Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 58 страниц)
…Второе лето он жил в Купчах. Хороший хутор, красивая местность у Браслы, легкая для обработки земля, холм гравия такой, что и в пяти волостях не сыщешь. Но что толку, когда настоящего хозяина нет. Этот рыжебородый Витол день дома, два в корчме. Из магазина ежегодно берет все, что только дадут, а у коней кости стучат, два хомута на трех. Хозяйка – сестра портного Адыня – скупа как черт, сама не ест и батраков не кормит; парни каждый год меняются, иные даже лета не выдерживают. Постройки такие, что входить страшно, телята из-под стен хлева вылезают, половина всего льняного семени утекла сквозь щели в подполье клети. Кто его знает, что на Витола тогда нашло, но только вздумал он камни свозить, не то дом, не то хлев или конюшню строить. Еще по сей день кучи камней вдоль усадебной дороги и у забора лежат, крапивой поросли и ежевичником.
Таких трясин, набитых камнем, как здесь, в Купчах нет, но зато в реке камня сколько угодно. Как весеннее половодье сойдет и вода останется только в больших ямах, бери сколько хочешь: большие, маленькие – лежат кучами. Только берег в Купчах крутой – лошадью не вывезти, руками не выкатить. Внизу за яблоневым садом лежал один громадный, величиной с человека, красивый, синий, не камень – картина. Видать, когда-то его расколоть пробовали огнем, клиньями, но махнули рукой. Сколько раз Витол смотрел на него, почесывая бороду: добро лежит, да никак не возьмешь, так и пропадет зря, – не найдется такой мудрец, который его на берег выкатил бы.
С умыслом это было сказано или нет, но только Мартынь Упит принял на свои счет, как сомнение в его силе и смекалке. Целую неделю, проходя мимо, останавливался и думал, что бы предпринять. И в субботу вечером план созрел.
Все пошло как по маслу. В воскресенье Витол только к полуночи домой вернулся, к завтраку хозяйка с лежбища никак его не сгонит. Утро в понедельник было такое же, как вот сегодня, сначала туман, потом солнце, ветер по ложбине задувал с севера. Вторым батраком был тогда некий Тилик из Клидзини, наполовину или литовец, или эстонец, трудно сказать. Парень как медведь – увалень, ленивый, глупый, – раньше лодочником или якорщиком работал; за плуг или за косу брался так, словно руки у него вареные. Почесываясь и ворча, спускался он с повети, когда Мартынь Упит чуть свет разбудил его.
В Купчах рядом с ригой стояла тогда поленница ясеневых дров; за два лета они так подсохли, что звенели. Тилик таскал поленья охая: «Не хватит ли наконец?» – «Когда хватит – скажу, – смеялся Мартынь. – Знай таскай, если велено». Поленья складывал в костер сам – надо знать, как уложить, чтобы ветер раздувал огонь и камень накалился до самой сердцевины. Огромным костром вокруг обложил, иначе такому черту ничего не сделаешь. Дым повалил такой, что из Крастов выбежали на гору посмотреть, не начался ли пожар в Купчах.
Мартынь Упит расхохотался от приятных воспоминаний.
Ветер поддувал как нельзя лучше, но часа три пришлось накаливать, чтобы вышел толк. Ушатом тут ничего не добьешься, но у колодца стояла хозяйская кадка для белья, велел Тилику принести. Наполнив ее до краев водой из ямы, понесли вдвоем, сгибаясь до земли. Камень накалился так, что уже издали полыхало жаром. Тилик одной рукой кадку держит, другой глаза прикрывает и отворачивается. «Неси же, сатана! – крикнул на него Мартынь. – В самую середину выплеснуть нужно, иначе вся работа насмарку». – «От жара глаза лопаются…» – стонал Тилик. «К черту твои глаза, камень расколоть надо!» Подняли кадку до подбородка и как плеснули, так Тилик вместе с кадкой и повалился на землю. Словно из пушки выстрелило: дым, пар, пепел, угли… Тилик отполз шагов на пять и как закричит: «Пропал я, пропал совсем, искалечили на всю жизнь!» Вывозился, как кочегар, и только когда рукавом утерся, стало видно, что брови опалены, со щеки кожа свисает. Воет парень – осенью жениться собрался, у невестиного отца собственный домишко в Клидзине и две козы, – кто за него, такого черта, теперь пойдет! Сперва Мартынь тоже перепугался: «Не кричи, как баба, дома еще услышат. Брови – что брови, камень-то ведь раскололся!»
