Текст книги "Земля зеленая"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 58 страниц)
Неделю спустя призвали Тыю Римшу со станции. Та пришла самоуверенная. «Заранее знаю болезнь Альмы. Лекарства никакого не нужно, и ни за что нельзя подпускать доктора. Легкую молочную пищу должна есть, за раз не особенно много, но зато часто. Самое вредное лежать – ходить нужно, ходить как можно больше; когда рвота подступает или голова болит – несколько капель вот этой настойки и кусочек сахара, ничего больше…»
Но и силой Альму нельзя было поднять с кровати. Андр запряг лошадь и поехал в Клидзиню за врачом. Эрцберга увезли куда-то к тауркалицам, только к вечеру будет дома, а ночью он к больным не ездит. Когда привезли его на другой день, было поздно. Эрцберг поднял руку больной – упала, как неживая. Пощупал пульс, послушал сердце, дыхание, осмотрел исхудавшее тело с уродливым, безобразным лбом и кивнул головой – все в порядке, ему здесь больше делать нечего.
В воскресенье отвезли Альму на кладбище. Поминок не справляли, даже родню не пригласили, соседей попросили помочь с похоронами. Иоргис Вевер, а также и Андр все это хотели уладить по возможности скорее и тише. Саулит теперь прислуживал в Салакской корчме, его на похороны не позовешь. Но Валдае, помощник Банкина, пришел с удовольствием. Голос у него хуже, чем у Саулита, – читал невнятно, чересчур быстро и шепеляво. О скончавшейся в тексте было сказано немного, но зато вдоволь говорилось об опечаленных близких, об одиноком, снедаемом скорбью вдовце. Конечно, Саулит прочел бы и о сиротках, но Балдав был догадливее: быстро взглянул поверх книги и, не увидев около гроба ни одного ребенка, пропустил ненужное место. Из богадельни явились только Пакля-Берзинь и Качиня Катлап, другие не пришли, хорошо зная, что Иоргис Вевер не поставит бутылки с водкой. «Баптист этакий, сам не пьет и другим не даст!..»
Не только бутылки с водкой, но даже креста Иоргис не привез на кладбище. «Довольно она носила крест в своей жизни, – сказал он Андру, – пусть легче ей спится». Всю ночь, пока Альма лежала в клети, он стругал и резал у плиты на кухне. Теперь поставил на могилку красивую и гладкую дубовую дощечку с выжженным по краям узором и надписью на правильном латышском языке: «Альма Осис». Вместо принятых обычных года рождения и смерти – маленькая звездочка и крестик. Довольный Иоргис радостно смотрел на свою работу.
Странное дело: пока Альма была дома, ее не замечали, лежит она или ходит, но теперь Вайнели совсем опустели, это чувствовали оба.
Начались заморозки, пахать уже нельзя было, льна, чтобы чесать, в Вайнелях не было, ехать в лес – рано, надо ждать снега, и Андр шатался по дому, страшно скучая без дела. Книги лежали на полке нетронутыми, газеты складывались в стопки неразвернутыми, даже сам Иоргис Вевер по вечерам не садился читать, зять своим тихим, мрачным присутствием мешал уюту и желанию сесть за книгу. Кончились прежние разговоры о сложных явлениях жизни, – тесть и зять уже не могли подойти друг к другу, что-то разделяло их. Что-то неизвестное и невидимое – тяжелое, как горе, несокрушимое, словно стена, возникло между ними, и с каждым днем они становились все более и более далекими друг другу.
Андр перебрался в комнату, у него не было никакого желания походить на сыновей Викуля – лезть на чердак и спать у трубы. Иоргис клеил скрипку для какого-то айзлакстца. Это была работа, требующая тщательного исполнения: лампа на столе подвинута совсем близко, мастер вплотную приник к ней. С открытыми глазами лежал Андр в постели. Обычно он засыпал только к утру, но сейчас ему казалось, что сон явился бы сразу, он уже стоит рядом у изголовья и ждет, когда кончится это невыносимое потрескивание и улетучится противный смрад от нагретого котелка с клеем. Огромная уродливая тень металась по комнате, иногда поднимаясь на потолок, потом вдруг опять перебегала на печь, падала к самому полу. Это беспрестанное мелькание перед глазами казалось нарочитым, дразнящим и немного угрожающим. Андр наконец не вытерпел, – грубо, по-мальчишески сердито выкрикнул то, что накопилось на душе не только за этот вечер, по за все время.
