Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 58 страниц)
– Отвези ее в Ригу к настоящему глазному доктору. Или в нашу клидзиньскую больницу, – может быть, ей долго лечиться нужно. А у меня там знакомые, я бы мог поговорить. Правда, это влетит в копейку, но ты ведь знаешь, у тебя деньги есть.
Креслынь рассердился.
– Деньги! Вот раззвонили! Целый мешок их у меня, что ли? Я с палейцами об аренде договорился, весной задаток надо внести, вторую лошадь купить – и все. Те гроши, что у меня есть, разве можно на ветер сорить – арендное место упустишь.
– Арендное место нельзя упускать, – согласился Ванаг. – Но как без жены останешься? Еще один хороший работник потребуется.
Креслинь чуть не заплакал.
– В том-то и дело! Хоть бы умерла уж… Мне сорок второй год, жену я еще нашел бы. Проездом облюбовал: у лесничего Мелбарда – сестра, пожилая женщина; думаю, на арендное место пошла бы. На одну ногу немного припадает, но это ничего – траву косит, лен дергает, умеет и воз навить. Но пока слепая дома… Из-за глаз не умирают, как назло живут дольше.
Он тяжко-тяжко вздохнул.
– Кто будет смотреть за ней, кто будет водить за руку?) Я с вами хотел поговорить об этом. Нельзя ли принять ее в богадельню? Почему я кормить ее должен?
Хозяин Бривиней не ответил ни да, ни нет, снова поглощенный своими мыслями. Креслынь счел это за хороший знак, С помощью волостного старшины многое можно сделать, что и не совсем по закону, сколько раз так бывало. Конечно, очень настаивать нельзя, такие дела надо устраивать помаленьку, обдумав. Немного повеселев от надежды, Креслынь больше не говорил о себе, – эти большие люди любят, чтобы говорили о них, поэтому старался подойти с другой стороны.
– Браман у вас больше не живет?
«Браман…» Ванаг вздрогнул, будто сам только что думал о нем же. Но тотчас же рассердился: как? Этот бедняк даже не знает, кто живет у Бривиня и кого уже нет!
– С чего ты вспомнил о Брамане?
– Да я ничего. Встретился на дороге, говорит: в Айзлакстском лесу дрова рубит. Сделал себе шалаш из веток, раз в две недели приходит за хлебом и мясом. Оборванный, грязный, смотреть страшно.
Гнев господина Бривиня улегся, он облегченно вздохнул и даже улыбнулся.
– Ах, раз в две недели? И сегодня снова ушел? Ты сам его встретил?
– У Стекольного завода. Говорит, рубит на опушке, около болота.
– Значит, поговорил с ним?
– Больше пяти слов из него не выжмешь. Насупился, как медведь.
Без всякой причины, казалось, Ванаг остался доволен.
– В шалаше из ветвей – и один рубит!.. Таков он всегда – в пару с другим его не впряжешь… Как медведь, это ты ловко сказал!..
Спешить, правду говоря, было некуда, и Ванаг пустил пегую шагом. На Колокольной горке оглянулся назад – Айзлакстского леса отсюда не видно… По мосту, охая и кряхтя, пробирался Сауснис из богадельни, ему трудно было передвигать свою деревяшку так, чтобы не попадала в щели. Волостной старшина придержал коня, пригласил хромого сесть на повозку. Польщенный старый солдат быстро заковылял к телеге. Не скоро он взобрался, по Ванаг его не торопил. Такая маленькая услуга иногда имеет большее значение, чем самая широкая благотворительность. Сами по себе эти калеки и слепые из богадельни были ничто – человеческие отбросы, облетевшие листья, юродивые с котомками. Но они шатались из дома в дом, разносили и сплетню и добрую славу, во всех углах волости у них родственники и знакомые. Большой шум поднялся даже из-за того, что Анну Кулинь переместили от печки за дверью. И если бы слепую Креслиниете удалось пристроить в богадельню. Бривинь считал, что об этом стоит подумать, – странно, как будто Креслынь ему добро сделал!..
