Текст книги "И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 84 (всего у книги 89 страниц)

Именно так я прочитал сидящую передо мной женщину-психолога, которая была моложе меня. Далее я думал о ней вот как. Из-за своей внешности она обижена на человечество, смотрит на мужчин, которые все мысленно плюются при виде неё, сплошь как на каких-то кобелей, обходящих её стороной, смотрит и грустно, и стервозно, и алкáюще. И на более красивых женщин смотрит с завистью. И как же ей с её взглядом на человечество, на мужчин и женщин, работать с людьми, то есть быть психологом?! И вот она, такая, сейчас будет делать важные для моей биографии выводы, важные для моего будущего выводы!

Пока она листает моё дело и чего-то спрашивает меня, я кошусь на раскрытые страницы моего дела и пытаюсь успеть прочитать хоть что-нибудь – мне же интересно! Читать мне неудобно, ибо я читаю под углом 90 градусов (если быть точным, то я сижу с боковой стороны стола, на котором разложены бумаги. Я замечаю в моём деле, что там есть бумага с Пряжки. Это, как я домысливаю, ответ Пряжки о моём состоянии во время моего пребывания там, написанный по запросу следователей. Конечно же. Этот ответ меня чернит. Также в ответе с Пряжки говорится, что я вижу смысл в написании своей Книги, чуть ли не предназначение. Да, по-моему, там есть это слово-предназначение. Мне читать это, написанное вдогонку после совершения мной Поступка, и смешно, и грустно, и страшно: что же со мной будет?! Также при перелистывании страниц моего дела я замечаю, что производилась беседа с Полиной, которая меня чернила, вместо того, чтобы говорить обо мне что-нибудь хорошее, на что я надеялся. Итак, я это успеваю прочесть до того, как уродина-психолог начала со мной говорить, и во время беседы с ней. Странная это была беседа с ней. Психолог вечно, не дослушав мою мысль до конца, начинала записывать её начало. Но только начало, потому что, пиша, она задавала следующий вопрос, я принимался отвечать на него, а предыдущий так и оставался недоотвечен мной и недоконспектирован ею. То есть можно сказать, что психолог вырывала первые фразы из контекста моей речи. Меня это бесило, что она и слушает меня невнимательно, пытаясь что-то успеть записать, и записывает не всё то, что, на мой взгляд, является существенным и достойным быть отражённым в моём деле. Да она портит моё дело! – заключил я. А о более или менее отвлечённом или возвышенном и прекрасном с ней невозможно было вообще говорить: эта приземлённая похотливая тварь, только и мечтающая, чтобы её кто-нибудь поимел, обрывала меня на полуслове. И так вся беседа с ней: и невнимательно слушает, и обрывает, как будто ей всё ясно, что я недовысказал ей. То есть эта уродина строит из себя умную. А в моём деле тем временем пишется совсем не мой психологический портрет, а какого-то психа, если не полная ахинея. В общем, психолог и предварительное ожидание в шайс-отстойнике взвинтили меня перед разговором с психиатром. Вот такая была произведена психическая атака на мой мозг – длительное восприятие и обоняние шайсе, стоя на ногах в отстойнике плюс шайс-беседа с отвратительной женщиной-квазимодой! После общения с ней я сел в другой комнате перед столом с психиатром. Вспомнить спустя года ход беседы с ним мне не представляется возможным, потому что логики в ходе той беседы не было, да я ещё взбешён психологом. Врач-психиатр, мужчина средних лет (без аномалий во внешности, в пиджаке) разговаривал со мной как с нашкодившим мальчишкой, а не как со взрослым. Это его неуважение меня побудило меня довольно скоро выразить вслух своё возмущение следующим вопросом:

– Да как вы со мной разговариваете? Я, может быть, был на свободе VIP, а вы со мной как с рядовым преступником!

– И чем же вы занимались?

– Готовился идти в президенты Российской Федерации.

– Шутить изволите, молодой человек?

– Я без шуток.

– И как же вы собирались осуществить своё намерение? Мне это очень интересно.

