Текст книги "Земля зеленая"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 58 страниц)

– Тц-тц! Тпру! Бокстобой!

Господин Бривинь подошел прямо к стойке, легко отстранив локтем какого-то паренька.

– Три полуштофа и дюжину баварского. Екабштатского – от Икштейна или Лиелмуйжского. У Ликетта не пиво, а пойло. Ставь на прилавок, и пусть пьют все, кто хочет!

Сам Зиверс или Арп не приказали бы более повелительным тоном. В корчме стало так тихо, что слышно было бы жужжание мух над висячей лампой, если бы не шумели в передней. Хозяйка, пристроившаяся на скамье у столика, нацепила на нос очки и перелистывала календарь – она даже головы не повернула. Оба студента, с зелеными корпорантскими лентами на груди, выглянули из-за дверей. Рауда все еще раскладывал в ящике деньги и только чуть вздернул подбородок.

– Нет! Больше ничего нету.

Ванаг выпрямился и будто стал еще выше.

– Как нету? А если я заказываю?

– Нет – господин Рийниек все скупил…

Корчмарь обвел рукой вокруг – вот, мол, все пьют. Кто-то не сдержался, фыркнул, прикрыв ладонью рот, – казалось, вот-вот раздастся взрыв безобразного, оскорбительного хохота. Где-то в глубине комнаты Лиекнис помахал в воздухе полной меркой и, опрокинув в рот словно ягоду, проглотил. Господин Бривинь весь содрогнулся – его честь, его гордость висели на волоске. Горящий взгляд его пробежал по полкам – ни кренделей, ни булок, ни пивной колбасы, ни-че-го. Только сиротливо лежали две коричневые пачки сигар.

– Подай сигары! – процедил он, задыхаясь от гнева.

Прорвал обе пачки, одну сигару взял сам, другую сунул Мартыню, остальные десять бросил тем, кто сидел поближе.

Но это, конечно, пустяки, – что значили сигары Ванага в сравнении с водкой и пивом Рийниека… Такая скудость не делала чести господину Бривиню. Он сам чувствовал это сильнее всех, его глаза, как два змееныша, шныряли по комнате. Ага! Там, у двери немецкой горницы, стоял Волосач, спрятав руки в карманы брюк, и, задрав голову, смотрел вверх – можно было подумать, что он смотрит на небо, не будь тут вверху закопченного потолка. Господин Бривинь сжал кулаки и пошел прямо на него. Все замерли, даже студенты вытянули шеи, ожидая, что будет дальше.

Но ничего не произошло. Ванаг только заглянул в немецкую горницу. Там сидели Заринь и Саулит, на столе – недопитая бутылка вина. «Они здесь вино пьют…» – молниеносно пронеслось в мозгу Бривиня. Он бросился обратно к буфету. На верхней полке стояли в ряд шесть бутылок с красными головками, – конечно, он их и раньше видел, но не обратил внимания. Бривинь властно протянул руку.

– Откупорь вино, да поживей! Все шесть бутылок. – И так как Рауда чего-то медлил, сунул руку в карман жилета и бросил на прилавок красную десятирублевку. – Думаешь, денег у меня нет! – Тут его осенила новая мысль, и он крикнул дурачку Микелю: – Принеси ведро!

Все забыли про угощение Рийниека, у людей от изумления чуть глаза на лоб не вылезли. Спотыкаясь, прибежал из стодолы Микель с конским ведром.

– Выше держи! – приказал господин Бривинь.

Он взял откупоренную бутылку и опрокинул в ведро. Клокоча и булькая, лилась темно-красная жидкость. Одну за другой – все шесть вылил. Микель, откинувшись, держал ведро обеими руками и все время моргал. Вино брызгало ему в лицо. Опорожнив последнюю бутылку, Ванаг швырнул ее на прилавок, так что остальные пять подпрыгнули и зазвенели.

– Вынеси, обмой колеса у моей тележки!

Это было не просто приказание – каждое слово, как брошенная с размаху горсть крупного гравия, отскакивало от стен корчмы. Микель бегом кинулся в дверь. Мартынь Упит так и застыл с разинутым ртом и выглядел ничуть не умнее дурачка.

