Текст книги "И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 86 (всего у книги 89 страниц)

Итак, заинтересованные лица хотят со мной связаться любым способом, готовы даже приехать ко мне в больницу на свидание со мной. Когда меня Алла Петровна, заведующая 1-ым отделением, пригласила к себе в кабинет, там я увидел целое собрание по мою душу. Кроме заведующей присутствовали старшая медсестра, психолог, соцработник и ещё кто-то: всего 6 женщин. Отвечала отказами на мои "Мне хотелось бы..." заведующая Алла Петровна. Остальные только кивали головами да поддакивали, что всё в больнице нельзя, потому что больница является "режимным объектом", что было мне не понятно, что это такое, но объяснения, что это такое, я от ни не требовал, и не указывал им, что их отказы мне на мои просьбы поговорить с заинтересованными лицами по телефону или встретиться с ними являются незаконными. В Интернете для связи с этими лицами женское собрание мне тоже отказало.

Мне оставалось только ждать приезда ко мне моей тёти в середине лета, чтобы ей объяснить, насколько я разъярён-раздосадован отказом мне в моих правах в общении с заинтересованными лицами, чтобы она сама или с помощью знакомых связалась с этими лицами через Интернет и выразила им мои сожаления, что ничего сейчас сделать нельзя, и мою досаду и ярость по этому поводу. Но, к моему сожалению, моя тётя, сильно занятая каникулирующими внуками, так и не смогла ко мне выбраться в Дружноселье тем летом, и мне оставалось только писать. Я написал письмо одному немецкому издательству, в котором я не указывал, что нарушается "Закон о психиатрической помощи...". Вот оно.

В ХХХХХХХХХХ

Издательский Дом

YYYYYYYYYY

Acquisition– редактору N

Уважаемый N!

От поддерживающей со мной связь моей тёти Павловой Надежды Викентьевны я получил распечатку Вашего предложения в Интернете о публикации моей Книги "...на Марс,.." представляемым Вами ХХХХХХХХХХ Издательским ДомомYYYYYYYYYY. Да, я заинтересован в публикации моей Книги. Сейчас я продолжаю находиться в Дружносельской психиатрической больнице, расположенной по адресу: 188330, Россия, Ленинградская область, Гатчинский район, п/о Сиверский, ДПБ, 1 отделение. Вы можете писать на этот адрес в ближайшие месяцы. Но вступить с Вами в серьёзную переписку, то есть с обсуждением условий публикации моей Книги, я не могу, пока не выйду из психбольницы на свободу, так как в психбольнице отсутствует тайна переписки. Так же и на свидании со мной моя тётя не сможет передать мне от Вас никакой конфиденциальной информации, ни устной, ни письменной. И я ей. Таковы здесь порядки, так что придётся Вам подождать какое-то время. Возможно, что меньше года. И на свидание со мной Вас не пустят. Да оно, впрочем, и не нужно, коли не будет на нём конфиденциальности.

Книгу мою можно и нужно дополнить, ведь жизнь не стоит на месте. Кроме того, существуют некоторые моменты, сознательно мной неосвящённые в прочитанной Вами редакции моей Книги по разным причинам. Так что, я смогу дополнить свою Книгу только оказавшись на свободе. И лучше всего als duldig in Deutschland, так как в России нужной мне меры свободы не существует, и я боюсь новых репрессий. Я ведь и так уже в полном смысле этого слова диссидент: как в былые советские времена мыслящих людей за убеждения сажали в психушки, так и меня в новое для России время. Только за моё желание возродить в России абсолютную монархию и воцариться самому!...

Считаю правильным не скрывать от Вас, что в издании моей Книги "...на Марс,.." заинтересованы кроме Вас и третьи лица, как российские, так и иностранные, в том числе японские.

Я бы с удовольствием написал Вам письмо по-немецки, но догадываюсь, что его бы не пропустила больничная цензура. Приведу лишь пословицу, сочинённую мной сначала на немецком языке, иллюстрирующую моё восприятие моего окружения в психбольнице. Es ist zu schwer, einer Kartoffel heil zu bleiben, wenn alle andere Kartoffeln um die herum faul sind. Очень трудно картофелине остаться невредимой, если все другие картофелины вокруг неё гнилые...

