Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 58 страниц)
– Да, вот еще – Минна Лиена, которая служит у господ, будто бы была в театре и видела, как артистка Леонора на черном коне разъезжала по горам, освещенным бенгальским огнем.
Андрей Осис и это видел.
– Только на сцене не настоящие горы, а разрисованные полотняные декорации. Черная лошадь вырезана из картона, артистка сидит на деревянном седле, укрепленном подпорками.
Никаких чудес о Риге Андрей Осис не рассказывал, о своей работе и о заработке говорил неохотно. Зато много и с интересом расспрашивал о старых дивайских знакомых. Анна о них слушала также внимательно, но для Марии все они – чужие люди, деревенская жизнь ее совсем не занимала, и она вскоре начала зевать.
Себе и Андрею Андр приготовил ночлег в пустом сарае. Женщин с детьми поместили на чердаке жилого дома. Уложив Марту спать, Анна спустилась вниз, она хотела еще пройтись по опушке леса. Ночь была тихая, звездная, но на траве лежала густая роса. Калвиц предостерегающе прокричал вслед, чтобы поберегла туфли и не промочила ноги. Потом прислушался к тому, что делает на чердаке Мария, и засмеялся.
– Андрей, слышишь! – сказал он тихонько. – Какая у тебя жена смешная. Мне кажется, что она и вашу малютку заставляет читать молитвы.
– Эх! – Андрей махнул рукой. – Ничего с нею не поделаешь. В Агенскалне полно всяких сектантов, она с ними водится. – Потом, должно быть, почувствовал, что не пристало жаловаться на собственную жену. – Сектанты и мещане кругом, – разумного человека среди них не найти. Все же она работает, шьет вместе с Анной. Лавочники на базаре Берга – отменные шкуродеры, хорошо, если шестьдесят копеек ей удается в день заработать.
Он опять свернул разговор на дивайцев. Каково теперь в Бривинях? Новый хозяин, вероятно, повел дело по-настоящему?
Каково в Бривинях, он завтра сам увидит, отвечал Калвиц. К матери в Ритеры надо съездить, это, пожалуй, важнее. С размахом хозяйничает бривиньский Ешка, но разве такому пьянице что-нибудь удастся? Богатую жену привез из Курземе, по не помогут и ее тысячи. Старый бривиньский хозяин был неглупый человек. Но и самый умный может оступиться, дать маху. Зачем надо было пускаться на такое с этим хлевом? Гибель несчастных животных не осталась без возмездия. За двадцать пять рублей не купишь даже такого негодяя, как старый Браман. Конечно, божий суд и все подобные бредни старых людей – пустяки, но в самой жизни есть свой закон. Рано пли поздно добро и зло оплатятся. Пусть не надеется бривиньский Ешка стать когда-нибудь на ноги. Совесть должна его мучить больше, чем покойного мучило мычание сгоревших коров.
Он вдруг замолчал – возвращалась Анна. Всем пора на боковую.
На чердаке свежее сено застлано чистыми простынями. Девочки уложены посередине. Жена Андрея легла с краю. Она еще не заснула, – по шуршанию сена Анна поняла, что невестка не в духе. Понятное дело, лечь спать для этой жительницы Агенскална дело сложное: край верхней простыни должен быть отогнут над одеялом, перину надо взбить, вторую, парадную, подушку надо прислонить к стене, за спиной. Здесь же пододеяльника не было и в помине, под голову вместо подушки положено сено… Засохшие цветы еще благоухали в темноте, перебивая запах увядающей березки. Анна не знала, нравится ли Марии этот чудесный аромат, слишком уж привыкла невестка к запаху той жидкости, которой каждое утро смачивала из маленького флакона отворот блузки и носовой платочек.
Нет, Мария просто-напросто немного побаивалась темноты. Дети сразу заснули, она оставалась одна в этом странном помещении, где в двух шагах от слухового окна темнота переходила в полный мрак. Несколько раз что-то пролетало с легким жужжанием над самым лицом, задевая нос трепетным крылышком. Сразу узнала – ночная бабочка, но ведь нельзя поручиться, что она не сядет на нос и не укусит.
– Там наверху пищат мыши! – сказала Мария, теперь уже на самом деле рассерженно.
