Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 58 страниц)
К счастью, в эту самую трудную пору жизни Анне прислал из Риги письмо Андр. Он приезжал сюда еще осенью заплатить подушную подать и получить новый паспорт. Выглядел серьезнее и старше, но по-прежнему тихий; рассказал, что женился, у жены – тоже девочка, только младше Марты. В письме не хвастался, не сулил золотые горы, по там было несколько слов, снявших с души Анны тяжесть. Нетрудно терпеть и переносить все, если знаешь, что это не надолго, что где-то открылись ворота, через которые можно выйти из тупика и поискать, не найдется ли на белом свете приюта для одинокой женщины с ребенком, которые вместе не занимают места даже на полтинник…
Однажды, забежав в обеденную пору домой, Анна с удивлением увидела около сарая отцовскую лошадь. Нет, отец не мог приехать, она знала, что больной отец не выносит тряски и почти не выходит из дому. Возможно, мать, это заметно по вожжам, по-женски привязанным к засову. «Наконец-то вспомнила нас, – подумала Анна, и со дна души поднялась старая горечь. – Ради меня и ребенка ведь не приехала бы, должно быть, какая-то своя нужда…» Не хотелось заходить в дом – ничего хорошего мать не скажет, ну что же, пусть и от дочери не ждет теплого слова. Нет, все-таки лучше сдержаться, чтобы не наговорить лишнего…
Мать сидела на нарах Звирбулиене, повернувшись спиной к открытой двери Анниной комнаты – вероятно, чтобы не видеть Марту, которая, не отрываясь, смотрела на чужую старуху. Осиене совсем сгорбилась, высохла, как палка, щеки впали, губы ссохлись, подбородок вытянулся острым клином. Окинув мать беглым взглядом, Анна сразу поняла: конечно, не из-за нее, а со своей докукой приехала. Нет, ничего не забыла, – наверное, долго мучилась, прежде чем сломила свою гордость и заставила себя приехать к этой бесстыжей, к распутнице, которая ни разу не сочла нужным прийти к матери за назидательным словом.
И без того застывшее сердце Анны оделось ледяной коркой. Даже улыбнуться и выразить удивление не попыталась. Зачем? Ей ничего, совершенно ничего не надо, она никого не ждала.
– А! Приехала, – сказала Анна сухо. – Догадалась ли моя дочка поздороваться? Подойди-ка сюда, Марта, дай ручку бабушке.
Привыкшая на станции к чужим людям, Марта подошла и подала, как взрослая, руку, но сразу же отдернула и спрятала за спину. На лице девочки можно было прочесть: как хотите, а мне эта сгорбленная старуха с сердитыми глазами совсем не нравится.
Оскорбленная, Осиене посмотрела на дочь, та повела плечами.
– Ничего не поделаешь, руку целовать мы не учились… Ну, проходите ко мне в комнату, – Звирбулиене на дворе ломает хворост, хочет плиту топить, здесь повернуться будет негде.
Мать вошла с видимой неохотой, села. Заметно было, что разочаровалась, увидя совсем не то, что ожидала. Девочка, миловидная и до обидного опрятная, на ней платьице с ярко-синими пуговками, даже туфельки и тонкие носочки на ногах. И сама Анна чистенько одета; не почернела от солнца, как раньше, лицо розовое; пополнела и стала еще красивее, чем была в молодости. Но главное – не стыдится, даже горда чем-то.
Какая гордость может быть у такой. Одна дерзость, больше ничего! Осиене еще плотнее сжала губы, но тут спохватилась, ведь все равно придется сказать, зачем приехала.
Но сразу приступить к делу не могла, в таких случаях без окольных разговоров не обойдешься. Во весь голос начала рассказывать о своем Янке. «Бойкий мальчик, ест капусту и соленое мясо так же, как большие, только ростом не вышел, не растет. Первые штанишки из бумазеи я ему уже скроила, но разве найдешь время с ними возиться, пусть лучше бегает пока в сестриной старой юбчонке. До лошадей страшно падок, все бы сидел на телеге, – она посмеялась, – кучером в имении будет».