Надеюсь на Ваше понимание меня и моей ситуации.

7 августа 2012 года

Павлов Алексей

Следует вспомнить, что когда я набирал текст этого письма на своём нетбуке, за моей спиной встал и стал читать его санитар, а прочитав, он сказал мне:

– Ты что? С ума сошёл? Разве можно писать такое?

Как будто я написал что-то запрещённое или какую-нибудь выдал тайну! Но пока я ещё верил заведующей отделением Алле Петровне, которой предстояло читать это письмо перед его отправкой. Я верил ей! Что она порядочный врач, порядочная женщина, что просто она не главная в больнице, и поэтому отказала мне во всех моих вариантах связи с издателями и околоиздательскими лицами. Я верил ей и надеялся, что на написанное таким вот образом письмо я получу хоть какой-нибудь, да ответ...

Продолжение данной темы чуть позже. А пока:

Трусы

Для начала упомяну, что на Арсеналке все пациенты ходили в своей одежде, в том числе в своём нижнем белье. Поэтому на отделениях хорошо была организована стирка. В Дружносельской же психбольнице нательное бельё и пижамы выдавались. И стирка была плохо организованной: по двое в порядке живой очереди. И ещё в 2011 году на 1-ом отделении я однажды умудрился натереть себе тесными трусами (других не было на раздаче) между ног. Ой, доложу я вам, заживало там очень долго, потому что ноги всегда в движении, и пройма трусов вечно елозила там. Поэтому в 2012 году, когда я не мог подобрать себе трусы по размеру, я обратился к выдающей их сестре-хозяйке с просьбой всё-таки поискать ей у себя на складе трусы нужного мне размера. Она принесла мне новые трусы, но и они оказались мне тесны. Тогда сестра-хозяйка ещё раз пошла за трусами. Принесла. Я их одел, предварительно посмотрев, где у них перед, а где зад. Одев же их, я почувствовал, что одел их задом наперёд. Переодеваю их наоборот. Но и на этот раз у меня появилось ощущение, что я их одел задом наперёд. Но не может же такого быть, чтобы у трусов было 2 зада и ни одного переда! На этих трусах оказалось, что такое может быть! Ну что ж, придётся до следующей бани носить такие, – решил я. Носил я их сутки, а на следующий день уже весь извёлся от неудобных, плохо сидящих на мне трусов. Тогда я оторвал бывшую на них с внутренней стороны бирку. На ней указывалось, что сделаны они ИЧП, то есть индивидуальным частным предпринимателем, а материал указан чистый хлопок. Ах, вон оно что! Видно, не достать было этому ИЧП старых советских выкроек для трусов, и он их сделал сам как смог, то есть плохо. Да и на ощупь эти трусы – чистая синтетика, прям такие деревянные трусы. Осматривая оторванную бирку от трусов в палате, я комментировал вслух другим пациентам свои открытия. А заключил я свои высказывания об этих трусах своим намерением написать заявление на имя главного врача больницы, чтобы у этого ИЧП больше трусы не закупали. Этот мой монолог о трусах слышала сидевшая и отдыхающая в коридоре (палаты у нас были без дверей) уборщица-старуха. А также услышал один пациент, у которого были свои новые запасные трусы. Он их мне подарил, узнав о моих мучениях. Я был так растроган, что отдал ему свою шоколадку, ведь я же его не просил о трусах. А расчувствовавшись и потому что источник раздражения иссяк с заменой мной трусов, я решил не писать главному врачу ничего. То есть я совсем остыл. Но о своём решении больше ничего не писать я уже никому не говорил, тем более лично старухе-уборщице.