Анна прислушалась. Откуда могут появиться мыши за стропилами? Нет, там, как на всех чердаках, ласточкино гнездо, – ласточка греет своих птенцов и, убаюкивая их, тихо что-то щебечет. Чудесное соседство! Одна – наверху, и они здесь, на семь футов ниже, – все три матери со своими птенцами! Анна тихо обняла Марту, девочка тесно прильнула к ней.
Слуховое окно осталось открытым. На дворе тепло, как перед дождем, хотя вся трава в росе. Через окно на чердак вливался сумрак ночи. Над головой косо поднимался скат соломенной крыши с желтеющими полосками еловых жердей. Из леса не доносилось ни малейшего шороха. Но это затишье на какой-нибудь нас. А потом ветерок разбудит еловые ветки и загудит в кронах старых осин и вязов.
На ветвистой козьей иве – единственном дереве, росшем на обочине у домишка арендатора Силагайлей, трещал кузнечик – так упорно и сердито, словно его кто-то дразнил, проводя веточкой по усам. Марии и это не по душе. Она обозвала его сверчком и сказала: ночь дана для того, чтобы спали и всякие зверушки не производили бы глупого, ненужного шума.
Но кузнечик вдруг замолк; Мария опять встревожилась и приподнялась на локте.
– Послушай, послушай! – зашептала она совсем взволнованно. – Кто это там так противно тарахтит?
– Никто не тарахтит, это кричит дергач во ржи Калвица. Натяни одеяло на голову и не мешай спать.
Но Мария не могла молчать, хотела все разузнать об этой несносной птице. Нет, это не огромная птица, а так – средняя, не больше мужского кулака, у нее длинные ноги и клюв. Зачем длинные ноги? Они ей нужны потому, что на крыльях она почти не летает, а ныряет во ржи и траве, как щука. Разве щука ныряет в траве?.. Анна рассердилась и замолчала. Вскоре Мария начала тихонько сопеть и чмокать губами. Странная она, в своем Агенскалне она знает только одних воробьев, а деревню видела лишь в Бигауньциеме. Но не только незнанием деревни Мария сердила Анну. Жена Андрея с первого же знакомства показалась ей ограниченной и чужой.
Дергач умолк было, но потом, востря свой клюв, снова начинал тарахтеть, и все громче и громче. Анна знала – в предутреннем воздухе все становится звучнее. До того звучно, что Анна вспомнила, как много лет назад кричал дергач в высокой траве бривиньского луга, потом во ржи Озолиней, а потом… – тогда она была одна – совсем, совсем одна… томясь, ждала рассвета, который должен был принести что-то новое, радостное, невыразимое, что звучало в песне дергача. Каждую летнюю ночь дергач точил свои звонкие ножницы, а она слушала в полусне и не могла дождаться, когда солнце начнет просвечивать сквозь щели крыши…
Внезапно Марта пошевелилась и свернулась в комочек, вспугнув воспоминания матери. Анна отстранила руку и глубоко, тяжко и горестно вздохнула.
С утра установили распорядок воскресного дня. К матери в Ритеры надо съездить обязательно, иначе ее оберешься разговоров. Андрею безразлично, что там о нем будут судачить, но навестить мать ему хотелось. Анна не возражала, хотя и не выказывала особой радости: казалось, ей все равно. Условились, что из Ритеров Андр отвезет их на Сердце-гору, где Пукит устраивает большой детский праздник с музыкой и иллюминацией. Поезд в Ригу приходит в понедельник, в шесть утра, – выспаться успеют.
Рижане согласились с этим планом, предложенным Калвицами. В нем таился известный расчет. Даже с самыми любимыми гостями можно чувствовать себя свободно и непринужденно только до определенного времени, а потом надоедает и становится скучно, – глядишь, хорошо начатый день пропал. Много ли надо, упомянет кто-нибудь о бривиньском Ешке – Анне это все равно, что струя ледяной воды за воротник. И разве можно при Андрее говорить о покойниках, Иоргисе и Альме из Вайнелей? У каждого своя рана, надо быть осторожным, чтобы не задеть.