В училище шла большая перемена. Девочки и мальчики с шайками, кружками и глиняными мисками бежали к родничку на откосе у кузницы. Крутой спуск, облитый водой, обмерз, стал скользкий, как стекло. Только большие могли удержаться на ногах, малыши на животе или сидя съезжали вниз. Сруб родника вмерз в ледяную глыбу; дети, лежа на животах, тянулись, пока не удавалось зачерпнуть хоть немного воды. Шум стоял страшный, Сауснис сморщился и протянул длинный узловатый палец.
– Смотрите, смотрите, господин старшина! Целый день так шумят. Только и есть покоя и тишины, пока сидят на уроках. Как выйдут, сразу – Вавилон, ад кромешный!
– Что ты хочешь, Сауснис? – спокойно ответил Ванаг. – Ведь дети. Ты и сам в свое время был не лучше.
– Я? – крикнул Сауснис, будто ему сказали, что он жаба или еще какая отвратительная тварь. – Меня мать всякий раз хватала за космы, если я каравай хлеба перевертывал нижней коркой вверх, а отец лупил, если я на пастбище кричал громко. А эти растут без выучки, без надзора. На уроках – Пукит хоть и тянет за волосы и линейкой бьет по пальцам, в угол на колени ставит, но этого мало, как только отпустит из школы, так – содом. Днем по нужде боишься выйти, только и смотришь, как бы не получить куском глины в голову.
Объехав кузницу, пегая медленно взбиралась на Почтовую горку. Ванаг покачал головой.
– У вас столько свободного времени, что за нуждой могли бы ходить по другую сторону дома, зачем мозолить ребятишкам глаза. А вы преете у печки, мерзляками делаетесь, неповоротливыми, как пеньки. Мимо ваших дверей пройти нельзя – вонь такая. И вообще – я не понимаю, что вы за люди. Одну лишь Качиню Катлап видел, как во дворе с ребятами беседует. А вы все – и старики и старухи – даже и смотреть на них не хотите, словно у вас самих детей не было.
Сауснис действительно такой, словно у него никогда не было детей. Каждого школьника он встречал и провожал бесконечно мрачным взглядом, бормоча что-то сквозь зубы. Бривинь натянул вожжи, чтобы поскорее проехать мимо дверей богадельни. Привязать коня взялся Сауснис, волостной старшина направился прямо в канцелярию.
В дверях вспомнил, что и сам не знает, зачем приехал, – подушная подать была отговоркой. Зарен давно уже все сделал. Сейчас он составлял списки взысканных долгов, называл по книге фамилию и сумму, а Густ из Калнасмелтенов на отдельном листке записывал. Оба с удивлением подняли головы, когда вошел, как с неба свалившийся, волостной старшина.
Нет, нет, мешать он не будет, ничего особенного ему не нужно. Он только хотел… да, ведь когда-нибудь ему надо посмотреть, как идут дела в училище. Господин Пукит так горд, что в дни волостных заседаний сам не является, чтобы сказать о своих нуждах. А за спиной жалуется и сплетничает.
Так как волостной писарь сам был этой спиной, Заринь только пробурчал что-то в ответ. Заринь согласен, что посмотреть школу и поговорить с учителем полезно. Например, не улажен еще вопрос с дровами.
Да, правильно, вопрос не улажен. Ванагу показалось, что он именно за этим и приехал, хотя послезавтра опять волостной день. По дороге в школу думал о Пуките. Приплелся откуда-то из Курземе, по слухам, сын батрака из имения, но заносчив без меры. Дружит только с двумя или тремя даугавскими хозяевами – выпивает со Спрукой, Иоргис из Сиксенов привез учителю к празднику бочонок с домашним пивом. Остальные его остерегаются – Пукит считает себя большим острословом и высмеивает каждого, кто ему не нравится. Недавно переплетчик Якобсон в Риге, на Янской улице, издал книжечку с его рассказами, которая в Дивае ходила из рук в руки. В ней станционный Миезис, названный Антоном Швипстон, высмеян за то, что носит пальто с пелериной. Эмма, дочь сапожника Грина, как-то не пустила Пукита к себе в комнату, сославшись на то, что у нее болит глаз, – Пукит в рассказе сравнил ее с кривой курицей, которой выбили глаз за то, что забралась к соседке на капустный огород. Скупая Рейзниете, из усадьбы священника Лунты, выгнала мужа вместе с учителем из дома, а начатые полштофа разбила. Поэтому в книжечке она была описана страшнее ведьмы, пожирающей детей… Кое-кто в волости потешался над таким остроумием, но большая часть читателей пожимала плечами, считая Пукита очень нехорошим человеком. Бривинь пока что воздерживался судить о новом учителе, но большого уважения к нему и он не питал.