А по утрам в кабинете у заведующей отделением проходила пятиминутка, на которой старой сменой рассказывалось врачам о происходящем на отделении за время их (врачей) отсутствия. Видно, старуха-уборщица доложила как смогла, потому что чтó тут было! На следующий день меня вызвала к себе в кабинет заведующая отделением Алла Петровна Чахоткина и обрушилась на меня так, что я даже сразу и не понял, о чём это она:

– Что это вы вздумали! Вам не нравится на нашем отделении?! Я вас вмиг переведу!

– О чём это вы, Алла Петровна?

– Как это о чём? О вашем желании написать главному врачу! Думаете, ему есть когда читать всякую подобную ерунду? Вам что, не понятно, вы же умный человек, должны понимать, что больница закупает трусы у сделавшего самое выгодное предложение, у выигравшего тендер?

– Я всё понимаю. Я хотел как лучше. Я больше не буду. Да и вообще, я давно расхотел что-либо писать, – оправдывался я перед бушующей заведующей. – Я хочу остаться на вашем отделении. В будущем я обо всём буду советоваться с вами. Чуть что – сразу к вам.

– Ладно, иди. И чтобы я больше не слышала о тебе.

– Хорошо. Спасибо. Больше не услышите!.. – лепетал я, испугавшись перевода на другое отделение, вследствие чего я лишусь письменного стола (невероятно, чтобы и на другом отделении у меня будет столько места для книг) и скорее всего меня на ближайшей выписной комиссии в октябре не выпишут.

Свастика

Из телевизионных новостей мне известно, как немцы отнеслись к русскому оперному певцу из Мариинского театра Евгению Никитину, собиравшемуся выступить на традиционном немецком Вагнеровском фестивале летом 2012 года: дали ему от ворот поворот, то есть отказали в последний момент перед его приездом в Германию, узнав о его татуировке в виде свастики на груди. Что для меня не было удивительным. Я же расскажу свою историю, как я боролся со свастикой в дурдоме. Скажу, что я много повидал и на воле, и в тюрьме, и в дурдомах людей с татуировками на теле в виде свастики, и всегда, когда я видел её бессовестное ношение, мне становилось и грустно, и тревожно, и страшно. Да и что я мог поделать, не заставить же мне этих нехороших людей избавиться от этих наколок, и не приказать же мне им было спрятать свастику под одежду! Но вот в середине лета ещё до известия об отказе немцев в выступлении на Вагнеровском фестивале русскому оперному певцу из-за его наколки-свастики на груди произошёл в дурдоме такой случай.

На полоске лейкопластыря, на котором писалась фамилия владельца музыкального mp3-плеера, в обиходе называемом флешкой, у одного дурака я рядом с фамилией во время вечерней прогулки заметил свастику, нарисованную шариковой ручкой. И я подумал, что в больничных стенах я смогу добиться от хозяина флешки снятия или закрашивания свастики. Сам добьюсь или с помощью медицинского персонала, который, – я так думал, – будет на моей стороне и прикажет снять символ немецко-фашистских захватчиков, символ сил зла в Великую Отечественную войну, унёсшей более 26 миллионов жизней только в нашей стране, в СССР. Во время прогулки указанная флешка со свастикой была прикреплена прищепкой-клипсой к лацкану пижамы не её владельца, а его приятеля. Я продумывал варианты своих действий. Я мог воспользоваться эффектом неожиданности и без предупреждения просто подойти и быстрым движением снять-отщепить флешку от лацкана или только лейкопластырь, пока носитель флешки соображает, что происходит. Я мог проделать это не обязательно молча, а мог сопроводить свои манипуляции назидательными словами. Но я этот вариант отверг, учитывая, где я нахожусь, то есть в дурдоме, боясь вызвать неадекватную реакцию слушателя флешки или её хозяина. Я предпочёл сделать так. Я подошёл к прогуливающемуся взад-вперёд по дворику хозяину флешки и попросил вежливо:

– Гена! Сними, пожалуйста, со своей флешки свастику.

Ответом дурака было неожиданное для меня:

– Не сниму!

– Сними по-хорошему! – не унимался я.

– А что будет иначе? – сверкнув бешеными глазами переспросил меня дурак Гена.