После завтрака Калвицы повели гостей показать поля и все свое хозяйство. Рожь росла чудесно, на легкой земле Силагайлей она обычно удавалась, а в этом году Калвиц еще искусственное удобрение разбросал. Ни метлицы, ни других сорняков во ржи не было. И яровые хороши, только нужен дождь, по календарю в будущий вторник настанет новолуние – можно ждать осадков. Калвиц сказал, что урожай ожидается хороший, – впрочем, он не жаловался и на прошлые годы.
Лошади и коровы паслись на общем выгоне, в кустарнике по опушке леса. Молодого вороного коня Калвиц только изредка впрягал в плуг или в борону; на будущую весну вороному исполнится четыре года, и тогда это будет настоящая рабочая лошадь. Пять дойных коров, и у каждой тяжелое вымя. Калвициене уже возила масло на Клидзиньский рынок. Анна порадовалась этому и похвалила прекрасных коров, Мария не переставала предостерегать маленькую Аннулю, чтобы не подходила к коровам, а то укусят.
По лесу погулять надо было непременно. Мария ведь никогда настоящего леса не видала, редкие сосны Агенскална, жалкие рощицы вокруг Бигауньциема – одно недоразумение. По проселочной дороге Анне идти не захотелось, пошли тропой, начинавшейся от жилого дома Силагайлей. Тропа была хорошо протоптанная, ровная, покрытая сухой хвоей. Андр увел девочек вперед, обещая им показать, где живет белка. Женщины пошли вслед за ними; Мария несколько раз крикнула своей девочке, чтобы не замочила туфельки.
Для Калвица-отца и Андрея Осиса ничего особенного в лесу не было. Хозяин с увлечением говорил о своих планах на будущее. В этом году договор в Силагайлях кончается, но он не тужит. Старый Озолинь уже не может вести хозяйство, с Юрьева дня сдает дом на двенадцать лет, согласен оставить арендаторам на выплату и часть инвентаря. У них почти все договорено, осталось съездить в Клидзиню к нотариусу, подписать по всем правилам договор. На двенадцать лет! Чем же это отличается от аренды в имении? Они с Дартой еще достаточно сильны, Марта прошлым летом уже косила траву, им понадобятся только один батрак и батрачка.
Андрей Осис желал Калвицу самого лучшего. С детских лет ему нравился этот умный скромный человек, которого Осиене всегда хвалила и ставила в пример своему мужу. Он был из породы тех сильных и настойчивых людей, которые начинают батраками-бобылями, затем женятся и через испол и аренду, глядишь, обзаводятся собственным хутором. Собственный хутор!.. В мыслях Андрея всплыли Яунбривини и немощный отец, надорвавшийся на постройке. Вспомнил еще своего тестя, который не нанимал батраков, не желая, чтобы они на него работали. – И еще… Как черное половодье нахлынуло прошлое… Как страшный кошмар, который надо бы вычеркнуть из памяти…
Калвиц заметил тень на лице Андрея и прервал свои рассуждения. Понял, у собеседника что-то другое на уме, не зря они с Андром вчера в сарае шушукались за полночь.
– Только не знаю, что у меня получится с Андром, – сказал Калвиц, глядя на Андрея хитро прищуренными глазами.
«Ага! Угадал!..» Андрей начал говорить охотно, должно быть, все обдумал заранее. Правда, у него получалось не очень связно.
Арендованная усадьба или собственная усадьба – все это неплохо, без них не обойтись. Но если человек в погоне за этим доводит себя до могилы, если некоторые работают до полного изнеможения, а дети их так и не видят солнечных дней?.. Золотые горы не даются и в городе. Только выскочки и пустомели, приезжая туда, могут глупо хвастаться. Машины на фабрике подгоняют рабочих больше, чем самый взбалмошный старший батрак. Все же в Риге есть что-то, чего в деревне никогда не получишь, что дороже всякой собственности. Особенно если у человека способности и он хочет учиться, тогда грех привязывать его к бороне и к плугу…
Очевидно, Калвиц обиделся, что с ним говорят, как со старым упрямцем, который дальше земли ничего не видит. Он резко, как ножницами, обрезал речь Андрея, не дав ему до конца высказаться.
