355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Упит » Земля зеленая » Текст книги (страница 41)
Земля зеленая
  • Текст добавлен: 31 мая 2017, 14:31

Текст книги "Земля зеленая"


Автор книги: Андрей Упит



сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 58 страниц)

Хозяин Бривиней поспешил отъехать от станции, пока не помчались вскачь клидзиньские извозчики со своими пассажирами, они могли задеть за ось и опрокинуть телегу. Переезд закрыт, три подводы уже стояли у шлагбаума, но Кугениек пропустит только тогда, когда уйдет поезд; на углу будки, покачиваясь, висел зеленый фонарь. В лавке Миезиса еще горел свет, значит, восьми часов еще не было. Светилась и стеклянная дверь аптеки, на полках поблескивали белые фарфоровые банки с синими надписями. Лупаты зажгли лампочку, маленькую и красную, как волчий глаз, при свете ее виднелась седая борода Карла и пухлые руки Иоргиса, штопавшего рукавицы.

Когда скрылись станционные огни, можно было видеть, насколько непроглядна ночь. Тьма так плотно окутала землю и была такая густая, что, казалось, ее можно ощупать, если снять варежки. Серую полосу дороги удавалось разглядеть только перегнувшись с телеги – удивительно, как могла лошадь видеть и шагать так быстро и уверенно. Черный громоздкий остов недостроенной лавки Рийниека можно было бы рассмотреть, но Бривиню это ни к чему, ему все равно, стоит он там или обвалился. Внизу, в старом доме, очень светло – всем известно, что Рийниек привез из Риги великолепную пятнадцатилинейную лампу с белым абажуром. Пусть у него горит хоть пятидесятилинейная, Бривиню до этого нет ни малейшего дела. С горки Рийниека он уставился в ту сторону, где должны находиться Викули. Если взглянуть днем немного влево от них, будет виден ряд кленов вдоль усадебной дороги Межавилков – это так привычно и неопровержимо, что Ванаг странным образом видел их и сейчас, чего никак не могло быть на самом деле. Но ему и не нужно было смотреть. Ведь в конце усадебной дороги Межавилков всегда возвышались деревья Бривиней с широкой кроной старого вяза посредине. А жилой дом прятался за горой в глубине яблоневого сада; но теперь, осенью, когда деревья на берегу Диваи осыпались, выступал наружу угол старого хлева. Только один угол со сползшей вниз соломенной крышей, похожей на сломанное крыло ястреба… Нет, все это глупости и пустое воображение! Ничего отсюда не видно… Если бы на той стороне было светло, то вяз, конечно, нельзя не увидеть. Но теперь ночь, темная осенняя ночь. Густая тьма – хоть глаз выколи…

Телега загремела по дивайскому мосту, – Бривинь даже привскочил, так перепугал его внезапный толчок и грохот. Ну, конечно, темно, как в аду. И холодно – в лицо дул резкий ветер, пробирала мелкая дрожь. Лошадь бежала домой бодро, неприятна была эта быстрая езда, когда спешить все равно незачем. Кто-то ехал навстречу. Пегая Бривиня со звездочкой на лбу была единственная из бривиньских лошадей, которая не любила уступать дорогу даже клидзиньским извозчикам и сворачивала в самый последний момент. Править теперь опасно, лошадь лучше знала дорогу. Бок о бок проехал встречный, чужая лошадь дохнула на Ванага теплым дыханием, оси повозок зацепились, слышно было, как встречная телега со стуком отскочила в сторону. На ней кто-то заворчал, как бы спросонья. Непонятно почему Ванаг вдруг обозлился.

– Чего спишь на большаке? – крикнул он во тьму. – Выспаться можешь и дома! Что?..

Ему показалось, что тот прокричал что-то или собирается крикнуть. Одной рукой подобрал вожжи, придерживая лошадь, а в другой сжал кнут. По встречный промолчал, вероятно, испугался, слышно было, как стегнул коня и уехал рысью.