– Увидишь!.. – только и ответил я и прямиком от Гены направился к медбрату, гуляющему вместе с дураками во дворике, отделённом решёткой с колючей проволокой.

Я обрисовывал медбрату ситуацию, а подошедший к нам безумный Гена стал перебивать меня:

– Стукач! А сам то ты кто? Какие книги читаешь! – намекнул Гена на мои книги по немецкому языку. – Сам ты фашист!

– Пидорас! Пошёл вон! – было моим ответом дураку Гене. А как мне было отвечать ему на его обвинения меня в фашизме?!

Гена удалился. Я понял, что медбрат, гуляющий с нами, – тряпка и не хочет вмешиваться, не хочет принимать мою сторону и приказывать взбесившемуся Гене снять свастику. От медбрата я отправился к слушающему музыку приятелю Гены, так как понял, что с Геной мне договориться о снятии свастики не удастся.

– Илья! Поверь мне, будет лучше, если Гена снимет свастику! – намёком заговорил я с приятелем Гены, который всё это время был в наушниках, а потому не слышал ни моего разговора с Геной, ни моего разговора с медбратом...

После ужина ко мне в палату заходит Гена с повинной головой, и говорит, что он уже снял свастику, что он осознал, что был не прав, и за свои слова он также извиняется.

– Проехали! Я не пойду по твою душу к врачу, – извинил я Гену, полагая, что тот уже со страху в штаны наложил от страха перед общением с заведующей отделением Аллой Петровной из-за его упрямства в снятии свастики со флешки.

А ещё ближе ко сну ко мне в палату заходит этот медбрат и спрашивает меня:

– Ну, как дела?

Я сразу понимаю, какое дело он имеет в виду, и отвечаю ему:

– Инцидент исчерпан. Гена снял свастику и принёс свои извинения. Так что я к заведующей не пойду.

– Ну, а я со своей стороны всё равно должен буду доложить о случившемуся на пятиминутке.

– Дело ваше, – ответил я как можно более равнодушно, ведь повлиять на решение медбрата я не мог повлиять, и своим равнодушием выказывая отсутствие более интереса к данному происшествию по причине того, что я добился, чего хотел.

А на следующий день во время прогулки во двор выходит сама Алла Петровна и с грозными очами прямиком устремляется ко мне.

– Здравствуйте! – начинает она свой монолог. – Что вы себе позволяете? Да по какому праву вы что-то требуете от других больных? Кто вы такой? – одним залпом выдаёт она мне, а я поначалу даже и не врубаюсь, о чём это она.

Мне хотелось ответить ей, когда я врубился, что я требовал снятия свастики по праву рождения в ЭТОЙ стране, в России, перенёсшей нашествие фашистов, но заведующая не давала мне слова, всё повторяя эти вопросы: – Вы кто? Врач? Вы такой же пациент, как и другие! Вздумали тут выступать и распоряжаться? Кто вы такой?

Я вспомнил свою историю с трусами, свой давешний испуг за письменный стол, где я мог тогда разместить столько книг по немецкому языку, и за выписку в октябре, и ещё больше испугался, что Алла Петровна уж точно на этот раз переведёт меня на другое отделение, и я опять потеряю время, и время вообще, и время в изучении и повторении немецкого языка.

Написав свои истории с участием заведующей 1-ым отделением Аллы Петровны на нетбуке, я боюсь теперь показывать продолжение своей Книги медперсоналу, и смогу передать его на волю, только когда я выпишусь из Дружносельской больницы в интернат или хотя бы с 7-го отделения, где я всё-таки оказался, вместо выписки в октябре 2012 года. А написал я эти истории, чтобы мой читатель понял, какие здесь врачи, которым доверены судьбы пациентов, ведь именно такие аллы петровны решают, всё ли в порядке у меня в голове. Разве можно таких алл петровн допускать до работы с людьми, тем более с теми, у кого с головой что-то не так. Но я-то почему должен страдать?