Камень впрямь – как топором рассечен! Четыре куска, шесть кусков, десять!.. Ну, теперь остается только поднять наверх, чтобы все куски лежали на берегу, когда хозяйка завтракать позовет. Работа адская, поднимать приходилось словно на крышу, края у осколков острые, как ножи, наружные стороны горячи, как огонь, но мешкать нечего, руками и грудью надо поднажать, иначе с места не тронется. Тилик еще долго стонал и ощупывал свои раны. У Мартыня штаны на коленях и рубаха в сплошных клочьях – зато камень до завтрака был на берегу.
Но тут восторг Мартына Упита угас, лицо потускнело, голос прервался, заглох.
Андр, забывшийся и глубоко переживавший рассказ, сразу очнулся. Конец, очевидно, будет неожиданный, как всегда в рассказах Мартыня.
Да, конец оказался совсем неожиданным. К завтраку поднялся сам Купча, должно быть кто-то его уже предупредил. Бросился сначала к риге, потом кинулся на берег. Удивлен был, восторгался, хвалил?.. Нет, совсем напротив. «Скоты! Разбойники! Лапотники! Палкой гнать таких со двора! Где поленница ясеневых дров? Чем он теперь в риге лен просушит? Разве такие олухи влажный леи сумеют обработать? На ровном месте, на ходу разоряют! Целую сажень первосортных ясеневых дров спалили на ветер! Десять таких камней того не стоят! Пусть бы лежал здесь до скончания века, разве в реке их мало? Целое поместье можно выстроить, не только Купчи».
Напрасно Тилик бормотал что-то о своей невесте и о двух козах, напрасно Мартынь дергал за оторванный лоскут рубашки – Витол просто ошалел с похмелья и от злости; натянул сапоги и убежал, – конечно к Рауде, куда же больше. А хозяйка за всю каторжную работу – подала на завтрак ржавую селедку с зеленым луком и сывороткой, изжога до самого обеда не проходила. При таких голодных харчах только вшей наживешь, поэтому в Купчах никто дольше года и не жил…
Заканчивая рассказ, Мартынь Упит так сердился, точно все это происходило только вчера. Последняя глыба лежала на краю ямы, он обхватил ее обеими руками, почти касаясь животом земли.
– Ну, чего потягиваешься, без рук, что ли? – крикнул он так гневно, будто здесь был не Андр Осис, а клидзинец Тилик.
Глубоко оскорбленный Андр сплюнул и кинулся на помощь. В сердцах бросился так стремительно и неосторожно, что сам полетел кувырком вместе с камнем и не успел вовремя отдернуть руку. Дико вскрикнув, вскочил, правой рукой схватился за ладонь левой и, стиснув зубы, со стоном подпрыгнул на одной ноге, – по грязному указательному пальцу через сорванный ноготь расплылось пятно черной крови.
Ну-y? – сердито посмотрел на него Мартынь. – В чем дело, оторвало палец? – Андр только мычал. – Ах ты скотина! Этим бы бревном тебя по спине! Не видел, что ли, камень катится и нужно руки принять? Хорошо еще, что не правая, тогда бы одна дорога – в богадельню.
Но ругаться было поздно; схватил Андра за руку – посмотреть. Красная сосулька упала наземь.
– Ага! Ноготь долой! Ну ничего, и четырех хватит. Зажми покрепче, чтобы меньше соку вытекло, пока я панду чем обвязать.
Но где взять тряпку? Сам босый, снял у Андра лапоть, оторвал лоскут от грязной сопревшей онучи, помял в ладони, чтобы стал помягче. Гнев прошел, и Мартынь постепенно входил в роль доктора. Андр снова схватился за раненый палец и держал его, стиснув зубы, кровь текла по здоровой руке.
