керосин строго запрещалось. Но именно поэтому она и зажгла. Хотела посмотреть, как отнесется Светямур, и проверить свою храбрость. Стояла, сжав нож в руке, и некоторое время выжидала.

Но Светямур лежал, накрывшись с головой, – нет, не спал, ведь во сне он всегда громко храпел, как мельничные шлюзы. Поверх одеяла вытянута пораненная рука, обмотанная тряпкой и шейным платком. «Ага! – с злобной радостью подумала Лиена. – Теперь ты уже не поднимешь ремня, а если захочешь, – попробуй только!»

Повторяя про себя это «попробуй», она принялась действовать: оттолкнула скамью, нарочно опрокинула табуретку, шумно убрала посуду. На ее кровати лежала грязная одежда Светямура. Она бросила эти ненавистные тряпки, раскидала по комнате, подошла к постели. Подушка – на той, другой кровати. Хотела подойти и выдернуть, но передумала. Свернула старое пальтишко, положила в изголовье и легла не раздеваясь. Заснуть не могла, лежала с открытыми глазами и ждала. Вдруг он подойдет. Пусть идет, теперь она уже не боится и знает, что делать. Теперь она знает.

Светямур не двигался. Всхрапнул, но тотчас застонал и опять лежал тихо. Лиена поняла, что эта волосатая обезьяна храбра и сильна, пока не покажешь ей зубы. Какой глупой была она!.. До рассвета перебирала в памяти всю свою жизнь в Кепинях, распустила по ниточке, как старый изношенный чулок. И когда этот на своей кровати начал почесываться и сопеть, озабоченный, как бы подмастерье не опоздал на работу, Лиена совсем успокоилась, ей стало ясно, что делать дальше.

Светямур одевался долго, кряхтя и оберегая пораненную руку. Самодур и изверг лопнул, как пузырь, который проткнули иголкой. Это только начало – погоди, то ли теперь будет! Сквозь полуприкрытые глаза Лиена с нарастающей ненавистью следила за ним стиснув зубы, чтобы не начать грубо ругаться.

Когда Светямур, надев башмаки, собрался уходить, Лиена поднялась с кровати и преградила ему дорогу. Ее глаза горели, руку угрожающе держала за спиной.

– Давай ключ от шкафа! – сказала она не очень громко, по твердо.

Он сделал вид, будто не слышит, попытался обойти ее. Лиена опять стала на дороге, повторила приказ тверже и решительнее. Он начал шарить, но ключ лежал в правом кармане брюк, левой, здоровой рукой не достанешь. Лиена вытащила сама. Но еще не отступала.

– И ключ от клети!

Сказала спокойнее и тише, почти обычным тоном, Светямур уже не пытался противиться. Ключ от клети хранился в левом кармане, он сам его достал.

Вышел сгорбленный, совсем побитый. Губы дрожали, казалось, вот-вот захнычет. Лиена вынула из шкафа свою юбку и блузку, обула башмаки, которые на свои деньги купила к свадьбе. С удивлением заметила, как неузнаваемо меняет одежда человека. Она чувствовала себя вновь молодой, сильной, уверенной. Нет, половиком, тряпкой для грязной обуви и жалким посмешищем эта банда колонистов ее не сделает! Она не поддастся, не отступит ни на шаг, до последнего будет воевать за свои права. Совсем другим существом почувствовала себя – злым, безжалостным, кровожадным. С наслаждением вспоминала даже то, как на руке Светямура протянулась красная лента от ладони до локтя и он взревел, как бык. «Вы еще у меня поплачете!» – подумала она, косясь на нары, где Мориц и Курт начинали свои обычные утренние забавы.