Снова о письме в немецкое издательство

В начале сентября 2012 года заведующая 1-ым отделением Алла Петровна Чахоткина была в отпуске, и её замещала врач отделения Зоя Серафимовна, фамилию которой я не помню, тем более что она и не представлялась дуракам по фамилии. Не буду передавать истории с ней, но поверь, мой читатель, что она по-злому тупила не меньше Аллы Петровны. Я поведаю лишь продолжение истории с письмом в немецкое издательство. В середине сентября я понял, что ответа на моё первое письмо в Германию, в издательство, мне больше не стоит ждать. Я подумал, что оно не дошло до адресата. Или его Алла Петровна не отправила, или оно затерялось на почте, или в дороге. А поскольку я его печатал на нетбуке, то у меня осталась его копия. Её я решил отправить 17 сентября, отдав накануне вечером медперсоналу. А на следующий день мне медсестра сообщает, что на завтра назначен сбор у меня анализов. А анализы обычно берут при переводе на другое отделение. Я сразу связал мой предстоящий перевод с отданным персоналу накануне вечером моим письмом в немецкое издательство. Я понял, что мой предстоящий перевод – это кара за моё письмо и ни как иначе. Спросить что-либо у врача Зои Серафимовны было нельзя, ибо врачи по больничному отделению ходят редко, отгородившись от пациентов закрытой на замок дверью. И чтобы проникнуть за эту дверь к врачам, необходимо сначала рассказать медперсоналу (медсёстрам, медбрату или санитарам) свой вопрос, который я хочу задать врачам, то есть Алле Петровне или Зое Серафимовне. Поэтому я даже и не пытался проникнуть к Зое Серафимовне. Ну что я её спрошу? Зачем вы меня переводите? Или, за что вы меня переводите? Ясное дело, что она мне правды не скажет. Да и не обязаны врачи говорить всей правды дуракам-пациентам. В общем, я сразу связал свой перевод со своим письмом, которое я на этот раз дополнил рукописной допиской, что сомневаюсь, что оно дошло до немцев в августе. Когда через несколько дней мне всё-таки попалась Зоя Серафимовна на отделении, я её спросил, нет ли возможности мне остаться на 1-ом отделении, чего я хотел, имея в виду и комиссию у меня в октябре, и вспомнив про свой письменный стол с двадцатью книгами по немецкому языку.

Зоя Серафимовна ответила мне неконкретно, оставив мне надежду, что всё-таки мой перевод может и не состояться, и тут же мне начала демагогически врать:

– Может приехать инспекция, и они спросят, почему больной, который выписан на общий режим, остаётся на отделении специализированного типа у нас. Это ведь нарушение твоих прав! И вообще, ожидается большое количество новых больных. Куда мне их класть?

Возразить я ей не мог, да она и не хотела меня слушать. А я бы ей высказал, что я нахожусь на 1-ом отделении по своему желанию на основании своего заявления, что мне здесь хорошо. Что это же жестоко, переводить пациента незадолго до выписной комиссии в октябре. Да и где и когда это видано, чтобы больные поступали на отделение пачками? Ведь на отделении полно свободных кроватей! Но уличить себя во лжи Зоя Серафимовна не дала, продефилировав мимо меня по коридору дальше. Вот что мне тогда подумалось. Мой перевод на другое отделение уже предрешён, и возможно, имея в виду, что я не обычный пациент, а способный в будущем во всеуслышание высказаться критически по отношению к врачам и всему персоналу 1-го отделения, то Зоя Серафимовна очень даже вероятно не решилась самостоятельно от меня избавиться, а сделала это после консультации по телефону с находящейся в отпуске Аллой Петровной. А может быть, она приняла решение самостоятельно, решив, избавляясь от меня, выслужиться перед Аллой Петровной, типа, не она (Зоя Серафимовна) чего-то мне с выпиской обещала или намекала на выписку в октябре).

Меня перевели на общее отделение ╧9 25 сентября.