– Как? Как? Конституционными методами! Мне уже 35. Значит, могу. И хочу.

– А вас, что, многие знают?

– Пока никто. Но народ прочитает мою Книгу, о которой вам известно из моего дела, и узнает меня! Мало того, что узнает-полюбит меня! И этого будет достаточно, чтобы стать президентом России.

– Скажите, пожалуйста...

– Да-да, говорю: на самом деле я мечтаю о большем-стать новым русским царём новой Российской империи.

– Вы всё это мне говорите серьёзно?

– Да. С Божьей помощью это осуществится. Ведь Бог с царём! Даже с будущим.

– А если вас посадят? Уже посадили!

– Я сам вызвал милицию, потому что я прав. На всё воля Божья! Буду писать свою книгу там, или когда освобожусь.

Беседующий со мной врач-психиатр часто изволил во время беседы со мной смеяться, чем тоже меня раздражал помимо отсутствия логики в последовательности задаваемых им вопросов. На его улыбки и смех мне ничего не оставалось делать как раздражаться, что было заметно врачу-психиатру, а также повышать голос, чтобы перекричать его смех, на что он мне делал замечания: "А что вы кричите?", "А что вы раздражаетесь?". Так и поговорили. Я – без информации о том, насколько важна будет для меня эта беседа с психологом-квазимодой и психиатром-весельчаком. Как много позже я узнаю, это была экспертная комиссия, на которой беседуют со всеми подследственными до суда, определяя их психическое состояние на момент совершения ими преступлений. Эта психолого-психиатрическая комиссия в "Крестах" на жаргоне называется "пятиминуткой" за экспресс-методы её проведения. Большинство (какое – я не знаю) после неё отправляют на стационарную экспертизу в специальную психиатрическую больницу сроком где-то на месяц. Меня же на месяц отправлять в дурдом не стали. Это я пойму позже. А признает психом именно эта "пятиминутка". Я ещё напишу, когда и какой мне поставят диагноз, какую психиатрическую болезнь, когда узнаю об этом. Откуда – тоже напишу.

* * * (Звёздочки ╧73)

На следующий день после "пятиминутки", то есть 8 декабря 2006 года, меня с обычного корпуса "Крестов" перевели на больничный, туда, где сидят психи. Первым делом меня посадили в камеру-одиночку. Как только санитары закрыли за мной дверь, я осмотрелся. О, ужас! Окно неплотно закрыто одеялом, так что в камере было прохладно, раковины с краном нет, а туалет-параша забит шайсой донельзя. Я не понял! За что меня запихнули в такие ужасные условия?! Я тут же принялся барабанить кулаками и ногами в дверь камеры. Пришли санитары, сказали, что я, наверное, не понял, куда попал, сделали мне укол (куда не помню) и привязали к стоящей посередине камеры кровати, набросив на меня, одетого в свитер, кожаную куртку и джинсы, грубое одеяло.

– Будешь лежать привязанным, пока не обоссышься! – сказали, смеясь, санитары, которые, как я узнал позже, были осуждёнными, которые согласились не ехать в зону, а остались при "Крестах" отбывать наказание в виде лишения свободы.