Каждое утро они долго, до самого завтрака, валялись в постели, чтобы подчеркнуть разницу между сыновьями немца и деревенскими мальчишками, которые уже с восходом солнца выходили на пастбище. Кувыркались на нарах, дрались, разбрасывая лохмотья, чтобы Лиене дольше пришлось собирать и приводить все в порядок. Ругались словно бы между собой, но Лиена уже достаточно понимала по-немецки и знала, что каждым бранным словом они метят в нее Так было и сегодня. Лиена, сделав вид, что ничего не замечает, вышла во двор. Вернулась, держа за спиной березовый прут. Когда мальчишки, наконец, оделись и, заведя в два голоса всегдашнюю свою песню, хотели проскользнуть в дверь, Лиена преградила им дорогу. Они успели выкрикнуть только первое Lu, как Лиена схватила Курта за шиворот, Морицу удалось все-таки выскочить. Говорили, что Курт – младший, хотя разницы между ними почти не было. Она пригнула звереныша к полу и начала стегать. Прут со свистом взлетал вверх и падал, Лиена задыхалась от злости, с каждым ударом ожесточалась все больше, каждый удар сопровождала ругательством, которое эти бесстыдники употребляли сами. Вначале мальчишка был до того ошеломлен, что даже не закричал, только извивался, как червь, подставляя навстречу пруту все новые, еще не пострадавшие части тела. Когда Лиена устала и бросила прут в сторону, мальчишка испустил дикий вопль, точно с него содрали кожу. Он ревел все громче, не поднимался, собираясь лежать до тех пор, пока отец не придет завтракать и не найдет его полуживым, избитым. «Ах так, ты еще не встал!» – зло рассмеялась Лиена и вырвала из метлы палку. Этого Курт не вынес, вскочил и вместе с братом, который молча подглядывал в дверную щелку, умчался. «Отцу жаловаться! – подумала Лиена. – Ну, попробуй, посмотрим!»

К завтраку явились все трое, разом как можно громче стуча деревянными башмаками. Но это не помогло. Лиена спокойно сидела за столом и резала хлеб: мальчишкам по ломтю, Светямуру и себе – по два. Сахарница стояла на столе, мальчишкам по куску, им по два. В кофе налила свежие, только что снятые с молока сливки. Расхрабрившись в присутствии отца, мальчишки попробовали по привычке облить стол. Но Лиена постучала черенком ножа.

– Не безобразничать, свиньи этакие! К корыту поставлю!

Обмотанную руку Светямур прятал под столом. «Подмастерью, должно быть, соврал, что сам поранил». Не допив кофе, он поднялся и пошел к двери – башмаки чуть слышно стучали по полу, нижняя губа тряслась, голову вобрал в плечи.

Напуганный и трусливый, он был еще противнее, чем в те дни, когда распоряжался здесь, как властелин и деспот. Лиена с отвращением сплюнула и принялась за работу, – к обеду все в хозяйстве должно выглядеть по-иному. Отнесла поросенку на подстилку две охапки соломы из стога, который до весны было приказано не трогать. Поросенок приподнялся из лужи, ласково похрюкал, моргая узкими глазами, как бы сомневаясь, ему ли вся эта роскошь и смеет ли он на нее ложиться. Уборки в комнате было много. Лиена вытрясла постели, вымела мусор из-под кроватей и нар, полуистлевшие тряпки бросила в плиту и первым – ситцевое платье бывшей хозяйки с грязным длинным подолом. Четыре пары разбитых деревянных башмаков бросила на мусорную кучу. Выскребла и вымыла все углы. На подсеке Силагайлей нарезала веток можжевельника, зажгла и обкурила комнату, чтобы разогнать накопившуюся годами кислую вонь. Сразу стало легче дышать.

Потом взялась за стирку. До сих пор она стирала только щелоком, принося золу из риги, – руки простирала до крови, но рубашки все же оставались серыми, будто немытыми. Теперь она взяла из шкафа кусок мыла с синими жилками. Принялась греть в большом котле воду, хотя Светямур разрешал пользоваться только маленьким котелком, чтобы дров шло поменьше. «Что-то он теперь скажет?» – подумала Лиена, полная злобной радости, и пощупала карман юбки, куда утром на глазах у всех засунула ножик.

Но Светямур, придя обедать, не сказал ни слова. Нахмурившись, покосился на кусок мыла, кинул взгляд под кровать, поморщившись, втянул носом воздух, – казалось, у него нестерпимо болят зубы.

Когда ушел, Лиена принялась за белье. Мориц принес и бросил свои штаны и рубашку, нарочно вымазанные навозом. Лиена только этого и ждала. Прежде чем негодяй успел удрать, ловко схватила его за вихры, пригнула голову к полу и стала тыкать носом в грязную одежду, – из носа даже кровь пошла. Потом отпустила, отшвырнув ногой штаны и рубашку за печь, под нары.

– Такое же грязное и наденешь. Я вас, чертей, выучу!..

К поздней осени она действительно их выучила. Мориц и Курт ходили в чистых рубашках, долго вытирали носы, прежде чем осмелиться подойти к столу. Если они начинали на дороге приставать к проезжим, выходила Лиена, и мальчишки исчезали, как перепуганные лисята. Теперь даже в лесу не смели кричать и безобразничать, зная, что это не пройдет даром.