9-ое отделение

Сразу по моём переводе меня в кабинет к себе пригласил врач, исполняющий обязанности заведующего отделением. Как его зовут, я сейчас забыл. Для краткости буду называть его ИО. Он попросил меня кратко рассказать о себе, что хочу, до его ознакомления с моим делом. Я первым делом предъявил ему 3 листа с распечаткой Интернет-переписки по поводу издания своей Книги. Типа это мои рекомендации, какие есть. Выслушав меня, иногда задавая вопросы, он сказал:

– Сейчас я буду знакомиться с твоим делом, после чего тебя ещё раз вызову и выслушаю твои просьбы ко мне, если такие у тебя имеются.

Сказав это, он отпустил меня в вонючую надзорную палату. Мне было приятно такое ко мне обращение, когда ИО обещает выслушать мои просьбы. Но мало-помалу моё впечатление от ИО стало портиться, так как он всё не вызывал меня и не вызывал, а я продолжал оставаться в гадюшнике, где пахло мочой.

Первая моя ночь на 9-ом отделении была очень отвратительной . Спать мне мешал резкий запах мочи, щекотавший нос, к которому ближе к утру присоединилась вонь Scheisse. А на утро в центре палаты на полу в проходе я заметил следы этого размазанного Scheisse. После завтрака в этой надзорной палате была генеральная уборка с выносом некоторых кроватей в коридор, в связи с чем ко мне обратилась уборщица, приказав:

– Бери тряпку и мой в палате пол!

Я отказался, тем более что желающих помыть пол за сигарету в качестве вознаграждения за выполненную работу было предостаточно. На мой отказ уборщица обозвала меня лентяем.

В этот первый мой полный день на "девятке", в среду, я обратился к проходящему по коридору ИО с просьбой меня выслушать. Я хотел попросить его перевести меня из надзорной палаты как можно скорее, также я хотел ему рассказать о своей надежде на выписную октябрьскую комиссию. Но ИО мне сказал, что ему некогда. В четверг я снова его, проходящего мимо надзорной палаты, попросил уделить мне время, на что он мне ответил, что он скоро уходит в отпуск, и поэтому ему не до меня.

– Побереги своё красноречие до выхода заведующего отделением из отпуска. Мне тебя нет смысла слушать.

"Вот тебе и чуткий врач!" – подумал я и выругался, понимая, что я застрял в надзорной палате ещё на какой-то неопределённый срок. В этот день в палате я помогал санитару удерживать вновь поступившего с белой горячкой, пока санитар его пытался усмирить-привязать к кровати. На следующий день я заметил плакат-табло около надзорной палаты, в котором моя фамилия была вписана в столбец под заголовком "ИМПУЛЬСИВНЫЕ", то есть я охарактеризован именно как импульсивный псих. В пятницу необходимо было освободить в надзорной палате место для новенького, и меня перевели в обычную палату. Слава Богу! Теперь хоть дышать можно полегче! Но я недолго радовался переводу именно в эту палату, потому что обнаружилось, что в этой палате окно для проветривания вообще не открывается – оно заколочено! – а также в этой палате живёт кошка, причём не простая кошка, а аллергенная – да, да, именно на эту кошку у меня со временем, а если быть точным, то на третьи сутки, возникла аллергия! Я мучился, задыхаясь от кашля, но терпел в надежде на скорую беседу для знакомства с вышедшим из отпуска заведующим отделением Николаем Степановичем Мирским, на которой я с ним поговорю о своей надежде на выписную комиссию в октябре и о невозможности моего дальнейшего пребывания на 9-ом отделении, на котором было 3 кошки, и от которых я со временем не знал места на отделении, где скрыться: везде их дух душил меня. Но проходили день за днём, а Мирский меня всё не вызывал и не вызывал. А когда он проходил по отделению, я говорил ему "Здравствуйте!", на которое он не реагировал, не отвечая в ответ, из чего я делаю вывод, что он вообще не понимает, кто это с ним здоровается. А месяц октябрь уже идёт и идёт. Только 23 октября Мирский наконец-то меня вызвал к себе в кабинет. Слушал он меня, всё время перебивая, типа, ему всё ясно, не давая мне довысказать мои мысли. А в кабинете у него по столу ходила ещё одна кошка, которой я ни разу не видел на отделении, да 4 котёнка. В конце-концов Мирский сказал мне, что я могу идти на отделение. И уже направляясь к выходу из его кабинета я успел на ходу сказать:

– Да, ещё! У меня аллергия на кошек отделения. Задыхаюсь. Не могу больше их переносить.