Лежу. Туго привязанный к кровати. Сколько лежу – сказать трудно. Пошевелиться либо нельзя, либо больно. Как же туго меня привязали! Вдруг зачесался нос. Ах, как хочется мне его почесать! Лежать, не почесавшись, становится невыносимо. Я начинаю кричать, призывая к себе санитаров. Они долго не идут. А нос всё не перестаёт хотеть почесаться! Продолжаю орать, призывая хоть кого-нибудь ко мне прийти. Приходят санитары. Двое. Я объясняю, что у меня чешется нос. Один из них берёт и комкает одеяло, и этим комком как мочалкой трёт мне по лицу, чуть не сворачивая мне с места мой нос. Зуд на носу проходит. Санитары удаляются. Оставив меня лежать привязанным. Проходит время. Сколько проходит – не знаю. Теперь зачесалась щека. Снова ору, зову санитаров. Спустя долгое время приходят, когда, казалось, что я умру от щекотки на щеке. Санитар тем же самым образом натирает скомканным одеялом мне щёку, чуть не продавливая мне глаз. А я всё лежу сухой. Но, конечно же, проходит энное количество времени, и я мочусь под себя. Сил орать по этому поводу уже нет. Спустя ещё какое-то время приходят санитары, убеждаются, что я лежу в мокрых джинсах, и только тогда отвязывают меня. И покидают камеру, оставив меня одного. И потянулись дни. И я не знаю, сколько меня так продержат, в таких условиях. А когда разносили еду, то пить ничего не давали, никакого чая или ещё чего. В камере была пластиковая 1,5-литровая бутылка, и мне часами приходилось сидеть под дверью и просить санитаров, чтобы они смилостивились и наполнили её сырой водой где-нибудь. Вот так проходили мои дни в камере-одиночке.

Недоеденный хлеб (отвратительный хлеб, выпекаемый в самих "Крестах"), которого давали очень много, скапливался у меня в углу камеры. И вот однажды я слышу стук через равные, с минуту, промежутки времени. Я сначала подумал, что это что-то капает на пол. Я прислушался-присмотрелся. Оказалось, что это мышь брала в зубы большой кусок чёрствого хлеба в углу камеры и забиралась по горе этого хлеба в дыру в стене, туда, куда уходила труба от батареи, причём кусок хлеба мышь при попытке залезть в дыру с ним в зубах выпускала изо рта, так как этот кусок хлеба не влезал в дыру, и он падал на пол, издавая тот самый звук, который я принял за капель. Причём обнаружить мышь мне удалось не сразу, ведь как только я реагировал на звук и смотрел в сторону горы с хлебом, то мыши я уже не видел, ведь сразу после звука от падения куска хлеба на пол, или одновременно с ним, мышь скрывалась в дыре. Я эту сцену стал смотреть как мультфильм по телевизору, уставившись глазами в угол камеры, пока мне это не надоело, и я не запустил кроссовкой в угол. По мыши я промазал, но она свои попытки затащить хлеб в дыру прекратила. Сколько же меня продержат в камере-одиночке, как долго? – мне было неизвестно, и никто мне этого не говорил. Чтобы убить время, я нарисовал на газете шахматные фигуры, а на матрасе клетчатое поле, благо, матрас был в полоску, и стал играть сам с собой. Лампочка в одиночной шайс-камере, естественно, горела круглые сутки, и из-за одеяла на окне не было видно, что сейчас, день или ночь, так что для меня было загадкой, что мне принесли, завтрак или ужин, и только обед благодаря первому блюду, баланде, я различал как обед. Чтобы хоть как-то убить время, я стал грезить. Порядка двух суток я в своих грёзах беспрерывно пребывал в Павловском парке, по которому я не просто гулял, заглядывая во все его, даже самые дальние, уголки, а как будто я справлял в нём собственную свадьбу в будущем. Я придумывал различные мероприятия разной степени торжественности и серьёзности и разыгрывал их в своём воображении в соответствующих их характеру местах и местечках, углах и уголках парка. В своих грёзах на эту тему я спорил сам с собой, оттачивая режиссуру мероприятий и меняя места действия, подбирая наилучшее. Если что-то не спорилось в моём воображении, то я подолгу застревал на одном мероприятии или в одном месте парка. И пока я не продумал всё, что только можно было, на мой взгляд, предусмотреть, я в своих грёзах не удалялся от темы под названием "Моя будущая свадьба в Павловске". Повторяю, я мысленно гулял в Павловском парке порядка двух суток. А нагулявшись, я стал придумывать деньги без нулей, какие я ввёл бы, став царём (мечтать не вредно, а даже, наоборот, полезно). Я бы сохранил традиционные со времён Николая Первого для рубля, трёшки, пятёрки, десятки и двадцать-пятки цвета. Соответственно: жёлтый, зелёный, голубой, красный, сиреневый (или как он называется правильно, цвет у старых 25 рублей?). И разместил бы на них следующих персонажей любимых Народом советских мультфильмов: на рубле – Винни-Пуха и на другой стороне Пятачка, на трёшке – Крокодила Гену и Чебурашку, на пятёрке – Волка и Зайца из "Ну, погоди!", на десятке-с одной стороны – Бременских музыкантов, а на другой – Трубадура и Принцессу, на 25-ти рублях – Ёжика в тумане, а на оборотной-медвежонка, лошадку, собачку. А вот на 50-ти рублях и сотенной я решил, что было бы здорово разместить портреты будущей царицы – я скромный, и поэтому не считаю нужным использовать своё изображение на деньгах, а вот портрет царицы, которая непременно будет у меня молодой и красивой умницей, украсил бы эти крупные деньги новой России. Думая о деньгах я также убил порядочное количество времени, прежде чем перестал о них думать...