У Пукита – торговый день; во время перерыва он в своей квартире продавал ученикам чернила и тетради. Четыре мальчика и две девочки, держа в руках пузырьки, стояли и смотрели, как он из полштофной бутылки наливает седьмому, первому в очереди, в маленький пузырек. У Пукита была своя мерка, он внимательно следил, чтобы на три копейки не налить, как на пять. Занятие такое серьезное, что он не мог ни отвести глаз, ни ответить на приветствие волостного старшины. Горлышко пузырька узенькое, – большая капля скатилась на пальцы. Учитель рассердился, сунул облитую посудинку в руки мальчику.
– Не горлышко, а игольное ушко. В следующий раз захвати шапку, попробуем налить в нее.
Стоящие в очереди, должно быть, знали, как в таких случаях надо вести себя, – подталкивали друг друга и смеялись.
Гнев Пукита улегся. Владельцем негодного пузырька оказался Андр Калвиц. Ванаг хлопнул его по плечу.
– Ну, как живешь?
Андр робко взглянул на учителя, кинулся вон, весь красный, будто из жаркой бани.
От удачной шутки гнев Пукита совсем прошел. Взяв новую склянку, он посмотрел на волостного старшину, – в желтых, немного косых глазах сквозила явная насмешка. Теперь впору было рассердиться старшине, но он сумел сдержаться. Отстранив ребят, прошел в соседнюю комнату и сел на плетеный стул; на столе, застеленном газетой, лежал русский иллюстрированный журнал «Живописное обозрение»[65]65
«Живописное обозрение» – русский еженедельный иллюстрированный журнал для семейного чтения (1872–1905). «Люстиге блеттер» («Веселые листки») – популярный в свое время немецкий юмористический журнал, выходивший в Берлине.
[Закрыть] в переплете с золотыми узорами. По другую сторону стола – полукруглый потрепанный диван, а над ним портрет Александра III в золотой раме, увенчанной сверху царской короной на дубовых ветках. Такой же портрет висел и в классе – этой весной Иоргис из Леяссмелтенов привез его из Риги. К стене еще приколоты две картинки, вырванные из журнала «Люстиге блеттер». На одной изображен немецкий лейтенант с длинной втиснутой в высокий воротник шеей, с вздернутым подбородком и пенсне на горбатом носу. На другой – полуголая баба с оскаленными зубами. Хозяину Бривиней захотелось плюнуть, он отвернулся от такой пакости.
Торговля кончилась, Пукит вошел в комнату, сердито вытирая бумажкой испачканный палец. Распахнув двери в свою квартиру, он позвал мать.
– Подотри эту грязь! Наследили, точно свиньи.
По белому, чисто вымытому полу раскинута плетеная из тряпок дорожка, но семь школьников на ней не поместились, и рядом с половиком остались темные лужицы талого снега. Вошла еще довольно бодрая, но сгорбленная старуха с тряпкой в руках.
– Наследили, как поросята. Почему не велишь вытирать ноги? Особенно один отличается, кажется, Калвиц. Вечно копается в грязных ямах.
– Кожу сдеру с этих чертей! – процедил сквозь зубы Пукит.
Разжал руку и пересчитал медяки. «Почти полтину наторговал», – подумал Ванаг. Такую бутылку для волостной канцелярии покупали за тридцать копеек. А у Пукита осталось еще полбутылки – неплохая прибыль.
– Как дела у Калвица Андра? – спросил Бривинь, чтобы начать беседу, так как учитель, по-видимому, не собирался разговаривать.
Тот вздернул черные дуги бровей и ответил, немного пришепетывая.
– Калвица Андра? – переспросил он, явно издеваясь. – Такого не знаю. У меня только Андрей Калвиц, кажется, из Силагайлей. Может быть, тот самый?
Это Ванага задело довольно глубоко. Сын какого-то батрака из имения, напялил крахмальный воротник, нацепил галстук и хочет самого волостного старшину высмеять, как своих учеников. Его не испугала насмешка в этих желтых глазах – нет, он умеет ответить.