Ротозей! Господин Бривинь так рассердился, что зубы стучали. Без дела шатаются по дорогам… Но не только поэтому нарастал гнев, примешивалось еще что-то. Ведь и сам он сегодня не очень-то занят делом. Что погнало его из дома? Весь день, как дурной, мыкался. Какой-то учителишка, несчастный курземец, сын батрака из имения, посмел издеваться над ним… даже не предложил папиросы. В буфете первого класса чувствовал себя униженным, словно воровски пробрался в запретное место, где его с трудом терпели и могли вышвырнуть. Сейчас все это поднималось изнутри и душило. Даже жарко стало в тяжелой шубе. Нет, не жарко. Въезжая на Викульскую гору, он чувствовал, как глубоко-глубоко в нем дрожит что-то мелкой, едва ощутимой дрожью, но непрерывной и щемящей…

Теперь он, должно быть, уже на горе: по правую сторону от дороги чернело что-то – очевидно, кузница Викулей. Нет, над кленами Межавилков ничего не видно, даже самих кленов. Темно, непроглядно вокруг… Ванагу как будто легче стало, он глубоко вздохнул. Но ведь еще рано – должно быть, нет и девяти… И холодно, – хотелось где-нибудь погреться и скоротать время…

Казалось, у самой дороги забыли фонарь – маленькое красное пламя горело, как волчий глаз. В действительности же огонь мерцал шагах в двадцати от Викульской усадебной дороги. Стало быть, сегодня Лиепинь допоздна работает. Так и есть – собирается домой, с грохотом двинул по двери кузницы железным засовом и запер звенящий замок. Совсем неожиданно Бривинь свернул к кузнице, соскочил с телеги, привязал вожжи к столбу.

– Куда лезешь ночью, окаянный! – крикнул Лиепинь резким металлическим голосом. Но, подняв фонарь, увидел, что это хозяин Бривиней, и смутился. – Не сердитесь, я думал, какой-нибудь пьяный палеец, у них каждый день ломаются втулки.

Бривинь громко засмеялся, как шаловливый мальчишка над хорошо придуманной затеей.

– Нет, мои втулки целы, хочу поговорить о новых заказах, пойдем в дом.

Лиепинь шел неторопливо, закоптевший фонарь, поднимаясь и опускаясь, плыл, как по волнам. Походка у кузнеца степенная, медленная, левая нога искривлена в колене, и при каждом шаге он загребал ею, описывая полукруг. На этот раз он вел гостя в дом неохотно. Лиепиниете считали самой неряшливой хозяйкой в волости, поэтому Лиепинь чужих почти никогда не впускал в свое жилище. Теперь к нему шел сам господин Бривинь; кузнец, шагая, выискивал предлоги, как бы отговорить Ванага от посещения.

Но так ничего и не придумал. У самых дверей изловчился и протиснулся вперед. Два известных своей злостью викульских пса, как черти, наскочили на Бривиня, он с трудом спасся от них, вбежав в сени. Там было темно, пахло щами и прокисшим пойлом. Пришло на ум, как глупо и унизительно, может быть даже подозрительно, что он, словно нищий, на ощупь, пробирается в чужую кухню, оступаясь в глубоких выбоинах на глиняном полу и чуть не падая. Но было уже поздно, возвращаться нельзя.

Хорошо, что он знал, где находится комната кузнеца, а то пришлось бы проситься, чтобы впустили. Оттуда навстречу хлынул такой дух, что дыханье сперло. Особенно не терпел Ванаг запаха пеленок. Толстая Лиепиниете уже успела убрать со стола посуду и углом передника торопливо вытирала лужи. Ванаг лихо поставил на стол свои полштофа, словно заранее договорился с кузнецом о выпивке. Молодой Лиепинь, высокий и костлявый как отец, стоял у стены и, ковыряя пальцем в зубах, мрачно предупреждал отца:

– Смотри, напьешься, завтра опять будешь жаловаться на голову.

И вышел из комнаты – должно быть, в Викулях вся молодежь до самого рождества ночевала на чердаках. Бривинь не нашелся что ответить на слова молодого Лиепиня и только рассмеялся, – громко, деланно и глупо. Вероятно, они сочли его подвыпившим, пожалуй, так оно и лучше.