Меня продержали в этой ужасной одиночной камере 10 суток. 18 декабря перевели в обычную камеру больничного отделения к психам. Спустя несколько дней ко мне приходит новый адвокат, имя которого я не помню, и сообщает мне, что его наняли для меня тётя Надина и Дима Блюменталь за 15 тысяч рублей, сложившись поровну, и теперь защищать меня будет он, а не тот положняковый адвокатик Соловей. Я обрадовался. Но рано. Я нового адвоката больше не увижу, потому что меня признают психом (на тот момент я не знаю кто, где и когда?), и услуги этого адвоката мне больше не понадобятся. Но я этого долго не буду знать, что мой новый адвокат прекратит заниматься моим делом, едва начав. Я буду сидеть в камере и ждать его прихода. Напрасно ждать. Новый, 2007 год, я встретил в компании психов.

22 января 2007 года в Красногвардейском районном суде Санкт-Петербурга состоялось судебное заседание, о котором я узнаю позже, когда мне доставят в "Кресты" вынесенное им Постановление о применении ко мне принудительной меры медицинского характера в виде принудительного лечения в психиатрическом стационаре специализированного типа с интенсивным наблюдением с освобождением от уголовной ответственности за совершённое уголовным законом общественно-опасное деяние, подпадающее под признаки части 4 статьи 111 УК РФ в связи с совершением мной данного деяния в состоянии невменяемости. То есть суд состоялся без меня-меня ведь признали психом на "пятиминутке", так чего разговаривать с психом! И в этом Постановлении были нелепейшие формулировки, перекочевавшие в него из тех бумаг, которые заставляли меня подписывать следак Антон Бесхмельницын, его помощник Серёга и адвокатишка Соловей, а именно, что я якобы совершил свой Поступок умышленно, на почве внезапно возникших личных неприязненных отношений с целью причинения тяжкого вреда здоровью Пипкина (подлинную фамилию пидора не считаю нужным приводить). И число ударов мной по голове Пипкина указано 50! И милицию согласно этого постановления суда я не вызывал! В общем, я был и очень удивлён, и расстроен, и возмущён, то есть ошеломлён данным решением суда, ведь сказать, был недоволен, значит, ничего не сказать. Вознегодовав, я, конечно же, отправил в суд кассационную жалобу. Но мне неизвестно, пошла ли она в суд, или же персонал "Крестов" выбросил её, или подшил к моему делу. Я допускаю всякое, потому что я в ней обосновывал несправедливость изложенных в Постановлении формулировок, на мой взгляд, убедительно.