– Что, болит? – Андр только промычал в ответ. – Ну, ничего. В Яункалачах жил один из Айзлакстской волости, такой же олух, как ты, в машину засунул пальцы – два кончика и оторвало. Вот бы послушал, как он орал…
Вынув изо рта трубку, он выколотил на ладонь пепел.
– Дома все было бы просто: найди паутину, положи на палец, сразу кровь запечется и остановится. Но пепел из трубки тоже неплохо.
Он схватил кровоточащий палец и поднял кверху.
– Держи так, иначе просыпется на землю и не будет никакой пользы.
Андр немного побледнел и закрыл глаза.
– А что, сильно жечь будет? – Даже задрожал у него подбородок.
– Чудак! Какое же лекарство не жжет? Чем больше щиплет, тем скорее заживет, – старая истина. По правде говоря, тысячелистник нужен – сначала сок выжать, потом пеплом посыпать. Но кто побежит за ним на усадебную дорогу.
Он высыпал пепел с ладони на рану. Андр дико вскрикнул, подпрыгивая на одной ноге, очевидно так же, как тот в Яункалачах. Мартынь даже рассердился.
– Что ты кричишь как сумасшедший, дома еще услышат, подумают, что кому-нибудь голову оторвало! Видно, с пеплом попала искра.
Андр еле сдерживался и только мычал сквозь сжатые зубы, пока «доктор» неуклюжими пальцами обматывал твердую, неподатливую тряпку.
– На такую работу всегда надо брать с собой чистую мягкую тряпицу, – рассуждал он. – Но просить стыдно: подумают, что нарочно рвут пальцы.
– А ноготь вырастет? – Со слезами на глазах смотрел Андр на неповоротливые пальцы Мартыня.
– Ручаться нельзя! Как когда! Если вырван с корнем, как же ому вырасти? Останется такая култышка, как у Брамана.
Андр содрогнулся. Как у Брамана… Всякий раз, когда он смотрел на обезображенные пальцы Брамана, ему не хотелось есть.
Врачуя палец, они совсем не заметили, как через Спилву прошел хозяин с завтраком. Он тоже ничего не заметил, занятый осмотром работы, выполненной за утро.
Только положив узелок на плоский камень, приметил что-то неладное и, увидев тряпку, которая на глазах становилась красной, даже отскочил и отвернулся, закрыв глаза рукой.
– Тьфу, черт! Опять, кажется, палец долой?!
Точно они каждый день отрывали по пальцу.
Крепкий, здоровенный хозяин Бривиней до смешного боялся крови. Когда хозяйка уходила в хлев рубить курице голову, он ложился в кровать, закрывшись с головой одеялом, а когда осенью на убой волокли свиней, совсем убегал из дому. Дворня втайне посмеивалась над таким «геройством» хозяина. Он же полагал, что всему виной его больное сердце.
– Ничего не случилось, – успокаивал старший батрак, присаживаясь на край камня, – только ноготь сорвало. Пеплом из трубки присыпали, заживет через неделю.
Утешение неплохое, но Андр ел и морщился, словно, двигая челюстями, задевал больное место. Зато старший батрак уплетал за обе щеки, теперь Брамана нет и показывать пример благонравия ни к чему. Что правда, то правда, в Бривинях кормили хорошо. Глиняная миска на двоих достаточно велика, ломти свинины плавали в сметанной подливке с мелко нарезанным зеленым луком. Хлеб несколько суховат, но ведь только такая стряпуха, как Лизбете, умела хорошо печь из муки с метлицей. В горшочке, обвязанном веревкой, чтобы удобнее было нести, – белая отварная сыворотка и две ложки.
Бривинь присел немного поодаль, отвернулся и нахмурился. Что палец… у него поважнее дела на уме.
– Какой теперь из тебя работник, – заметил он мрачно. – На этой неделе нужно приналечь, побольше выломать камня, потом будет некогда, скоро навоз вывозить, а там сенокос и жатва не за горами…
Старший батрак не терпел сомнений, что он может не справиться с работами.
– Не так уж страшно: нажать на рычаг, взяться за обломок – и с четырьмя ногтями сможет.
– Совсем даже хорошо, если палец вот так держать, – Андр показал, как он это сделает. Голос у него еще дрожал, он виновато посмотрел на хозяина.