Но это было еще не все. Впечатление было настолько сильное, что самого господина Бривиня словно подхватило и понесло течением. Он снова сунул руку в карман, выхватил синюю пятирублевку, свернул в трубочку, чиркнул спичкой, зажег и поднес старшему батраку прямо под нос.

– Закуривай, голяк!

Мартынь нагнулся закурить. Бумажка горела большим пламенем, чуть-чуть опалила брови, но ему все было нипочем! Ванаг закурил сам – обжег пальцы, бросил наземь и придавил ногой.

– Едем домой! Ступай, выведи лошадь!

И оба вышли. Казалось, Ванаг вот-вот заденет головой за потолочную балку. Мартынь Упит обвел корчму торжествующе-презрительным взглядом. У обоих сигары великолепно дымились, толпившиеся в дверях палейцы и айзлакстцы отскочили в стороны.

Корчма вздохнула единым вздохом – в нем были и восторг и гордость дивайцев. Никто не смеялся: слишком величественным было это происшествие. Происшествие?.. Нет, легенда, которую будут помнить потомки, многие поколения потомков.

Как сговорившись, все повернулись к двери немецкой горницы. Но дверь была плотно затворена, там сидели тихо, как мыши.

Оба Андра разом перевели дух, разом подтолкнули друг друга.

– Видал?

– Да. А ты?

8

До обеда Лиена Берзинь пасла скотину на Спилвском лугу и на льняном поле. Но к вечеру она заметила, что Анна Осис мало-помалу перегоняет коров Озолиня в ее сторону, поэтому опять вернула свое стадо к заросшему ручью, а потом пустила на прибрежный луг. Уже несколько недель избегала она встречи с Анной. Ну, что ей скажешь? Люди нехорошо говорили про нее, страх как нехорошо, и все с издевкой, со злорадством. Осиене ходила, надвинув на глаза платок, и горбилась еще больше, чем бабушка карлсонских Заренов. Хозяйка тоже все время хмурилась и сердилась из-за всякой малости.

Где ей других успокаивать, когда у самой в сердце столько всего… До краев переполнено, как яма на Спилве, где убрали камень. Или разве Анна могла ей помочь? В хорошие дни у каждого найдется что сказать, а горе, как ноша на спине: неси один, а не можешь – ложись и помирай.

Под осень пасти скотину легче легкого. Мух мало, и те не очень докучают, коровы обмахиваются лениво и потому лишь, что на то им и хвосты даны, и оставлять их без дела – не годится. Повсюду такая отава, что не успевают объедать, овцы стали толстые и круглые, как шары. Лиена села на меже у ячменного поля, чтобы не пускать скотину в клевер, – больше делать было нечего.

На коленях книжка «Воочию увиденный путь на небо»,[47]47
  «Воочию увиденный путь на небо» – название немецкого религиозно-дидактического сочинения, переработанного латышским консервативным писателем и журналистом Ансом Лейтаном (1815–1874).


[Закрыть] по она не читала, только скользила глазами по строчкам, а мысли были далеко. Поэтому Лиена не видела, что клен при дорого в усадьбу Межавилки порыжел после позавчерашнего заморозка, не замечала, что на старой дикой яблоне, на откосе, многие яблочки на солнечной стороне стали ярко-красными. Ячменное поле затянулось паутинками, совсем белое стало. Где-то далеко в стороне курлыкали журавли. Да, это была уже осень, а ей казалось, что еще вчера она разравнивала кротовые кучки на этом лугу, а внизу разлившиеся воды Диваи покачивали золотые цветы калужниц.

Лиена не догадалась посмотреть в сторону рощи. Да если бы и посмотрела, все равно ничего по увидала бы, все заслонял накренившийся куст черемухи на откосе. Карл Зарен сидел там с того времени, как она погнала коров из ложбины ручья. Он два раза привставал и снова садился – может быть, скотина повернет в его сторону и пастушка подойдет ближе. Но коровы шли вниз к реке, овцы разлеглись на солнышке. Лиена оставалась на прежнем месте.

Тогда он поднялся так тяжело, как никогда еще в жизни, и пошел к ней, волоча ноги по траве. Лиена услышала шорох и оглянулась, но не удивилась, будто ждала заранее, только покраснела чуть-чуть. Карл поздоровался, но руки не протянул – ведь она сидела, да и вообще он чувствовал себя неловко.