Так что, разве это моя статья – 111-я, часть 4: умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшая смерть по неосторожности?! Разве был у меня умысел типа: "Дай, я тебе, гад, причиню тяжкий вред за твоё поведение, типа накажу-проучу!"?! Разве можно моё отношение к последствиям моего Поступка охарактеризовать как неосторожность?! И вообще, разве я превысил самооборону? В данных конкретных условиях, когда, один раз ударив, мне нельзя было не бить дальше! Я ведь был в безвыходной ситуации. В прямом смысле: выход из квартиры был закрыт на ключ. И разве я не имею права быть слабым и испуганным?! Я ведь всего-то хотел оглушить его – вот в чём заключался мой умысел, без желания вмять или разбить его черепушку. Короче, я сделал вывод, что суд поступил со мной несправедливо, вынес несправедливое решение. Также я понял вот что. Что у меня появилась ещё одна причина для написания мной Книги. Вот она. Меня суд не захотел слушать, признав быстренько психом. И для обычных, то есть не психов и дураков, преступников существуют амнистия, помилование, кассация, прокурорский надзор. Я же признан психом, и ни амнистия, ни помилование (если Президент РФ узнает о моём антипедерастическом Поступке) на меня не распространяются. Ведь я псих, и мне надо лечиться. То есть в моей судьбе теперь особую роль будут играть врачи-психиатры как специалисты по психам: выпишут – не выпишут из психбольницы, снимут диагноз – не снимут...

А диагноз, который мне поставила психолого-психиатрическая экспертиза ("Пятиминутка") я вычитал из названного Постановления вот какой: шизо-аффективное расстройство. Комментировать диагноз не буду, в том числе приводить свои догадки. Я не специалист, но я знаю, что я совершил свой Поступок не по болезни, а по причине нежелания, чтобы член Пипкина оказался в моей заднице! Так что суд, вставший на сторону не мою, а пидораса, я смело могу называть педерастическим! Или же психиатр на "пятиминутке" счёл за бред мои монархические убеждения и стремление возглавить Россию в качестве царя-императора? Но разве я не имею права так думать, как я думаю, и пропагандировать свои мысли? Помещение меня в психбольницу является прямым нарушением части 1 статьи 10 Закона РФ "О психиатрической помощи": "Диагноз психического расстройства ставится в соответствии с общепризнанными международными стандартами и не может основываться только на несогласии гражданина с принятыми в обществе моральными, культурными, политическими или религиозными ценностями либо на иных причинах, непосредственно не связанных с состоянием его психического здоровья".

А знаешь, мой читатель-избиратель, с какого года у меня согласно Постановлению о назначении мне принудительного лечения в психушке "поехала крыша", то есть я начал сходить с ума, или сошёл с ума? В Постановлении указано, что вышеописанная "пятиминутка", основываясь на показаниях моей, якобы нормальной, сестры Полины, определило 1990 год. А что в этом году произошло в моей жизни? Я ушёл в этом году в армию. Вроде бы добровольно – чем не сумасшедший в глазах только окончившей школу сестры? – а на самом деле я сбежал в армию от голода, освобождая место за обеденным столом, чтобы больше досталось моей бедной сестрёнке Полиночке. Ведь откуда могла "пятиминутка" узнать о моём 1990 годе? Что в нём произошло у меня? Только из показаний моей сестры, которая ходила к следаку Антону Бесхмельницыну за моей сумкой с мобильным телефоном. Или же показателем моего сумасшествия является мой уход из Макаровки с последующим поступлением в Холодильник, что произошло за полтора года до ухода в армию?..

СПбПБСТИН

28 февраля 2007 года меня неожиданно перевозят с Арсенальной набережной, то есть из "Крестов", на Арсенальную улицу, дом 9-в СПбПБСТИН (Санкт-Петербургскую психиатрическую больницу специализированного типа с интенсивным наблюдением, "Арсеналку"), то есть в назначенную указанным Постановлением психбольницу/дурдом, где содержатся психи и дураки, совершившие преступления, за что и сидят (лежат; в больницах ведь лежат).

Если в "Крестах" мне никаких лекарств не давали и уколов не делали, за исключением первого дня моего пребывания в камере-одиночке, то на спецу, то есть в СПбПБСТИН, принялись мне и горькие таблетки давать, растворённые в воде (фу, какая гадость!), и уколы делать (ох, как больно!). спустя 3 недели моего пребывания на первом отделении больницы в тесной камере-палате на троих человек меня перевели на шестое отделение в камеру-палату, где лежало 16 психов и дураков. Теснота была там также невообразимая. Уколы перестали делать, но от "тяжёлых" таблеток мне было в кровати не повернуться поудобнее и не натянуть самому на себя одеяло, то есть я был не то, чтобы животным, а растением!