– Мы своего Андра совсем не хотим привязывать, – сказал он. – И совсем не думаем, что в город надо идти в поисках легкой жизни. Без работы нигде не проживешь, таков порядок. Если один наполняет свой живот в тяжком труде, а другой – в легком, этому тоже нельзя придавать большого значения. А если у мальчика есть ум, голова на плечах и если он хочет учиться… У него была книжка о Ломоносове… Босым и без пиджака он, конечно, не останется. Но многих сотен от этих Озолиней тоже нельзя ожидать. Главное – знает ли он сам, чего хочет? Вы оба об этом, должно быть, договорились, ведь неспроста от тебя приходили письма каждые две недели…
Андрей Осис почувствовал себя обескураженным, приготовленная речь оказалась ненужной. У Калвица своя достаточно ясная голова. Никаких уговоров не потребовалось. Но главное, Андрею самому еще неясно, что посоветовать, и неловко признаться в этом.
– Мы почти всю ночь проговорили с ним, – сказал он с некоторым замешательством. – С теми знаниями, которые дал ему Пукит, далеко не уедешь. Да и у мальчика еще нет определенного намерения. Но я думаю… в Риге в обществе «Ионатана» есть четыре хороших учителя… Многим сыновьям рабочих они помогли найти дорогу.
Калвиц кивнул головой, он понимает.
– Летом, конечно, ему нельзя; Марта еще не косарь, а травы богатые. Вот когда рожь будет в копнах и паровое поле вспахано, тогда Андр может уехать…
Идя впереди с девочками, Андр слышал голос Андрея. Должно быть, говорят сейчас с отцом, как было условлено ночью в сарае. Сердце забилось сильнее.
Отец ведь не тиран, поймет. А мать?.. Странно, по она стала какой-то совсем кроткой, податливой, вероятно, повлияли слухи о плохой жизни Лиены Берзинь у Светямура. Все же поручиться за исход разговора нельзя, – эти проклятые Озолини словно на крыльях их подняли, ни о чем больше и не говорят. Андр вспомнил: ведь то же самое происходило тогда и у Осиса в Бривинях.
Девочки с криками бежали по мягкой лесной тропинке, и Андр не мог отставать. И откуда берутся такие глупышки? Подбежали к кусту крушины – каждой нужно сломать по ветке, увидали большой папоротник, крушину побросали наземь, подскочили к папоротнику. Показал им беличье гнездо в словом молодняке, но они захотели увидать белку. Белка сидела на верхушке большой ели и что-то грызла, но разве эти малышки могут что-нибудь разглядеть. С досады обе начали шмыгать носами. Тут и до рева в два голоса недалеко. Андр, испугавшись, утащил их в чащу, обещая показать что-нибудь позанятнее, отвел в поросшую метелками низину, окруженную мелкими березками. Присел и велел закрыть рты ладошками. Раздвинул ветки и траву и показал сидевшего в гнезде на яичках рябчика. Вытянув шею, он смотрел выпученными от страха глазами. Эти городские тупицы не нашли в зрелище ничего особенного, птица как птица, похожа на курицу, а ими в Агенскалне полны дворы. Держать рты закрытыми тоже не могли. Когда увел их обратно на дорогу, рассердились и надулись. Птички, порхавшие на ветках, их не занимали. Интересно лишь то, что можно взять в руки, зажать в ладони, сунуть в карман… Андр рассердился на себя, что связался с мелюзгой, пусть бы Марта их водила…
Подошли взрослые; жена Андрея сразу начала отряхивать платьице на своей девочке, ощупывать – не промочила ли туфельки. Андр сбежал к мужчинам. Отец обстоятельно рассказывал, как оба испольщика Робежниеков когда-то рубили здесь орешник на обручи и рукоятки для молотков и хорошо зарабатывали. Обо всем этом Андр давно уже слышал. Шагая рядом с Андреем, он по выражению его лица старался угадать, был ли разговор о самом важном и что порешили. Но только на опушке леса, когда сквозь деревья уже показался жилой дом Силагайлей, Андрей повернулся к Андру и украдкой от Калвица весело подмигнул. У Андра свалилась с души тяжесть. Он свистнул, подхватил с земли еловую шишку и мастерским ударом разбил ее о ствол большой сосны. Потом, подпрыгивая на одной ноге, побежал домой готовить подводу – отвезти гостей в Ритеры и на Сердце-гору. На Сердце-гору? – в Ригу, до самого Петербурга отвез бы он их сейчас!..