Комната у кузнеца низенькая и широкая, словно пещера. В глубине Лиепиниете укладывала спать детей, – не разглядишь, кровати там у них или нары. Ванаг пробовал сосчитать, сколько детишек, до пяти дошел, а дальше сбился. В комнате бедно и неуютно, как в богадельне, хотя Лиепинь не слыл пьяницей и работал вдвоем с сыном, работы им хватало. Но бывают на свете такие неудачники, которых всю жизнь не покидает бедность, и они не могут от нее избавиться, как от собственной тени.

Сбросив кожаный передник и деревянные башмаки, Лиепинь кое-как умылся в ушате с водой. Бривинь рассказал о своем деле – надо же придумать какое-то оправдание для такого необычайного посещения. Кузнец только плечами пожал. Смастерить новую льномялку – сущие пустяки. Для большого колеса нужны четыре накладки с винтами, потом – два катка и два обруча, на концах катка – втулки и петли, чтобы на пружинах легко поднимался; вот и все. Работы не больше чем на три дня…

Лиепиниете улеглась, не раздеваясь, отвернувшись к стене – было заметно, что сердится на непрошенного гостя. Морщины на лице Лиепиня все еще полны копоти, лоб словно разрисован черными полосами. Бородка коротенькая, концы волос закурчавились, опаленные у горна. Рот всегда полуоткрытый, с желтыми зубами, – но улыбаться кузнецу и не думалось; вообще он не был таким добродушным, каким казался.

Водку пили из глиняных кружек и заедали черным хлебом с солью. Когда налили по третьей, кузнец разговорился. Да, на три дня работы, больше не будет, только господину Бривиню это сделает, никому другому. Сейчас много заказов для имения, привезли четыре воза железа. Он сам побывал в Зоммерфельде и осмотрел, что там нужно. Для большого хлева – оковать четыре двери, для маленького – две. Для сарая – тоже четыре, по две с каждого конца, чтобы молотилку можно было вывозить, не разворачиваясь. Сорок пар дверных петель с крючками, решетки на окна в хлев и в клети. Петли с крючками на вальки к двенадцати большим немецким плугам, зубья для шестнадцати борон… Тут есть смысл поработать, можно кое-что зашибить. Уголь из имения дают с подвозом. Ему и сыну хватит работы до весны. Должны были оковать трое саней, да пришлось отказаться – пусть ищут другого мастера. Конечно, подковать одному, другому лошадь – это еще куда ни шло – на большаке живем, некрасиво отказываться. Господину Бривиню – это особая статья. А вообще пусть ищут среди айзлакстцев и палейцев, там кузнец тоже найдется…

Лиепинь от хозяйства в имении был в восторге. Каменистая низина вдоль Диваи начисто очищена от камня и выровнена, как стол, на будущий год траву можно косить машиной. Около Диваи вырыт пруд глубиной в семь футов – скот поить и лошадей купать – плотина сделана бетонная, чтобы пруд не пересыхал в сухое лето. Управляющий имением Рексон знает свое дело. Тысячу пятьсот пурвиет пахотной земли хочет освоить. Из Яунранданов и Баложей, да и другим арендаторам вдоль Лемешгале весной придется убираться: если захотят снять участки, могут отправляться на Кундравские вырубки, Зиверс сдает их на двадцать лет. Ранданские лесорубы и Вейбаны – тоже могут идти на покой. Вся эта площадь отходит к Зоммерфельду. Двадцать батраков и батрачек, десять женатых батраков. Восемьдесят дойных коров голландской породы, черных с белыми пятнами, каждый день дают сорок бидонов молока – есть что возить в Ригу, две специальных телеги придется заказывать. Это – в Зоммерфельде. А в салакском поместье еще больший размах: два старших батрака, семьдесят пять пурвиет одного клевера, десять – кормовой свеклы…

Обо всем этом Бривинь знал и раньше, а подробности его не особенно интересовали. Он уже не смеялся, весь ушел в себя, морщина на лбу обозначилась еще глубже. Иногда он настороженно поглядывал в окно, выходившее в сторону Заренов, кузнец тоже взглянул, но ничего там не мог рассмотреть.