Потянулось медленно время в СПбПБСТИН. Я узнал, что спец – это самый строгий тип дурдомов. Есть ещё усилок (психбольницы с усиленным режимом), где режим послабее, чем на спецу, и больницы с общим режимом, где режим самый лёгкий. Во всех типах больниц лежат совершившие преступления психи. И я в этой компании. Ужас! Бр-р-р! Ни о каком написании Книги я и не думаю – моё физическое состояние "благодаря" лекарствам, которые меня принуждают принимать, не то, что ослабленное, а такое, какое и словами не описать, в общем мне было плохо – я чувствовал себя растением! Очень тяжело лежать, ничего не делая, в палате. И общаться с психами и дураками тоже очень тяжело и неприятно. Общение с ними я в своей Книге опускаю. Опишу лишь один случай. В двух словах. Я сижу и ем в помещении столовой. Ем относительно медленно. Ко мне подходит уборщик столов, псих, и даёт мне по лицу кулаком, за то, что я его, видите ли, задерживаю. То есть не только лежать мне было тяжело в этом дурдоме, но и есть.

В этой больнице меня стала навещать тётя Надина. Ей не нравилось, как я выгляжу и говорю.

Также выяснилось, что каждые полгода комиссия из больничных врачей рассматривает вопрос о выписке психбольных в больницы с более лёгким режимом. И суд каждые полгода утверждает решение выписной комиссии о продлении срока пребывания психа на спецу или решает выписать в другую больницу с более лёгким режимом пребывания, или решает выписать амбулаторно, то есть на свободу, но с регулярным посещением психдиспансера. Обычно же психов и дураков со спеца сначала выписывают на усилок или общий режим, и только оттуда на свободу, то есть амбулаторно. И до выписки на другой режим лежат на спецу годами. Типа, срок пребывания на спецу должен быть соразмерен лишению свободы по статье, по которой сидит тот или иной псих. Как же мне печально было это слышать! Ведь, действительно, можно сойти с ума в условиях больницы. И не как бы, а конкретно!

Поскольку я поступил в СПбПБСТИН в феврале, 28 числа, то первая выписная комиссия у меня будет в августе 2007 года. На комиссию пациентов приглашают. И я надеялся, что меня врачи будут слушать. Но куда там! Первая комиссия-это такая формальность! Так что, меня не стали на ней слушать. После комиссии мне пришло Постановление суда о продлении моего пребывания в СПбПБСТИН, вынесенное судом по представлению больничной выписной комиссии о продлении. Я его обжаловал, но тщетно...

Новый, 2008-ой, год я встретил на 6-ом отделении спеца. А в январе наступившего года мой лечащий врач перевёл меня на 11-ое отделение. Перейдя на это отделение, я узнал, что, оказывается, можно звонить по телефону из кабинета старшей медсестры отделения, чего я не знал, лёжа на 6-ом отделении, или не интересовался этим в связи с плохим душевным и физическим самочувствием. А тут, перейдя на 11-ое отделение, я решил позвонить матери. Родителей ведь не выбирают, и поэтому я тяготился отсутствием контакта даже с такой матерью как у меня. Мне хотелось услышать её родной голос и сказать ей, что у меня всё хорошо, чтобы ей было легче. Да, мне казалось, что мой телефонный звонок матери нужен нам обоим. И я позвонил. Общение с матерью было тяжёлым. Она сообщила мне, что не прошло и 40 дней, как умер мой отец. Не могу передать словами, насколько слаб был голос моей матери в разговоре со мной. И вообще, не могу передать этот разговор, настолько он был непоследователен при постоянном желании повесить трубку – так мне показалось. Так что обрадовать мать своим звонком, что я не пропал, помню её и люблю, мне не удалось. Тогда я решил поговорить по-деловому, а именно, попросить её, чтобы она уговорила Полину прийти ко мне в психбольницу и принести мне дисковый МР-3 плеер (плейер) с радио, который был подарком Уле на день рождения в 2004 году от Полины с Марком, и который, я полагал, Уле уже успел надоесть, а мне бы в психбольнице пригодился бы (у многих в больнице были такие круглые плеера). На мою просьбу о плеере мать мне сказала, что Полина не повезёт ко мне никакой плеер, потому что ей некогда, так как она много работает. Так я узнал из телефонного разговора с матерью о смерти отца – позвонил так позвонил!