Старые Калвицы остались дома. Марта собиралась после обеда пешком пойти на детский праздник. Андр важно восседал на передке телеги за кучера. Гнедой, кажется, тоже понимал, что сегодня поездка важная, тряхнул головой, выгнул шею и так подхватил телегу через грязь Кепиней, что только брызги полетели.
Спешить было некуда, и дальше по извилистой и неровной дороге, по холмам они ехали через всю волость шагом. Андрей Осис слез с телеги и пошел рядом, Андр показывал ему все, что здесь было нового и примечательного.
Через мулдыньскую торфяную гарь прорыта глубокая прямая канава. Андр тут же сообщил, что только у Купчей она выходит в Браслу. Весенний паводок уже давно миновал, а по этой отводной канаве все еще катилась темная болотная вода. На лугах Мулдыней, Купчей, Вилиней и Ансонов уже второй год не растут хвощи, водяной трилистник и пушица. Их заменила пригодная для корма осока и мелкая трава, а на более высоких местах закурчавился клевер. Даже эти болваны Мулдыни собираются прикупить четырех дойных коров, уже обзавелись сепаратором и возят масло и сметану в Клидзиню. На поле Вилиней и на холме Ансонов маячили огромные кучи досок и бревен, хозяева обеих усадеб торопятся поставить до осени новые сараи. К хлеву Вилиней сделана пристройка с въездом на чердак; около риги там еще стояли четыре стога прошлогодней соломы; клеверное поле в десять пурвиет – ровное, как зеленое сукно. Старую трещотку Вилиня, наконец, заставили переписать дом на сына; теперь старика нигде не видно, еще в прошлом году собирался умирать, да, видно, раздумал. Август Вилинь работает словно вол, но никак не разбогатеет – отец наделал много долгов; мать стара и не может уже управляться в хлеву, подчас самому приходится браться за подойник, батрачек заполучить ему почти так же трудно, как Мартыню из Личей. Вилиньскому Августу нужна жена работящая, с деньгами, чтобы принесла в дом по меньшей мере полторы тысячи, – так говорит вся волость. Среди дивайских невест такой не найти. Вилини посулили лошаднику Рутке пятьдесят рублей, чтобы поискал в Курземе. Дело непременно надо устроить до осени, деньги срочно нужно – надо покупать гвозди на постройку сарая, платить плотникам; а осенью Август еще хочет взять у Матисона жнейку в рассрочку.
На пригорке Ансонов стоял человек и, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрел на проезжавших. Это был тележный мастер Ансон. Зрением слаб стал, носил очки, но в них тонкую работу уже не сделаешь. Пропало прежнее мастерство, иногда только старые знакомые, по дружбе, закажут парочку деревянных ведер, кадку на трех ножках или ларь для муки. Теперь появились новые мастера, они сдают рессорные телеги совсем готовыми – отлакированными и с пристегнутыми кожаными фартуками.
Портной Ансон умер от чахотки – простудился прошлой осенью в день Микелевской ярмарки и не встал больше. Похороны выпали как раз на второй день рождества. С портными не везет дивайцам. У Адыня жена сошла с ума, сын сбежал в Ригу, и теперь его никто в дом не пускает. Заказчики привозят из Клидзини Рупрехта, он по праздникам играет на скрипке, а брюки шьет широкие книзу с боковыми карманами, пиджаки – в талию, с разрезом до поясницы.