Анна не ответила ни слова, только подумала: неужели ничего не спросит, как нам с Мартой жилось все это время?
Нет, об этом Осиене не спросила. Известно, какая жизнь у таких бродяг и блудниц! Но о чем-то говорить все-таки надо, иначе так и не скажешь того, зачем приехала. Опять принялась болтать о чем попало, что подвернется на язык – Андр Калвиц пасет там же, в Силагайлях, а зиму в волостной школе учился так хорошо, что сам Пукит удивлялся. Этот одуревший Калвиц начал подумывать, не пустить ли мальчишку и дальше. Вторую лошадь у Рутки в долг взял, арендной земли хватает, второй пахарь растет… Она говорила Дарте: «Дай своему старику поленом по голове! Только что нашли место, где можно жить по-человечески, а он с этим учением опять хочет разориться. Три зимы – в волостном училище, летом – пастухом и за бороной, – не один испольщик и арендатор так стал на ноги!»
«Теперь она заведет про Большого Андра, – подумала Анна. – Тот тоже не захотел ходить за бороной и вздумал жить по-своему».
Но это, по-видимому, было еще слишком наболевшим, Осиене остерегалась его задеть. Неожиданно поразила Анну другим – точно водой обдала.
– А Светямур из Кепиней, кажется, возьмет в жены Лиену Берзинь, – сказала мать так деловито, как будто речь шла о продаже теленка или берковца льна.
Анна выпустила из рук Марту и даже привскочила.
– Светямур! Эта гадина! Ведь не сошла же с ума Лиена.
Осиене выпрямилась, стала строгой, сердитой.
– Что это опять за разговоры? С ума сошла… Чем Светямур плох? Что у него, денег мало?
Высказать все, что нахлынуло и рвалось наружу, Анна не могла. Сдержалась, сухо возразила:
– Будь хоть миллион – все равно скотина человеком не станет. Видела ли его когда-нибудь Лиена, хотя бы издали? И его мальчишек, мимо которых без палки ни пройти, ни проехать? Я понимаю, все это дело рук Калвициене – взялась сосватать и не хочет отступиться, это для нее вопрос чести.
Мать посмотрела на нее с безграничным гневом и презрением.
– Да, у некоторых еще есть понятие о чести, только у некоторых. Есть и у Лиены Берзинь. Я предостерегала ее от Мартыня из Личей, но разве эти молодые ветрогонки слушаются. Теперь сама убедилась, что остается только одно – бежать посреди лета. И куда бежать, разве в другом месте лучше? Этим красоткам другого выхода нет, как поскорее честным путем выйти замуж.
– Честным путем за копченого дьявола, за волосатую обезьяну! – Анна вздрогнула – вспомнилось прежнее отвращение к Светямуру. – Наплевала бы я на него, кипятком ошпарила его противную рожу!
– Ты… – В этом долго протянутом слове Осиене излила всю свою боль, горечь и упрек. Но потом прибавила тише и печальнее: – Разве ты когда-нибудь умела взять свое счастье?..
Анне хотелось вскочить и закричать во весь голос, чтобы и на большаке слышали. Но опять подавила в себе гнев, стиснула кулаки и только сказала:
– Я расстрою Калвициене это сводничество, не продать ей Лиены. Если сама Лиена не видит, я открою ей глаза.
Теперь Осиене совсем выпрямила сгорбленную спину, впавшие глаза злобно заблестели.
– Ты откроешь! Ты – такая? Не суйся, не мешай другим устраивать себе жизнь. В кротовой норе – вот где твое место. В норе ты сидишь, в ней и оставайся!
Очевидно, еще многое ей хотелось высказать. «Возмутительно и недопустимо – Анна совсем не выглядит кающейся грешницей, втоптанной в грязь, и ребенок разодет в платьице с синими пуговками и в туфельки…» Но вспомнила, зачем приехала, сдержалась и повела разговор о самом главном.