– Не пошла на ярмарку? – спросил Карл. Стоять перед ней молча он не мог.

– Не пошла, – ответила она, – мне ничего не нужно. Отпустила вот Маленького Андра, очень уж хотелось мальчишке! Катушку белых ниток мне принесет Большой Андр, а не принесет, все равно – Лейпка зайдет на этой неделе.

– Ну конечно зайдет! – бойко подтвердил Карл, будто только за тем и пришел, чтобы она не беспокоилась из-за ниток. – На прошлой педеле в наших краях его не видали, а теперь самое время скупать свиную щетину.

Лиена, вдруг что-то вспомнив, встала.

Тебя из дома увидят, сойдем пониже.

Они спустились и присели за тальником, почти рядом. Карл, видимо, мучился, не знал, что сказать. И Лиене тяжело было сидеть, она сорвала сухой стебель полевицы и начала грызть, в нем еще сохранился кисловатый сок.

– Вам лен на ржаном поле пора убирать, – наконец выдавил он из себя. – Я давеча шел мимо, гляжу, волокно уже отстает.

Лиена ничего не ответила, и он умолк, еще более растерявшись. Немного спустя пробормотал что-то о бривиньских тучных овцах. И вдруг она заговорила, хотя за минуту до этого, вероятно, и сама не думала, что скажет что-нибудь:

– Значит, свадьбу скоро справишь…

– Да, – живо откликнулся он, довольный тем, что она начала сама: – В будущее воскресенье будет первое оглашение.

Лиена подсчитала про себя:

– На Михайлов день не удастся…

– На Михайлов день не удастся, только через неделю после Мартынова дня, так и уговорились.

Опять замолчали. И опять заговорила Лиена.

– Платье, верно, в Клидзине шить будет?

– Нет, здесь же, у дочерей Балцера.

– Да, они ведь всем хозяйским дочерям шьют.

– И мирт ей даст моя тетка, она тоже айзлакстская. У нее, говорит, мирт, как у вашей Лауры.

– Если такой большой, то на троих хватит.

– Тетке больше не понадобится: одна дочь была, и та весной замуж вышла. А Лиза горбатая, ее никто не возьмет.

– Ну да, кто же такую возьмет.

Тут они нечаянно встретились взглядами и прочли в глазах друг у друга нечто такое, что Карл Зарен быстро нагнулся и стал сбивать пыль с сапога, хотя ее почти не было.

– Иначе нам нельзя, – невнятно сказал он, все не разгибая спины. – Весной проценты в банк не заплатили, и осенью не удастся. Рутка за лошадь ждет уж второй год. А за ней дают восемь сотен.

– Восемь? У нас говорили – тысячу.

– Нет, восемь. Прошлой осенью брата выкупили из солдатчины – ужас сколько ушло. Но с восемью сотнями мы вылезем. Дом надо немедля чинить, – крыша проваливается, в дверь войти невозможно.

– Да… Потому вашу окраину и зовут в волости нищенским углом… С чего же у вас в Заренах так получается? Или земля плохая?

– Земля не хуже, чем у других, да из отца настоящего хозяина не вышло. Сам он смирный, распорядиться не умеет, а как уедет из дома, так до полночи, до утра пропадает. Мать тоже нерасторопная, по дому еще куда ни шло, а в хлев не заходит. Плачет. «Незадачливые мы с отцом, – говорит. – Если ты, сынок, не женишься на богатой, потеряем мы Зарены…» Как же мне быть иначе?

Лиена помолчала, низко склонив голову, потом ответила совсем безжизненным голосом:

– Иначе тебе нельзя…

Стебелек она догрызла до конца, больше полевицы поблизости не было. Сорвала листок травки, что прикладывают к голове, когда сильно болит, и начала его грызть.

Карл Зарен все мучился, – видно, не находил слов, не мог выразить то, что надо было сказать. Мысль цеплялась то за одно, то за другое.

– Я хотел тебе сказать… Ты не подумай, будто я сам… Я не виноват…

– Разве я говорю? Ты ведь не…

На берегу за рекой кто-то глухо кашлянул, должно быть зажав рот рукой. Лиена испуганно вскочила.

– Опять старый Межавилк подглядывает… Тебе пора идти.