Со Светямуром стряслось небывалое. Завел трубку, вначале только изредка набивал ее табаком из кисета своего работника, но вскоре начал покупать собственный табак. Теперь он сосал трубку без передышки, целыми днями, морщась и сплевывая, словно хотел вместе с горькой слюной выплюнуть все угнетающее, что вторглось в его жизнь. Но, должно быть, и это не помогло. Наступили дни, когда подмастерье работал один, а мастер стал пропадать из дома. Возвращался под хмелем, а иногда до того пьяный, что с трудом добирался до кровати, валился на нее и на другой день храпел до обеда. Лиена смотрела с бесконечным отвращением и думала: пусть пьет, авось зимой свалится где-нибудь в сугроб, да там и останется…

Кажется, обо всем знали уже и соседи. Калвициене однажды зашла во двор Кепиней и спросила Лиену:

– Что тут у вас происходит? Говорят, Светямур начал пить? С чего бы?

– Должно быть, потому, что ему так нравится, – отрезала Лиена. – А возможно и потому, что вы не приходите напоить его молоком из бутылочки.

Калвициене покачала головой.

– Не издевайся, Лиеночка, не испытывай бога. Мало ли мужей пропило свои усадьбы, не то что деньги!

– Этого только и жду, – злорадно рассмеялась Лиена. – Тогда этих волчат отдадим в пастухи, а сами с Светямуром пойдем батрачить.

Сама знала, что не следовало так говорить. Но ведь кроме Светямура она больше всего на свете ненавидела Калвициене, толкнувшую ее в эту яму. Хотя теперь уже многое изменилось. Лиена давно не носила ножа в кармане, сама властвовала и распоряжалась в доме. Надобность наказывать мальчишек давно уже отпала, но она еще не могла отказать себе в этом, Светямура держала в постоянном страхе, – пусть думает, что вот-вот случится нечто, еще более ужасное. В нее вселился другой человек и с каждым днем все более вытеснял прежнего. Терпеть не могла хозяйских кур – они с криком разлетались от загородки поросенка, едва Лиена открывала дверь хлева. Разве могла бы она раньше с таким равнодушием смотреть на кошку, которая со страшными усилиями карабкалась по лестнице на чердак, держа в зубах своего запоздалого котенка, чтобы спасти его от холода? Вспомнила Анну Осис, которая скитается со своим ребенком по белу свету. Кто знает, может быть, и самой так же придется…

Но и об этом подумала равнодушно и спокойно, с той же немного злой усмешкой, как и обо всем. Сейчас у нее всего вдоволь. Вначале приказывала Светямуру: «Дай мне рубль! Дай полтинник!» Теперь весь бумажник в ее распоряжении, – сама принимала деньги за готовые дуги. Коробейник Лейпка зачастил в Кепини, и в сундуке Лиены появились разные ненужные безделушки. Завелся и зеленый шелковый платок, но она ни разу его не повязала. Для кого ей было наряжаться?..

Лиена вынесла в ушате пойло поросенку. Земля посреди двора Кепиней смерзлась буграми, можно сломать ноги. Она остановилась и огляделась, как бы ища чего-то.

Когда успели облететь красные клены на опушке леса Силагайлей? Ели стояли темные, нахмурившиеся. Зелень с земли исчезла. Вспаханное поле и целину, поросшую кустами можжевельника, покрывал белый иней.

Нет, нечего ждать ей, совершенно нечего. Пристально посмотрела на пасмурное небо и подумала:

«Скоро выпадет снег. И тогда наступит зима».

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

В Дивайской волости никто особенно не удивился тому, что хозяин Бривиней отказался от должности волостного старшины. Злополучный пожар так потряс его, что он больше не мог заниматься общественными делами. На сердце он уже давно жаловался, а после этого несчастья совсем поседел и лысина стала еще заметнее.

Нельзя сказать, чтобы в волости очень сожалели о его уходе. Среди усадьбовладельцев у Ванага особенно приверженцев никогда не было. Хозяева средние, помельче и победнее считали его высокомерным, хотя их неприязнь коренилась в обычной зависти к богатому. Упрекнуть Бривиня можно было не в чрезмерной заносчивости и хвастливости, а лишь в некотором самомнении и излишней уверенности в своем богатстве и уме. А если хорошенько вдуматься, то и перепалка с Рийниеком не делала ему чести. Сумасшедшая езда летом на санях, мытье колес вином и другие причуды теперь, спустя несколько лет, казались непростительными мальчишескими выходками. Жизнь стремительно неслась вперед, люди становились другими, старые оценки уже не годились: великое и малое, достойное восхищения и достойное презрения, – все представало в новом свете.