В Бривинях уже не то, что раньше, совсем не то. Дворни почти не осталось, старший батрак Силис никуда не годится. Сам Ванаг ходит как шалый, будто больной, – не понять, что с ним стряслось. Все после этого злополучного пожара, о котором не хочется ни думать, ни говорить. Новый хлев, наконец, летом отстроили… хлев! Церковь, а не хлев, – с большими окнами и помостом для въезда прямо на чердак. Но что это дает, если сам в него и не заходит, если сам сразу за голову хватается, как только корова на Спилве замычит… После этого несчастья страшно пил, может быть, оттого и мозги выжгло. Теперь и капли в рот не берет, взглянуть на водку не может. Но и распоряжаться хозяйством уже не в силах. От должности волостного старшины с осени хочет отказаться, нет у него былой веселости и задора. Совсем побелел, стал таким же, как старый Бривинь. Хозяйка выглядит не лучше, нет уже ни прежней гордости, ни бодрости. У нее понятно отчего: с детьми не повезло. Лаура теперь даже в церковь открыто ездит со своим Клявинем. Голова у нее гладко зачесана, всегда в белом передничке; только и знает торчит в своем огороженном цветнике; старая свекровь со всем возится – шлепает по хлеву, топчется у плиты на кухне… А в Бривинях – тот штудент, пьяница и забулдыга. Из него ни хозяина, ни порядочного человека никогда не получится. Не станет старика – неизвестно, куда пойдет эта большая усадьба и все огромное богатство… Каково матери все это видеть и переносить? Как же не поседеть от этого? Да, да, истинную правду говорили старые люди: маленький ребенок давит колени, а взрослые дети – сердце…
Анна за эти два года повзрослела по крайней мере лет на десять. Привыкла пропускать мимо ушей и сердца все, что могло разбередить старые рапы и разворошить забытое, научилась с полуслова понимать, что думает другой. Ни слова не возражая, ждала, когда мать затронет самое главное. Наконец Осиене добралась и до главного.
Теперь у них свое арендованное место, свой домик, все отдельно от других, не надо ни с кем нос к носу сталкиваться… Ах, всего даже не расскажешь! Большая светлая комната, летом в жару можно окно открывать. Плита уже почти не дымит, случается, по редко, – когда ветер с севера задувает прямо в трубу. Весной Ванаг пришел на Спилву проведать, больше часа просидел с отцом и, уходя, сказал: «Пока я жив, будешь и ты жить на острове. Работай, как на себя. Только пять лет – кто это сказал? Мы сами сроки определяем». Честный человек!
Она даже глаза потерла.
– Теперь можно жить – теперь бы только начинать жить… Но что уж там, если здоровья нет. Отец как только поднимет тяжелое, так и свалится. Несколько дней ни спать, ни встать, ни есть – ничего не может. Вдоль границы Озолиней начал рыть канаву – так и осталась. На верхнем конце выгона, у пастбища Стекольного завода, три пурвиеты можно расчистить от кустарника. Там первосортная подсека – земля под лучший ячмень, с одного посева хватило бы на уплату годовой аренды. Но кто вырубит, если отец руки поднять не может. Совсем извелся на постройке дома с этими тяжелыми бревнами; ума у него никогда не было, а теперь прямо как безмозглый мальчишка. Чтобы в Яунбривинях дело наладить, надо расширить поля, из старого истощенного «острова», из этих известняков ничего больше не выжмешь, новую целину надо поднять, пурвиету под пастбище вырубить, купить вторую лошадь и немецкий пароконный плуг, бутылки в Ригу возить, зимой в лес на заработки ездить – тогда потекут деньги, тогда можно жить. Но что говорить о второй лошади, когда и с этой проклятой замучились. Рабочие руки нужны! Заставляем иногда даже Тале, чтобы походила за бороной, но какой из нее пахарь. Сердце в груди разрывается: Бите кончает посев, на горе Силис тоже скоро управится, а у нас овес, как разбросали, так и остался, – вороны клюют зерна, а пахарь наш сидит на солнышке, обхватив живот руками. Помощника надо, помощника!
Теперь Анна уже поняла, куда мать клонит. Нечего тянуть, пусть скорее выговорится. Она снова посадила Марту на колени и отрезала:
– Мы с дочкой на остров не пойдем, об этом и говорить не стоит!