– Не заслоняйте свет! Надвинулись, как туча…
Спустя некоторое время Иоргис Вевер действительно отодвинулся. Тень над изголовьем Андра откачнулась в угол. Скрипка тихонько стукнула о стол, а котелок с клеем – о пол. Вевер, скрипнув стулом, повернулся в сторону кровати.
– Это правда, – сказал Иоргис как всегда спокойно и обдуманно, словно говорил больше себе, чем другому. – Мы все время заслоняем друг другу свет.
– Я вам никогда не заслоняю, – отозвался Андр еще резче.
Другой на месте Иоргиса рассердился бы, и началась бы ссора, но он давно отвык возмущаться грубостью, умел говорить спокойно и ясно.
– Двух мужчин в одном доме слишком много. А может быть, и мало. На станции братья Лупаты тоже не живут вдвоем, у них есть третий, которому они служат. У нас нет третьего, поэтому мы заслоняем свет друг другу – как ни встань, все мешаешь.
Андр хотел вскочить и крикнуть: «Отстаньте вы со своими притчами и окольными присказками, говорите, чтобы можно было понять!» Но Иоргис Вевер словно предвидел это.
– И у нас мог бы быть третий. Мы надеялись, что им будет… – «Альма!» – пронзила Андра мысль, и он ждал, прищурив глаза, как бы ожидая удара, даже сердце на миг остановилось. Может быть, Иоргис действительно хотел это сказать, но вовремя остановился, – что это будет земля Вайнелей… и этот наш дом. Но мы оба разочаровались. Я говорю – оба, не думай, что упрекаю только тебя. У меня и раньше большой надежды не было, я это сказал твоей матери, но об этом не стоит говорить, ты ведь знаешь, если она что-нибудь задумает… Конечно, и ты тоже, но у тебя были свои причины.
– Я был готов тогда поджечь Бривини, – вставил Андр совсем не к месту, но теперь уже робко, как бы признаваясь.
Иоргис Вевер сделал вид, что не слышит.
– Всегда нужно время, чтобы почувствовать, что ошибся. Сам ты на это никогда не пошел бы, у всякого есть какой-то предостерегающий внутренний голос. Но разве мы к нему прислушиваемся? Мать скажет, отец, люди – они нами руководят. Ну, а если ты и пошел по неправильному пути, то разве надо бежать на Даугаву топиться или лезть в Вайнельское болото, как когда-то старый Бривинь? Разве надо лежать ночами с открытыми глазами и смотреть в потолок, пока голова не одуреет? Если тебе указали неправильную дорогу, поверни назад и начни новую, свою, на которой тебе никто не заслонит свет…
Кажется, спохватился, что продолжает говорить притчами, и сказал прямо:
– Лиедаг прав, у нас здесь нет никакой надежды разбогатеть или стать собственниками. Некоторым арендаторам, конечно, удастся, если не самим, то сыновьям их. Но мы не того сорта, ни я, ни ты. Я уже стар, если уйду отсюда, то только в богадельню… или на Иецанский погост. Но у тебя вся жизнь впереди и все дороги открыты. Завтра же влезай в сапоги, нечего мешкать, дороги иногда бывают очень длинные…
Назавтра Андр еще не ушел. Он ушел через день. Первый поезд отходил в половине восьмого, – около семи только начинало светать. Дорога подмерзла, на вымерзших пустых лужицах ломалась тоненькая корка льда. Заиндевевшее ржаное поле в темноте казалось грязно-серым. Вайнельское болото лежало совсем черное. Береза Яунгаранчей на дальнем пригорке вытянулась вверх, – словно огромная голова на длинной шее высматривала что-то. Кто сказал, что здесь земля зеленая? Только смерзшаяся грязь и тишина одиночества! Да туманный рассвет хмуро и нехотя брезжил на востоке.