Где-то через месяц-полтора я перезваниваю матери, надеясь застать её в более хорошем настроении. Также я надеялся, что повторная просьба о передаче мне Полиной Улиного плеера будет убедительным доказательством моей нужды в нём. Но разговор был таким же тяжёлым, холодным со стороны матери и безрезультатным как и прошлый.

* * * (Звёздочки ╧74)

Теперь об 11-ом отделении СПбПБСТИН. Оно особенное. Пациенты, находящиеся на нём, не лежат целыми днями на кроватях, как на других отделениях (как же это ужасно лежать месяцами на кровати круглые сутки и ничего не делать!), а все работают. Ходят в лечебно-трудовые мастерские, где шьют мешочки, собирают авторучки, клеят коробки. Трудотерапия. А кто не ходит, тот работает на отделении: моет полы, посуду, накрывает в столовой, выносит мусор на помойку. Таких, кто ничего не делает, на 11-ом отделении нет. Когда я отошёл от "тяжёлых" таблеток, которые мне прекратили давать, я весной 2008 года начал мыть шваброй коридор на отделении. Длиной 41 метр и шириной почти 2. 2-3 раза в день. Я стал мыть пол, потому что не хотел, чтобы меня перевели обратно на 6-ое отделение, ведь сравнив условия жизни на двух отделениях, я сделал вывод, что на 11-ом намного лучше, чем на 6-ом.

2009-ый Новый год я встретил на 11-ом отделении. Продолжаю мыть пол в коридоре отделения за право оставаться на этом отделении. Тётя Надина продолжает ходить ко мне на свидания, рассказывая, как у неё в семье дела, и продолжая делать передачи. И на каждом свидании я прошу её приносить поменьше консервов, а она мне говорит, что она сама знает, что ей приносить мне. А ведь покупать консервы я и сам мог. И не только консервы, но и прочую съедобную продукцию. Ведь всем лежащим в психбольнице начисляется пенсия по инвалидности как дуракам или психам, и при больнице организован "ларёк", так что даже те, кому некому делать передачи, могут отовариться в ларьке, в котором главными товарами являются сигареты, "Беломор" и чай. Не плохо организовано, правда? Пенсию я получаю минимальную, и поэтому откладывать её, копить, у меня не получается: всё уходит на ларёк, или почти всё. Но рядом со мной лежат психи и дураки, у которых пенсия чуть ли не в 2 раза больше моей. Почему-то. Вот они обжираются! Так что мне рядом с ними, обжорами, которые могут позволить себе есть ананасы (консервированные), грустно и неприятно, что вот они их едят, а я себе позволить их не могу, хотя они совершили действительно тяжкие преступления, а я – нет. Так что за эти душевные страдания, как на моих глазах поедаются ананасы, и колбаса, и персики, и сыр и прочее в невообразимых количествах, которые я не могу себе позволить,-за эти мои душевные страдания я также требую компенсации морального вреда. Это я обращаюсь к судьям и прокурорам, ведь Книга моя обращена в непоследнюю очередь к ним.

Печальное

17 марта 2009 года я решаю позвонить матери, которая в этот день родилась (напомню: в 1948 году). Стало быть у неё сегодня день рождения. Я звоню ей в однокомнатную квартиру Марка, в которой она живёт. Никто не подходит. И я предполагаю худшее. Ведь в течение 2008 года я пытался дозвониться до неё, и никто к телефону не подходил. А номера домашнего телефона Полины я не помнил. Звоню тёте Надине, чтобы узнать его. Узнаю. Звоню Полине. И она сообщает мне, что наша с ней мама умерла. Уже давно. Ещё в 2008 году. Летом. И Полина обвиняет меня:

– Это ты виноват в смерти мамы! После твоего телефонного звонка весной прошлого года ей стало плохо. И она слегла. А летом умерла. У тебя есть ко мне претензии?