Для Осиене это было как неожиданная оплеуха. Не может быть, невероятно, недопустимо и прямо-таки невозможно! Нет, она просто ослышалась – не слыхала и продолжала громче, твердым голосом, не терпящим никаких возражений.
Денег на весеннюю арендную плату они смогут собрать, если только продадут яловую овцу. Рутке за проценты – воз сена и три фунта сливочного масла, согласен до осени подождать уплаты последних шести рублей долга. Рожь кое-как успели посеять, но взошли только метлица да желтоглав. Землю ведь не оставишь необработанной, иначе хозяин имеет право расторгнуть договор, и тогда никакой суд арендатору не поможет. Этот штудент, этот пьяница начал шнырять кругом, – должно быть, ждет смерти отца, чтобы забрать в свои руки вожжи. По Спилве бродит, черную ольху считает, – наверное, продать собирается. И по пастбищу шлялся, выискивал, не найдется ли и там чего-нибудь пригодного, несколько раз видели, как обходит весь остров. Бите с Бауманом провожали его до усадебной дороги – чего этим чертям надо? К старому Ванагу подступиться не смеют, а к этому пьянице ластятся, как собаки…
Даже замечать не хотела, что, напоминая о Ешке, словно ножом колола Анну. Страдания дочери, несчастья во всем мире – все это сущие пустяки в сравнении с бедой, угрожающей Яунбривиням. Нет, на острове не удержаться без молодого, сильного работника.
Анна повторила еще раз – твердо и громко, бросая матери каждое слово, как острую ледышку.
– Напрасный разговор. Мы туда не пойдем.
У Осиене дух перехватило. Она бросила уничтожающий взгляд, который ясно говорил: в этом вопросе вам обеим слова не дано. Для арендованного участка на бривиньском острове нужен еще один сильный работник, это решено самим господом богом, остается только выполнить.
Осиене ухватилась за последнее, – пусть дочка не говорит потом, что не знала, на каких условиях ее пустили в Яунбривини.
– Отец все время твердит: возьмем Анну домой, чего ей скитаться по чужим людям, все-таки – свое дитя. А я говорю: ты все только о ней заботишься, не хочешь подумать, что она со мной сотворила, – мало я от людей натерпелась, мало мое сердце терзали и мучили. Разве мне легко будет видеть всегда перед глазами этого ребенка, зачатого в грехе? Битиене не устает пальцем в нас тыкать. Кто знает, глубоко ли она кается перед богом. Кого нечистый забрал в лапы, того не так-то легко выпустит. Разве не мне придется трястись в вечном страхе, если этот бривиньский пьяница опять начнет шляться вокруг да около?..
Анна так порывисто вскочила с табуретки, что мать невольно отшатнулась. Прижав Марту, Анна гневно крикнула:
– Живите без страха, мы вам не навязываемся! У чужих людей все же лучше, чем у матери – такой матери… За нами приедет Андр и возьмет нас в Ригу.
Мать тоже поднялась, гневная, разъяренная, смотрела широко раскрытыми глазами, не в состоянии постичь всего, что происходит. Не могла понять – кричать или плакать. Слезы и крик вырвались разом.
– У такой матери… У какой? Ну, пусть будет мать такой… Но ведь Яунбривини требуют еще одного работника… молодого, сильного работника…
Анна стояла уже у двери – там, за дверью, подслушивала Звирбулиене. Анна обернулась.
– Земля Бривиней съела вас, земля Яунбривиней съела отца. Она съест еще многих… Мы ждем Андра. Мы поедем в Ригу.
Не успела Осиене опомниться, Анна с Мартой уже вышли. Осиене не плакала, не кричала, даже Звирбулиене, обладая тонким слухом, не могла понять, что она там бормочет вперемежку с порывистыми вздохами. Долетали только обрывки слов.
– В Ригу – этого можно было ждать… Дорога уже проторена – там ждут таких… По улицам, по углам… по постоялым дворам и трактирам – там они, такие… А нашим Яунбривиням нужен работник – молодой, сильный работник… Ох! Ох!..
О себе Анна много не думала, тут все ясно – ни мать, ни бог, ни сатана ничего изменить не могут. Но чтобы Лиена попала в лапы этому зверю… нет, ее надо спасти. Передать через кого-нибудь – пусть придет, нужно открыть ей глаза, чтобы по доброй воле не лезла в петлю.