С Лиеларского холма как на ладони видно поместье Зоммерфельд. Огромный каменный хлев с высокой крышей скорее напоминает завод, чем усадебное строение. Каменная клеть поменьше, по все же большая. Старый жилой домик Межамиетанов рядом с жильем управляющего выглядит смешным и жалким. В домике все еще живет бывший арендатор, он теперь пасет лошадей в имении, а его старуха ходит за тремя сотнями барских кур и осенью щиплет гусей. В Зоммерфельде держат девяносто породистых коров, луга косят четырьмя сенокосилками. В салакском поместье скота меньше, но зато поставлены две лесопильных рамы, куплены два локомобиля и работает механическая мельница. Хозяева просто вопят, – в день найма батраков упрашивать приходится, всех женатых забирает имение. Навоза стало в этих чертовых каменных хлевах уйма, рожь родится такая, что хоть топором руби, а пока весь клевер на возы накидываешь, без рук и без спины останешься. Зато работа – от звонка до звонка, жалованье и пура зерна по книге без всякой задержки, на каждого женатого батрака – отдельная комнатка с плитой и чуланом, недостатка в батраках здесь не бывает.
Мимо Яункалачей покатили быстро, и Андрею пришлось вскочить на телегу. Неизвестно почему, но Андр ни за что не хотел повстречаться ни с плаксивой хозяйкой хутора, ни с ее девчонками, которых Пукит всегда ставил в пример всему классу. Старая школа сгорела, уже второй год пошел, как строят новую. А волостной старшина, между прочим, успел за это время выстроить себе в Яункалачах великолепный каменный овин и прошлой зимой завез материал на постройку жилого дома. Весной обеим девчонкам и жене купил в Риге шляпы, а вот что касается подушной подати, то она три года тому назад повышена до десяти рублей. Плательщики проклинают волостного старшину и писаря, самые обиженные собираются к адвокату: просить совета,’ искать управы против такого разбоя. Шорника Преймана выбрали в волостное правление; весной он явился проверить, как идет постройка училища, а один из каменщиков возьми да облей его из ведра разведенной известью. Теперь предстоит громкое дело об оскорблении должностного лица и порче нового костюма.
Андрея Осиса очень интересовало, как хозяйничает новый волостной старшина, по Андр поторопил его сесть на телегу: мимо вон того маленького домика надо проехать рысью, а то попадешься старухе Яункалачиене на глаза, до вечера не отделаешься. Кроме проклятий на головы сына и снохи, наслушаешься и другого. У нее теперь новая песня – обязательно расскажет, как ей в сновидениях была предсказана смерть старика и как он, умирая, открыл глаза, посмотрел на небо, кого-то увидал там и прошептал: «Всевышний судья, разве ты не знаешь, что Ян делает со своей старой матерью? Разве нет у тебя грома и молнии, чтобы поразить грешника?» Андр так ловко передразнивал старуху и так забавно изображал, как она утирает каплю с кончика носа, что даже Анна улыбнулась, а Мария с девчонками хохотали во все горло. К счастью, старая Яункалачиене почти оглохла, – когда открыла дверь и высунула голову, телега арендатора Силагайлей с женщинами в шляпках, как ветер, промчалась мимо.
Стекольный завод больше не дымил, ветер кое-где сорвал кровельный гонт, обнажив голые ребра стропил. Он не мог больше работать – леса вокруг повырублены, издалека возить дрова чересчур дорого, а в городе пооткрывались стекольные заводы, работающие на каменном угле, тягаться с ними бессмысленно. Стеклодувы разбрелись – кто в Ригу, кто на родину в Ирши. Только владельцы жили еще тут, пока не разделаются окончательно с хозяйством. Древинь в Риге на Лубанской улице открыл свою мастерскую, сам Грейнер строил роскошный дом у станции.
Когда объезжали каменный столб Бривиней, сердце Андрея Осиса забилось сильнее. Каждая пядь земли знакома, исхожена; но теперь все стало чужое. Кусты вырублены, усадебная дорога укатана до блеска и такая широкая, что хоть на четверке проезжай. Андр уверял, что так оно и бывает осенью, когда везут молотилку, запряженную четверкой. Через Диваю выстроен каменный мост с перилами. Великолепно выглядел просторный хлев с большими окнами и въездом на чердак. Старый жилой дом, казалось, еще больше врос в землю; окно бывшей комнаты испольщика забито досками: должно быть, жить там уже нельзя. Рядом начата постройка нового каменного дома, ему оставалось чуть вырасти в длину, чтобы окончательно сдвинуть старый с его места. Но постройка вперед не двигалась. Разорен цветник Лауры, выкорчеваны оба куста сирени. Толстые каменные стены, с окном и покрашенной желтой дверью, топорщились неровностями. На большом трехстворчатом окне прекрасные тюлевые занавески, но какая в этом радость, если только одна комната отделена под жилье и даже кухни нет. Босоногая батрачка, в высоко подоткнутой грязной юбке, вышла из старого домишка с большой миской и понесла ее на хозяйскую половину.
