Текст книги "И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 89 страниц)

Дима ушёл. Мне надо было куда-то выбросить пустые пивные бутылки. На рабочем месте и вообще в здании пищевого комбината было некуда. Бросить же бутылки в кусты мне не позволяло воспитание. Так я в поисках урны дошёл до того ларька, где эти бутылки с пивом давеча покупались. Продавец, увидев меня, выбрасывающего бутылки в урну при ларьке, выскочил из ларька и хотел заехать мне ногой. Но я увернулся. Почти: удар получился скользящим. Торгаш, которому торговля бутылками была важнее чистоты города, был на вид выходцем из Средней Азии.

А на следующий день меня сдали, что я пил в комнатке пиво с посторонним. Ну кому я мешал из работающих в ту ночь логистов? А с виду они были порядочными людьми! Но не встретить Диму и не посидеть с ним так, как мы посидели, я не мог: Дима был мне дороже этой работы, да и посидеть по-человечески с хорошим человеком как же мне хотелось! Я словно оказался в старых добрых временах, когда мы встречались с Димой и играли в карты. На этот раз мы не играли. И меня уволили, припомнив, что им не нужны на работе бомжи, ведь они, то есть начальство отдела, не рассчитывали, что я буду ночевать каждую ночь в комнатке при отделе. Шайсе! А на дворе тем временем примерно 21 декабря, то есть давно уже зима со снегом. Я прихожу на Набережную, сообщаю, что лишился работы. О том, что я не имею крыши над головой, я Насте не сообщаю, но она, наверное, догадывается, что у меня проблемы с ночёвками (тёти Надины по-прежнему нет в городе). На Набережной я помылся в ванне. Настя меня накормила. А во время еды меня всё беспокоил зуд, и я не сдерживаюсь: почешусь то там, то сям, что было замечено Настей. Я по-прежнему не догадываюсь, что это бельевые вши. Насте тоже это кажется всего лишь подозрительным, что я чешусь. Она разрешает мне заночевать в квартире на Набережной, только на раскладушке, а не на кроватях и диванах, как прежде. На следующий день Настя узнаёт из Интернета об одном замечательном месте, где можно жить и работать, и при том будут кормить. Это место оказалось при городской церкви в Тихвине, что за 200 километров на юго-восток от Петербурга. При городской церкви означает, что недалеко от неё находится избушка (на Советской улице перед городской баней), где живут бомжи и освободившиеся уголовники, не имеющие собственного жилья, которые убирают осенью листья, а зимой снег на площади вокруг церкви, и за это их кормят из средств, выделяемых этой церковью. Стол в избушке скуден, но мне будет грех жаловаться на это, когда я вольюсь в коллектив уборщиков снега. Но пока я этого не знаю, и с радостью хватаюсь за идею поехать в Тихвин на зимовку как за спасательный круг. Настя даёт мне 200 рублей на билет, причём что железнодорожный, что автобусный стоят одинаково столько. Перед отъездом я умудрился найти – именно найти под ногами – ещё 2 сотни рублей. Думая, что у меня в Тихвине будет время на чтение моих книжек по немецкому языку, я набрал их целую сумку, взятую на Набережной. Я выбрал железнодорожный путь до Тихвина. Встречаюсь с Димой, рассказываю, что я в ожидании от него звонка, дающего старт реализации плана по моей переброске в Германию, еду зимовать в Тихвин. Он даёт мне полтинник, типа: пригодится, не будет лишним.

Вот сижу я на Ладожском вокзале в ожидании подачи поезда. Читаю газету, подобранную мной тут же. Звонит мой мобильный телефон. Это Сергей Петров. Приглашает к себе поиграть в карты (подразумевается, что и пива попить). Я ему сообщаю, что его телефонный звонок застал меня на вокзале: уезжаю, мол, из города на зиму. Петров пытает меня: куда, зачем? А ведь он не в курсе, как плачевны мои дела. И мне нет охоты посвящать его в своё бедственное положение: зачем?, ведь он ни чем не сможет мне помочь; только давать ему пищу для пересудов с женой на мою тему. Вона, его жена Таня и так уже сделала вывод, что обо мне следует писать книгу! Петров уговаривает меня сдать билет, типа: – Поедешь завтра, а сегодня давай встретимся! Но я оказываюсь устойчив перед заманчивым петровским предложением-приглашением: ехать – так ехать, – решаю я. Поздно вечером я уезжаю, и посреди ночи, стало быть, приезжаю в Тихвин, где кукую на вокзале до утра. Прихожу в Спасо-Преображенский собор. Беседую с настоятелем храма отцом Александром. Выслушав меня, он отправляет меня с дьяконом Алексеем в избушку, которая находится в нескольких сотнях метров от собора. Мне очень повезло, что на этот момент в избушке была свободна одна кровать. То, что мне могло элементарно не хватить койко-места в этом приюте, я осознаю позже и с содроганием буду думать о том, что бы было со мной, не окажись этого одного единственного места для меня. Ведь бомжей даже в таком маленьком городке, как Тихвин, окажется так много. Но не всякого маргинала отец Александр брал с улицы. Я прошёл его отбор. В избушке-приюте жило с дюжину "счастливчиков". На меня посмотрели и сочли, что в бане я не нуждаюсь (я ведь ночевал перед поездкой в Тихвин на Набережной, где и мылся давеча).

На следующий день, 25 декабря, меня на уборку снега не взяли, а дали отдохнуть: отлежаться-отоспаться в кровати, то есть со мной обошлись по-человечески, видно, понимая, что к ним в приют попадают после экстремальных приключений и мытарств. Кормили в приюте 3 раза в день. Не ахти как, но мне было бы грех жаловаться, как и всем живущим в приюте. Готовила единственная в приюте женщина в летах, на вид уголовница. Её муж (или гражданский муж), бывший уголовник, Василий Иванович был в приюте начальником-командиром: главным, старшим, смотрящим. Он командовал всеми остальными, нашедшими здесь приют, и распределял нас на работу. Я стал почти каждый день ходить убирать снег вокруг Спасо-Преображенского собора и ещё одной церкви, расположенной в нескольких сотнях метров от него. Ходили работники (далее я буду именно так называть обитателей приюта) на работу и с работы все вместе, всей толпой. Если снега было мало, то раньше, чем за час до обеда, в приюте появляться было нельзя, и мы, работники, ждали нужного времени внутри собора. Если же снег убирать было не надо, то все работники сидели в приюте, никуда не выходя. Да и куда идти без денег? Ведь каждую неделю батюшка передавал деньги Василию Ивановичу в размере всего десяти рублей на каждого работника, то есть, типа, на курево. А курить на десятку в декабре 2005 года можно было всего 2 пачки "Беломора" по 5 рублей или 3 пачки сигарет без фильтра "СССР" по 3-30. Я буду предпочитать покупать "Беломор". Но 2 пачки "Беломора" по 25 папирос в каждой на неделю – это мало, – скажет заядлый курильщик. Так где же я брал деньги на третью пачку? Убрав рано снег, если его выпало немного, и не торопясь на обед в приют, я ходил к ларькам и собирал под их окошками мелочь, в основном, гривенники. Кроме этого мне помогал мальчик-дошкольник, просящий милостыню при храме. Он, маленький, понимал меня, взрослого, что мне хочется курить, и давал мне недостающую мелочь на третью, а то и на четвёртую пачку в неделю. В приюте в помещении столовой стоял старенький цветной телевизор, а на втором этаже, над столовой, была просторная комната-библиотека, меблированная и столом, и диваном, и креслами помимо книжных шкафов. Там я познакомился с церковной литературой, в том числе и с творчеством того самого святителя Игнатия Брянчанинова, которого мне рекомендовал прочесть один батюшка в Петербурге. К себе вниз из библиотеки я взял почитать Закон Божий. Я любил сидеть в свободное время в библиотеке – а что ещё оставалось делать, как не полюбить сидение в ней? Меня очень поразило житие преподобного Максима Грека. И если иногда бывало, что батюшка (отец Александр) или дьякон Алексей сунут втихаря в руку лишний червонец, чтобы никто другой из работников не видел и тоже не попросил, то однажды мне захотелось потратить этот лишний червонец не на курево, а на маленькую иконку Максима Грека, которую я увидел в продаже не в Спасо-Преображенском соборе, а в расположенном рядом Тихвинском мужском монастыре, том самом, где находится известная икона Тихвинской Богоматери, которую я видел, но не молился перед ней, так как пока не умел. Так я приобрёл первую свою икону. За 10 рублей. Повторюсь, сказав, что кормили в приюте очень скромно. Не хватало сладкого. Батюшка понимал нашу нужду в сладком и приносил мешок конфет и листовой чай, которые распределялись на обрывках газет равными кучками приблизительно по 15 конфет и несколько ложек чая, которых мне хватало на несколько заварок чая, уголовникам же только на одну, что меня удивляло, как можно пить такой крепкий чай! Или чифирить – я именно здесь узнал этот глагол, означающий потребление очень крепко заваренного чая. Кроме основной нашей задачи – уборки снега, работники из приюта носили дрова в избу-читальню, ездили в лес рубить ёлки для украшения собора и домов отца Александра, дьякона Алексея и ещё кое-кого на Новый год и Рождество, организовывали подачу воды для освящения на Крещение. А крещенские морозы в январе 2006 года были крепкими – ниже минус тридцати градусов. Я умудрился простудиться в них. Командир Василий Иванович был недоволен моей болезнью и послал меня в городскую поликлинику за справкой о том, что я болен. Он, зверюга, в самый мороз выгонял меня, больного, идти в поликлинику за не понять какой справкой! Мне же не нужен был больничный лист; а что мне нужно тогда? В общем, я вернулся без какой-либо справки из поликлиники к большому неудовольствию Василия Ивановича. Именно в поликлинике я приметил вторую свою икону (там они продавались рядом с регистратурой). Но у меня не было сорока рублей на её покупку! Тогда я объяснил батюшке, отцу Александру, свою нужду в иконе Богоматери, тронувшей меня, и он дал мне нужную сумму. Эта икона Богоматери называется "Достойно есть", или "Милующая". А по воскресеньям все работники приюта ходили на церковную службу в соборе. Так я впервые выстоял Литургию. В церковь люди приносили одежду для раздачи её нуждающимся в ней. Откуда-то взялись и серые клетчатые портянки. Мне их выдал носить под валенки Василий Иванович. Но я умудрился потерять в лесу, куда мы выезжали за ёлками, одну калошу, и поэтому после я носил валенки крайне редко. А поскольку ботинки у меня были с ноги Тимофея (моего кузена, сына тёти Надины), то они были мне несколько великоваты, так что с портянками было в самый раз: и удобно ногам, и тепло. Накручивал я их мастерски (в армии научился) поверх джинсов. Так и ходил. Хотя ходить-то было особа и некуда. На одном из работников я приметил новый (он выглядел как новый) тёмно-синий, почти чёрный, морской бушлат. Мне очень захотелось такой, чтобы, перезимовав в Тихвине, приехать в нём обратно в Петербург и рассекать по городу, и улететь в нём в Германию – настолько приличным он мне казался. Размером бушлат был прямо по мне. Я сказал об этом работнику, обладателю бушлата, и он согласился отдать мне его, переодевшись в ватник, каких было в приюте предостаточно. И денег с меня он не взял, потому что сам этот бушлат не покупал. На уборку снега я его не одевал, а носил в приюте, накинув на плечи, демонстрируя всем, что он мне действительно нужен и сейчас, ибо в комнате-библиотеке на втором этаже прохладно, а остальные мои куртки были, так сказать, слишком уличными. На ночь я его вешал на вешалку-плечики, в общем, относился к нему как к мундиру.

О литературе в приюте. В туалете в приюте вместо туалетной бумаги разодранный на отдельные страницы "Евгений Онегин". А один работник приюта сворачивал самокрутки из страниц Библии, ибо она была напечатана на тонкой папиросной бумаге...

А между тем я всё это время часто чесался. И в один прекрасный день я заглянул в свою постель и ужаснулся: о, ужас! Постель буквально кишела бельевыми вшами. Тогда я снял с себя рубашку и джинсы и обнаружил в них также колонии этих паразитов. Особенно во швах. Живых и ряды яиц. Рубашку, трусы, майку, постельное бельё пришлось сжечь. Матрас с одеялом были вынесены на мороз (возможно, их также сожгли). А джинсы пришлось замачивать в кипятке (других не было, чтобы выбросить эти). Как же смеялись надо мной, "вшивым интеллигентом", работники, то есть бомжи и уголовники, что я оказался таким завшивевшим.

При приюте был грузовик с кузовом с брезентовым верхом ГАЗ-66 для хозяйственных нужд Церкви. На нём возили ёлки из леса, баки для крещенской святой воды, в общем, грузовик был исправным и рвался помогать людям возить на нём грузы. Бензин – за счёт церкви. 15 февраля 2006 года стояла прекрасная зимняя погода. И дал нам Василий Иванович, наш старший-сатрапший, задание. От второй церкви – забыл название – перетащить к Спасо-Преображенскому собору широкие доски 5сантиметров толщиной и порядка 2,5-3 метра длиной. Вручную перетащить. Типа, здесь же недалеко – меньше километра. Конечно, не самому же Василию Ивановичу их перетаскивать! От этого и непонимание. И отсутствие сочувствия и участия. В общем, командовал Василий Иванович нами, работниками, как на каторге. Его не интересовало, надорвёмся мы или нет, выполняя его приказание. Ну, да, это, конечно же, поручение отца Александра или дьякона Алексея – переместить доски. А вот решение не заводить для этой цели грузовик – это уже своевластие сатрапа Василия Ивановича. Все работники готовы терпеть сатрапские замашки Василия Ивановича, готовы терпеть его пытки-поручения. Но не я. Ведь получается, что от имени Церкви Василий Иванович понуждает нас заняться каторжной работой, работой на износ и надрыв. Начитавшись Закона Божьего, я понимаю, что выполнять приказ Василия Ивановича вручную перетаскивать доски или пытаться это сделать – это могут только безбожники, боящиеся признаться в собственной слабости, боящиеся сатрапа Василия Ивановича. Я же верю в Бога, теперь верю, а Бог не мучитель, чтобы понуждать нас к каторжной работе. Я верю, что Бог не даст мне пропасть, откажись я выполнять дикий приказ. О том, что таскать такие доски вручную на такие расстояния – это неправильно, это не по-божески, я говорю другим работникам, кого послали на доски, когда мы их увидели, но они, эти другие работники, настолько боятся Василия Ивановича, так боятся, что он выгонит их из приюта (а он вправе это делать – ему это доверил делать батюшка, быть крайне жёстким, типа, с ними иначе нельзя, или так значительно проще), что готовы всё терпеть. Бедные безбожники! Мне не удалось склонить их к коллективному отказу от выполнения задания по перетаскиванию досок. Они принялись корячиться. Мне же ничего не оставалось делать как пойти в приют, чтобы попросить подогнать ГАЗ-66 к доскам и перевезти их к собору (зачем они там были нужны, я не помню), таким образом, я сделал разумное и достаточное с моей стороны, чтобы Церковь не превратилась в заказчика каторжной работы хотя бы для меня, то есть я поступил по-христиански, не боясь репрессий и отрицательных для себя последствий, но вывески "Каторга" над Церковью в своём воображении я не допущу. Зайдя в приют, я Василия Ивановича в нём не застал. Остаться в приюте мне было нельзя: дежуривший на воротах и телефоне работник и ещё кто-то из официально оставшихся в приюте меня выгоняли из приюта на улицу: – Иди работай! Мои объяснения им, что работать так нельзя, ими не принимались, и дождаться Василия Ивановича в приюте они мне не разрешили. Типа: пошёл вон отсюда! И всё. Мне осталось пойти гулять. Я порадовался совпадению образовавшегося у меня свободного времени с прекрасной погодой: солнечный такой ослепительно белый зимний день с голубым-голубым небом. Зная суровый нрав Василия Ивановича, я предполагал последствия своего отказа переносить тяжеленные доски на руках: он может и скорее всего попытается выгнать меня из приюта, пользуясь своим правом инициировать выгон. И я решил, что это меня устраивает: во-первых, Церковь не упадёт в моих глазах, я не допущу этого и останусь о ней хорошего мнения; во-вторых: уже 15 февраля, а мне бы было хорошо быть в Петербурге 17 февраля. Дело в том, что в этот день, день рождения Ульяны, моей племянницы, оно будет отмечаться, и, наверное, так я думал, меня в Купчино у матери меня примут и выслушают, и поймут, что без временного пристанища у матери или сестры Полины мне не обойтись – хоть в этот день да примут. И это будет для меня удобно, склонять мою сестру при маме в пользу предоставления мне крова. На время – теперь я знал, что скоро с Диминой помощью уеду в Германию – и этот предел моего пребывания у них в Купчино наступит скоро, как мне говорил Дима: в феврале или весной. Так что во время прогулки по Тихвину я мысленно прощался с этим маленьким городком. Зашёл в расположенный рядом монастырь к Тихвинской иконе Божьей Матери, ибо теперь я понимал сакраментальный смысл этого действия и чувствовал душевную потребность сделать это.