Но через два дня разразилась беда, затмившая все остальное. Придя с работы, Анна долго не могла понять, что случилось. Звирбулиене с бранью разрывала свои нары, только пыль летела к потолку. Август стоял, прислонившись к горячей плите, и, морщась, терся, не понимая, где жжет. А жгло не на шутку, таким подавленным Анна его никогда еще не видела.
– Сами вы дрянь! – кричал он в ответ матери. Потом передразнил: – «Почему бы тебе не взять горсточку, когда никто не видит, никто ведь не сидит на них…» А столяр спрятался за кучу стружек и подсмотрел… И как схватит, черт, – оторвал воротник у пиджака. А потом собралась вокруг вся банда – и давай шарить по карманам – в брюках, под рубахой… Не засунул ли еще чего-нибудь… И пошли припоминать: у одного на прошлой неделе топор унесли, у другого угольник словно в воду канул. Говорят – позвать бы жандарма и обыскать у них лачугу.
– Глаз у тебя нет, что ли? – ругалась Звирбулиене. – Не мог сперва осмотреться, не подглядывают ли?.. И разве умный человек среди бела дня лезет в ящик? Баранья голова! Вечером надо было, когда смеркнется, когда все соберутся у костра варить похлебку…
– Брешешь, старая дура, ничего не понимаешь! Вечером все ящики в сарае, а сарай заперт…
Оказалось, что Август взял из ящика горсточку казенных гвоздей – немножко больше горсточки, и за это его прогнали с работы. Поругавшись, оба начали причитать, что из-за такого пустяка человека лишают работы и хлеба. Будто разорит казну такая горсточка! Будто в сарае не сложен целый штабель полных ящиков? Нет, бедняку не найти правды.
А вечером Звирбулиене рыла яму за хлевом. Поросенок визжал, словно его резали. Август вынес два жбана в точности таких, с какими на станции ходят смазчики вагонов, огромный гаечный ключ, отрезок толстой глиняной, покрытой глазурью трубы… Дальше Анна не смотрела, – еще приплетут к ним, как сообщницу.
Всю ночь Звирбулы ругались и стонали. Что теперь делать, как будут жить, лишившись богатого заработка. До сих пор постоянно плакались, что на эти несчастные шестьдесят копеек в день никак не проживешь, теперь, оказалось, – потеряли целое состояние.
К счастью, на следующий день приехал из Риги Андр Осис. Одет он был в костюм, купленный в магазине, держался спокойно и уравновешенно. С достоинством сказал Звирбулам, что кричать нечего. У них остается плата за комнату вперед за три недели, если кто и может говорить о надувательстве и разорении, так только Анна.
Андр взял на руки Марту, Анна несла узелок с вещами. Впереди пронеслась на станцию Земитиене, – она уже несколько раз бегала жаловаться, что девочка Анны Осис ест краденые в буфете бутерброды. Когда подошел поезд. Земитиене вышла на перрон с ведром и щеткой, обмотанной тряпкой; с сияющим лицом победительницы она следила, как ее соперница садится в поезд.
Всю дорогу сердце Анны тревожно билось от страха перед Ригой и новой жизнью. О Лиене и ее беде не вспомнила ни разу.
6
Нет, не нашлось никого, кто мог бы спасти Лиену Пакли-Берзиня от беды.
С первого же дня в Личах она поняла, что жизни тут не будет. Батрак Блекте со своим сыном Рейнисом жили в отдельной комнатке на половине дворни, словно какая-то странная пара семейных батраков, пекли для себя хлеб, доили свою корову; видели их только на хозяйском поле. У старого Блекте правая рука тоньше левой и бессильно болтается, на хорошее место у порядочного хозяина он рассчитывать не мог, зато Рейнис, здоровый и сильный парень, работал за двоих. Оба они – робкие и боязливые, словно забитые лошади или как должники, которые взяли взаймы и знают, что за всю жизнь им не расквитаться. К удивлению волости, они остались в Личах и на второй год, зря прождали у Рауды в день найма, никто другой не захотел их нанять.