– Хорошо! Я учту это, – было мне беглым ответом, мимоходом, хотя я рассчитывал в беседе с Мирским поднять тему своей аллергии на кошек 9-го отделения более подробно.

А 25 октября Мирский сам стал очевидцем моего ужасного кашля. И задыхаясь, и весь дёргаясь, я простёр к нему руку, говоря:

– Теперь-то вам понятно, какой у меня кашель! Спасу нет. Переводите меня немедленно, пока я не сдох от надрыва!

Мирский сразу же скрылся в своём кабинете. Видно, созваниваясь на счёт меня. Вышел через 5 минут и сообщил, что меня сегодня же после обеда переведут на другое отделение. Так закончилось моё пребывание на 9-ом отделении. Ровно месяц.

7-ое отделение

В связи с переводом на другое отделение я на "семёрке" снова попал в надзорную палату, пребывая в которой целый день опять курил по часам. А ещё оказалось, что на 7-ом отделении тоже 3 кошки! Но, Слава Богу, что аллергии у меня на них не было.

Поскольку я на 7-ое отделение только прибыл, то ни в октябре, ни в ноябре у меня выписной комиссии не было. Она состоялась только в декабре. И, вполне естественно, не выписала меня. Следующую комиссию я ожидаю в июне. А пока ожидаю, печатаю эти строки. Весной 2013 года очередная, проводящаяся раз в год, медико-социальная экспертиза (МСЭ) продлила мне вторую рабочую группу инвалидности.

Выборы на "Арсеналке"

Чтобы получить разрешение от главного врача СПбПБСТИН на передачу на свидании моей тёте CD-диска с моей Книгой для размещения её в Интернете, я предоставил главному врачу копию этого диска. Поэтому я не мог в первоначальном варианте своей Книги писать что-либо плохое о своём пребывании в СПбПБСТИН. Например, о том, как на Арсеналке проходили в конце 2007 года выборы депутатов Государственной Думы и Президента Российской Федерации. А именно "Единой России" и Дмитрия Анатольевича Медведева. Отделение собрали в актовом зале дурдома. На сцене в президиуме разместились члены избирательной комиссии, у которых пациенты-избиратели получали бюллетени и расписывались за их получение. А голосовать надо было на стойке-трибуне, возле которой стояла какая-то врачиха или медсестра с другого отделения в белом халате и указывала каждому подходящему для голосования на графу "Единая Россия" на одних выборах и графу "Медведев Д. А." на других соответственно. Следует вспомнить, что перед выбором "единороссов" каждому пациенту-дураку-избирателю было выдано по пачке чаю и по пачке сигарет. Вот она какая, демократия по-русски! Вот они какие, честные, демократические выборы! Вот они насколько легитимные, эти "единороссы" и Дмитрий Анатольевич Медведев! Когда я про эти выборы рассказал на 7-ом отделении ДПБ, мне один пациент рассказал, что в 2011 году на таких же выборах и на том же отделении СПбПБСТИН медперсонал открыто угрожал, что если в больнице не выберут "Единую Россию" и Владимира Владимировича, то на отделении "закрутят гайки", то есть персонал устроит дуракам "весёлую жизнь".