Карл тоже забеспокоился. Встал, помялся, но больше сказать ничего не мог. На этот раз он подал руку и тут же вырвал и быстро зашагал прочь, будто куда-то опаздывал. Лиена тоже бегом кинулась вниз, хотя ни одна корова не думала перебираться через реку. Повернувшись спиной к пригорку Межавилков, она могла еще поглядеть вслед Карлу Зарену; он то появлялся, то пропадал за березками на опушке рощи. Может быть, оглянется?.. Нет, не оглянулся, вот уже орешник на прибрежном обрыве совсем скрыл его.

Вечером в хлеву Лиена долго не могла привязать коров. Либа с Анной уже доили, а она все возилась возле непослушной Думали. Стоя в дверях, хозяйка пошутила:

– Ты, Лиена, должно быть, на пастбище не выспалась.

Только теперь она очнулась – увидела, что привязь у нее в руках, остается только накинуть на рога.

У Анны Смалкайс на душе было не легче, но она виду по подавала, умела лучше владеть собой. О том, что произошло на ярмарке, говорить не хотелось. Мужчины еще домой не вернулись, за ужином батрачкам кусок в горло не шел. Анна для вида поболтала ложкой в миске и ушла в клеть.

Либа Лейкарт уже перебралась со своей кроватью на место старого Бривиня, против окна, Лиена опять перешла в клеть. На углу ларя страшно коптила старая хозяйская лампа, смутно трепыхалось красноватое пламя, густая и черная тень Анны извивалась и прыгала по стене над закромами.

Анна выдвинула из-под кровати сундучок и долго шарила на дне, хотя прекрасно знала, в котором углу оно хранилось. Вытащила маленький сверток в желтой бумаге и развернула на коленях. Это было пряничное сердце, темно-желтое с белыми и красными сахарными разводами по краям и бумажной розой С зелеными листочками посредине. В прошлом году на ярмарке в день Мары ей подарил его Мартынь из Личей. И вот эта мерзость лежит на коленях! Глаза у Анны сверкали, ей было даже противно дотронуться до этого.

А дотронуться пришлось, ведь не будешь же всякую дрянь держать в ящике. Она со злобой завернула сердце в бумажку и, зажав в руке, вышла.

Подбросить под крыльцо нельзя, весь низ открыт, кто-нибудь еще увидит или Лач вытащит. Под дом подбросить – опять не годится, в дыры под стеной каждый день лазают ребятишки Осиене. Закинуть в хозяйскую картошку?.. Завтра начнут копать, и ну как этот болтун Мартынь Упит найдет? По всей волости растрезвонит – у него не язык, а трещотка.

Анне пришло было на ум отнести его и бросить в корыто свиньям Осиене. Но она тут же раздумала. Розу с зелеными листочками, и в свиное корыто – да это надо быть дикаркой. И еще как знать, будут ли свиньи есть такую сласть. Придет утром Осиене с шайкой сыворотки, поглядит – что это за желтый комок?

Нет, все это не годилось! Пальцы нащупали сквозь тонкую бумагу сахарные разводы, в рот набежала слюна. Что, она совсем с ума спятила, мечется по двору с таким добром? Двенадцать копеек Мартынь заплатил…

Лиена Берзинь, согнувшись, сидела на своей кровати и, сложив руки на коленях, тупо глядела в стену. Каждая из них хорошо знала, какая беда постигла другую, и впервые они почувствовали себя подругами, сестрами. Анна придвинула большую лубяную хозяйскую корзину для шерсти и села на крышку. Лиена не удивилась, увидев, что она развернула из желтой бумажки – ведь не раз прошлой зимой хвалилась подарком…

Сердце засохло, стало твердое, как дерево, пришлось крепко стиснуть зубы, чтобы перегрызть. Половину тоже пополам… Один кусок дала Лиене, сама начала грызть другой, он хрустел на зубах, как каленый горох. Медового запаха уже не было, да и сладость уж не та. Как же, целый год пролежало на дне сундука.

Анна поперхнулась и закашлялась, приступ кашля был такой сильный, что две крупные слезы скатились на колени.

– Истинные разбойники эти мужчины, – сказала она, чавкая.