– Большие дела творит Зиверс, – продолжал Лиепинь. – На будущую зиму вырубит также Грулланский и Ликшанский лиственные леса – лучшие дивайские строевые леса. На порубках вырастит новый. Поля хуторов Залиты и Эглиты уже с этой осени засажены соснами и дубами, тридцать подростков работали там шесть недель. У калнамуйжского батрацкого дома паровое поле перепахали вместе с кустами – привезли восьмиконный плуг, воротили кустарник ростом с человека, – посадят там ивы, прутья будут резать, снимать кору, чтобы плести корзинки и колясочки для господских детей. Внизу у самого имения разбивают новый сад и участки под саженцы. Двадцать пурвиет под яблони и груши; тысяча различных пород деревьев и кустов, будут их продавать для садов, для украшения имений и усадеб, для обсаживания могил…

Вдруг во дворе кто-то вскрикнул, на хозяйской половине застучали двери, где-то далеко за домом залаяли собаки. Только теперь Ванаг спохватился, что с недоумением наблюдал, как в глубине комнаты спина Лиепиниете постепенно выплывала из тьмы и уже можно было разглядеть кровать с набросанными на нее тряпками. Лиепинь вскочил со скамейки и, спотыкаясь, загребая кривой ногой, выбежал вон. Бривинь остался на месте, даже не шелохнулся, весь он словно онемел, лицо стало желто-серым.

Кузнец проковылял через кухню, сунул голову в полуоткрытую дверь и закричал:

– Господин Бривинь! Господин Бривинь! Ваша усадьба горит!

– Мой хлев… – застонал Ванаг и схватился за голову.

Но долго так не просидел. Когда Лиепиниете выбралась из кровати, он силой заставил себя встать, – поднимаясь, опрокинул стол, – хотел бежать, но ноги не шли, подкашивались. На дворе было светло, как днем, от хлева Викулей падала черная тень, а дальше расплывалось красное зарево, черные клубы дыма и копоти, извиваясь, поднимались высоко к небу.

Жильцы Викулей бежали вниз, за реку, на горе выли две собаки. Ванаг, видео, вспомнил, что у кузницы стоит его лошадь и пора ехать домой. Она тревожно заржала ему навстречу, била копытами землю, потом вдруг звонко отозвалась той, которая заржала там, далеко за Диваей.

Забыв о лошади, Ванаг побежал по большаку. На самом же деле только хотел бежать, налившиеся тяжестью ноги поднимались медленно и неуверенно. За усадебной дорогой Межавилков все уже было видно. Черные столбы дыма рассеялись, сгорела крыша, пламя убыло, огонь бежал низом, у самой земли, разбрасывая светлые огненные брызги. Слышался резкий треск, глухо скрипели бревна, сквозь пламя и дым взлетали вверх снопы искр, А сквозь шум пожара прорывались голоса людей – должно быть, их там было много, доносились отчаянные крики женщин, короткие, предостерегающие возгласы мужчин.

Но все это проплывало мимо ушей как бы откуда-то издалека. На усадебной дороге Межавилков хозяин Бривиней услышал нечто другое, только не верил себе, не мог и не хотел верить. Это было нестерпимо страшно. Все, все, только не это!..

По шагов за двадцать до столба по всему телу Ванага – с головы до ног – побежали пылающие, жалящие искры – теперь он хорошо слышал, уши раздирал страшный, тягучий, будто из-под земли вырвавшийся стонущий рев. Это было не мычание коров. Прошлым летом так прозвучала лопнувшая у Маленького Андра дудка из ольховой коры…

Хозяин Бривиней свернул с дороги – напрямик через вспаханное поле Межавилков, к своему горевшему хлеву. Забыл, что здесь канава, споткнулся, с головы слетела шапка. Падая на землю, застонал. «Проклятые!.. Коров не выгнали из хлева!.. Скот живьем горит…» На миг ошеломленный ударом о землю, он, как во сне, услышал общий крик толпы, который вместе с гулким треском горевшего строения перекатился за реку и залетел так далеко, как далеко доходил отблеск пожара.