– Говорите, на этой неделе закончить надо? – продолжал Мартынь Упит громче. – Приходите в субботу вечером – увидите, далеко ли мы будем от реки. Приходите сегодня вечером – иду на спор, на фунт табаку, если мы не дойдем до ольхи.
Большая ольха здесь была единственным толстым деревом. Хозяин прикинул глазом и покачал головой, отлично зная, что для Мартыня даже такое небольшое сомнение все равно что масла подлить в огонь.
И впрямь, его туго набитые щеки задвигались быстрее: сегодня не воскресенье, чтобы прохлаждаться черт знает сколько. У хозяина плохое настроение, это неприятно, – он быстро соображал, чем бы ему угодить.
– Когда пророют канаву, здесь вырастет хороший строевой лес. Триста деревьев – верные деньги.
Но и такие виды на будущее не развеселили господина Бривиня.
– Черная ольха – что она стоит? Был бы ясень – другое дело: на колеса идет, и казна покупает на вагоны. Какие теперь цены? Сколько в прошлом году Милка платил за пуру овса или Симка за берковец льна… Сколько денег понадобится, как возьмусь за постройку, – а начать надо, нельзя ждать, пока все рухнет на голову. – Но тут же Бривинь спохватился: чего он в самом деле так расплакался, они все равно помочь не смогут. Встряхнул головой и поднялся на ноги.
Старшему батраку сидеть не пристало, когда стоит хозяин. В чистый льняной платок он завернул пустую миску и остатки хлеба, ударил рукой по камню, на котором они завтракали.
– Жаль такой раскалывать. Позвать бы вашего родственника – каменотеса Ванага, тот бы вытесал из него хороший крест на могилу.
– Ванага я к себе на порог не пущу, – ответил Бривинь. – Что он сделал с тем большим камнем, что на берегу у бани? Пришел, наболтал с три короба, засорил весь загон для свиней, я еще лошадь дал, чтобы камень свезти. Обещал вытесать четыре межевых столба – по сей день тешет. Жилы они оба с женой.
Никак не удавалось угодить сегодня хозяину. Мартынь уже почесал было затылок, да вспомнил о великане, около которого все еще дымился костер, и поспешил туда.
– Теперь он готов! Андр, неси воду, покажем хозяину, как треснет!
Тщательно обчистил камень, убрал щебень, осколки. Андр, быстро перебирая ногами, спешил от глубокой ямы с водой. Вода ручьями лилась сквозь дырявое дно ушата, брошенного в поле с прошлой осени. Выливать воду он не осмеливался, это дело самого мастера. С сильным шипением поднялся клуб пара, затрещало, захрустело, но сильного грохота не последовало.
Иронически улыбаясь, Бривинь повел плечами.
– Ничего по будет, только дрова понапрасну тратишь.
Лицо Мартыня вытянулось – неужели они впрямь напрасно трудились? Хватился за шест, ударил в одном месте, в другом, зашевелилось, задвигалось, затрещало, камень раскололся на шесть – восемь – десять кусков… Прекрасно расколол, – как топором развалило. Первоклассная работа!
Мастер прямо сиял. Выпрямившись во весь рост, выпятил грудь, откинул голову, смеющимися глазами смотрел на хозяина, – гордость, жажда похвалы, вопрос светились в его глазах. Но хозяин, с утра какой-то странный, даже перед очевидным мастерством не проявлял восторга.
– Да, – равнодушно проворчал он, собирая посуду с плоского красного камня. – Синие всегда легко раскалываются. Вот вокруг этого попрыгать придется.
Легко раскалываются… Попрыгать… Мартыня самого точно из ушата водой обдали. Широкое скуластое лицо вытянулось, выражая разочарование, глубокое оскорбление. А тут еще мальчишка поглядывает исподлобья, должно быть втайне посмеиваясь.
– Ну, чего смотришь, убогий? – крикнул Мартынь сквозь сомкнутые зубы. – Ступай за дровами, нагревать надо!
Андр не спеша взял топор и пошел. Мартынь Упит стоял как на иголках – нельзя допустить, чтобы хозяин ушел, ни словом не похвалив, не одобрив работы.