– В канцелярии у Зариня есть Свод законов, – сказал Ванаг просто, не повышая голоса; этому учителишке не удастся рассердить его. – Свод законов. В книге указано, что ее перевел Стерста Андрей.[66]66
Имеется в виду переведенная Андреем Стерста (1853–1921) книга «Судебные уставы императора Александра Второго» (1-е изд. в Елгаве, 1889, 756 стр.).
[Закрыть] Не Андрей Стерста, а Стерста Андрей. Если в книге так печатают, то почему же нельзя сказать Калвиц Андр?
Пукит уже не улыбался так ядовито, кажется, даже смутился немного. Сел на диван, засунул руку в карман и вытянул под столом длинные-предлинные ноги.
– Так говорили прежде, в новейшее время так не говорят.
– Вы, господин Пукит, здесь только второй год, мы, старые дивайцы, за это время еще не успели помолодеть. Детей вы можете учить по-новому, а с нами, стариками, вам придется говорить по-старому.
– Так не пишут по-русски, – с досадой ответил Пукит.
– Это может быть, по ведь мы по-латышски говорим.
Учитель как бы не слыхал. Вынул папиросы, закурил, осмотрел коробку и положил на стол. Когда он выпустил первый клуб дыма, густой, как облако, господин Бривинь достал пачку сигар, откусил у одной острый кончик и тщательно отряхнул над пепельницей. Пукит спохватился, взял папиросы и протянул Ванагу.
– Берите, пожалуйста, табак полегче.
– Спасибо. Нам, мужикам, чем крепче, тем лучше, печенка стерпит. – Потом перешел на строго деловой топ, – пусть учитель почувствует, что имеет дело с волостным старшиной. В комнате было жарко, как в печке, он расстегнул воротник своей теплой шубы с огромным овчинным воротником. – Я завернул сюда спросить, нет ли у вас каких-нибудь нужд?
– Нужд? – протянул Пукит, как будто и в этом слове услышал что-то заслуживающее насмешки. – Что это вообще означает?
– Об этом знать вам, только вам. Волости лучше, если ее меньше утруждают. – Встал, подошел к темно-коричневой кафельной печи и прикоснулся, но сразу же отдернул руку, от печи так и несло жаром. – Горяча, ничего не скажешь. Хорошо греет?
– Если натопить, то греет.
Пукит разгладил черные густые усы, его глаза опять насмехались. Полостной старшина покачал головой.
– Разумная печь. Так они все и поступают: если не топят, то не греют. Да. На будущей неделе объявлены торги на подвоз дров школе. Как вы думаете, сколько вам надобно?
– Двадцать кубических сажен, – ответил немедля Пукит, очевидно, давно уже подсчитав.
Волостной старшина засмеялся.
– Это столько же, сколько для Стекольного завода. На ваших три печи хватит и десяти, так же, как в прошлом году.
– Я сказал двадцать! – громко и повелительно сказал Пукит, даже кулаком стукнул об стол.
Ванаг приподнял бороду, которая угрожающе вздрогнула.
– Вы, господин Пукит, можете говорить многое, но волость должна распределить по надобности и целесообразности. Признаться, я сам думал дать вам двенадцать. Но если вы выражаетесь так повелительно и даже кулаком орудуете, то придется вам обойтись десятью.
Пукит уже не улыбался, морщина на его лбу стала глубже, чем у Бривиня, косые глаза готовы были съесть его.
– Я буду жаловаться инспектору.
Теперь насторожился Ванаг.
– Значит, вы с этого хотите начать? Хорошо, я не возражаю. Только своим инспектором можете не пугать. Вас он имеет право проверять, как вы русскому языку детей обучаете, ну, а училище содержит и снабжает волость.
– Вы получите предписание! – Пукит чуть не кричал. – Теперь уже не старые времена, волость должна исполнять правительственные распоряжения.
– У меня тоже есть несколько распоряжений, – сказал Ванаг, отчеканивая каждое слово, – которые вашего инспектора не касаются. Крутой скат за кузницей обледенел, вокруг родника целый вал льда, дети могут сломать шеи. Следовало бы взять топор и очистить, иначе может произойти несчастье.
– Значит, по-вашему, я должен взять топор и идти лед чистить?
– Кто сказал, что вы? А что делают парни старшего класса? Топят печи, чистят ваш хлев, ваши сапоги носят чинить в Клидзиню, пиво из бочонка в бутыли вам разливают… Почему бы им и топором не поработать? Дела на полчаса. Вы только накиньте пальто и проследите, чтобы обрубили лед как следует. Если кто сломает ногу или руку, вам же отвечать придется.
Учитель хотел показать этому мужику в овчинной шубе, до чего он его презирает и что тот ничего здесь не смеет приказывать, что у учителя есть свое начальство. Но от гнева голос словно осекся, язык стал заплетаться еще больше. Ничего другого не придумал, как опять припугнуть инспектором.
– Колодец надо вырыть здесь, на горе, посреди двора. Вставить насос и закрыть крышкой, чтобы не заносило снегом и не замерзал. Я подам жалобу инспектору!
– Чтобы он пришел и вырыл? Только позволит ли волость испортить двор, вот вопрос. Здесь уже был колодец – глубиной в шестьдесят футов, не помогло. На горе воды нет. Пять лет как засыпали.
В классе наверху поднялся страшный шум, потолок над головой сотрясался так, что слов не расслышишь. Ванаг многозначительно посмотрел на учителя, потом наверх и на письменный стол, где лежала толстая линейка длиной почти в три фута.
– Настоящие дикари! – пробурчал Пукит сквозь зубы. – Готентоты!
Волостной старшина поднялся.
– Так, значит, все. О колодце подумайте, чтобы потом не было неприятностей. Значит, никаких пожеланий у вас нет?
Учитель сообразил, что все же с этим медведем придется жить и работать, попытался переменить тон, хотя и слишком поздно.
– По правде говоря, у меня было одно дело, но я о нем известил господина Зариня.
– Господин Заринь – писарь и никаких вопросов сам не решает. Все дела рассматриваем мы в правлении. По пятницам – если что нужно, заходите.
Пукит даже проводил его до самых дверей.
– О Калвице вы хотели знать? – спросил он совсем уже ласково. – Он вам родня?
– Нет. Только два года был у меня пастухом.
– Голова у него хорошая, в ученье первый, но и шалун первый.
– Мальчик – что же вы хотите. Разве мы в свое время не были такими?
– Вчера мы начали дроби, он их не знает.
– Ну, мне кажется, для того он и посещает училище, чтобы знать.
Пегая у коновязи заржала, напоминая, что пора ехать, но Ванаг не слышал. Заринь вопросительно поднял голову, – должно быть, сразу понял, что у волостного старшины осталось от школы не особенно хорошее впечатление.
– Господин Пукит сказал вам что-нибудь? Подал прошение? Недоволен он двумя сотнями жалованья.
Бривинь был уверен, что каждое сказанное им слово сегодня же вечером будет передано Пукиту.
– Кто из нас доволен – я, вы, пли Густ из Смелтенов? Если бы все были довольны, то и делать было бы нечего.
– По-моему, следует все же прибавить, – медленно, но с ударением, проговорил Заринь. – Айзлакстцы своему волостному учителю платят двести пятьдесят, юнкурцы порешили – три. На две – человеку не прожить.
Волостной старшина зажег погасшую сигару.
– Полпурвиеты под огородом, четыре пурвиеты луга, корова да поросенок, – все подсчитать, как будто не меньше четырехсот выйдет. Я бы ничего не имел против, лишние сто рублей для волости – ерунда. Но пусть говорит по-человечески. Что он в конце концов думает? Инспектором своим угрожает! Кто содержит училище – инспектор или волость?
– Пришли новые времена, – задумчиво сказал Заринь. – Волость должна содержать училище, но чему учат – это зависит от русского инспектора.
– Пусть учат русский язык, давно уже надо было. В солдатах, в государственных учреждениях без русского языка, как немой. Но Пукит здесь распоряжаться не будет. Пока волость ему платит жалованье, пусть не думает, что может мне указывать.
– Указывает правительство. Подождите: скоро выйдет предписание открыть еще один класс и дать учителю помощника.
Волостной старшина всплеснул руками.
– Тогда половину всей подушной подати училище с учителями съедят.
– Таков закон, тут уж ничего не поделаешь. Да и на самом деле, добавочный класс нам уже сейчас нужен. В будущем пойдет еще не так, как теперь: ни один ребенок не посмеет оставаться дома, всем – по три зимы.
Это взволновало Ванага больше, чем насмешки Пукита.
– Закон!.. До чего нас доведут такие законы? Где же хозяева пастухов возьмут, если все нищие начнут учиться? Уж и так – с половины октября до половины апреля учатся, разве это порядок? Иной осенью до Мартынова дня можно пасти овец на ржаном поле, порой выпадет такая весна, что скот уже в конце марта можно выпускать на пастбище. Значит, сама хозяйка должна повесить на шею пастушью торбу?
У писаря своя забота:
– Начинаются новые русские порядки. Всем будет командовать пристав. В каждой волости по уряднику. Над волостными правлениями комиссары по сельскохозяйственным вопросам. И вся переписка на русском языке, мне придется искать помощника, который хотя бы побывал в русской школе. Мне пришло на ум – не мог бы ваш сын?..
Ванаг только махнул рукой. На телеге за поворотом у кузницы махнул еще раз. «Ешку выпустить из дома? И еще в волостное правление, куда все приходят к писарю с четвертушкой в кармане! Где приходится иметь дело с деньгами, и даже денежный шкаф подчас остается незапертым… Нет, об этом не может быть и речи. К тому же, как выпадет снег, еще один извозчик понадобится. Ведь Брамана уже нет. Браман рубит дрова в Айзлакстском лесу, живет в шалаше из сосновых веток и только раз в две недели выходит… Сегодня утром Креслынь из Вейбанов встретил его около Стекольного завода…»
Хозяина Бривиней ни с того ни с сего начало слегка лихорадить – натянул вожжи, точно спешил. Но потом вспомнил, что торопиться некуда, придержал лошадь. Хоть и темнело, но в туманную погоду сумерки обманчивы, длятся долго.
Еще раз завернуть к Рауде как-то неудобно: люди могут подумать бог весть что. Впервые поймал себя хозяин Бривиней на беспокойной мысли о том, что подумают люди. «Люди… что они значат? Все эти нищие, дураки и старухи!..» Рассердившись, дернул за правую вожжу и свернул к станции.
Поезд только что ушел. Двое носильщиков катили скрипящую багажную тележку. Пассажиры почтительно и как бы виновато расступались, давая им дорогу, – все станционные служащие, от малого до большого, считали лишним и чужим каждого, кто здесь ждал поезда или, приехав, торчал на станции, ожидая попутную подводу. Даже станционный сторож латгалец Карклинь, знающий всего лишь несколько слов по-латышски, подметая перрон, размахивал метлой так, что волостной старшина должен был посторониться, оберегая начищенные сапоги.
Бривинь зашел в буфет третьего класса, где после отправления поезда шла уборка. Толстый, краснолицый, сердитого вида буфетчик торопливо и свирепо хватал со столов пустые бутылки и совал их в ящик с клетками, похожими на соты. Девушка небрежно вытерла тряпкой стойку буфета, разбрызгала из бутылки воду по полу, сделанному из цветных плит, и начала подметать. Посетители поднимали забрызганные ноги на скамейки к своим узлам, уборщица совала метлу под лавки и, бранясь, выгребала оттуда просаленную бумагу, головы копченой салаки, окурки.
Ванагу пришлось ждать довольно долго, пока буфетчик кончил и налил мерку за пятнадцать, подал бутылку пива, пивную колбасу и два кренделя – все сразу, здесь другой порядок, чем у Рауды. Выпивая и закусывая, Ванаг попытался завести разговор о станции, о поездах, но буфетчик только отрывисто буркнул и вышел, – что, мол, говорить с таким о высоких предметах, все равно не поймет. Волостной старшина почувствовал себя задетым, да и скучновато было. Когда буфетчик вернулся, Бривинь заплатил и взял с собой еще полштофа, хотя водка здесь стоила на пятнадцать копеек дороже, чем у Рауды.
Три фонаря на столбах ярко освещали перрон и ближние рельсы, а дальше и товарный склад и пути – все тонуло в темноте. Где-то, казалось, очень далеко, у самого края земли, мерцал на стрелках зеленый огонек. Из-за блеска огней на перроне трудно было понять, стемнело или еще только смеркается. Во всяком случае поздно быть не могло, дюнабургский поезд отходил около пяти.
Господин Бривинь завернул в буфет первого класса. У дверей стоял станционный жандарм, перетянутый кушаком, с длинной шашкой на боку, с большим нулем на красном околыше. Очевидно, ждал какого-то высокого гостя и готовился оказать ему почет. Ванаг отлично знал, кого он ждет: там у подъезда вокзала стоит бричка начальника гарнизона Клидзиви, на козлах сидит солдат. Блюститель порядка строго посмотрел на огромного мужика, пробирающегося на господскую половину, но так как тот был достаточно прилично одет и к тому же поклонился, то пропустил его в двери.
Поручик Малоярославского полка сидел за отдельным, покрытым скатертью, столиком, с батареей бутылок вина и ликеров посредине, с букетом бумажных роз в пустом бокале на длинной ножке. Краснолицый, рыжеусый и лысый, поручик доставал деньги из малюсенького кошелька и сердито спорил с буфетчицей, которая ничего не могла толком понять, так как знала лишь несколько русских слов. У буфета стоял владелец почтовых лошадей Бренфельд, в полушубке с заячьим воротником, в заячьей шапке с наушниками, в сапогах из собачьего меха с отогнутыми голенищами. Оглянулся, но на приветствие Бривиня не ответил, не узнал или сделал вид, что не узнает.
Ванаг подошел к другому концу буфета, заставленному снедью и красиво убранному. Бутерброды, куски жареной рыбы, пирожные лежали на тарелках под стеклянными колпаками, под одним даже пять копчушек – всякий приезжающий из Риги привозил с собой этих рыбок, нанизанных по тридцати штук на веревочку. На обоих концах буфета расставлены бутылки с дорогими напитками и те же букеты красных, желтых и белых бумажных роз в пустых бокалах.
Офицер вышел, дверь открылась сама, за нею лихо звякнули шпоры жандарма. Вернулась на свое место буфетчица и вздернула бровь, увидев около буфета непривычного посетителя. Шуба, крытая домотканым сукном, и овчинный воротник показались ей подозрительными, она перегнулась посмотреть, что на ногах, может быть постолы или лапти. Нет, сапоги, значит, выгонять не надо, да и шапку снял, как подобает: плешивая голова, важно вздернутая борода и вся осанка делали этого мужика терпимым на некоторое время даже в буфете первого класса. Он почтительно попросил налить ему померанцевой настойки и подать бутылку рижского пива… Буфетчица выполнила это, хотя неохотно и очень медленно. Откупоривание бутылки потребовало большого напряжения, она сморщилась, будто последние силы из себя выжимала. Одна капелька упала на оборку удивительно крохотного белоснежного передника, буфетчица быстро смахнула ее кончиком мизинца, словно это была не пивная пена, а пылающая искра. Изумленный Ванаг смотрел, вытаращив глаза, но не на капельку, – на мизинце был невиданно длинный ноготь, и под ним нельзя заметить ни малейшего намека на грязь.
Из кухонной двери, рядом со стеклянным шкафом, вышла Мильда Скуя, поставила на стойку тарелку, полную янтарных пирожков с мясом. Четыре года назад Мильда работала пастушкой в Бривинях, поэтому Ванаг осведомился, как ей живется. Мильда прошептала, что хорошо, робко оглянулась и поспешно скрылась на кухне. «Как в церкви», – подумал Ванаг. И впрямь, вокруг царила церковная тишина. Буфетчица, успокоившись, сидела с вязаньем, важная и чопорная, словно церковный староста. Круглые стенные часы однообразно тикали. Бренфельд взял теплый пирожок и, сопя и чавкая, стал есть. Хозяин Бривиней взял два. Буфетчица покосилась, но ничего не сказала.
Долго задерживаться здесь не пришлось. В кухне вдруг поднялся шум, беготня; показалась еще одна барышня с белой наколкой на голове, несшая крепко пахнущий кофейник, и – еще раз Мильда, теперь уже с подносом, на котором стояла гора белых чашек. На перроне заскрипела багажная тележка, послышались возгласы, мимо полузамерзшего окна с одной и с другой стороны пробегали люди. Бривинь едва успел заплатить, как звучно ударил Карклинь. С грохотом подошел поезд. Но внешний шум уже был неразличим, здесь внутри начался сущий базар.