3
Лекшам уже некого было высматривать через забор в Вайнелях. Первые дни стоило еще посмотреть, как Иоргис привез хозяйку в дом – Качиню Катлап из богадельни. Но она во двор почти не выходила. Лекшиене ничего больше не оставалось, как выломать у берда три зуба и побежать к Иоргису Веверу – спросить, нет ли у него в запасе тростинки, не может ли он на скорую руку починить, а то холст на мешки останется неоконченным. Конечно, Иоргис взялся. Лекшиене нужны были только пара острых глаз да язык – чтобы за полчаса, пока он чинил бердо, разузнать все, что здесь происходило.
На самом же деле не происходило ничего такого, из-за чего стоило бы ломать принадлежность ткацкого станка и терять зря полчаса. Как и раньше, все тяжелые работы выполнял сам Иоргис. Никакой перемены в нем не видно, только похудел немного. Но что в этом удивительного, если две недели болят зубы и ничего нельзя в рот взять – ни холодного, ни горячего. Качиня Катлап чувствовала себя совсем хорошо. Убирала комнату, стирала белье и штопала чулки. Даже как будто помолодела и живее стала. «Кто бы мог подумать, – смеялась она, – что в конце моих дней я еще стану хозяйкой!» Честь действительно нежданная и большая. Когда кто-нибудь из ее бывших приятелей по богадельне, обходя дома с котомкой, заворачивал в Вайнели, она могла усадить его на скамеечку около плиты, пусть погреется, и потом досыта накормить. Иоргис Вевер сам настаивал, чтобы насыпала в туес крупы и завязала в тряпочку кусок творога. Все же старики-нищие заходили довольно редко, мяса в Вайнелях не получишь, а этого им больше всего хотелось. Но зато нищенки заглядывали часто – даже толстая Анна Кулинь с ее злым языком. Но Качиня зла не помнила, старого недруга одарила так, что та даже всплакнула… Да, было чем гордиться!
Уход Андра больше всего отозвался на Осиене. Удар был такой тяжелый, что она, против обыкновения, совсем притихла. Трижды прибегала Битиене – как сама говорила, поплакать вместе над тяжелым горем. Поджав губы, выслушала Осиене соболезнующее хныканье соседки, но сама не сказала ни слова. Так для Битиене и остался невыясненным вопрос, глубоко ли арендаторша Яунбривиней чувствует свое несчастье и бьется ли еще у нее в груди материнское сердце. Из Силагайлей прибыла Калвициене и долго сетовала на сумасшедшего и отчаянного мальчишку, который выпустил из рук такое счастье, такое обзаведение и легко достижимую возможность стать богатым, И снова Осиене не могла ничего сказать, хотя кивала головой, подтверждая каждое сестрино слово. И только когда Дарта уже сидела на телеге и подняла кнут, Осиене, сложив руки, с бесконечной укоризной воздела глаза к небу и, как бы чувствуя на себе всю несправедливость мира, с горечью прошептала:
– Такой хутор… такой хутор…
Несправедливость мира на этот раз никого больше не огорчила. Смерть вайнельской Альмы и уход Андра Осиса занимали волость не больше двух недель. Слишком незначителен и беден сын Осиене, чтобы выяснить, что там в Вайнелях произошло. Другое дело богачи, землевладельцы, которых никто не мог обойти, так же как не миновать двух мостов через Диваю по дороге в Клидзиню.
И уж никак не могли молчать о собственниках братья Ансоны – тележный мастер и портной. Мартынь Ансон, будучи человеком более воспитанным, умел сдерживать ненависть к Бривиню, которая зародилась еще с тех пор, как Ванаг отнял у него телегу на железном ходу; ненависть стала в пять раз сильнее, когда новый старшина наложил арест на заработок мастера в уплату подушной подати. Ансон всегда начинал осторожно, окольным путем, издалека. Сидя у Рауды и закручивая пахучий табак в обрывок бумаги из-под мыла, он говорил:
– Мне думается, наши землевладельцы скоро пойдут по стопам немецких помещиков.
После второй мерки, выдувая из тростникового мундштука оставшийся окурок, прибавлял несколько громче:
– Мне думается, Ванаг из Леяссмелтенов скоро начнет привязывать своего жеребца у коновязи рядом с кобылой Вилиня.
Портной Ансон, наоборот, высказывался настолько ясно, насколько позволяла ему шепелявость. В каждом доме, куда его приглашали, он, не успев еще застучать машиной, уже начинал тараторить.