– Да, они такие, – подтвердила Лиена, отряхивая с колен крошки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

– Эс-ве-я – свя, тэ-о-ой – той – святой, – разбирала по складам Тале, сидя на скамеечке рядом с прялкой матери.

Левая рука крепко охватила лежащую на коленях книгу, пальцы судорожно вцепились в рваный угол страницы, будто силой выжимая из нее, проклятой, все, что само никак не лезло в голову. Правая в отчаянии тыкала указкой в каждую букву, чтобы та не ускользнула и не запряталась в длинной строке.

Указка из маленькой косточки куриной голени от долгого употребления отполировалась и пожелтела. В плоском, как монета, конце ее просверлена дырочка для нитки, за которую косточка привязана к корешку книги, чтобы не терялась, – не то каждое утро ищи ее.

Указка вместе с книжкой принадлежали Марте Калвиц, но она больше в них не нуждалась, и Калвициене привезла племяннице. Эта Марта прямо какое-то чудо. До восьми лет росла как трава в поле, и только прошлой осенью мать засадила ее за книгу, а к рождеству девочка уже бойко читала, не хуже Маленького Андра. Да, сестра на детей счастливая! Уму непостижимо, откуда у них такие головы, – сама-то Дарта с трудом читала по складам и едва разбирала в календаре названия дней недели и ярмарок в Видземе и Курземе.

Подумав о сестре, Осиене неожиданно вспомнила еще что-то и крикнула:

– Ну-ка подай календарь!

Календарь с обтрепанными донельзя углами висел на веревочке у оконного косяка. Послюнив палец, Осиене принялась перелистывать календарь, пока не добралась до листка с сентябрем, на обороте которого значился октябрь.

Понедельник. Через неделю после Михайлова дня – это выходит пятого октября. Да, ничего не поделаешь, сегодня и есть пятое октября – в этот страшный день пастор проверяет ребятишек… Сердце у Осиене тревожно сжалось, с ненавистью посмотрела она на злополучное чадушко, которое гнулось над книгой, свесив до колен вихры. Голова прямо как гвоздями заколочена! Откуда только такие и берутся, ведь сама она горазда и петь и читать. Не будешь же, сидя за прялкой, поминутно хвататься за розги, а один или два тумака в спину такому чертенку нипочем.

– Эм-о – мо, эль-и-тэ – лит, ве-а – ва, моэли, – разбирала Тале. В глазах затуманилось, и голос задрожал, она чувствовала, что снова сбилась и получается совсем не то.

– Молитва! Молитва! – крикнула Осиене и отдернула было руку от посконной нити. Но тут же бессильно опустила ее на колени – все равно уж не поможешь. Пока читали по книге псалмов, дело как будто шло на лад, но только лишь взялись вот за эту, сразу заколодило. А пастор, наверное, не будет спрашивать по книге псалмов.

От отчаяния она сама чуть не заплакала. Окинула взглядом комнату. Катыня, наморщив лоб, укачивала маленького Янку. Ребенок рос тихий и по утрам редко кричал. Пичук опять в золе у плиты копается, – днем, окаянный, уже не боится, что оттуда вылезет старый Бривинь. Надо бы пробрать, но такая безнадежная слабость одолела, что ни вставать, ни рта раскрыть не хочется.

Кашлянула за дверью хозяйка и отворила ее. Лицо приветливое, ласковое, словно к родной сестре зашла. Осиене знала цену этой ласки и заранее насупилась.

– Мара, голубушка, будь уж так добра, загляни в ригу, – сказала Лизбете. – Там на новой машине лен мнут, а подавать никто не умеет.

– Вот те на! – откликнулась Мара. – Какой я мастер, в первый раз и машину эту вижу. А тут еще надо с девчонкой в Зарены идти.

– Маленький Андр тоже пойдет. А пастор будет только в двенадцать, и до Заренов недалеко. Только на полчасика загляни, – девки стоят, как овцы, боятся подступиться.

Осиене пошла нехотя. И вечно так: когда не могут основу натянуть в шесть рядов, когда надо зарезать ягненка или поросенка, тогда «Мара, голубушка!» А в остальном… Осиене невольно обратила свой взгляд в сторону Озолиней, где жила Анна, но потом, стиснув зубы, она отвернулась. Теперь ничем не поможешь, ничего не сделаешь… Конечно, оно и лестно, что девушки стоят, как овцы, а она вроде мастер.