Самыми решительными противниками Бривиня были хозяйские сынки и ремесленники. Они никак не могли простить ему большой подушной подати и настойчивых взысканий недоимок, казавшихся вопиющей несправедливостью. Мартынь Ансон был слишком хитрым, чтобы открыто показывать свою ненависть к старшине, но тем пламенней ненавидел Бривиня его брат – портной, которому пожар в Бривинях, пьянство Екаба и бегство Анны Осис в Ригу доставили неисчерпаемые возможности для нападок. Благодаря стараниям портного Ансона и его приверженцев, гордый титул «хозяин Бривиней» перестали произносить почтительно, он начал звучать иронически. «Господин Бривинь» незаметно превратился в «старого Бривиня». Сына его никому и в голову не приходило называть барином, господином, этот пьянчужка так и остался бривиньским Ешкой. Жизнь быстро менялась, становилась все более утонченной, – многие зажиточные испольщики обзавелись телегами на железном ходу, а усадьбовладельцы разъезжали на дрожках и линейках и сами начали величать друг друга «господами». Все хозяйские дочери стали называться барышнями, и даже батрачки, те, что покрасивее, обижались, если к ним обращались запросто. Хозяйские сынки и щеголи, вроде Мартыня Ансона, приходили в церковь в манишках со стоячими воротничками и в галстуках, стали курить только папиросы. Разумеется, к новому волостному старшине, Яну из Яункалачей, нельзя было обращаться иначе как «господин». Он немного говорил по-русски и мог объясниться с комиссаром, приставом и другими чиновниками, которые теперь ведали всеми земскими делами. Правда, незавидная слава держалась за яункалачским Яном: он выгнал своих стариков на Волчью гору, в недостроенный дом. Но все хорошо знали, что со старухой Яункалачиене не ужилась бы и самая покорная невестка, а свояченицу Рийниека никак нельзя было причислить к таковым. Да и землевладельцы все больше замыкались в своих усадьбах, расширяя хозяйство, события в любой семье уже не захватывали всю волость, как прежде. Жизнь требовала, чтобы должность волостного старшины занимал человек нового склада, и не удивительно, что на место Бривиня выбрали Яна из Яункалачей.

Недели через две после ухода с должности Ванаг был уже почти забыт, но в памяти людей долго оставались его сумасбродные выходки на пирушках и веселых сборищах, о них охотно вспоминали, передавая в новом свете.

Маленькие люди волости все же помнили Ванага дольше, для них он действительно сделал кое-что хорошее. Богадельцы восхваляли его за то, что он увеличил им паек на целую четверть пуры и выдавал на руки уже не зерном, а крупой и мукой, смолотой за счет волости. Ванаг уволил прежнего волостного рассыльного, хотя тот был братом Межавилка, и это породило вражду между соседями. Нанятый на его место Гегер Криворукий был большим пьяницей, но барином себя не считал, держался запросто, справедливо разбирал мелкие ссоры богадельцев. Пакля-Берзинь, отсиживавшийся в своем теплом углу у печки, до самой смерти не переставал рассказывать, как хорошо жилось его Лиене в Бривинях и как господин Бривинь однажды в большой праздник, приехав в церковь, дал ему целый двугривенный за то, что он присмотрел за его лошадью.

Но дольше всех помнила Ванага Лиза, жена Мартыня Упита. И вот за что. В первую же осень после женитьбы с Мартынем приключилось большое несчастье. Вместе с другими рабочими он ремонтировал дорогу у Песчаного холма Рийниека. Как-то, подвыпив, все принялись издеваться над проезжавшим коробейником из соседней волости. Хвастливый Мартынь Упит не мог отстать от других, он старался на совесть, чтобы доставить всем больше удовольствия. Озорники выпрягли у коробейника лошадь и опрокинули телегу со всем товаром и пустой бочкой из-под селедок. Но забава кончилась плачевно. Пострадавший пожаловался уряднику и приставу, будто его избили и ограбили – вытащили из кармана тридцать рублей. Конечно, это была ложь, выдуманная, чтобы придать делу больше значимости. Но в Клидзине нашелся досужий адвокат. Мартыня Упита арестовали, увезли в Ригу и заключили в страшную сикадель. Там он просидел всю осень и зиму. Дивайцы поговаривали, что ему угрожает Сибирь и еще более отдаленные места.