– Иоргис из Леяссмелтенов первый собственник в Дивае, первый собственник. Придумал двойное исполье. Новый дом сдал Пеку, а жену – Клявиню, да, Клявиню.
До мелочей знал все, что происходит в Леяссмелтенах. Как будто сам все время лежал на опушке сада за сиреневыми кустами и подглядывал, или еще больше: забирался под кровать и подслушивал. Как только разнюхает что-нибудь новенькое, сейчас разнесет дальше, дополнив и приукрасив. Дивайцы все и без него знали, но приятно ведь слышать, что и другие радуются невзгодам господина Бривиня и гордой палейки. Да, да, и у больших мира сего свои маленькие неприятности, и вокруг усадеб землевладельцев боженька тоже заборов не поставил.
Портной Ансон всю эту историю знал с первой главы до последней. Две недели после свадьбы бривиньская Лаура чистила и скребла Леяссмелтены, словно это была не самая большая усадьба в волости, а мусорная яма. Две недели все окна жилого дома стояли настежь раскрытыми. Девушки работали лопатами, метлами и тряпками. Потом окна закрыли и на них повесили тюлевые занавески. Обе кровати с двумя пуховыми подушками на каждой даже в будни застелены простынями и белыми тканевыми одеялами. На крашеных полах кататься можно. Только старуха, ворча, по-прежнему сидела в своей комнате и никого не впускала, только у нее еще держались нравы Леяссмелтенов – мусор и прежние запахи. Со двора убрали всю рухлядь и кучи сора. В яму, где хлюпали в грязи свиньи, свалили двадцать возов гравия, бедных животных теперь безжалостно гнали полоскаться в лужах внизу у Браслы. Траву на дворе чистили граблями и подметали дважды в неделю, – в обеденное время в любом месте можно теперь растянуться без опаски.
Лаура попробовала привести в надлежащий вид и самого Иоргиса, только из этого ничего не вышло. Если удавалось прогнать его к реке обмыть сапоги, до полдника они еще оставались сравнительно чистыми, но как только вечером заберется в конюшню – пропал весь блеск. Брюки у него вечно сползали, Лаура велела коробейнику Лейпке принести подтяжки, какие носили только сунтужский Артур и Мартынь Ансон. Но они давили Иоргису плечи и мешали нагибаться, уже на другой день эта неудобная принадлежность с оторванной петлей висела переброшенная через спинку кровати. Иоргис опять подпоясывался ремнем, а если ремень терялся, то веревкой или полотенцем. Накрахмаленную манишку и высокий стоячий воротник он надел после свадьбы только раз, когда поехал с женой причащаться, а потом забросил на шкаф, там они и лежали, пожелтевшие и засиженные мухами. Самые большие битвы происходили из-за того, что Иоргис никак не мог отвыкнуть сморкаться на пол, хотя чистый носовой платок у него всегда был в кармане.
Лаура вскоре махнула на него рукой. Только с одним она ни за что не могла примириться, – чтобы Иоргис вечером забирался в кровать на чистые простыни, не помыв ноги. Каждый вечер батрачка ставила перед ним ушат с теплой водой, и он, почесываясь, долго вздыхал и морщился, пока не совал в него ноги.
Хозяйством Лаура не занималась. Лизбете напрасно надеялась, что она привыкнет и научится, когда самой придется хозяйничать. До сих пор всем ведала старая хозяйка, медлительная и неряшливая, поэтому молоко Леяссмелтенов в неошпаренных кадках скоро прокисало, а свиньи на плохой подстилке давили поросят. Лаура ухаживала только за своим цветником. Это была целая пурвиета на покатом берегу Браслы, с кругами, полумесяцами, квадратами, треугольниками, звездами и ромбами клумб и грядок. Понятно, это были выдумки Клявиня: он разбивал замысловатые грядки, он красиво обкладывал их круглыми камнями из Браслы и поросшими зеленым мхом плитами известняка. Клявинь ездил с Лаурой в имение за рассадой, Клявинь таскал воду из реки и помогал поливать, Клявинь вскапывал землю у старых кустов сирени, чтобы лучше цвела.