Дверь с стуком распахнулась, порывом сквозняка чуть не опрокинуло букет роз на буфете. Вместе с ветром вкатилась клидзиньская Вилковиене в плюшевой шубе, с пышным лисьим воротником; под мышкой у нее с десяток различных свертков, она волокла за руку меньшую девочку, покрикивала на двух старших. Потом ворвалась толпа клидзиньских горожан, среди них Ванаг заметил и лошадника Рутку. Входили и проезжающие, прежде всего бросали взгляд на часы – поезд здесь стоял пятнадцать минут. Буфет первого класса быстро наполнялся пассажирами, большей частью офицерами. Господина Бривиня оттерли от буфета, все набрасывались на еду с такой жадностью, будто ехали из Риги уже целые сутки и ничего съестного в дороге не видели. Большинство стояли, держа в руках чашки с кофе, потому что столики уже были заняты местными, клидзиньскими. И Рутка сидел, распахнув шубу, выставив напоказ красивый повязанный вокруг шеи шарф и серебряную цепочку на жилете. Полюбоваться можно было и на его ноги в новых серых валенках с блестящими, должно быть, недавно купленными калошами. Он ел булочку с тмином и пил кофе, держал чашку за ручку тремя пальцами, и так далеко отставил два остальных, будто они принадлежали не ему, а кому-то другому. За столом стоял младший брат Рутки, молодой человек, с кожаным чемоданом в руках, дожидаясь, когда старший брат выпьет кофе. Так как здесь только на Бривине была мужицкая шуба с верхом из домотканого сукна и овчинным воротником, Рутка отвернулся и сделал вид, что не замечает его, даже ног в глянцевых калошах не подобрал, чтобы дать пройти. В буфет хлынули все клидзиньские извозчики, двое спорили из-за багажа какого-то пассажира. Шум стоял страшный, помещение буфета первого класса уже не напоминало церковь. У почтаря Бренфельда пассажиры особого рода, – он первым кинулся из буфета, а за ним поспешило два длинноногих господина в полушубках с большими роговыми пуговицами, с ружьями в кожаных чехлах за плечами и с сетчатыми сумками на боку. На том месте, где недавно сидел поручик Малоярославского полка, сейчас восседал какой-то генерал в шинели с крылаткой и красными отворотами, что-то строго заказывал буфетчице: она так стремительно кинулась к своим тарелкам под колпаками, будто никогда в жизни не знала усталости. Из полураскрытой двери выглядывал жандарм, с перекошенным от страха лицом. Проходившему мимо Ванагу послышался звон шпор, можно было подумать, что у старого блюстителя порядка дрожат ноги.
На перроне давка была еще сильнее. Поезд стоял на втором пути. Перед ним выстроились в ряд четыре кондуктора, дальше в темноте, казалось, был пятый, оттуда доносились сердитые выкрики на русском языке. Кондуктора были без пальто, в форменных тужурках и высоких сапогах; судя по их воинственному виду, они были расставлены для того, чтобы отгонять каждого, кто вздумает приблизиться к поезду. Это не имело успеха, десять или пятнадцать напористых пассажиров уже успели прорваться ко второму пути, видно было – никакая сила не удержит их от того, чтобы вломиться в вагон. Проводники ничего не могли поделать, только размахивали руками и кричали: «В задние вагоны! В задние вагоны!» Люди со свертками, корзинами и мешками бежали к хвосту поезда, исчезая в темноте. Только какая-то старуха с большим белым кулем на спине с разбегу попыталась взобраться на подножку вагона тут же напротив станции. Но это был вагон второго класса – кондуктор успел подскочить и с яростными криками оторвать ее от поручней, будто она собиралась поджечь поезд. А из темноты со стороны хвоста неслись уже гневные возгласы: «В передние вагоны! В передние вагоны!» И все четверо кондукторов, махая руками, принялись кричать: «В передние вагоны! В передние вагоны!» Толпа помчалась туда, где в темноте тяжело пыхтел локомотив, – неслись так, будто до отправления оставалось не пятнадцать минут, а только полминуты. Постепенно толпа редела, некоторым все же посчастливилось попасть в хвостовые вагоны; старуха с белым кулем поплелась вдоль состава, охая и призывая на помощь боженьку.