Весной Лиза пришла в Бривини совсем убитая горем, Лизбете даже не сразу ее узнала. Бривини словно бы забыли, что расстались с Мартынем почти враждебно, Ванаг поехал в Ригу и через неделю привез Мартыня домой. За это Лиза две осени подряд ходила в Бривини дергать лен, напрашивалась копать картошку, но Ванаг выбранил ее и послал домой.

Старый Бривинь, как его теперь называли и каким он сам себя чувствовал, редко показывался на людях, сидел дома. Пить он бросил, как только кончился разбор дела о пожаре. Ванагу выплатили страховые, и в волости стали затихать сплетни. Пока строили новый хлев, Бривинь держался еще достаточно бодро. Когда в доме работают мастер и восемь рабочих-латгальцев, нужен хозяйский глаз. Но как только постройка была готова, скот размещен в просторных светлых стойлах, как только возы с грохотом начали въезжать по пастилу прямо на чердак хлева, Ванаг вдруг сдал. Стал так же, как его отец, летом ходить в шубе, зимой грелся у печки, путался без дела под ногами у женщин и всем надоедал.

А ведь нужно было бы опять приниматься за вывоз камня и подумать, наконец, о постройке нового жилого дома, – старый, точно на посмешище, торчал на Бривиньской горе рядом с великолепным хлевом. Шорник Прейман как-то напомнил об этом, не забыв рассмеяться своим «средним» смехом – пусть Бривинь не подумает, что он, какой-то мастеровой, всерьез собирается давать ему советы.

Но Бривинь выслушал и вяло ответил:

– На мой век хватит. Пусть строит сын.

Для Прейманиете этого было достаточно, чтобы тотчас же помчаться на хозяйскую половину, а затем в Лиелспуре к Сиполиене и сообщить новость: старый Бривинь собирается помирать.

Но какой из бривиньского Ешки строитель? Вечно отсиживаться в чулане за кухней ему, очевидно, осточертело. Может быть, и надоела вообще жизнь в Бривинях. Нельзя сказать, чтобы он не работал, но как-то очень уж странно брался за дело. Иногда наваливался изо всех сил, будто спохватившись, что запоздал. Но вскоре опять остывал, двигался расслабленно, словно руки и ноги у него окоченели и он отбывал барщину, хотя никто его не торопил и не понукал. Отец никогда ему не указывал и не давал советов, даже на мельницу в течение года ни разу не посылал. Ешка, хотя и был тупицей, но все же чувствовал, что старый Бривинь всякий раз проходит мимо него, стиснув зубы, и терпит его только потому, что прогнать нельзя.

Больше всего приходилось страдать Лизбете. Она хорошо понимала, как глубоко ненавидит отец Екаба. Ненавидит за все: за обманутые надежды и рухнувшие расчеты, за позор, который он причинил семье, но особенно за то, что Ешка не хотел или не мог привязаться к семье и к земле Бривиней как наследник и будущий владелец. Но разве Ешка мог держаться по-другому? Голова у Лизбете ясная, она все видела, обо всем судила правильно и трезво. У каждого – у отца и сына – своя правда, и она не могла решить, на чью сторону встать. У отца Екаб никогда ничего не просил, должно быть, желая подчеркнуть, что он здесь работает без жалованья, за харчи, как какой-нибудь чужак. Вероятно, согласился бы ходить оборванцем – пусть люди видят, как хозяин Бривиней содержит своего сына; может быть, даже попросил бы Силиса сплести ему лапти, пошел бы на все эти унижения, если бы мать старательно не чинила ему пиджак и не приглашала из Клидзини сапожника Шлейна, чтобы снять мерку для сапог. Деньги она давала сыну довольно часто, за год он перебрал у нее в два раза больше, чем старший батрак. Но Лизбете хорошо знала, что Екаб не ведет счета деньгам и принимает их не как жалованье, а словно подарок или чаевые, которые ему даются от доброго сердца. Ванаг замечал эти тайные подачки, но ничего не говорил, признавая их неизбежными: разве мог он приравнять сына к батракам и заносить расход в расчетную книгу? Деньги, полученные тайком, также тайком уплывали, – им ведь Екаб не знал цены, не дорожил.

Нелепое, унизительное, безвыходное положение… Старый Бривинь кутался в шубу, грелся на солнышке, но никак не мог согреться. С каждым днем становился все более костлявым, сгорбленным и седым.

Как-то Ванаг сидел во дворе, в это время Екаб вернулся из Клидзини и никак не мог слезть с телеги. Дворня сидела за ужином – должно быть, кто-то взглянул в окно и шепнул другим – ведь не впервые. Старый Бривинь помог Ешке выкарабкаться и угрюмо следил, как тот тщетно пытался распрячь лошадь.

– Когда я умру, тебе этих Бривиней на три года не хватит, – сказал Ванаг глухо, с горечью и болью, что так давно накопились в нем.

Ешка повернул к отцу свое распухшее, обросшее щетиной лицо и злобно сверкнул глазами из-под заплывших век.

– Когда же вы умрете? – пробурчал он в ответ, не сумев сказать ничего более путного.

Старый Бривинь онемел, только покосился на чердак, куда в свое время не раз поднимался посмотреть, не сделала ли мышь гнезда в отцовском гробу. Казалось, это было позавчера, а не столько лет назад.

Должно быть, из упрямства или в насмешку над стариком Ешка завел свое собственное хозяйство. Кундравский лес уже вырубили, теперь очередь за Грулланской и Ликшанской делянками. Их вырубят и будут растить молодняк. Но в Кундраве Зиверс решил оставить пустошь, чтобы отвести пять участков для аренды. Разделили подсеку на два маленьких участка и отдали на три года на расчистку. Арендаторы могли посеять здесь ячмень, рожь и снять хороший урожай. Дивайские и межгальские испольщики и арендаторы вмиг слетелись, чтобы не упустить эту небывалую возможность нажить богатство. Ничего другого там не требовалось – только знай работай. Воскресного отдыха и сна они давно уже не знали; черные и косматые, как медведи, порой вылезали они со своих подсек, понукая заморенных лошаденок, чуть не волочивших головы по земле. Всецело на свой страх и риск, взял кусок новины и Ешка и прожил там всю вторую половину лета; только мешок с хлебом и топор захватил из дома, лошадь ему одолжил Бите, который по соседству с Ешкой обрабатывал два участка.

Когда, наконец, Ешка заявился домой, Лизбете бросила в печку его провонявшие лохмотья, дала новую одежду и призвала все того же ворюгу Адыня сшить Екабу праздничный костюм.

На следующее лето у него на подсеке поднялась рожь, словно ивовый кустарник, с иссиня-фиолетовыми стеблями, – хоть топором руби, – хвастался Ешка. Будут теперь у него наконец собственные денежки, новую шляпу купит и часы; те, что у него в Клидзине украли, стыдно было из кармана доставать. Возвратись из корчмы, он орал в своей каморке во все горло: «Рожь батрацкая выросла…» Лизбете со стыда не знала куда деваться. У старого Бривиня дрожали руки, когда он, выходя из дома, застегивал шубу.

Ешка зачастил к Бите в домик Лауски, – оно и понятно: разве для такого батрака эти Бите не лучшая родня. Как только раздобудет полштофа, – сразу топает вниз, по мосткам Осиса и к Бите. Вытирая руки передником, сладко улыбаясь, встречала его Битиене, – ведь это большая честь дружить с такими богачами, все испольщики волости им завидуют. Кроме того, дружбой этой можно лучше всего досадить старому Бривиню, этому спесивому дураку, который, конечно, проворовался, потому и удрал с должности волостного старшины, чтобы не прокатили в Сибирь. Он их терпеть не может, отодрал однажды сынишку за уши за то, что нечаянно сломал гнилой сук у яблони, сорвав лишь одно яблочко.

За любезностью супругов Бите скрывались и другие замыслы, было из-за чего сладко улыбаться и ставить перед гостем горшок с маслом. Бауманиете обычно сидела на кровати и тоже улыбалась, только у нее это получалось не так удачно, как у матери. Битиене все время вертелась вокруг стола, присматривая, чтобы на долю мужа досталось побольше даровой водки. Придвигала горшок с маслом поближе к Ешке.

– Мажьте, погуще мажьте, господин Бривинь, дома ведь вам не перепадет. Хозяйским сыновьям – известно как живется.