Въехав в гору, Андр стегнул вожжами гнедого, мелькнули и скрылись старый и новый дома Бривиней, огромные груды заготовленных камней, заросшие крапивой и чернобыльником. У поворота на Спилву стоял брошенный конный культиватор. Телега Андра громыхнула колесами через желтое дышло. Проехали мимо старой клети, она как-то странно покосилась, будто собралась опереться одним углом о землю. Дверной проем без створок, а напротив него, выставив зубы граблей, зарастала травой жнейка, – наверное, так и простояла всю зиму.
Сначала Андрей Осис не мог определить, в чем здесь главные перемены. Но когда пригляделся, увидел: позади огромного нового сарая, на глиняном холме за ручьем, простиралось зеленое, взлохмаченное поле. Три одиноких ели только и остались от всей рощи, они как бы в испуге вытянули вверх свои шеи. Вдали причудливо вырисовывалась купа лип Вайнелей, в Лекшах поблескивала желтизной какая-то совсем новая постройка, а за нею у самого горизонта можно было рассмотреть черную линию елок вдоль железной дороги. Дуб еще стоял, но выглядел не таким уж могучим и раскидистым, а будто осел. Оказывается, засохла верхушка. На ней косо держалось колесо с покинутым гнездом аиста.
Пораженный Андрей Осис даже не заметил, что они едут не по старому разбитому усадебному проселку, а по хорошо укатанной дороге и что через ручей спилвской трясины насыпана дамба с мостиком. Не заметил также, что все поле до самой усадьбы засажено яблоньками, некоторые из них густо зеленели, иные согнулись без колышков или поломаны ветром. Когда-то они были заботливо рассажены, но теперь за ними никто не следил. По другую сторону ручья густая зелень клевера уже закрывала стерню прошлогодней ржи. Но Андрей все не мог оторвать глаз от опустошений на холме, когда-то покрытом дубами.
– Сумасшедший! – прошептал он, вздернув высоко плечи. – Зачем он рощу извел!
– Не только рощу! – рассмеялся Андр, указав в сторону Спилвы. – Первые два года дела здесь велись широко. На Грулланской подсеке было поднято восемь пурвиет под рожь, на Ликшанской десять – под ячмень, да осталась еще целина для выпаса лошадей. Посмотри, что осталось от зарослей черной ольхи!
Черного ольховника уже не было, торчали только редкие уродливые деревца, которые даже на жерди не годятся. На старом выгоне испольщика тоже остался только мелкий кустарник. На верхнем конце всю поросль на выгоне, вплоть до Айзлакстского леса, семья Бите вырубила, а новину перепахала. Посреди поля оставили большую козью иву; верхушка у нее спилена, на обрезок надето колесо. Этой весной сюда переселился аист с бривиньского дуба. Самец стоял на краю гнезда и, наклонив голову, осматривал еще незнакомые окрестности.
Непонятно, почему все это забавляло Андра, ему даже хотелось смеяться.
– Аистов тоже отняли у старых Бривиней. Пусть сторожат, как бы семья Бите ночью не сволокла на свой остров незаконченную каменную постройку!
Через Спилву прорыли глубокую канаву, но пользы мало; в канаву стекали воды с болотных лугов Озолиней и трясин Ритеров, луга Бривиней по-прежнему оставались заболоченными. В низине ямы из-под камней остались незасыпанными, частью сами завалились, частью наполнились черной водой.
Все время, пока проезжали Бривини, Анна сидела как на горячих угольях. Только бы не высунулась откуда-нибудь обросшая щетиной рожа с мутными глазами!.. Но вот спустились в низину, она готовилась уже облегченно вздохнуть, как вдруг громкий крик заглушил грохот телеги.