Когда он встал и поплелся дальше, беготня и шум наверху уже унимались. Огонь горел спокойно, чуть колыхаясь и деловито потрескивая, от взвившегося клуба искр все еще медленно падали на землю большие светлые звезды. Все затихло, но у Ванага в ушах звенело, в голове стоял жуткий звук лопнувшей ольховой свирели. С дивайского моста можно было разглядеть груды камней посреди двора и людей, которые при отблеске пожара выглядели белыми, точно осыпанными снегом. Несколько человек сновали по откосу, их силуэты против света были черными, за ними метались длинные, причудливо пляшущие тени.

На горе, у риги, слышались голоса женщин и детей, там сгоняли разбежавшийся скот. Ошалевший, отбившийся от других поросенок, жалобно хрюкая, лез к огню, чужая женщина схватила хворостину и безжалостными ударами отогнала его прочь. Силис, держа за гривы, отводил в бывший хлев испольщика пойманных коней – серого и вороного. Со Стекольного завода примчалась пожарная дружина с насосом. Быстро прорубили на реке прорубь, но рукав оказался чересчур коротким. Потом, когда пламя уже не вырывалось из стен, а поднималось кверху, четыре стеклодува устроились со своей машиной у колодца, трое качали, а четвертый, защищая одной рукой глаза, направлял в огонь струю воды. Три или четыре женщины таскали воду ведрами из проруби и поливали начавшую было тлеть поленницу дров.

Люди толпились близ огня, насколько позволял жар. Одни сидели на камнях, другие взобрались на груды камней и смотрели на огонь, у всех напряженные, испуганные лица. Хозяйка Бривиней опустилась на землю и, склонив голову, обеими руками рвала на себе волосы. Старая хозяйка Озолиней и Осиене нагнулись над нею, но не знали, как утешить. Вецкалач отошел в сторону, разводя руками с растопыренными пальцами; он что-то шептал старому Бите из домика Лауски. Тот слушал, подняв бородку, мигая широко раскрытыми глазами. Заметив Ванага, они разошлись и смешались с толпой.

Сгорбившись, не спуская глаз с огня, Ванаг подошел поближе. Изредка, когда пламя раздавалось в стороны, среди горевших бревен под развалинами рухнувшего потолка виднелись распухшие туши, словно три огромных, в кучу сваленных дымящихся мешка. Хозяин Бривиней подошел поближе, чтобы удостовериться, точно еще сомневался, точно не знал всего так же хорошо, как и все остальные. Осис посмотрел бесконечно грустно и сочувственно, но сейчас это не имело никакого значения. Обдавало жаром все сильнее, казалось, начали дымиться волосы. Его оттолкнули, кто-то преградил ему путь. Это был Екаб, в одной рубашке, с оторванным рукавом, с вымазанным сажей лицом. Когда он, удерживая отца, поднял свою черную лапу, с нее капала кровь – лопнул чирей.

Ванага подхватили под мышки, словно пьяного, и увели в дом. Он бросился на кровать и зарылся лицом в подушку. Все же слышалось сдержанное потрескивание огня и тихий говор людей. Где-то далеко, должно быть у риги, прозвучал резкий повелительный окрик Анны Смалкайс. Кто-то вошел в комнату и говорил, кажется, успокаивал и предлагал ему что-то. Ванаг перевернулся на бок. Спрогиене подала ему стакан холодной воды. Он взял и хотел пить, но сделал только два глотка, стуча зубами о стекло, стакан вывалился из рук и со звоном покатился по полу.

– Ничего, – сказала Спрогиене, – такое толстое стекло легко не разобьется… Несчастье не так уже велико. Свиньи сами выбежали из хлева, как только открыли двери загородки, теперь роются в мякине под навесом риги, а поросят Маде собирает в Межавилках. Коровы и овцы сейчас в риге, лошадей Силис завел в бывший хлев испольщика, пегую лошадь со звездочкой сын кузнеца только что привел из Викулей, нашли и принесли даже шапку хозяина. Только две овцы с весенними ягнятами и старая, хромая… И тех Екаб вытащил было за ноги, но они, как ошалелые, кинулись обратно, а тут повалилась крыша, и больше ничего нельзя было поделать. И безрогую Думалю с обеими телками тоже выгнали бы, тогда еще и Земит был в хлеву, но, как назло, у Ешки сломался нож, пальцами он не смог распутать привязи. Думаля – немолодая корова, девять телят, потеря небольшая. Телок, конечно, жалко… И как мычали, как страшно мычали… еще теперь отдается в ушах…