Для маленького хутора Личей двух батраков за глаза довольно. Три лошади и шесть дойных коров бродили по огороженному выгону, овец хозяева не держали и обходились без пастуха. В Личах не водились ни куры, ни кошки, жила только одна собака, и та старая, полуслепая и полудохлая, никогда не лаяла, ее не кормили, она рыскала по полям и канавам в поисках пищи, а на ночь забиралась спать под навес риги. Утром, заслышав шаги старой хозяйки, она торопливо убегала.
Кроме старой Лициене, все здесь были на редкость робкие, тихие. Лиене казалось, что даже коровы никогда не мычат и лошади не умеют ржать. Тише всех был сам Мартынь, худощавый, но очень гибкий, – рассказывали, что он, перегибаясь назад, легко достает кончиками пальцев землю. Он был лысый, весь какой-то скользкий, будто маслом смазанный.
В Юрьев день он привез Лиену из Бривеней в Личи. За всю дорогу сказал не больше пяти слов, да и те с неохотой процедил сквозь ослепительно белые зубы и желтые усики – копчики усиков, намазанные сливочным маслом, были лихо закручены вверх. Но зато сидел он так близко, что Лиена чувствовала себя неловко. Колено Мартыня вплотную прижало ее ноги к борту телеги, девушка не могла пошевелиться и смущалась всю дорогу.
Много плохого слышала Лиена о старых Личах. Прошлой зимой умер горбун, и старуха осталась одна. Не с кем было теперь целый день браниться. Когда приехала Лиена, старуха стояла посреди двора, опершись на палку, невысокая, по еще достаточно крепкая, с круглым лицом, с подозрительно ласковыми, почти улыбающимися глазами. Лиена сразу почувствовала, что это не добрый взгляд, старуха как бы ощупывала глазами, выискивала место, куда побольнее ужалить. Когда открыла рот, блеснули точно такие же белые, как у Мартыня, зубы, а голос был грубый и пронзительный, какой-то занозистый.
– Ну, ну, слезай! – прокричала она. – Будешь ждать, пока парень на руках снимет?
Парень, а не хозяин… Лиене казалось, что ее щеки не только рдеют, но уже пылают. А Мартынь будто и не собирался слезать, – сидел гладкий, словно облизанный, с маслено-мутными глазами, и казался даже немного грустным. Она силой выдернула свои прижатые к телеге ноги и, подхватив юбку, спрыгнула.
Старая Лициене не обходилась без воркотни даже и в хорошем настроении. В комнате не сказала попросту, чтобы положила узелок на кровать, а раздраженно прокаркала: «Ну, что ты нянчишься, словно с ребенком. Бросай на кровать и ступай в хлев!»
Сама коров не доила, только ходила по хлеву вокруг да около, ворча и брюзжа. И без того неприятно, если все время вертится хозяйка, подгоняет, не оставляя ни на минуту в покое, а тут еще Лициене начала допрашивать, – ей обязательно нужно знать, ходили ли к Лиене в Бривинях парни и ловко ли она с ними управлялась. И как спрашивала! Какие мерзости говорила, тыкая в навоз палкой! В Бривинях ничего похожего Лиена не слышала. И Ванаг, рассердившись, не употреблял грубых слов, и хозяйка никогда девушек не оскорбляла. Анна с Либой, – те перешептывались, понимали друг друга с полуслова. Разве только Браман бранился, призывал чертей и сатану. А у старой Лициене что-то противное и вонючее текло изо рта. Лиене, сидевшей с подойником, казалось, что она погружается в навозную жижу по уши, с головой. За обедом и за ужином есть не могла, Мартынь садился прямо напротив, говорить не говорил, глаза держал опущенными, но Лиене казалось, что он следит за ней сквозь прикрытые веки.