Накануне Иоргис привез из Леяссмелтенов на трех телегах льномяльную машину юнкурского Кикута и все воскресенье провозился на гумне, пока собрал. Мять лен как будто рановато, только что начали молотить яровые, под навесом полно снопов, на дворе у ворот – две скирды овса. Но Кикут торопился сам, а за ним очередь Иоргиса, и Бривиню пришлось поспешить. Иначе этой осенью льномялку не получил бы.

На гумне уже тарахтела машина, но когда женщины подошли, смолкла. Большая шестерня была укреплена наверху на особой перекладине, к дышлу припрягли серую лошаденку Галыня – она не нуждалась в понукании, не боялась шума. Валы с ребрами и оба маленьких колеса – почти новые, зато ребра валков поистерлись, притупились, хотя Кикут и уверял, что это и хорошо, так они не будут портить волокно.

Кикут заночевал в Бривинях, чтобы утром показать, как надо работать, и теперь перебирал на доске размятые и две неготовые еще связки льна, показывая, как надо откидывать левой рукой в сторону, а правой подавать. Очень много раз пропускать не следует, не то получится одна пакля. Подавать – дело пустяковое, любая женщина за полчаса набьет руку, главное – улучить момент, когда пучок достаточно размят, тут уж требуется опытная ловкая рука.

Старшего батрака поставили подносить снопы из риги, отгребать кострику и вязать пропущенный через машину лен. Либу посадили на скамеечку разбирать связки, – с этим и девчонка справится, только следи, чтобы связки были одинаковые и лежали ровнее, чтобы мяльщица могла брать их не глядя. Кикут умел и объяснить и показать. Только раз взглянул на Осиене и кивнул головой.

– Эта будет мяльщицей и не учась, – похвалил Кикут.

Осиене улыбнулась, будто ее по шерстке погладили. Польщенный Осис провел ладонью по усам. Ванаг крикнул на серка, колесо задвигалось, затарахтели кленовые валки. Кикут показал, как действует машина. Это был ладный невысокий мужчина с рыжеватой бородой и живыми глазами; он так проворно подкладывал лен ловкими, точно у женщины, руками, что приятно было посмотреть.

Ос пене сразу увидела, что большой премудрости тут нет. Уселась и начала с четырех горстей, но вскоре стала подавать по шести. Ни разу не сбилась – раз назвалась мастером, должна показать сноровку. Кикут еще раз одобрительно кивнул.

– Я говорю, не учась поймет, это вам не книга. – И похлопал по плечу Лиену. – А теперь ты, красавица, попробуй, и у тебя пойдет не хуже.

Лиена Покраснела и поскорее села рядом с Осиене, ей тоже казалось, что большого искусства здесь не требуется.

Кикут с Ванагом вышли во двор. У стены под навесом лежали снопы конопли, тут же валялись три выброшенные ручные мялки. Владелец машины показал на них.

– Для конопли они еще годятся, но чтобы лен мять – одно баловство.

Ванаг прямо-таки с удовольствием слушал, как в риге гудит машина и Мартынь покрикивает на серка.

– Когда в хозяйстве есть машина, тогда, конечно. Три батрака за неделю столько не сделают, сколько она за день.

– За две недели не сделают, – поправил Кикут. – К вечеру весь лен в риге будет готов. Постарайся поскорее высушить новую закладку, в конце месяца я сам хочу начать.

У Лиены и впрямь работа пошла не хуже. Поднявшись, Осиене с минуту постояла, посмотрела и ушла довольная. Либа тоже пообещала попробовать, – разве можно допустить, чтобы она чего-нибудь да не сумела. Да без сменщицы и нельзя: больше трех часов ни одна мяльщица не выдержит. Шесть горстей, как змеи, извивались вокруг кленовых валков, только знай хватай, когда они выскользнут на доски, и подавай вновь, и левой рукой откидывай готовые связки, а правой запускай новые, да чтобы прямо, в отвес, иначе все перепутает. Ни в коем случае нельзя запаздывать или подавать раньше времени, тогда пучки собьются в клубок, и сам господь их не распутает. Пуще всего приходилось остерегаться, чтобы лен не соскользнул с валков и не намотался на оси. Тогда раздавался страшный треск, и валки могли вот-вот выскочить из гнезд, – хорошо, что серый, не дожидаясь этого, сразу останавливался.