У хозяина Бривиней тоже отдавалось в ушах… Когда Спрогиене вышла, Бривинь опять повернулся лицом вниз и прижался ртом к мокрой подушке. И застонал, будто его душили. Нет, это был не стон, – так прозвучала лопнувшая дудка из ольхи…

Целый день еще дымились обгорелые бревна. Когда Ванаг, наконец, встал и вышел осмотреть пожарище, сгоревшую скотину уже убрали. Он обошел свежезасыпанные ямы внизу у Диван и, как на грех, посмотрел на реку. У проруби стояли вымазанные в крови дровни, должно быть для того, чтобы батрачки смыли с них кровь. Ванагу сделалось дурно, начало колоть под ложечкой и так закружилась голова, что он с трудом удержался на ногах. Лизбете его не узнала – глаза глубоко ввалились в темные орбиты, а борода побелела, как у покойного старого Бривиня.

4

У Цинисов, в айзлакстских Лейниеках, детей не было, вероятно поэтому оба они и были такие тихие, немного печальные и необычайно ласковы к чужим детям. Оба мальчика и девочка Григула больше жили в Лейниеках, чем дома. На это были свои причины. Дети большие себялюбы, их дружба и привязанность обычно склоняются в ту сторону, откуда может что-либо перепасть. А в Лейниеках им перепадало достаточно.

Григулы имели сад с яблонями, по деревья еще молодые и не цвели ни разу. В Лейниеках росли только три старых яблони и так близко от домика, что ветви лежали на крыше. Осенью яблоки падали к самым дверям, утром открывать двери приходилось осторожно, чтобы не раздавить плоды. А раздавить их было легко: яблоки крупные, зрелые и такие наливные, что, падая на утоптанную дорожку, иногда лопались сами. Яблоки и были главной причиной большой привязанности детей Григулов к старым Цинисам. Эту дружбу сами дети ценили так высоко, что без всяких разговоров зачислили в свое имущество все три яблони со всеми плодами, выделили каждому по яблоне, и часто дрались, не в силах мирно решить, кому принадлежит упавшее яблоко. На том же основании они завладели и двумя огромными кустами смородины у хлева; ягоды созревали, становились ярко-красными уже в середине лета. У Циниса из Лейниеков на берегу Даугавы за скобу, вдолбленную в камень, на цепи была привязана лодка; во время метания икры лососями он выезжал ловить их на середину реки, где была отмель. Детей с собой не брал, зато по воскресеньям катал их на лодке, иногда перевозил на другую сторону, где рос Курземский сосновый лес, спускавшийся к самой реке: он казался таинственным и чужим, потому что на видземской стороне сосны не росли.

Дружба между соседями была так крепка и отношения настолько просты, что хозяйка Григулов, не найдя дома детей, подходила к обрыву и кричала вниз:

– Хозяйка Лейниеков! Не у вас ли мои сорванцы! Пусть бегут домой – отец привез портного, Юрке надо штанишки скроить.

– Пойду погляжу, где-нибудь тут найдутся, – отвечала Циниете.

Но не только добродушный характер Цинисов и любовь к детям сблизили их с соседями, были и более глубокие причины.

Бездетные Цинисы владели Лейниеками – самым захудалым хуторком во всей волости: шестьдесят пурвиет бесплодных известняков и только одно пахотное поле на взгорье, спускавшееся к ложбине. Урожаи были скудные, но отец хозяйки прожил тут всю свою жизнь, посадил три яблони, ловил лососей и платил арендную плату старой барыне. Женившись на дочери хозяина Лейниеков и взяв хутор в свои руки, Цинис тоже ловил лососей и относил их молодой барыне. Нужда не убавилась, но и с голоду не умирали. И эта жизнь второго поколения была тоже почти прожита. Даже мысленно Цинисы не могли допустить, чтобы Лейниеки перешли в чужие руки, это было бы позором и преступлением – какую память о себе они оставили бы на свете?