– Думаете, этот не расколется? Такого я не встречал еще, чтобы мне не поддался. Когда я в Купчах жил и старый Витол собрался строить хлев из камня… У нас в реке за яблоневым садом лежал один – с дом, на голову выше меня, такой же красный, как этот.
– Такой же синий, – поправил хозяин, только слегка повернув голову, уже отойдя на порядочное расстояние.
– Такой же синий – я так и говорю…
Но Бривинь не слушал: высоко поднимая босые ноги, побрел он мимо наполненных водой мочил. Посмотрев на его широкую спину, старшин батрак сплюнул, бросил вагу на землю, схватил лопату и, подбежав к плоскому великану, принялся, пыхтя, подкапывать; железо, как бы вгрызаясь, лязгало о камень.
Андр Осис перелез через плетень отцовского выгона и про себя рассмеялся. «Что, небось на этот раз хлеб маслом не намазали! Из кожи вон лезет, хвастун, подлиза!» Да, подлиза – прямо в душу хозяина так и лезет, как Либа Лейкарт к хозяйке. Словно последний дурак, хочет выслужиться, богатого еще богаче сделать, а у самого рубашки целой нет. Дома поесть досыта боится, чтобы Браман с него брал пример и не разорял Бривиня.
Отец тоже батрачит, мать за миску щей по субботам заставляет Тале всю неделю хозяйке цевки мотать. Иначе не проживешь. Не станут держать в Бривинях – иди ищи новое испольное место, да и там лучше не будет… Но зато когда по ночам его родители шептались, лежа в своей кровати, и доставалось же от них этим собственникам-богачам, которые собираются строить каменные дома, как в именин, и телеги с железными осями, как у владельца стекольного завода.
Палец уже не болел так сильно, и кровь перестала сочиться, должно быть присохла к тряпке. Только страшно чувствителен был этот палец, даже прикоснуться невозможно. Андру казалось, что и в этом несчастье виноват старший батрак – вечно сам торопится и других гонит.
Дров на выгоне полно. Нижние сучья у елок хорошо подсохли, твердые, как кость. Угли от них жаркие, звонкие.
Белая ольха долго в болоте не живет. Повсюду поблескивали серые засохшие стволы толщиной в руку и больше. Ударом обуха их легко свалить. Только палец никак не убережешь, постоянно за что-нибудь заденет, и тогда Андр снова недобрым словом поминал старшего батрака.
Странный человек! Где только такой уродился? Работник толковый, такого поискать надо: косарь, сеятель, трепальщик – по всей волости шла о нем молва. Почти без сна обходится, сильный, выносливый – и все же как будто придурковатый. Казалось, что и старается он главным образом из хвастовства. На похвалу падок, как кошка на валерьяновый корень, это видно из всех его рассказов.
Да, эти рассказы… Андр Осис усмехнулся. Они перенимали все его дурные качества. Часами можно было сидеть и слушать, даже ночью спать не хотелось, когда он начинал свои длинные повествования. Рассказов у него всегда хватало, он так давно шатался по волости, что отлично знал хозяев и мелкий люд, да и всю их родню, на большаке знал каждого проезжего, безошибочно мог сказать, чья собака лает, у кого вызванивают скот домой – в Викулях или в Лапсенах. Конечно, и другие видели многое, но за работой и за заботами далеко не каждый успевал так подробно и обстоятельно проследить за тем, что происходит вокруг.
Многое видел и пережил сам Мартынь Упит, еще больше слышал он от других. Но какая память! Как в ней все сохранилось и в какой последовательности, словно в книге. Мать не верила ни одному его слову, сколько раз подталкивала Андра локтем: что ты опять слушаешь его брехню. Терпеть не могла этого болтуна и пустомелю, этого выдумщика и лгуна.