Высокая, сгорбленная старуха гнала скот Бите с бривиньского луга. Овцы легко перескакивали через канаву, но у коров ноги скользили по глинистому скату; ржавая болотная вода так и брызгала во все стороны, пока коровы перешли на другую сторону и, как баржи, медленно поплыли между кустов на участок Яунбривиней. Взбешенная старуха что-то каркала им вслед. А сбежавшая вниз к дикой яблоне Битиене размахивала руками и визжала:
– Не тронь моих коров! Не смей! Напиться скотине не дают, замухрышки поганые!
Во дворе Бите, вздернув бородку, грозил кулаком:
– Нищие этакие!
– Могли бы поить скот в Дивае, – пояснил Андр, – да берегут лужок на берегу. Им выгоднее, когда коровы ходят на водопой к канаве, могут пощипать траву на лугу Бривиней. Как чума тут засели! Только Ешки и боятся, тот с ними не церемонится. Прошлой зимой подстерег ночью Баумана у своего сенного сарая и так отделал, что тот две недели не мог в лес выехать.
Седая старуха грозила хворостиной, но, заметив проезжающих, бросила хворостину на землю и побрела к Вилиньскому дому, волоча за собой по кочкам длинный подол юбки.
– Кто это? – спросила Анна, прячась за спиной Марии, но веря своим глазам.
– Это? – переспросил Андр, указывая пальцем. – Да старая Лизбете. Ей все время приходится воевать с семьей Бите: невестка в комнате нянчит ребенка, чересчур толста, ей трудно подняться.
Битиене тоже заметила проезжих и, держа над глазами ладонь, так вытягивала шею, что, казалось, голова оторвется. Бите вышел на дорогу близ домика Лауски. Андра, конечно, узнал, но кто остальные, одетые по-городскому, не мог понять.
Андр натянул вожжи, выпятил грудь и так лихо пролетел мимо, что облако пыли заволокло домик Лауски.
Ритерская мельница, стоявшая на пригорке, совсем развалилась. Одно крыло сорвано ветром; раскидав кривые перекладины, оно валялось тут же на земле. На другом – еще болтались разорванные клочья выгоревшей от солнца парусины; остальные два торчали точно разведенные в замешательстве и недоумении руки. Мельницу Ритер выстроил в свои молодые годы, когда женился на сестре старого Спруки, получив в приданое четыре сотни. Ритер, хвастливый и заносчивый, все эти деньги ухлопал на мельницу, выстроил ее с круглой макушкой и с вращающимся колесом у основания. В свое время макушка была обита железом и выкрашена в зеленый цвет, но за эти сорок лет жесть проржавела насквозь, от солнца и от дождя облезла, как платок у цыганки. Единственным утешением для ветхой Ритерской мельницы было то, что за горой Бривиней, рядом с Лапсенской рощей, она могла видеть большую каменную Тупеньскую мельницу, тоже почти заброшенную. Но Тупень изредка пускал ее в ход, когда нужно было перемолоть собственное зерно. Ритерский Саша уже третий год возил все до последнего зернышка на мельницу Арделя. Ардель установил паровой локомобиль и молол круглый год, даже посреди лета, когда в Дивае и Брасле вода иссякала и не могла вертеть мельничное колесо. Ардель молол зерно на железных вальцах; кроме того, у него были машины для очистки шерсти и сукноваляния. Все дивайцы ездили к нему. Владельцам ветряных мельниц пора было сносить свои ветхие башни, все равно их со временем завалит непогода.
Когда путники приблизились к Ритерам, высокий костлявый старик в засиненной льняной рубашке прошмыгнул вдоль яблоневого сада. Это был сам хозяин Ритеров. Он околачивался здесь – ни здоровый, ни больной, ни работник, ни дармоед. Люди говорили: в свое время он перепился и от этого получил какую-то внутреннюю опухоль. Другие утверждали, что у него, кроме лени, никакой болезни нет – за всю жизнь он пальцем о палец не ударил. В Ритерах, на смех людям, вот уже десять лет всем заправляет Саша, бог весть откуда заявившийся чудак. Но Минна Ритер прошлой зимой связала ему теплую фуфайку с узорами на обшлагах. Саша иногда так поругивал Минну, будто она здесь пришлая, а не он.