Повсюду был Клявинь, – где Лаура, там и он. С цветника все и началось. Первое время Иоргис иногда стоял в отдалении у дома и, улыбаясь, смотрел, как они там дурачатся: Лаура в белой блузке, повязавшись белым передником, только распоряжалась. Клявинь ползал на коленях, раскидывал то, что сам сложил, и переделывал так, как она желала. Но когда Иоргис стал спать на чердаке над хлевом и рано утром, спускаясь по лестнице, несколько раз заметил как Клявинь крадется из дома и бежит к Брасле умываться, ему уже улыбаться не захотелось. Но глупая улыбка как бы прилипла, словно навеки присосалась к его загорелому лицу; только тяжелая нижняя губа жалобно отвисла еще ниже.
Скоро и работники начали шептаться и подглядывать, подмечать и снова перешептываться. Да соседи ведь недалеко: по одну сторону – Личи и Красты, по другую – Калнасмелтены, Купчи, Вилини и Ансоны. А когда пересуды дошли до Ансонов, то словно их ветром разнесло по всей волости. Портной сразу забыл свои обычные разговоры о том, как бривиньский Ешка по дороге на мельницу Арделя продал трехпурный мешок овса клидзиньским извозчикам, и о том, как невеста его с ребенком живет в Айзлаксте у Лейниека. Леяссмелтенская Лаура и Клявинь – это был неожиданный, блестящий случай по-настоящему, отомстить господину Бривиню. Теперь портной Ансон и без машины забегал к близким соседям. От восторга бормотал и заикался так, что непривычному даже трудно было понять, какие новости он опять выведал в Леяссмелтенах и, в связи с этим, в Бривинях.
Но всего разузнать не удалось и портному Ансону. Даже домашние не могли сказать, о чем совещается господин Бривинь со своей хозяйкой за закрытой дверью. Они только видели – борода Бривиня как будто еще больше поседела и плешина надо лбом стала шире. В иные дни Лизбете совсем не присаживалась к ткацкому станку, а если и выходила из задней комнаты, то глаза всегда были прикрыты платочком.
Вскоре в Бривини приехала старая хозяйка Леяссмелтенов. Это было исключительное событие. Уже двенадцать лет мать Иоргиса никуда не выезжала. Через педелю призвали самого Иоргиса. Никакого толку из этого не вышло, он ничего не мог объяснить. Посидел, грустно улыбаясь, послушал и уехал. Даже жеребец, казалось, потерял прежнюю повадку – не выгибал колесом шеи и без понукания не бежал рысью.
Лизбете не выдержала, сама поехала в Леяссмелтены, по также безрезультатно. Лаура, в белой кофточке и маленьком передничке, встретила ее спокойная и такая же неразговорчивая, как всегда. Спросить обо всем прямо Бривиниете не осмелилась, – дочь была такая сдержанная и гордая, так просто и открыто смотрела в глаза, что язык не повернулся для наставлений и советов.
В Леяссмелтенах хозяйка Бривиней поняла, что все время жила в страшном заблуждении. Если Екаб вышел не таким, как надо, то тут были свои причины: с малолетства слишком избаловали, потом отправили в город, где он совсем оторвался от дома и ушел из-под влияния семьи. А ведь Лаура всю жизнь провела с ними, почему же она не унаследовала порядочности Ванагов, сознание чести землевладельцев и высоко ценимую добродетель? Ответить на это было нелегко, Лизбете чувствовала себя неловко и, ничего не выяснив, собралась домой. Возвращаясь, сделала большой круг: ехала мимо Личей через станцию, где по дороге не было ни одной усадьбы, – пусть в Ритерах и Заренах думают, что она была в Клидзине. Вот до чего дошло, что хитрить приходится. Укутавшись в шаль и согнувшись, сидела хозяйка Бривиней в повозке, словно жена испольщика или батрака.
У самого Бривиня не было времени задумываться над этими семейными неурядицами. Осенью служебных дел столько, что три-четыре раза в неделю приходилось ездить в волостное правление. Проездом он частенько останавливался у Рауды, где в немецкой комнате не мешали людские разговоры и не надо было смотреть на прикрытое платком лицо Лизбете. А при виде усадьбы Рийниеков его всегда словно обжигало, и потом до самых Бривиней он не мог успокоиться. Над старым жилым домом Рийниек поставил новую крышу и починил клеть. Лавка и дом для садовника почти готовы, и на будущий год он, наверное, все закончит. На дворе Бривиней проклятые камни уже за одно лето заросли крапивой, бревна, свезенные прошлой зимой, распилены, и доски, сложенные около усадебной дороги, уже почернели от осенних дождей. Ванаг часто обходил их, задумчиво поглаживая бороду и оглядываясь на свои строения.