Оно конечно, ни один из рассказчиков не обходится без того, чтобы не приврать. Но Мартынь Упит отличался от всех. Если послушать шорника Преймана, то, пожалуй, поверишь, что он знатного происхождения и только жена у него из простых: дочь бедного постояльца Зирнита; а его родня, даже самая дальняя, – все богатые собственники. Некоторые из них, понятно, загордились и не хотят признавать с ним никакого родства, да ему на это плевать, он его и не ищет, от них ему ничего не нужно. У него свое мастерство, хорошее мастерство. Раньше он зарабатывал бешеные деньги, это только сейчас такое голодное время – за каждой копейкой приходится гнаться. Ни своим знатным родственникам, ни другим богачам Прейман дороги не уступал, законник был отменный, на суде никто не мог с ним тягаться. Разражаясь всеми тремя оттенками свойственного ему смеха и хлопая соседа по колену, он в лицах изображал, как этих важных людей на суде он припирал к стенке и как они потом просили у него прощения. Слушатели оставались в полном недоумении – когда же это он успевал с шилом сидеть за своими хомутами и чересседельниками, если так часто по судам таскался? Но попробуй докажи, ведь все это происходило давным-давно, число и год Прейман сам не помнил, слушатели же и подавно не могли помнить ни об его тяжбах, ни об его победах в суде.
Тележник Мартынь Ансон врал по-иному – будто и не выдумывает и не хвастается. Настолько изысканна была его речь и так благородны манеры, что всякому становилось ясно, что Мартынь Ансон – личность выдающаяся. О своем мастерстве и успехах он говорил мимоходом, посмеиваясь, – всякий и так знал, на что он способен. Охотнее всего рассказывал он про господ – про почтмейстера Бренфельда, про Грейнера со стекольного завода; упоминая фамилию Зиверса, тележник никогда не забывал присовокупить частицу «фон». Рассказы об этих вельможах были настолько необычны и уводили в такой далекий, чуждый мир, что никто не знал, что тут можно возразить, в чем усомниться; даже смех здесь был неуместен, можно было только слушать и изумляться – откуда у Ансона все это берется?
Но что значили Прейман и Ансон в сравнении с Мартынем Упитом! Андр Осис рассмеялся. Никто не умел лгать так обстоятельно и так задушевно. Какая-то доля правды была во всех его рассказах о том, как он дурачил своих хозяев, как совершал невероятные дела. При повторении рассказ несколько видоизменялся, но зато становился пространнее и красочнее. Чем чаще рассказывал он одно и то же, тем меньше оставалось в нем от предыдущего. Менялись занятия людей, их положение – тот, кто вначале был женатым батраком, впоследствии оказывался испольщиком или арендатором, то, что вначале сказал хозяин, потом говорила хозяйка. Бывало и так, что случившееся в Тупенях в измененном виде переносилось в Гаранчи или в Спруки, – понятно, что это допускалось только в менее значительных случаях; такой тяжелый предмет, как тот же синий или красный камень, всегда оставался у берега Купчей, за яблоневым садом. Если же кто-нибудь из молодых слушателей отмечал несоответствия в рассказе Мартыня Упита или выражал сомнение в правдоподобности всего происшедшего, то неизбежно начинался горячий спор с привлечением свидетелей и доказательств, и спор этот зачастую оказывался занимательнее самого рассказа. Андр Осис никогда не высказывал никакого сомнения, ведь было так приятно перенестись вместе с рассказчиком в тот мир, в котором простой батрак, не имевший даже приличной рубашки, оказывался таким умным и творил такие чудеса, что у всех больших людей и богатеев только рты раскрывались от изумления.
И какая это в конце концов ложь, если, слушая Мартыня, хотя бы на минуту становилось легче выламывать хозяйские камни и пробираться через болотный кустарник с перевязанным пальцем?
И впрямь палец совсем не болел, если держать его чуть отогнутым и не думать о нем.
Ванаг постоял немного у льняных мочил: если уж довелось проходить мимо, надо посмотреть, в порядке ли гнеток и где лучше подъехать с возом. К тому же с охапкой травы на спине на усадебную дорогу пробиралась Осиене, а встречи с ней в последнее время были не особенно приятны: глаза злые, губы поджаты, точно она силой сдерживалась, чтобы не выкрикнуть что-нибудь враждебное.
У выгона на камне сидел Осис, туес с завтраком стоял рядом. Небольшой участок он расчистил от камней. Закончит ли до осени расчистку своей полпурвиеты? Полевые работы, плотничьи – на это он мастер, но ломка камней не по нем. Костер-то у него горит, но осилит ли он большие обломки, если Осиене между делом не поможет. Да много ли у нее свободного времени – дети дома, конечно, уже встали и подняли на половине испольщика такой шум, что Лизбете вынуждена зайти к ним, прикрикнуть.