В сумерках она вышла во двор, чтобы побыть одной. Над прибрежными кустами, по другую сторону Браслы, усадьба Красты казалась высоко вознесенной вверх, огромный ясень упирался своей широкой шапкой в розоватое небо. Личи тоже стояли на высоком месте, но дальше от реки; среди низкорослых яблонь в саду выделялось единственное большое дерево – обглоданная старая рябина. Лиена посмотрела на окно в половине Блекте, там было сумрачно и тихо, за весь день ничего не услышишь. Сегодня, около риги, она видела, как мечтательный Мартынь, подскочив, сильно и умело ударил Рейниса Блекте кулаком в зубы. Мешковатый, рослый парень только откинул голову и не подумал сопротивляться, со стоном вытер кровь с губ… В какой ад она попала! Прижав обе руки к груди, Лиена едва удержала крик отчаяния.
А ночью, сквозь сон, вдруг почувствовала, Мартынь присел на край кровати и, тяжело дыша, ощупывает одеяло. Она не могла сдержаться, вскрикнула не своим голосом, выскочила из постели, будто кто прикоснулся к ней каленым железом, и выбежала вон. Ночь сумрачная, туманная, в темноте стало жутко. Добрела до риги, услышала, что под навесом, тихо повизгивая, чешется старая собака. Осторожно подошла ближе. Нет, не залаяла и не собиралась кусаться. Лиена осторожно присела, чтобы не стеснить давнишнюю владелицу этого угла. Так и просидели они до утра на охапке прошлогодней соломы. Первой поднялась собака, поплелась в поле – не посчастливится ли поймать мышь; в неудачные дни под вечер она лавливала и лягушек, хотя они такие противные и толку от них мало. Из двоих обиженных судьбой все же самая несчастная собака, у нее даже клички не было, ее звали просто «Пес». Лициене била ее палкой, бросала вслед камнями.
В тот же день Лиена перебралась в клеть. Старый засов на дверях открывался снаружи особым деревянным ключом. Она крепко привязала задвижку к скобе. Ночью показалось, что кто-то скребется в дверь, но Лиена натянула одеяло на голову и свернулась в комочек. На другой вечер подперла дверь доской, нижний конец доски упирался в закром. Теперь могла спать спокойно. Могла бы, но все же не спала – не сон, а мученье.
Самое скверное здесь – не с кем отвести душу. От отца и сына Блекте слова не добьешься. На работу они шагали медленно, такие же ко всему равнодушные, как их три лошади. Расторопными становились только тогда, когда поблизости начинал поблескивать лысый череп Мартыня. Мартынь дома никогда не носил фуражки, мыл голову отваром молодых березовых почек и уже десятый год ждал, что отрастут волосы.
Летом Лиене было особенно трудно. Луга тянулись вдоль Бундженского леса, в сенокос солнце жгло немилосердно, из мхов на поляны иногда выползали погреться змеи, которых дивайцы называли головастыми. Лиена страшно боялась, что, поднимая охапку сена, схватит какую-нибудь скользкую отвратительную гадину, от страха потела больше, чем от жары. Иногда с криком бросала приподнятое сено. Издали следил Мартынь. Он не смеялся над ее страхом – вообще никогда не смеялся, по в глазах светилось любопытство и бесконечно противная слащавость. В Бривинях Лиена привыкла мыться по три раза в день, – здесь же боялась спуститься к берегу, в кустах всегда шнырял Мартынь. Рубашка прилипала к телу, ей казалось, что другие даже издали слышат запах пота. Только в воскресенье утром, когда Мартынь уходил подремать в церковь, она бежала вниз к Брасле и купалась в глубоком омуте заводи. Иногда бывало ветрено и пасмурно, иногда шел дождь – она возвращалась домой, посиневшая от холода, стуча зубами.
Старуха ненавидела ее все больше и больше, ходила по пятам, преследовала словно кошмар, не давала покоя. То была не жизнь, а мука.