Всей родни у старого Циниса были только Ансоны – тележный мастер и портной, но ни тот, ни другой не землеробы. Оставалась еще племянница с жениной стороны, Майя Греете. Ей уже за тридцать, но никто на ней не женился бы, будь она даже покрасивее. Ее отца в богадельню не принимали, по закону о нем должен был заботиться сын. Но сын – пьяница и бродяга, шатался по чужим волостям, даже подушной подати с него взыскать не удавалось, – так старый Болотный Греете и остался на шее у Майи. Болотным его прозвали потому, что он всю свою жизнь рыл канавы в лесных трясинах и на болотных лугах барских угодий. Тридцать пять лет прокопался там, куда другие даже и ногой ступить не хотели, – оборванный, исхудавший, черный, косолапый, как медведь; скрюченные пальцы левой руки давно уже не разгибались, по утрам черенок лопаты приходилось в них всовывать. Все бы ничего, да с ногами беда, никак не могли привыкнуть к адовой работе, прели и пухли в ржавом топком болоте, а когда опухоль проходила, жилы вздувались синими шишками, величиной в дикое яблочко. Потом шишки лопались, получались незаживающие нарывы и язвы. Если некоторые и заживали, оставляя ямки, то рядом появлялись новые, даже по два на одном месте. Ни заговоры, ни тележная мазь, ни чистая смола, ни припарки не помогали, приходилось бросать лопату и идти отлеживаться. Ни один хозяин не хотел пускать в дом такого вонючку. Поэтому Майя уже шестой год жила в старой бане одного разорившегося арендатора, в самом дальнем углу Айзлакстской волости, где старый Греете никому не мешал со своими болячками. Уже два года он хирел и чахнул, собирался умирать, да никак не мог. Когда не станет отца, Майя придет в Лейниеки, и тогда жизнь устроится так, как того желали Цинисы и сама Майя. Вот в этом и крылась причина столь тесной дружбы Цинисов с Григулами.

Ян Григул наследовал от отца самую лучшую усадьбу в Айзлаксте. Старый Григул в свое время служил в имении кучером у старой барыни. Кое-кто из стариков еще помнил лихого молодцеватого парня, знавшего свое дело так хорошо, что барыня не могла нахвалиться. Это была добрая барыня, ласково относившаяся к крестьянам. Еще и теперь в волости помнили, как она некоторым маломощным арендаторам за корзиночку лесной земляники засчитывала всю весеннюю арендную плату, а первые айзлакстские собственники чуть не даром получили свои усадьбы, целуя барыне ручки. На козлах она никого другого видеть не хотела, как только Яна Григула. Он умел так править, что барыня иногда даже в полдень призывала кучера и говорила: «Ян, вели запрячь лошадей, покатай меня». До сих пор еще не заросла дорога, которую она велела прорубить в лесу, чтобы Ян мог довезти ее до большого бора, – «дорога барыни» – так и называли эту просеку. В имении Ян жил припеваючи: только посидеть на козлах – другой работы не знал; карету чистили, лошадей кормили и запрягали два батрака при конюшне, даже кнут подавали кучеру в руки. Ян носил белую рубашку с накрахмаленным воротничком, сапоги на нем блестели, как зеркало. Жена с детьми жила в домике кучера, сам же – в комнатке на верхнем этаже замка, чтобы барыня всегда могла позвать его, когда захочет покататься. Ян Григул играл на скрипке, и барыня с удовольствием слушала. Если в замке не было гостей, то иногда приглашали кучера на площадку гонять деревянными молотками шары сквозь проволочные дужки.