Нет, ничего хорошего не жди от этой семьи… Проходя по проезжей дороге, Ванаг гневно пихнул ногой подвернувшееся полено. Приближается время вывозить навоз, как же думает он проехать здесь с возом в дождливое время? Хвалили этого Осиса, но не такая уж он находка. Девчонка Тале еще куда ни шло, можно ее приспособить, хотя и большая озорница. Но малыши, что твои лягушата, толкутся под ногами, по двору не пройти… А теперь еще четвертый на свет появится – не дом, а цыганский табор!
Хозяин Бривиней тряхнул головой, но от мысли о семье Осиса никак не избавиться. Глаза невольно следили за тем, как по усадебной дороге вверх по пригорку ползла огромная охапка травы. Ну какая из этой бабы будет работница летом и осенью? Хорошо, что весной успела остричь овец, на это она такая мастерица, что хозяйка даже Либу Лейкарт не послала на помощь. Ну где им найти такое место, как в Бривинях? Ни в каких Озолинях такого простора и раздолья не будет. Разве Лизбете в субботу за ужином не наливает Тале миску щей, такую полную, что и взрослым остается похлебать? А кусок мяса в щах у девочки разве бывает когда-нибудь меньше, чем у Брамана? Разве кто-нибудь запрещал им в трясине нарвать калужницы или в канавках вдоль межи накосить травы? Им все мало, все новые места ищут…
Бривинь даже забыл осмотреть лошадей, которые паслись на вытоптанном, усеянном кочками выгоне. Миновал выгон и пошел вдоль межи зазеленевшего льняного поля, которое засевал старший батрак. Даже при всем желании здесь нельзя было найти ни одной плешинки. Но Ванаг и не искал их, сегодня утром он не мог избавиться от гнетущих дум о своих испольщиках. Окровавленный палец Андра все еще стоял перед глазами… Нет, все же не это главное! На горе за кустами, на паровом поле Озолиня, покрикивала на скот Анна Осис…
Черт, кто это так придумал, что у этих нищих всегда красивые дочери!.. Хозяйских сыновей с ума сводят, всю жизнь коверкают. Избить, в тюрьму посадить… потаскушки проклятые…
Складка на лбу господина Бривиня обозначилась еще резче. Вспомнилось и то, что Лизбете накануне вечером озабоченно шептала ему на ухо. Недавно здесь опять появился Екаб в своей фуражке с двумя серебряными нашивками… Ванаг гневно просопел носом и перебросил пустую посуду из одной руки в другую.
И только свернув за паровое поле и поднявшись на пригорок, забыл Осиса с его Анной и все неприятности. Здесь работали Браман и Галынь. Кусты вырублены, тщательно сложены в ровные кучи. Галыня расчистке не учить. Но он только подручный, главное – в работе Брамана. И здесь было на что посмотреть: канава вычищена как по нитке, прямая как стрела, стенки совершенно гладкие, а полукруглое дно будто выскоблено, только Браман мог так ловко разделать. Дерн разбросан далеко по сторонам, чтобы легче было запахать, рыхлая земля выброшена ровно на фут от края, ни на дюйм ближе. Так и хотелось босыми ногами пройтись по этой канаве, как по гладкой дорожке. Бривинь спрыгнул в нее и, наслаждаясь, широкими шагами пошел в гору. Нет, эти двое не ленились. Сейчас их головы маячили наверху за поворотом, где они сели завтракать.
Они ели то же самое, что и камнеломы, только миска с подливкой, поставленная на разостланном переднике Лиены, была больше и куски мяса толще, зато простокваши только маленький кувшин, потому что Браман не ел кислого. Когда подошел хозяин, Браман даже головы не поднял; он старательно вытирал миску куском хлеба. Галынь уже кончил есть и теперь сидел насупившись, поджав под себя одну ногу, другую вытянув вдоль канавы.
Бривинь выбрался из рва и вдруг, сплюнув, отскочил в сторону – зелено-коричневая лягушка, в отчаянии вытягивая длинные задние ноги, тщетно пыталась выкарабкаться со дна канавы на поверхность. Все же приятно было оглянуться на канаву, которая, как вертел, протянулась по склону и, суживаясь вдали, упиралась в Спилву.