К этому времени в Личи начала наезжать Калвициене из Силагайлей. Она неустанно расхваливала Светямура. Мастер перебрался теперь в Кепини, даже помощника взял, так много работы. Деньги загребает лопатой, но что толку в достатке, если нет жены. Поросенок тонет в жиже, мальчишки растут дикарями, самому зачастую приходится оставаться без горячего обеда и ходить грязным оборванцем. Вот где может приложить руки молодая хозяйка! Красавцем Светямура не назовешь, пожилой мужчина, но разве это помеха счастью? У него ведь деньги, богат, как черт, жена может жить не хуже хозяйки! «Супруга мастера!» Платье будет носить из покупной материи – домотканой Светямур не признает, на ногах даже в будни – башмаки, шелковый платок на плечах, шелковые носовые платочки… Когда есть деньги, все явится: и легкая жизнь, и счастье, завидная доля!.. Анна Осис, эта блудница, не сумела прибрать Светямура к рукам и теперь скитается: то у айзлакстцев, то на станции, а мать исходит слезами от людских насмешек. Ей, Калвициене, до этого в конце концов нет дела, по нельзя ведь равнодушно смотреть, как молодая, красивая девушка прозябает в Личах, где этот засоня Мартынь словно кот на нее облизывается, будто волк караулит за кустами. А тут под боком лежит несметное богатство, почет замужней женщины, барская жизнь и все такое…
У тихой Калвициене язык оказался как у иволги. Однажды и самого Светямура привезла с собой. В новом костюме и высоких сапогах, с подстриженными волосами и усами, он выглядел не так уж отвратительно. Да Лиена не особенно и разглядывала его, только слушала краем уха, как хвастался он на своем варварском полунемецком наречии большими заработками, видами на будущее. Заказчики стоят у него в очереди, может получить с них и деньгами и продуктами. Копченое мясо у него еще с позапрошлого года, сеяная ржаная мука есть, жена может печь кисло-сладкий хлеб.
О браке и жизни с мужем у Лиепы самое смутное представление. Еще не выйдя из поры юности, очень робкая и застенчивая, она даже подумать стыдилась о таких вещах. Замужество было бы ей выходом из этого ада, из Личей. Только бы вырваться из этого ужасного мира, где ее подкарауливал Мартынь с его маслеными глазами и мерещились протянутые обросшие медвежьей шерстью лапы бривиньского Ешки… Светямур вытащил туго набитый бумажник, бросил на край закрома.
– Der Teufel hol! Черт побери! Сколько она хочет? Тысячу – две?..
У Лиены закружилась голова, – у самой на дне ящика только полтора рубля, да за хозяином около трех… Ах, если бы башмаки на круглых пуговках, шелковый платочек, как у бривиньской Лауры.
За зиму Калвициене заезжала еще несколько раз. Вызывала Лиену во двор, в комнате ведь не поговоришь, – старая Лициене сразу хватала метлу и начинала мести с такой силой, что камешки выскакивали из крепко утоптанного глиняного пола. Как-то Лиена шла с коромыслом, несла с Браслы мягкую речную воду для гороховой похлебки. Мимо проезжали Калвицы – муж с женой. Калвиц вдруг придержал лошадь, очевидно, хотел сказать что-то важное. И начал убедительно говорить. Подумала ли она о том, что собирается сделать? Это – не пустяк и не шутка, – вся жизнь и судьба решается. Разглядела ли она хорошенько этого обросшего шерстью пруссака и знает ли, что он за тварь? Почему Анна Осис не ухватилась за это счастье, а предпочла убежать в Айзлаксте к такому бедняку, как Лейниек? Анне в десять раз было труднее прожить, чем ей – такой молодой, красивой и свободной, – для нее все пути открыты, вся жизнь впереди…
Но продолжить не удалось. Калвициене так заорала, что он осекся. Что понимают мужчины в жизни и судьбе женщины? Взять, к примеру, ее, Калвициене, разве это счастливая доля с таким арендатором, который ни второй лошади купить не может, ни ботинки жене починить? Разве такой муж думает о том, какая жизнь у жены в вечных трудах и бедности? Разве она не могла выйти замуж за того же хромого шорника? Посмотри, как живет жена ремесленника. Дарте Прейман не нужно косить траву и день за днем шлепать в хлеву по грязи. Долго ли сохранится красота, если всю осень торчишь в закоптелой и пыльной риге? Что он сравнивает Лиену с Анной Осис? Анна – непутевая блудница. Ей нужно было бы руками держаться за Светямура, зубами уцепиться, чтобы не выпустить. Теперь, конечно, кусает пальцы, что проморгала такое богатство и счастье, да поздно.