Когда Ян выпросил себе запущенный хутор с развалившимися постройками и двести пятьдесят пурвиет земли, то жена с детьми перебрались туда хозяйничать: сам же кучер еще два с половиной года оставался в имении, пока не умерла старая барыня. Умерла она утром, а после обеда молодая, которой уже было под сорок, приказала кучеру убираться. Так как с собой ничего не разрешили взять, он снял блестящие сапоги, сбросил белую рубашку с накрахмаленным воротничком, надел свою собственную, бумазейную, и, хоть стояла поздняя осень, босиком ушел в Григулы. Захватив только ременный кнут с лакированным ясеневым кнутовищем, купленный на свои деньги, и перстень с жемчужиной, который барыня подарила ему за день до смерти. Говорили, что в завещании она отказала Григулу тысячу рублей, но господа присвоили эти деньги. Григулиене крепко выругала Яна, что не взял с барыни расписку о завещанной тысяче и не сумел поладить с наследницей. Теперь уж не дождешься больше ни сахарной головы, ни кулька белой муки, которые до сих пор неизменно присылались ко всем праздникам. Когда зимой Григул начал вывозить из леса бревна на новые постройки, молодая барыня послала управляющего выгнать его и из леса. Но оказалось – в книгах лесничего, по приказу старой барыни, было записано, что кучер заплатил за три сотни лучших бревен и, кроме того, ему следует получить еще две тысячи первосортных кирпичей с помещичьего кирпичного завода. Для вывоза кирпичей другого пути не было, как через имение. Но Ян Григул и с бревнами нарочно делал крюк в полторы версты и проезжал той же дорогой. Две зимы возил он бревна, дразня барыню, а на третью она выслала на дорогу управляющего попросить, не может ли Ян, как и все остальные, ездить лугами, мимо волостного правления. Почему бы и нет, – можно, если просят. С той поры у барыни в имении наступил покой.

Бывший кучер воздвиг в Григулах такие постройки, будто земли у него хватало пахать не на шести, а на двенадцати лошадях. Люди говорили, что ту завещанную тысячу он потерял, но две все-таки принес, спрятав в рукавах бумазейной рубашки. Богатство вызывает восхищение, уважение и почет – все, что жизнь может дать человеку. Священник Харф хотел назначить Яна Григула церковным старостой, потому что тот, причащаясь, всегда платил за себя трехрублевку и за жену рубль. Но господа из имения не позволили. Тогда волость выбрала его волостным старшиной. На этой должности он пробыл всего два года и умер. На похороны съехались на ста двадцати подводах, хотя пригласили только самую близкую родню. Собственников в Айзлакстской волости насчитывалось немногим больше семидесяти, все остальные съехавшиеся были арендаторы и испольщики, – это красноречиво свидетельствует, каким почетом в волости пользовался старый Ян Григул.

Молодой Ян Григул унаследовал от старого стройную фигуру, перстень барыни и большую усадьбу, но отцовского ума и умения обходиться с людьми не получил. Большим пьяницей не был, а так – пустоватый, хвастливый и ветреный человек. Неизвестно от кого он заразился страстью приобретать новые орудия и машины. На лошадях еще моталась веревочная упряжь, но дома валялись четыре жестяных фонаря, купленных в лавке, хотя пользовались старым в деревянных рамках. Немецкие плуги Ян Григул приобрел в первый же год после смерти отца, в следующий – заказал льномялку. Старую отцовскую молотилку забросил, два года делал новую, большую, с приводом, которую могли крутить только четыре лошади.

Такой хутор, как Григулы, разорить трудно. Ян Григул жил, по добра не нажил. Хозяйка тоже попалась никудышная – пока муж разъезжал по Клидзине, она дома немного шила, вязала или просто-напросто спала; что происходит в хлеву и клети, ее ничуть не интересовало. Людям уже нечем было восхищаться в Григулах, они посмеивались над затеями Яна и над сонливостью его жены.

Неладно получилось у Яна Григула с его младшими братьями. Отец завещал выплатить им по тысяче двести рублей. Самого младшего Ян три года посылал в уездное училище и считал, что его доля наследства ушла на обучение. Брат – высокий, неуклюжий и тихий человек – поступил телеграфистом на Дивайскую железнодорожную станцию, носил форменную куртку с желтыми кантами и нашивками, зарабатывал двенадцать рублей в месяц и ничего больше не просил. А средний, Юрка, жил в Григулах и ждал своей части. Признаться, он не очень надоедал старшему брату, зная, что достать тысячу двести не так-то легко, вообще он был добродушным малым, с Яном и невесткой хорошо ладил. Старшие Григулы понимали сами, что полагается Юрке получить и чего он ждет. Поэтому и не требовали, чтобы он работал, как батрак, прощали ему выпивки, – иногда он выпивал в меру, иногда хватал через край. Что же делать мужчине в тридцать шесть лет, если у него нет ни жены, ни своего дома.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю