Текст книги "И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 89 страниц)

Свои наблюдения о монахах и монастыре я оставлю в своей голове, и переносить их на бумагу не буду. И потому что мои наблюдения были урывками – я всё в лесу да в лесу, – и по причине моего нежелания критиковать тех людей и то место, которые меня приняли. Опишу лишь один случай, связанный со мной. Без которого в моём повествовании не обойтись, ибо он влияет на дальнейшую цепь событий. Подчёркиваю, что я очень сожалею, что именно такой негатив мне придётся изложить здесь сейчас. Итак...

2 марта я понял, что выбился из сил на работе в лесу настолько, что продолжать её не могу. Об этом я сообщил бывшему за старшего монаху, отцу Александру, который был и священником одновременно. Это именно тот отец Александр, с которым я в Петербурге проходил собеседование о приёме меня трудником в монастырь. Теперь он вернулся с подворья монастыря на остров, и теперь был здесь за старшего. Он, как заведующий распределением трудников по фронтам работ, перевёл меня с работы в лесу на монастырскую ферму, где содержался скот. Были там и бык, здоровый, и конь, а не только всякие там коровы, овцы, козы да свиньи. Заведовал фермой послушник Михаил. Он собирался стать монахом, и поэтому в качестве испытания получил послушание на работу на ферме. Послушание – оно потому и называется послушанием, что должно выполняться послушно, беспрекословно и безусловно, каким бы тяжёлым оно ни было. Для трудников выполнение работы – это тоже послушание. Так вот, отец Александр мне сказал, чтобы я завтра с утра пошёл на ферму и поступил в распоряжение послушника Михаила: – Что он скажет, то и делай.

Прихожу я утром следующего дня на ферму. Послушник Михаил оказался совсем не старым удальцом-бородачом крепкого телосложения. Вот какое задание я от него получил. У угла здания фермы вырыть вдоль стены яму очерченных размеров. Метр на два – приблизительно такой прямоугольник начертил на снегу послушник Михаил. Глубину он называл, но сейчас я не помню. Назначение ямы – загнать в неё коня, чтобы он стоял и не рыпался, когда его будут подковывать. Поставив задачу и дав лопату, послушник Михаил сразу же удалился на ферму. Снег то я убрал с заданного участка. А вот далее дело у меня застопорилось. Оказалась в этом месте не мёрзлая земля, от чего могло подуматься, что лопата не хочет углубляться, – а каменный уголь, который ну совсем не хотел копаться! Чтобы убедиться, что это именно он, я взял маленький чёрный осколок величиной с пятак (советских времён монета 5 копеек) и попробовал порисовать им на стене. Получилось. Я иду доложить послушнику Михаилу о возникшей у меня трудности с копанием ямы. Он своим ревущим голосом дал мне понять, что его не интересуют мои проблемы:

– Иди, с Божьей помощью получится!

Я спросил лом, чтобы попробовать долбить уголь им. Лом нашёлся. Я ушёл. Ладно, думаю, ломом должно получиться. Ан нет! Не получилось: такими мелкими осколками мне к лету не выдолбить такой большой ямы. К тому же это оказалось очень тяжёлым и неприятным занятием – долбёжка ломом. Я вторично являюсь к послушнику. Он не говорит со мной, а громогласно ревёт во всю свою широкую грудь о том, что углю там неоткуда взяться – попробуй копни сбоку. Да пробовал я и тут, и там, и сям, и здесь. Везде уголь – на всём заданном участке! Моё сообщение об этом вызывает гнев у послушника Михаила. Шквал ругательств и угроз о физической расправе со мной-вот что я услышал от безмозглого – да, я отказываю ему в наличии у него мозгов – будущего монаха. Они заставили меня недоумевать: как может допустить такое поведение послушник?!

– Не было бы льда, я бы тебя по воде первым же катером отправил на материк!-закончил свои угрозы и ругательства послушник Михаил.

А катера ходили каждый день. Хорошо, что нет навигации, – подумал я, – а то бы эта дубина точно бы спровадила меня с острова! От нечего делать я снова уныло побрёл к углу фермы, ещё несколько раз долбанул ломом по углю и просидел там на свежем воздухе до пяти часов вечера без дела, так как боялся возвращаться в келью раньше этого времени. Боялся, что послушник Михаил выставит меня перед отцом Александром сачком, слабаком и лентяем. Иногда я брался за лом и постукивал им об уголь пару раз. Это я делал теперь скорее для видимости того, что я не уклоняюсь от работы, от выполнения послушания, – чем с надеждой на успех долбёжки.

А жил я в келье с первым номером на бензопиле. Как же он изменился, этот мужичок, когда я "предал" наше общее с ним дело – послушание на работу в лесу по распилу сосен. До этого он был такой добренький и обходительный со мной, теперь же он ругался и выгонял меня из "его" кельи в какую-нибудь другую:

– Проваливай отсюда! Куда хочешь! Это моя келья!

Следует сказать, что келья была большая: с тремя кроватями для трудников и одной для монаха, самого благочинного, так, по-моему, называлась его должность в монастыре, но его в данный момент в монастыре не было, поэтому вопросами распределения по фронтам работ занимался отец Александр.

4 марта я пришёл на ферму сразу после завтрака. Послушник Михаил не стал меня заставлять идти долбить уголь, а сказал:

– Смотри молча, что я буду делать и запоминай! Только не мешай мне!

И мы зашли в помещение фермы, где располагался в стойлах скот. Стойла были подряд слева и справа от коридора-прохода, по которому мы с послушником шли. Он – впереди, выгоняя скот из стойл в проход, я – чуть позади. Он – громко командуя животными, я – молча и тихо, как будто меня и не было там. Здесь следует указать, что проход-коридор где-то в середине длины здания фермы разделяет на две части маленькая дверца, открывающаяся от себя, если идти к этой дверце с той стороны, откуда шли мы с послушником Михаилом. Я зашёл в эту дверь и затворил её за собой. В этой половине здания фермы были также стойла по сторонам от центрального прохода-коридора. Но что я вижу!? Кого?! Из второго слева от меня стойла начинает выходить здоровенный бык. Ему по идее надо из стойла свернуть налево, но он, как только увидел меня, стал поворачивать в мою сторону, то есть направо. Я не успеваю открыть – теперь уже на себя – дверцу за моей спиной и избежать контакта с быком. Да-да, он начинает бодать меня своими рогами, приперев меня к этой самой дверце, открывающейся как на зло на меня. То есть открыть дверцу я не успеваю – настолько быстро я сталкиваюсь с быком, морда у которого с холодильник. Я давай орать. А бык меня бодает. Где-то позади быка слышен грозный голос послушника Михаила, орущего на быка с целью отвлечь его от меня. А бык меня бодает. Я уже прощаюсь с жизнью, вертясь на его рогах. Я уже точно вспомнить не могу, поддел ли бык меня, вертящегося, сбоку за позвоночник, или же это он меня так сильно и так больно придавил своей массой к чему-то выступающему из двери, возможно, что к дверной ручке... Всё, наконец, кончилось. Довольно быстро. Но мне хватило и этого. Царапины на шее от рога, раздутая от внутреннего кровоизлияния нога, в которую особенно сильно давил рогом бык, и самая больная травма – травма позвоночника, природу которой я так и не понял: рог или дверная ручка. После нападения на меня быка я разогнуться не могу – болит позвоночник и не даёт мне сделать этого. Я, согбенный, теперь похож на знак вопроса. Меня, такого, препровождают в другую келью, а не ту, где я жил всё время своего пребывания в монастыре, и там я отлёживаюсь.

5 марта, в воскресенье, в соборе состоялась служба. На ней присутствовали также паломники, приехавшие из Петербурга специально на неё по льду Ладожского озера на своей машине. Отец Александр, будучи за старшего в монастыре, попросил их отвезти меня в город. Паломники думали, что делают доброе дело, отвозя меня отсюда в Петербург. Но ведь отец Александр знал мою ситуацию с жильём, что его у меня нет, что я бомж, а всё равно приказал мне садиться в машину и уезжать вместе с паломниками. Я же не мог ему возразить, то есть попросить или потребовать, чтобы меня отвезли в какую-нибудь больницу или же оставили и дальше отлёживаться на острове в монастыре. Типа, хозяин – барин, и слово отца Александра имело для меня силу закона, так что я, внутренне негодуя, послушно сел в машину, еле дотащив из кельи свою тяжёлую сумку с книгами по немецкому языку, которые я так и не открывал на острове, а также блестящую коробку из-под конфет в полиэтиленовом мешке: киот мне также не удалось сделать.

В машине, которая меня везла, было ещё двое: водитель и пассажир. Каждая встряска машины отдавалась в моём забóданном (от глагола забодать) или отшибленном позвоночнике. По дороге в город, а ехать до Петербурга пришлось долго, я успел в подробностях рассказать паломникам о своём бедственном положении, об ужасе одновременного отсутствия дома, работы, образования и здоровья, да в одиночестве, и как так получилось, и единственной своей надежде на выход из этого положения через справедливый суд. Паломники посочувствовали мне, войдя в моё положение, оставили свои адреса и телефоны с готовностью явиться на этот суд и подтвердить, что действительно видели меня в столь бедственном положении, согнутого ударами судьбы. Но конкретно сейчас они ни чем не могли мне помочь, разве что довезти до выбранного мной места в Петербурге. Я указал на Адмиралтейскую набережную. А куда ещё? Тёти Надины в этот период не было в городе. Хозяйкой дома поэтому была Настя. Она меня накормила, но сказала:

– А здесь у нас не больница! Езжай к своей матери! Уж такого-то она, наверное, примет!

И дала мне 40 рублей. На дорогу до Купчина к матери. Кое-как я добрался до туда. Мать запускает меня к себе в квартиру. Она одна, без Ули. И вот я стою в прихожей, согбенный, заросший щетиной (в монастыре была проблема даже руки помыть, не то, что побриться),с засаленными волосами, обросший-заросший, согбенный, в неаккуратном пуховике, в грязных ботинках. Мать презрительно смотрит на меня и говорит ледяным голосом:

– Здесь тебе не больница. Иди подыхай на улицу под забором. Я же тебе говорила про отпущенные бомжам два года!

– Но как же, мама!..

– Нету у тебя мамы!

И я, согбенный, вышел из квартиры. А был уже вечер. Ни денег, ни сил куда-нибудь уехать из дома матери не было. Покинув дом, лечь где-нибудь под забором – так ведь разлечься на лестнице материнского дома будет тем же самым, только в тепле. Я поднимаюсь на лифте до последнего этажа и пешком до площадки выше него, предварительно спустившись вниз и набрав ворох бесплатных рекламных газет, торчащих из почтовых ящиков и лежащих вокруг, с тем, чтобы постелить их на бетонный пол. Вот и готова моя постель из них. Я ложусь. Жёстко. Да и травмированный позвоночник даёт о себе знать. И опухшая нога болит. Одно хорошо, что на лестнице мне не холодно. Я ночую здесь. Стараясь не производить шороха газетами. Затаиваясь, когда слышу шум и голоса людей на площадке расположенного подо мной последнего этажа. На следующий день сил покинуть это логово у меня нет. Я здесь днюю и ночую вторую ночь подряд. Ничего не евши. А позвоночник всё болит. О чём я только не передумал за время своей лёжки там наверху. И о матери, и о смысле жизни, своей жизни, и о том, что умирать мне совсем ещё рано, ничего в ней не достигнув и не оставив потомства, и ещё раз о матери: каково ей будет пережить меня, такого? Нет, подыхать здесь на лестнице мне нельзя, – думал я, – надо хотя бы написать Книгу. И ещё мне надо ещё раз попытаться добиться правды в суде. Только пройдя через суд и не добившись в нём правды мне можно будет умереть. Таким вот образом во мне говорил юрист, которого учили-приучали в университете надеяться на справедливость в суде. Нет, мама, я не могу сдохнуть, не пройдя через суд! И ты ещё возгордишься мной!

7 марта после второй ночи на маминой лестнице я чувствовал себя очень голодным. И я поехал (зайцем) в центр города, решив обосноваться на лестнице над тёти Надининой квартирой на Набережной – голод подгонял меня найти что-нибудь поесть. И я залез в помойку у тёти Надининого дома, ибо я понял, что для меня важно, очень важно сейчас выжить – выжить ради своего светлого, сытого, благополучного завтра, – и не нажить себе язвы желудка. Я очень боялся нажить себе именно эту болезнь, и этот страх позволил мне переломить себя. Да, у меня присутствовала душевная ломка при решении дилеммы, лезть или не лезть в помойку, в самые мусорные баки и россыпи вокруг них. И моя вера в моё успешное будущее, что у меня всё ещё будет хорошо, то есть моя вера в Добро, что оно побеждает, то есть моя вера в Бога, ведь именно с ним у меня стало ассоциироваться моё светлое завтра – что мне воздастся за мои страдания, – и моя вера позволила мне пережить эту ломку быстро и безболезненно, без душевной болезни, с радостью. Да, я радовался. Что успешно перешагнул через прежде невозможное лазание по помойкам. Седьмого числа вечером мусорные баки были переполнены и пропитаны влагой от выпавшего и подтаявшего снега. Так что шуровать-разгребать мусор в баках в поисках чего-нибудь съедобного без перчаток было крайне холодно рукам. Пальцам рук. Но мне повезло. Бог послал мне ананасы. Большая консервированная банка в полиэтиленовом мешке была наполовину наполнена консервированными кусочками ананаса в виде круглых шайб. И сок в этой банке был не слит. Много было соку. Кроме банки с ананасами в полиэтиленовом мешке были использованные одноразовые тарелки с какими-то объедками, в том числе и с остатками торта. Неплохое начало для переступившего грань дозволенного, – подумал я. – Наверное, в одном из ближайших офисов отмечали наступающий Международный женский день, ведь сегодня же седьмое число, ведь в полиэтиленовом пакете были и пустые бутылки из-под шампанского и водки и прочие упаковки от всякой съедобной всячины. Но наесться досыта я не наелся: объедков было мало, а ещё рыться в мусорном баке я уже не мог, ибо пальцы окоченели до боли в них. мне скорее надо было их прислонить к батарее. Что я и сделал на тёти Надининой лестнице на пол-этажа выше её квартиры. А заходить тогда к Насте я не стал, я ведь знал, что тёти Надины нет. А подняться на площадку выше последнего, шестого, этажа я смог с трудом: все этажи в доме на Набережной были по 4 метра, так что у меня, ослабленного и согбенного, темнело в глазах, и кружилась голова при подъёме на чердачный уровень, и я после каждого подъёма на очередной этаж прислонялся сидя на корточках к горячей батарее. При подъёме на верхние этажи мне следовало проявлять осторожность, быть особенно тихим, ведь на последнем этаже жила собака, которая чутко реагировала лаем на любой шум, даже очень тихий. Ну очень тяжело мне было преодолевать дистанцию наверх, с потемнением в глазах и головокружением! А поднявшись, я завалился на газеты, которые я предусмотрительно взял в Купчино в доме матери. Здесь, на чердачном уровне, был полумрак, и мне в одиночестве особенно сильно думалось о Боге. Казалось бы, у меня нет никого, и на душе должно было быть пусто, ан нет, я в себе внутри разглядел Бога. Ведь природа не терпит пустоты. И поэтому Его было внутри меня много: я почувствовал себя только оболочкой, а всё внутреннее пространство меня было заполнено Им. И заметив в себе Бога, которого так во мне много-целый я, мне стало так хорошо, что трудно выразить словами.

Посреди ночи на 8 марта я спустился с лестничной площадки чердачного уровня и выбрал на помойке, расположенной неподалёку, листы гофрокартона и фанеру, чтобы постелить себе на пол под газеты, так как понял, что ближайшее время я проведу именно на лестнице тёти Надининого дома на площадке чердачного уровня выше последнего этажа (далее буду её называть просто лестничной площадкой, так как других мест бомжовских ночёвок у меня больше не будет, кроме ночёвок в самой квартире тёти Надины). Согбенный, я с трудом дотащил листы и фанеру наверх. Делал это я глубокой ночью, чтобы никто из жильцов меня не заметил с бомжацкой подстилкой в руках, ведь в таком случае я бы претерпел облом с обоснованием на данной лестничной площадке.

8 марта я вообще никуда не спускался сверху. И в этот день мне похорошело: позвоночник перестал болеть, и я выпрямился, вздохнув свободно. После полуночи, то есть когда наступило уже девятое число, я спустился покормиться на помойку, ближайшую и дальнюю. Я был сильно голоден, и, слава Богу, кое-что съедобное себе раздобыл. 9 марта днём я набираю по своему мобильному телефону номер Романа Герасимова и кладу трубку. Он мне перезванивает. Я ему сообщаю, что я снова в городе и обосновался на лестнице. Роман относится ко мне с пониманием и приглашает меня завтра со ставить ему компанию на обеде у его тёти. Вечером 9 марта я спускаюсь с лестничной площадки на первый этаж в квартиру тёти Надины. Там я моюсь в ванне и бреюсь, и заряжаю свой мобильный. Настя меня накормила. И на следующий день я, чистый, в пиджаке, встречаюсь с Романом, и мы вместе едем на его машине к его тёте. Обед у его тёти был отменный. Запомнилось, что суп я ел с хлебом, намазанным паштетом. Никогда прежде я так не ел, суп с хлебом с паштетом, но мне понравилось. Я не знаю, что обо мне рассказал Роман своей тёте, но она была со мной очень обходительна. Давно я так не ел, как поел у тёти Романа Герасимова. Одиннадцатого и двенадцатого марта я уже целыми днями брожу по городу в надежде на то, что что-то должно произойти само собой, и вот я этого дожидаюсь. А гуляю я в пуховике, надетом поверх бушлата, ибо в это время в городе ещё стоит зимняя погода и лежит снег. Заглядываю в мусорные баки. Иногда нахожу что-то съедобное.

* * * (Звёздочки ╧67)

Двенадцатого поздним вечером мне звонит Кызырбай, мой попутчик из Волховстроя в Петербург (по дороге из Тихвина). Он зовёт меня к себе. Говорит, что нашёл работу для меня. С жильём. Приезжай, говорит, прямо сейчас. Куда? В Мистолово. Это местечко совсем недалеко от Питера. Севернее его. От Бугров направо. Как я доеду туда? На какие деньги? Кызырбай отвечает:

– Лови машину и дай водителю трубку. Я объясню, как доехать и пообещаю заплатить. Много заплатить.

Мне кажется сомнительным, что кто-то согласится отвезти меня чёрт знает куда с оплатой не известно кем. Но водитель второй остановленной мной машины соглашается меня доставить в Мистолово. Я приезжаю, в пути давая телефон водителю, а то мы ведь заблудились в темноте. Кызырбай направляет, а по моему прибытию расплачивается. Я не вижу, сколько он заплатил, потом он скажет, что 1200 (тысяча двести). Окружающего пейзажа не видно. Кызырбай заводит меня в маленький – я бы сказал – вагончик, да только у него не было колёс. Внутри тепло от топящейся печки-буржуйки. И накурено. В вагончике здоровый мужик. На столике у окна еда и бутылка водки. Мужика, одетого в строительную спецодежду, зовут Николай. Кызырбай представляет меня ему.мне предлагают выпить. Я категорически отказываюсь. Говорю, что сильно голоден. Николай выходит из вагончика и возвращается с полной миской горячих макарон по-флотски. Мне ещё раз предлагают выпить. Ну нету у меня желания пить! Ни до еды, ни во время, ни после. Кызырбай говорит, что готов взять меня на работу с завтрашнего дня. Что мне делать? Наблюдать за работой рядовых гастарбайтеров-таджиков. Кызырбай, сам таджик-инженер, поэтому и бригада строительных рабочих состоит из таджиков. Так вот, говорит Кызырбай, за этими таджиками я и должен буду присматривать, потому что, по словам Кызырбая, они работают, только когда за ними следят, а самому Кызырбаю некогда постоянно следить за его рабочими-таджиками, потому что ему нужно быть и там, и сям, и ему не разорваться. В общем, я буду надсмотрщиком. Платить будут мне хорошо: 18 тысяч. Жить я буду в этом вагончике, в котором 3 спальных места, но который занимает пока только он. А Николай был всего лишь гостем в этом вагончике. Он из соседней строительной организации: Кызырбай строит дома, а Николай дорогу.

Посидев и попив, Николай ушёл. Я расположился лёжа на нарах, покрытых ватниками. Мне было хорошо: я был сыт, и мне было тепло. Вдруг подвыпивший Кызырбай навалился на меня со словами:

– Милая, милая! Можно я тебя так буду называть?!

Пока он произносил, я его отталкивал-спихивал с себя. Ещё один пидорас попался на моём жизненном пути, желающий воспользоваться моим положением! Или он рассчитывал, что, будучи благодарным ему за предоставленную работу и крышу, я подставлю ему свою задницу? Наивный!

Вполне естественно, что отказав пидору Кызырбаю, я получил облом с работой: я теперь перестал интересовать его как надсмотрщик над подчинёнными ему его соплеменниками-таджиками. 13 марта я покинул вагончик и долго брёл пешком до железнодорожной платформы, чтобы уехать в город. По дороге в безлюдном месте мне попалась стая бездомных собак. Они шли за мной, всё приближаясь. Я уж думал, что мне конец, но опять мне чудом повезло.

Я вернулся на свою лестничную площадку на Набережной. Моя лежанка из картона, газет и двух курток была на месте. А то ведь я волновался, не пропали бы они за время моего отсутствия. Вскоре после своего возвращения из Мистолово я сходил пешком в свой университет на юридический факультет на Васильевском острове, так как я узнал, что при юрфаке организована бесплатная юридическая консультация для малоимущих. Да, я полагал, что расскажи я свою историю юристам-консультантам, в том числе о том, что я стал бомжом, то меня сочтут ну очень мало имущим, фактически неимущим, то есть их клиентом, кому нужна их помощь. Я рассчитывал, что юристы-консультанты с юрфака помогут мне составить безупречное исковое заявление в гражданский суд против государства, задержавшего выдачу мне загранпаспорта, что привело меня к такому печальному последствию как бомжевание, а также к фирме UCI в качестве солидарного ответчика, так как именно эта фирма не справилась со взятыми на себя обязательствами в отношении меня по отправке меня на учёбу в Германию. Когда я пришёл на юридический факультет, то выяснил, что приём ведут студенты-старшекурсники, которые затем, после приёма, сами консультируются у своих преподавателей-юристов по поводу обращений к ним нуждающихся в их юридической помощи малоимущих граждан, а затем снова встречаются с малоимущими клиентами, уже с решённой задачей, как помочь им. Для студентов-консультантов это и учёба, и практика.

Внутренне-то я был убеждён, что я и сам осенью подавал правильное исковое заявление, но для надёжности я на этот раз решил прибегнуть к помощи юридической консультации для малоимущих при юрфаке. Я пришёл в юридическую консультацию и в приёмной вкратце изложил своё дело, и меня попросили ждать звонка из консультации. Типа: живая очередь из ожидающих юридической консультации малоимущих граждан. Мне сказали, что мне позвонят в апреле. Ну что ж, в апреле, так в апреле. Буду ждать. И не отчаиваться. И буду в ожидании помощи в составлении моего искового заявления продолжать лазить по помойкам. С постоянными мыслями о торжестве Справедливости, о победе Добра, то есть о Боге. И буду забираться на свою лестничную площадку как можно позднее, в третьем часу ночи, сидя до без пятнадцати два в зале ожидания на Московском вокзале, чтобы меня не заметили жильцы по тёти Надининой лестнице. И где-то раз в неделю буду заходить в её квартиру, чтобы помыться, побриться, поесть, и зарядить мобильный телефон. Таким образом будет повторяться осенний характер моего бытия, бомжацкого бытия. У моего мобильника аккумулятор был дохлый, поэтому через день-два я вынужден был его перезаряжать. И делал я это в кассовом зале ╧2 Московского вокзала. Там стояли электронные аппараты для просмотра наличия в продаже билетов на поезда дальнего следования, их расписания движения с экранами и кнопками, подключённые в электрические розетки у окон. Так вот, эти розетки были сдвоенные, и я подключал своё зарядное устройство в свободное второе гнездо розетки. А телефон клал рядом в кепку на подоконнике и стоял у окна как ни в чём не бывало. И стоял я так часа два, что-нибудь читая. Повторяю, я это делал через день-два – настолько слабым у меня был аккумулятор в телефоне. А ведь я почти не говорил по нему, а поддерживал в состоянии готовности на всякий случай. Забегая вперёд укажу, что таким образом я буду заряжать свой мобильник всю весну и даже дольше, то в надежде на звонок от Романа Герасимова (в марте ни от кого более я звонка не ждал), то в ожидании звонка из юридической консультации в начале апреля, то от Димы Блюменталя-всё больше по мере приближения лета.

Однажды во дворе дома с рестораном я в большом мешке с мусором нашёл примерно 2 килограмма, то есть много, винегрета. Я вычерпал прямо рукой этот винегрет, стараясь не захватывать с краёв, там, где винегрет соприкасался с другим мусором, в полиэтиленовый мешок, который нашёлся у меня. Хлеба не хватает, чтобы хорошо поесть, – подумал я. – Винегрет надо есть с хлебом. Но денег на хлеб у меня не было, то есть не было даже каких-то пятнадцати-двадцати рублей. В сквере перед гостиницей "Астория" на Исаакиевской площади народу почти не было, ведь погода стояла промозглая, и небо было серым, так что казалось несколько странным видеть в сквере живую лошадь с девушкой-наездницей верхом. Кому юная хозяйка лошади могла предложить покататься, было не понятно. Только разве что вот этому черноволосому молодому человеку в элегантном пальто, стоящему вроде бы без дела и как будто кого-то ждущему. Так и есть: она предлагает свою лошадь черноволосому, и он соглашается прокатиться, заплатив. Он сделал верхом на лошади по скверу всего один круг и слез с неё. И продолжил стоять словно в ожидании кого-то. Я подошёл к нему и спросил, сколько он заплатил. Тот ответил, что 200 рублей. Я подумал, что, если человеку не жалко 200 рублей на катание на лошади-всего за один круг 200 рублей!,-то и ещё 20 рублей ему не должно быть жалко, если вежливо попросить. И я обратился к человеку в элегантном пальто:

– Смотрите, что у меня есть! Это винегрет, – и я показал ему мешок с ним,-который надо есть с хлебом. Только денег на хлеб у меня нету. И мне так не хочется есть его без хлеба! А вообще, так получилось, что сейчас я бомж. Но у меня всё будет хорошо. Я в это верю. Так, может, поможете мне двадцатью рублями на хлеб, ведь у Вас есть лишние деньги, коли Вы способны отдать две сотни за какой-то один круг на лошади по скверу?!

После такой моей аргументации, что у меня есть винегрет, а хлеба нет, а у молодого человека в элегантном пальто есть лишние две сотни на катание на лошади, он даёт мне запрошенные двадцать со словами:

– Вот, возьмите. Я тоже хочу, чтобы у Вас поскорее было всё хорошо. Я Вам желаю этого. И всему Вашему городу я желаю процветания, и всем его жителям – всего хорошего! Я чеченец. Из Грозного. И мне так нравится Ваш город, чудесный город. И люди здесь замечательные. У меня здесь в Петербурге много друзей. И вот сейчас я как раз жду встречи с ними...

– Спасибо, – ответил я и пошёл в булочную за хлебом, а затем на свою лестничную площадку. И как хорошо, что у меня была там ложка, а то как бы я ел этот винегрет?! Но о людях моего родного города у меня было несколько иное мнение. Я ведь в этой Книге многое опускаю, то, что не имеет развития, в том числе и моё общение-не могу сказать, что его было много – с горожанами на улицах Петербурга. Были и пустые обещания помочь, и насмешки, и пренебрежение, и ненависть. Так что символично, что мне помог молодой чеченец, гость нашего города. Он – из другой жизни, из жизни успешных людей, у которых есть и деньги, и друзья. И символично, что он заговорил о друзьях. Мне вспомнились слова Наполеона по этому поводу: " У человека нет друзей, друзья есть у его успеха"... Но как же я обрадовался, что молодой человек оказался чеченцем. Он как бы реабилитировал в моих глазах свой народ после инцидента в жилконторе с чеченским боевиком. Да, я называю того чеченца, жующего черемшу, из главы "Моя чеченская война" боевиком.

Я описал случай с винегретом, потому что он мне запомнился. Кроме него в том голодном и сыром марте 2006 года было всего два запоминающихся случая, когда я наелся. В одной урне при парадной двери я нашёл почти целый пригоревший пирог с капустой. И съел его за один присест в расположенном рядом сквере, отделяя местами совсем подгорелую нижнюю часть. В другой раз в том же сквере я разговорился с молодым человеком, квартирным ремонтником, и он накормил меня и напоил пивом. В остальное же время марта мне было голодно. Лишь надежда на успех в суде, то есть что чёрная полоса у меня скоро закончится, питала меня.

В марте мои ботинки, данные мне тётей Надиной (наверное, они были старыми ботинками её сына Тимофея), совсем расквасились от постоянного хождения в них в слякоть. И вот иду я в них по Загородному проспекту мимо обувного магазина и вижу около входа в магазин рядом с урной пару оставленных ботинок. Наверное, кто-то купил в магазине новые, а эти не стал выбрасывать в урну, а поставил рядом с ней: может быть, кому-нибудь они ещё пригодятся доносить их. И они пригодились мне, так как оказались ещё не полностью самортизированными, а говоря по-русски проще: их ещё вполне можно было носить. Ботинки оказались итальянскими, они были чёрные со шнурками сверху и молниями сбоку. Рассмотрев их, я тут же переобулся в них, выбросив свои прежние ботинки в урну.

Следует отметить, что во второй половине марта, когда вечером стало не холодно, в Александровском саду перед Адмиралтейством народ стал употреблять пиво, а то и что покрепче с закуской. С каждым днём, поскольку становилось всё теплее, вечером собиралось всё больше компаний, особенно много пило народу по пятницам и субботам вечером. Посидев на скамейках, часто залезая на них с ногами, народ часто не допивал до дна пиво и не доедал всевозможную закуску, среди которой лидировали по частоте оставления недоеденными солёные сухарики. Попадалось, в принципе, всё, что только можно было представить: и чипсы, и фисташки, и кальмары, и колбаса, и огурцы, и хлеб. Кроме недопитого пива оставлялись недопитыми и соки, и лимонады, и просто вода в коробках, бутылках или банках. Водку я не допивал: не было желания, а так всё недопитое я либо тут же допивал – пить-то хотелось, не пива конкретно, а просто пить – либо забирал с собой на лестничную площадку. Чтобы не брать с собой лишних бутылок, я одинаковое пиво сливал в одну стеклянную или большую пластиковую бутылку. А с куревом у меня весной проблем не было. Найденных гривенников на Сенной площади, Московском вокзале и ещё кое-где мне на курево хватало. А ещё курево я часто находил забытым на тех же скамейках Александровского сада. У нас же как принято? Сигареты на стол. Вот их и забывают оставленными среди пустых и недопитых бутылок и банок, и недоеденной закуски. Значительную часть выпивающего контингента в Александровском саду составляли курсанты находящегося в здании Адмиралтейства Высшего военно-морского инженерного училища имени Дзержинского. Кроме Александровского сада в мой ареал кормления входил и сквер по другую сторону от Исаакиевского собора – сквер у гостиницы «Астория». Среди недоеденного как в Александровском саду, так и в сквере у «Астории» часто попадались бумажные пакеты с недоеденным картофелем фри и соусом в маленьких ванночках от «Макдональдса», расположенного на Большой Морской улице, то есть неподалёку. Так что с приближением тепла я всё чаще стал пастись-кормиться в этом районе, а не просто сидеть на Московском вокзале в ожидании часа сорока пяти ночи, чтобы пойти на мою лестничную площадку...