Клеть Осиса стояла пустая, но была укреплена новыми подпорками и будто ожидала, что еще пригодится. Чердак до того набит клевером, что батракам для ночлега не оставалось места. В этом году засеяли шесть пурвиет по ржи, – куда девать клевер, если удастся такой же хороший, как прежде? Над хлевом пусто, – не крыша, а решето. Сено сложили в стога, во двор уже не свозили. Силис и Мада не успевали. Это уже не Бривини, и вообще не порядочный дом, а просто срам. Бревна нужны, лес и деньги, страшно много денег…
Он едва успел перехватить и задержать тяжелый вздох – даже наедине с собой нельзя допускать такого малодушия. Зиверс вырубил Кундраву, агенты лесоторговцев уже нанимали возчиков, по первому снегу вся волость начнет возить. Ванаг подписал с агентами договор на вывоз двухсот пятидесяти бревен, четырем лошадям хватит дела на два месяца. Браман с Микелева дня ушел, дурачок Микель – не возчик, но надо надеяться, что Екаб как следует возьмется за работу, достаточно осенью поохотился на зайцев. Продержалась бы только зима подольше, к весне вывезем и свои бревна.
На гумне стучала веялка, пропускали овес, вымолоченный прошлой ночью. Дурачок Микель, запыленный, как черт, вертел ручку. Старший батрак засыпал и отгребал зерно, – слишком поздно заметил хозяина и, как оглашенный, кинулся убирать мякину, хотя ворох был еще маленький. Вот уж привычка настоящего лентяя! Мартынь Упит, завидев хозяина, напоказ не суетился, он любил похвастаться уже сделанной работой. Да, это был старший батрак! Бривинь кинул мрачный взгляд на Силиса и, не сказав ни слова, повернулся и ушел. Ячменя под навесом еще на три или четыре просушки – и скирдочка овса Осиса, В этом году рига будет дымить чуть ли не до рождества. А потом – чистка льна. Части несобранной новой льномяльной машины лежат тут же, под навесом, – придется нанимать чужих людей, платить деньги: свои батраки собрать не сумеют. Не спорилась работа без Мартыня Упита!.. Две новых телеги на железном ходу, бороны с железными зубьями – разве можно оставлять все это под навесом, когда тут же, за Спилвой, в домике Лауски, живет вор Юла Бите? Сарай давно уже необходим, сарай рядом с новым хлевом…
В это утро Бривинь поднялся еще до рассвета. Часто выходил и входил, Лизбете высунула из-под одеяла голову.
– Что тебе сегодня покоя нет? – с досадой спросила она. – Вчера я с батрачками допоздна засиделась, спать охота, а он не дает.
Ванаг улыбнулся и зажег лампу. Это была новая десятилинейная лампа, на цинковой подставке и с белым абажуром, сквозь который разливался мягкий молочный свет.
– Так уж получается, – сказал он, садясь. – Вчера был в волости, а сегодня опять надо ехать. Волостным заседателям надо обсудить новую подушную подать, боюсь, как бы Заринь при подсчете не наломал дров. Сторонники Рийниека поднимут вой.
– Почему это он наломает дров? Ведь у него новый помощник.
– Ну, что надеяться на этого Густа из Калнасмелтенов, Мальчишка, только и может переписать с одной бумаги на другую.
– Ты мог бы поехать по Ритерской дороге и заехать в Вайнели, посмотреть, не приготовил ли Иоргис раму для ткацкого станка. На старую уже не натянешь основу, а Анна хочет соткать себе юбку.
– Что же, можно, – согласился Бривинь. – Но для чего ей опять новая юбка? Не собирается ли замуж?
– Как будто так. Подвернулся какой-то курземец.
– Курземец… – презрительно протянул Бривинь. Дивайцы и на курземцев смотрели свысока. Но в общем правильно, ни один видземец не возьмет такую, которая жила у Мартыня в Личах. – Он нахмурился. – Что это у нас в Бривинях будто наворожили: как только наймется кто, сразу выскочит замуж или женится, скоро и холостых не найдешь.
– Какая польза тебе от холостых, – сердилась Лизбете, одеваясь. – Один есть уже такой.
– Кто? – Ванаг сегодня с утра такой рассеянный, что сразу и не понял. – Ах, да!.. Силис, он Силис и есть, что с него возьмешь?
Хотел ехать после обеда, но решил поторопиться. Кто знает, не ждет ли Зарен, ведь такой большой подсчет не шутка. Велел запрягать сразу же после завтрака.
Спилва замерзла, под копытами коня звенело. Ванаг переезжал прямо по льду, трясло гораздо меньше, чем по настилу Осиса. За лето так часто трясся в этой телеге на железном ходу, что больше сердце не выдерживало. «Рессорную повозку с высоким сиденьем надо приобрести к будущей весне – вот что. Были бы только деньги… Давно бы должен выпасть снег, в прошлые годы в эту пору уже шел, а нынче нет и нет. Большой заработок ждал в Кундраве на вывозке леса, но к этому пока не подступишься. Не выдалась бы такая проклятая зима, что только после рождества удастся запрячь лошадь в сани? Поручиться нельзя, сколько раз так случалось, когда не ждешь, – навалит уже к Мартынову дню; теперь же снег нужен, как воздух, а его нет…» Хозяин Бривиней глянул вверх: кругом все серо, висит почти над самой головой, можно подумать, вот-вот начнет падать, но уже целую неделю так нависают тучи все без толку: лишь бы оттепель не настала, а то ведь бывает, что и в Андреев день приходится грязь месить. Сейчас никого не было поблизости, и Бривинь тяжело вздохнул.
В Яунбривинях никого не видно. Бедняге Осису не везло, – когда отвозил к себе солому из риги, опять надорвался и лежит уже несколько дней. Сам виноват. Прямо как мальчишка нетерпеливый – велика ли беда, если воз опрокинется и придется снова навивать… Но дом выстроил красивый, – мастер, ничего не скажешь. Наемные плотники срубили бы как попало, но Осис не допускал, чтобы делали не так, как он хотел, сразу хватался за топор, рубанок или стамеску. Редкий человек, бесценный, только чересчур горячий в работе, такие долго не живут.
В окнах домика Лауски промелькнули и исчезли какие-то лица. Из-за косяка подглядывали, словно открыто посмотреть на проезжего запрещено. Вся задняя стена дома завалена кольями, оглоблями, лемехами, косами, даже старое разбитое колесо тут же. Вот свалка барахла! Откуда у них все это? От известковых печей привезли пять возов всякого хлама. А у самих в кустарнике даже хворосту не нарубишь. Шайка жуликов! Соседям надо глядеть в оба!
На горке Ритеров стоял и смотрел вышедший из мельницы, оборванный, запорошенный мукой подмастерье. «Не поздоровался с волостным старшиной, прощелыга этакий! К ним из Бривиней молоть не ездят, потому и нахальничает». Ванаг почувствовал себя задетым и рассердился. Лохматая собака, словно науськанная, тявкала, подпрыгивая к морде пегой, забегала сзади, стараясь укусить колесо. Бривинь выбрал удобный момент и мастерски ударил ее, кнут обвился вокруг собачонки и потянул ее за собой: освободившись, она с воем умчалась домой. Из дверей смотрела ритерская Минна, рукава засучены, сама длинная, словно жердь, головка маленькая, с булавочную. Непонятно, как это Минна не начала ругаться. Может быть, и ругалась, да не было слышно: телега по разбитой дороге вдоль яблоневого сада так громыхала, что ничего не разберешь. Запуганная Браманом пегая неслась под гору. «Браман – эх!..» Но о нем господин Бривинь не хотел думать. Все на той же старой пегой приходилось выезжать, потому что самая резвая, Машка, уже не рысак, – ребра выпирают, стоит в конюшне, понурив голову. До весны придется подождать, а там видно будет, не пристрелить ли? Отдать Рутке стыдно, совесть не позволяет. Самого лучшего коня, вороного, пришлось отдать Лауре в Леяссмелтены, Весной двух лошадей обязательно нужно прикупить, задолжать придется тому же Рутке… С досады снова засопел: эх! Но сейчас же заставил себя думать о другом.