– Нет, – отвечаю я на вопрос.

– Ну, тогда больше никогда не звони сюда! И не приходи!

Я понял, что сестра имеет ввиду. Что связующего нас с ней звена-нашей с ней матери больше нет, и сестра отказывается от родственных связей со мной, чего она раньше не делала, боясь вызвать недовольство матери. Но теперь её нет!

Я конечно поплакал в этот день. Другие пациенты выражали мне сочувствие тем, что делились со мной сигаретами и "Беломором", которые не были лишними, ведь на день даётся строго определённое число сигарет или папирос – пачка. А мне в этот день этого было явно мало. Комментировать слова моей сестры Полины я не буду. Ни её обвинение в мой адрес, ни её нежелание больше меня слышать и видеть.

Проходит месяц с момента сообщения мне Полиной печальной новости о смерти нашей матери. За этот месяц я понял, что готов, морально и физически, сесть за написание этой Книги, благо, условия на 11-ом отделении СПбПБСТИН позволяют мне это сделать. И в палате есть стол, чтобы сесть писать, а на 6-ом не было. И компьютеры есть, чтобы набирать свою Книгу на одном из них. Всего их 4. за каждым сидит согласно расписанию по 5 человек. Компьютеры эти куплены за деньги пациентов отделения. И моё желание сесть за компьютер совпало с появившимся свободным местом за одним из них. Чтобы сесть за компьютер, пациенты-хозяева его попросили меня внести 6 тысяч на его апгрейд (обновление компьютерного железа). Как здорово, что у меня скопилось как раз 6 тысяч рублей остатка на счету!

19 апреля 2009 года я отмечаю на 11-ом отделении психбольницы своё 38-летие, а на следующий день сажусь за написание своей Книги. Написанное набираю на компьютере. Сначала у меня время сидения за компьютером составляет 1 час 4 раза в неделю согласно расписанию. Через несколько месяцев врач разрешает сидеть мне за компьютером 6 дней по часу. Кроме пятницы, потому что в моё время сидения за компьютером проводится баня. Ещё через какое-то время у меня будет 2 часа 6 раз в неделю. Но не буду забегать вперёд. Не прошло и месяца, как я засел за написание своей Книги, как мне каким-то невообразимым путём (опускаю его) в руки попала книга "Проект Россия". Видно, Богу было угодно, чтобы я её прочитал. В моём распоряжении оказались первая и вторая книги "Проекта Россия". Так вот, благодаря прочтению этой книги, ты, мой читатель-избиратель, мой Народ, убедишься, что мои взгляды на жизнь, собственную и общественную, не бред, и я не сумасшедший. Народ! кто ещё не прочитал "Проекта Россия" от издательства ЭКСМО (Москва, 2007, 2008 гг.), прочти эту книгу. Эта книга – мой адвокат: в ней полно доводов в пользу монархии, именно самодержавия, в ней я описан как князь, в ней описана закономерность явления педерастии при демократии. В ней я, не читавший Ветхого Завета Библии, нашёл из него цитату – отношение Бога к моему Поступку. Я и сам до прочтения этого места в Библии осознавал, что я, отправив на тот свет пидораса при тех обстоятельствах, что имели место быть, не совершил греха, а наведение меня на цитату из Библии будет подтверждением этого, что я не убийца-преступник. Вот она, эта цитата из Библии (Левит 20:13): "Если кто ляжет с мужчиной, как с женщиной, то оба они сделали мерзость; да будут преданы смерти, кровь их на них". То есть я не запачкан кровью пидораса, не дискредитирован ею на своих руках и ногах-кровь его на нём! И я всего лишь исполнитель воли Господа Богат– предания пидора смерти. Я ангел. Который оказался под пидором, но не дался ему, а прекратил его грехи.