Выписная комиссия и суд

Вот что интересно заметить. Обычные осуждённые-заключённые, то есть зэки, по отбытии своём назначенного им судом срока в местах лишения свободы выходят на эту самую свободу без геморроидальных проволочек и злоключений, без всяких лишних условий, то есть только потому, что "их звонок прозвенел". В дурдомах же, чтобы перейти на отделение с более слабым режимом, выйти на свободу или выписаться в интернат, необходимо пройти через выписную комиссию и суд, на которых врачи и судьи лезут дураку в душу с вопросами, раскаялся ли он и как он намерен жить дальше после выписки на свободу. Зэки же лишены этой процедуры, то есть их освобождают, даже если они и не раскаялись, и не собираются честно дальше жить.

В июне 2013 года наконец-то я успешно прошёл через выписную комиссию, которая выписала меня в интернат. Повторюсь, заметив, что просто так на свободу комиссия меня выписать не могла, поскольку у меня нет постоянного жилья, то есть потому что я бомж. Эта комиссия состоялась 14 июня, а суд только 13 августа, что является нарушением Закона, предписывающего проводить суд в месячный срок после выписной комиссии. На суде предоставлял меня к выписке на интернат мой лечащий врач с 7-го отделения Сан Саныч. Заведующая 7-ым отделением Октябрина Ивановна тоже присутствовала на этом суде, но она на протяжении всего суда молчала, видимо, полностью поддерживая сказанную Сан Санычем речь. А речь его меня удивила. Он сказал, что я продолжаю болеть шизоаффективным расстройством, что у меня по-прежнему бред, но я перестал представлять опасность для общества благодаря лечению и работе со мной. Также Сан Саныч упомянул в своей речи, что я занимаюсь своей Книгой и намерен её распространять и дальше. Когда мне предоставили слово, я вынужден был пояснить, что то, что мой лечащий врач называет бредом, выражается всего-то в высказывании мной моего желания занять высший пост в нашем государстве после Путина и Медведева (что я имею в виду своё именно царствование, а не президентство, я не уточнял). А моё раскаяние, выразившееся всего лишь в констатации мной факта, что я действительно раскаиваюсь, было для судьи настолько неубедительным, что он даже сделал замечание, что моё раскаяние плохо замечается. Но в моём деле как я мог истинно раскаяться? Признаться, что при повторении ситуации я поступлю иначе, я не мог, поэтому я ещё раз повторил, что раскаиваюсь, признавая превышение самообороны, хотя на самом деле и не согласен, что было её превышение.

Хотя мне было известно, что выписанных в интернат содержат в психбольнице до их отправки в интернат (могут держать годами до освобождения в нём места) без приёма лекарств, Сан Саныч неприятно меня удивил своим ответом на вопрос судьи, что меня будут и дальше пичкать лекарствами на том отделении, где я буду ждать отправки в интернат. Может быть, он так ответил судье, чтобы тот с меньшим сомнением выписал меня в интернат?

А о том, как я намерен жить дальше, окажись я в интернате, я высказался, опять упоминая свою Книгу. Я сказал, что она не только мой адвокат, но и своего рода моё резюме для работодателей, которые прочтут мою Книгу. То есть я надеюсь, что мои читатели предложат мне такую достойную работу, которая позволит мне вырваться из интерната, снимая или рано или поздно приобретая жильё в собственность. И на это я действительно надеюсь! Слышишь, мой Читатель! Я на тебя надеюсь и в этом маленьком деле как моя работа – жильё, и в большом Деле – моём воцарении!

Прокурор, адвокат и мой законный представитель от органов опеки и попечительства коротко ответили судье, что они не возражают против отправки меня в психоневрологический интернат, после чего судья постановил, что я туда им выписан. Когда я покидал зал заседаний моей (Дружносельской) больницы, где проходил этот выписной суд, заведующая моим (7-ым) отделением больницы Октябрина Ивановна прошептала мне, что я пойду на 8-ое отделение. 23 августа мне дали подписаться то ли в моей просьбе, то ли в моём согласии на помещение меня на общее, непринудительное, отделение, на котором я буду дожидаться интерната не известно сколько по времени. Подписываясь, я даже не поинтересовался, что будет, если я не подпишу эту бумагу, потому что мне и так известно, что ничего для меня хорошего не выйдет: могут и переиграть и оставить меня на 7-ом отделении.