Молодая Зарениете – высокая, похожая на костлявую лошадь – тащила на спине через двор пустую кадку. «Ну и достался же Карлу драгун!» – усмехнулся Бривинь.
Карлсонские Зарены вырубили половину своей рощи. Бревен напилили немного, сквозь оставшиеся редкие елочки, березки и рябины просвечивали длинные, по мерке сложенные поленницы дров. «Скоты! Будто в барском лесу нет дров и нельзя купить. Так рубить свои деревья может только тот, кто хочет разориться».
Позабыв о раме для ткацкого станка, господин Бривинь проехал мимо вайнельской усадебной дороги. Вайнельский ров этой осенью полон воды, хотя дождей выпало не так уж много; замерзшее болото блестело, как озеро. Миезис уже не стоял у дверей лавки; окошко у него совсем замерзло и не видно, что там внутри. Кугениек сегодня в таком хорошем настроении, что, здороваясь, даже потянул вниз козырек фуражки – совсем по-дивайски. Завертывать к Рауде Ванаг не собирался, но так как у корчмы стояла лошадь Креслиня из Вейбан, а часы показывали только около десяти, он привязал пегую.
Кроме Креслыня, в корчме никого не было. Бривинь подсел к нему. Пить грог ему не хотелось. Но так как за буфетом сидела Латыня Рауда и перелистывала журнал «Ауструмс» в розовой обложке, Ванагу показалось неприличным заказать мерку водки, и он велел замешать два стакана грога. Креслынь из тех простаков, которые не понимают, какая честь разделить компанию с Бривинем и пить его грог. Пригорюнившись, сидел он около своей нетронутой мерки, – пьяницей он не был и в корчму заходил редко.
– Разве у тебя есть время так рассиживаться? – строго спросил Ванаг. – Ведь в Вейбаны завезли льномялку. Ты уже кончил?
Креслынь грустно махнул рукой.
– Пусть мнут другие, зачем мне. Нет у меня теперь помощницы.
– Чего глупости болтаешь? Креслиене можно поставить в один ряд с нашей Осиене.
– Можно было. Не только около льна – на сенокосе, с цепом на гумне, за ткацким станком – всех батрацких жен обгоняла. А теперь с глазами плохо.
– Что у нее с глазами?
Креслынь покачал головой.
– Бог знает. Кто говорит, дождевиком засорила, кто – от болотной воды, – она у меня очень чистоплотная, в сенокос дважды в день умывалась, а здесь, в верховьях Браслы, вода болотная, совсем бурая, густая. Может, от этого.
– Не слушай, что бабы болтают. К доктору надо.
Став волостным старшиной, Бривинь говорил строго, внушительно, почти приказывая, и тон этот обычно вызывал в людях уважение, в иных даже трепет. Креслынь такой простак, что не придал значения словам Ванага.
– К доктору… Были и у доктора. Эрцберг брешет, будто это от дыма и сквозняка. Испорчена какая-то жилка пли сухожилье, и ничем уж помочь нельзя. От дыма и сквозняка!.. Целый год печь и плита стояли в трещинах – проклятый Зиверс не давал кирпича! Окно пришлось выставить, и дверь все время стояла открытой. Но разве это сквозняк? Вот когда в риге около маленькой дверки повесишь сито и отсеиваешь мякину… Вздор мелет, на то он и доктор. Тридцать копеек как на ветер бросил.
– Лечить, лечить надо! С глазами шутки плохи.
– Так же и аптекарь Пейрам говорит. А лекарств не дает. «Если доктор не выписал рецепта, я, говорит, не могу дать. С глазами шутить нельзя…» Шутить!.. Повесил золотого орла над дверьми, а лекарств не дает… Чего только мы сами не испробовали. Святоша Зелтынь – тот себе сахарный порошок вдувает. Но ведь у него глаза пленкой затягивает, и если хорошо прослезиться, то на минутку становится светлее. А у моей жены и сейчас – как живые. Раньше бабушка наша смеялась: «У тебя, внучка, не глаза, а бархат или уголь, берегись в засуху ходить мимо соломенной крыши…» Сначала я бранился: думал, притворяется. Летом хоть кое-что разбирала, могла ведро воды принести от колодца или ощупью добраться с подойником до хлева. Сейчас – ничего, совсем ничего, как малого ребенка бери и веди за руку.