Тут недостаточно одних рук и глаз, – каждый мускул, до последнего волоконца, должен быть как туго натянутая струна. Сухая треста страшно пылила, порою машина и люди исчезали в серой туче пыли, даже лошадь начинала сердито храпеть. У подавальщицы слипались глаза, в них могла попасть мелкая кострика, и тогда выручало только обостренное чутье, иначе катки покалечили бы пальцы.

Всю дорогу до дому Осиене терла глаза, откашливалась и отплевывалась, будто за эти полтора часа у нее во рту, в носу, в горле и в груди осела пыль со всей риги. Хозяин и Кикут вышли из кухни ей навстречу и, приветливо улыбаясь, закивали головами: «Вот, вот! Так и должна выглядеть образцовая мяльщица».

Две шайки теплой воды извела Осиене, пока отмыла лицо, уши и шею. Оставалось еще одеть Тале в чистое платьишко и хоть немного пригладить хохол, чтобы не вылезал из-под платочка. Опаздывать никак невозможно, – если придешь хоть на минуту позже, Арп минут десять будет стыдить и отчитывать. Маленький Андр давно собрался – обул лапти с новыми оборами, нахлобучил шапку Большого Андра: он беспрестанно входил и выходил, пробовал и свистеть, но от волнения пересохло во рту.

Хозяйка проводила их со двора.

– Ну, в добрый час, в добрый час! – сказала она.

– Дай-то бог, – вздохнула Осиене.

Это было тяжелое испытание. И на что она могла надеяться? За племянника – за него бояться нечего, он у нее по вечерам читал вслух новый календарь так громко, что и у хозяев было все слышно. А вот что с этим наказаньем делать? Ведь это не голова, а дуб, камень, ничем в нее не вдолбишь… Осиене уже предчувствовала стыд и позор, сердце у нее словно клещами сжало от злости и отчаяния, на глазах выступили слезы.

С горы у дуба завиднелся дом Заренов с толстой покосившейся трубой, и все трое посмотрели туда – точь-в-точь спина припавшего к земле чудовища с вытянутой над кустами усадьбы Озолиней шеей.

– Ты у меня гляди, – прошипела сквозь зубы Осиене. – Шкуру спущу, если ты бормотать будешь да не ответишь толком!

Тале плелась за Андром и все время озиралась, как затравленный зверек, словно высматривала, куда бы удрать. Но удрать некуда, мать идет по пятам, путь вдоль кустов карлсонских Заренов сегодня такой короткий, а за ритерским поворотом по разъезженной усадебной дороге до двора церковного старосты совсем рукой подать.

Пришли в самую пору. Возле Вайнелей уже блеснула полированная дуга пасторской упряжки. Калнынь покрикивал на лошадь и щелкал кнутом.

В доме церковного старосты Калнзарена проверяли всех детей межгальцев, а кто жил ближе к Брасле, числился по участку Калнасмелтена, и там Арп уже побывал на прошлой неделе. Хозяйки с дальних хуторов привезли своих детей на лошадях, пять подвод стояли во дворе Заренов, но Осиене узнала только костлявого гнедого Яункалачей. Ну и двор! Ни тебе порядочного забора, ни столба, чтобы привязать коня. Тут же, высунув из крапивы зубья, догнивала старая борона; крыши построек точно вороны ощипали; мимо дома проплелся вывалявшийся в навозной жиже поросенок. Осиене покачала головой. Как не понять, почему Зарены ищут для Карла богатую невесту: не пропадать же усадьбе. Что же, придется Лиене поплакать.