Ешка обычно молчал, пока не напивался, и трудно было понять, о чем он думал. Но, по-видимому, ему нравилось такое сочувствие, внимательно слушал, вращая зрачками под припухшими веками.

– Да, плохо живут, – подтверждал Бите, задирая кверху седую бороденку.

У себя дома он тоже мало говорил, так уж был вышколен, что в присутствии жены и дочери только поддакивал.

– Да, такова уж судьба хозяйских сыновей, – Битиене вздохнула так тяжело, будто ей положено разделять с хозяйскими сынками всю тяжесть горькой жизни. – Отец разъезжает на рысаках, пьянствует по трактирам, играет в карты, с девками распутничает в Клидзине… – Бауманиете предостерегающе кашлянула, Битиене осеклась, спохватилась, что сболтнула лишнее. – Сын, говорю, живет, как бедняк – ни хозяин, ни батрак, и жалованья не получает, и никакого дохода не имеет, уйти и наняться к чужим тоже не может, привязан к родному дому, как собака на цепи.

– Как собака на цени! – повторил Бите.

– Удивительно, хотелось бы знать, почему это господь милосердный допускает такую несправедливость на земле. Микелю Лазде тридцать лет, а еще порядочных сапог не обул ни разу. Старик кошель с деньгами под изголовьем прячет, а сын в церковь в стоптанных башмаках ходит.

К молодому Бривиню это не относилось, – он похлопал по высоким голенищам новых сапог. Но разве у Битиене мало других примеров?

– Иоргис из Силагайлей около трех лет играл в оркестре на большой трубе. А случилась беда – хватил немного лишнего, упал и помял трубу. В Клидзине никто починить не может, надо везти в Ригу, но старик денег не дает. Оркестр Спруки разваливается, без большой басовой трубы много не наиграешь.

– Без трубы танцевать нельзя, – подтвердил Бите.

– Или взять хотя бы того же Мартыня из Личей. Пожилой, голова голая, как яйцо, а жениться не может – мать не умирает и не умрет, невестку в дом не допускает. А мужчина остается мужчиной, и Мартынь из того же теста. Ни одной батрачки, бедняга, найти не может, сам должен коров доить. Минну Петерит оставил с ребенком, на всю волость его ославила…

Слишком поздно начала Бауманиете кашлять и моргать. Битиене так разошлась, что не заметила, как прикоснулась к самому больному Ешкиному месту, не обратила внимания на то, что бутылка уже наполовину опорожнена.

Молодой Бривинь стал багровым, как квашеная свекла. Громыхнул по столу огромным кулаком, – даже горшок со сливочным маслом подскочил, не говоря уже о других, более мелких предметах.

– Оставь Мартыня в покое! – заорал Ешка. – Тоже судьи нашлись! Нищие!

От страха Бите побагровел и едва сдержался, чтобы не обругать дуру-бабу, которая, как нарочно, портит так хорошо начатое дело.

Битиене довольно долго юлила и вывертывалась, пока успокоила Ешку и повернула разговор в нужную сторону. Посмотрела в окно и покачала головой.

– Осис все еще скрипит – не жилец и не покойник. Удивительно, как бог не приберет такого. Все внутренности попорчены, а живуч, словно кошка. Этим летом ни в поле, ни на лугу не показывался. У самой тоже нос к земле клонится… Всю работу везет на себе батрак литовец.

Когда бутылка была почти распита, развязался язык и у Бите, он заговорил, как всегда, ехидно. Собрал в горсть бороденьку, и, когда отпустил, она осталась торчать, выгнутая и плоская, как щепка.

– Двое нищих, больше ничего. Литовцу платить нечем, грозится, что уйдет, даром работать никто не хочет. Осенью еще куда ни шло, но откуда Осис возьмет весеннюю арендную плату, на зимние заработки ведь не поедет.

– На заработки!.. – рассмеялась Битиене, хотя и деланно, по так умело, что казалось, будто смеется от души. – На кладбище ему, милые, одна дорога!

– Что получится из бривиньских угодий, если там такие заморыши уже третий год ковыряются? Голый известняк останется, даже чертополох и желтоглав не будут расти. Нам бы такую земельку… Мы бы купили вторую лошадь, пшеницей засеяли бы!

Не впервые Бите заговаривал об этом. Будущий владелец Бривиней только покачал головой.

– Нечего об этом зря болтать: пока Осис жив, старик другому не сдаст. Чуть не за брата его считает. Когда я… когда мне все достанется, я эту часть земли продам.