– Ничего, порядком вы сегодня потрудились, – не удержался хозяин, хотя хвалить было неразумно: работники могли решить, что сделали слишком много.
– Потрудиться-то пришлось, – отозвался Браман. – Помощника бы только настоящего.
Чем плох Галынь? Хотя и медлителен, но поправлять за ним не надо. Только теперь Бривинь обратил внимание на его странную позу: одна нога поджата под себя, другая как-то странно вытянута, обмотана тряпкой и перевязана тонким лычком из вербы.
– Вот дикарь! – крикнул Ванаг и быстро отвернулся. – Никак, по ноге тяпнул!
– Работает, как слепой, – накинулся Браман. – За ночь точно не выспался, на ходу спит.
– Ничего страшного, – морщась, пробовал улыбнуться Галынь. – Самым кончиком топора по большому пальцу вскользь попало… Выжал тысячелистник, через неделю в пляс пущусь.
– Тоже плясун нашелся! – отступил на шаг хозяин. Хотя крови и не было видно, по при одной только мысли о ней Ванагу становилось дурно. – Тебе неделю проваляться, конечно, нипочем, а мне каково? Сумеешь ли ты теперь навоз возить?
– Сам не знаю, как все получилось, – оправдывался Галынь, чувствуя себя виноватым. – Эти серые вербы – вредная порода: не видно, куда загибается корень; зарос травой – не поймешь, где конец, где начало.
– Глаз нет, – ворчал Браман. – Потяни за верхушку, пригни куст – сразу увидишь, куда идет корень.
Но какой смысл в пустых советах, ими не вылечишь ногу Галыня. Бривинь снова перебросил посуду из одной руки в другую, ложки загремели в пустом горшке.
– Один калечит руку, другой ногу… Сущий лазарет, а не дом! Кто вывезет навоз, кто будет косить? Черт знает что за бродяги достались мне в этом году!
И как бы в подтверждение его слов со стороны парового поля, услыхав голос хозяина, прибежала Лиена Берзинь. Покраснев, стыдливо собрала посуду и подвязала передник, на котором Браман успел уже оставить несколько сальных пятен.
– Я только сбегала к Анне Осис на минутку… – попробовала она оправдаться, но смутилась еще больше.
Господин Бривинь сердито посмотрел на нее, – к Анне Осис, к этой бесстыднице… Они с ней как две сестры… Но выругать Лиену он не осмелился, на это был способен, пожалуй, только Браман, который не замечал ее красоты. Ванаг спохватился: кажется, с батраками он сегодня слишком резок. Разве по всей волости не шла молва, что богатый, умный хозяин Бривиней никогда не кричит и не ругается? И, не сказав больше ни слова, сдержанным шагом пошел домой, изредка бросая взгляд на стройную Лиену.
Пока она была видна, гнев не подступал к сердцу, настроение было лучше; по как только дошел до трясины у ручья, откуда не видно стало Лиены, нахлынуло прежнее недовольство. Овсяное поле на глиняном холме за один жаркий день подсохло и стояло желто-серое, вороны подбирали на нем последние зерна. Рожь как мертвая. Если три-четыре дня простоит такая жара, то начнет преждевременно колоситься, – что соберешь осенью с такого поля? Теперь, когда дождь так нужен, им и не пахнет! Ванаг мрачно посмотрел ввысь: на небе ни облачка, ласточки летали высоко, едва приметные, сухой ветерок тянул с севера, солнце жгло.
Нет, дождя не будет; ему назло все высушит и выжжет.
Из-под развалившегося мостика, перекинутого через трясину, выпорхнул сорокопут и, опустившись на поле, поскакал с отчаянным криком. Ванаг раздвинул ногой развороченные бревна. Вот и перекладина сгнила, как же проехать здесь с навозом? Когда поедут, тогда и вспомнят, что следовало бы починить. У Мартыня только и есть что длинный язык, а в работе он так же ленив, как остальные. За что получает на три рубля больше, за что ему пара постолов, фунт табаку? И разве не перепадает ему лишний стакан грога?..