Комната в доме Заренов просторная, но такая низкая, что даже невысокая женщина могла легко достать рукой до потолочной балки. У окошка уже стоял накрытый белой скатертью столик и два стула. Собралось, пожалуй, больше двадцати ребят, матерей поменьше, потому что некоторые привели этого добра по паре, Аузиниете из Лиелспуре даже троих: кроме своей, захватила еще двух девочек Сипола. Явился и Лиелспура со своим Ингой. Сам вышел с Зареном встретить пастора; мальчик остался один и стоял, надувшись, в сторонке, выставив вперед ногу в новом сапоге. Хуторянки со своими детьми выстроились впереди, поближе к столу, чтобы пастор вызвал их первыми. Яункалачиене ради ее болезни поставили стул, она сидела с печальными, словно заплаканными глазами и выжидательно поглядывала по сторонам – все ли видят, как она мучается. Своих девочек прижала почти вплотную к столу, если не спросят первыми, будет нестерпимая обида. Старшая, маленького роста, широколицая, стояла, самоуверенно выпятив живот, младшая – на полголовы выше, следила за сестрой и старалась во всем ей подражать. Детей хуторян сразу можно было узнать: мальчики чисто умыты, у девочек синие и красные банты в волосах.

Жены испольщиков и батраков столпились у двери, так что оставался только узкий проход для пастора. Осиене толкнула Тале в дальний угол, чтобы не попала на глаза пастору и не рассердила с самого начала. Но Арпу уже испортила настроение ухабистая ритерская дорога, он вошел сердитый, красный, густая борода казалась рыжее обычного. Когда дети обступили его и начали целовать руки, он вытянул их как можно дальше, отвернулся и стал смотреть в сторону, – до того ему неприятна была эта церемония. Андр Калвиц для виду потолкался в толпе и шмыгнул обратно, так и не ткнувшись носом в эту белую пухлую руку. Аузиниете потянула его за рукав и поставила к стене рядом с девочками Сипола, – мальчишка такой дерзкий, такой любопытный! Повода поплакать не предвиделось, поэтому и сама она не стала лезть вперед.

Жене церковного старосты обычно выпадала честь принять у пастора круглую твердую шляпу с загнутыми кверху полями и снять пальто. Благоговейно повесила она и то и другое на специально вбитый в стену новый блестящий четырехдюймовый гвоздь. Пастор остался в длинном черном сюртуке с обтянутыми материей пуговицами, две из них были посажены на спине. Потом он скинул новые глубокие калоши, которые Зарениете тут же поставила к стене под пальто. На ногах у его преподобия оказались до блеска начищенные полусапожки, ступит на левую ногу – скрипит, ступит на правую – скрипит еще сильнее. Под бородой – манишка с отогнутым блестящим гуттаперчевым воротничком и черным галстуком, по бархатному в белую крапинку жилету извивалась серебряная цепь. Живот солидно выпирал из-под сюртука. В комнате запахло резедой или чем-то в этом роде. От непривычного одеяния пастор казался совсем незнакомым, еще более торжественным и грозным, чем в церкви.

Калнынь внес кожаный чемодан и вынул из него книги и бумаги. Он все делал подчеркнуто небрежно и непочтительно, будто в руках у него были не пасторские вещи, а конская упряжь. Выходя, окинул женщин и детей насмешливым взглядом, в его озорных глазах можно было прочесть: погодите, он вам задаст! Как ни в чем не бывало он пахал каблуками по глиняному полу и хлопнул дверью с таким грохотом, что женщины опасливо покосились на пастора. Но тот и глазом не моргнул, будто Калнынь вел себя в высшей степени прилично и благопристойно. Отношения с кучером не так-то просты, как это может показаться со стороны. Кучер изо дня в день вблизи наблюдает пастора, видит, как он встает и ложится, знает малейшие его слабости, включая даже ту, которая одолевает Харфа, если приходится сразу после обеда ехать по тряской дороге, – за эту слабость прихожане прозвали его «луковым брюхом».

Довольно неприличным жестом его преподобие пошарил сзади под сюртуком, где никто из прихожан вовек не шил карманов, вытащил большой, белоснежный носовой платок и, спрятав в него свой мясистый нос, протрубил – прямо протрубил так, что у малышей задрожали подбородки. Потом расчесал пальцами густые волосы, в которых не было ни одной белой нити, и начал.

Сперва прочел псалом – три стиха – и короткое приличествующее случаю и обстановке обращение. За десять лет священнослужительства Арп довольно хорошо научился говорить по-латышски – немецкие обороты никому не резали слуха, к ним уже все привыкли, слушая Библию и книгу псалмов, а в проповеди они так же необходимы, как щепоть соли в каше. «Тот господин»… – не только ухом, но и последней жилочкой чувствуешь, что речь идет не о каком-нибудь господине Бривине или владельце стекольного завода.