Я пришёл в приют к самому обеду. И Василий Иванович, которого я называл дураком за его неправильное, грубое руководство коллективом работников-в глаза называл, имея обоснования, и он только глазами хлопал, ибо боялся поднять на меня руку, боясь осуждения батюшкой применения им рукоприкладства – он мне сообщает, но не огорошивает меня, что я могу собираться и уходить из приюта вон.

– И обедать сейчас с нами ты не будешь! Уходи!

Делайте, читатели, вывод сами из нежелания накормить меня обедом на дорогу. Как будто я его объем, этого сатрапа.

Тут следует упомянуть, что при вселении меня в приют, меня отправили в милицию за временной регистрацией. Теперь, покидая Тихвин, я думал, что мне надо зайти в милицию, чтобы сняться с учёта, или ещё для каких бюрократических формальностей. Милиция была от приюта далековато. До неё надо было идти мимо Спасо-Преображенского собора. Я решил не тащиться до милиции с тяжёлой сумкой с книгами, а оставить её в соборе у работающих в нём каких-то женщин. Я им объяснил, что я покидаю приют, и мне надо сняться с временной регистрации в милиции. Женщины, естественно, не были против того, чтобы я оставил на время свою ношу у них в комнате в соборе. Я сходил в милицию. Там мне сказали, что я к ним приходить был не должен. Через час возвращаюсь в собор. Женщина, которой я в соборе доверил хранить свою сумку и полиэтиленовый мешок, передаёт мне 200 рублей. Говорит: – От батюшки. Типа: за время моего часового отсутствия в соборе отец Александр был тут и оставил для меня деньги. Знакомую мне сумму – как раз на билет до Петербурга. Но я предпочту потратить их на еду и полторалитровую бутылку пива, которого я так давно не пил (и Новый год, 2006-й, я встречал в приюте лишь с горсткой конфет и чаем от батюшки, то есть без алкоголя). А поеду я бесплатно. Прежде чем указать, куда же я сначала заеду, вспомню, что покидая приют, я бушлат незаметно одел под зимнюю куртку-пуховик, ибо я боялся, что сатрап Василий Иванович не захочет, чтобы я взял бушлат с собой. Из вредности не захочет. Так что, хорошо, что было холодно, и я не вспотел в и куртке и в бушлате одновременно с тяжёлой сумкой с книгами.

С вокзала в Тихвине я звоню по моему мобильному телефону в Германию Диме Блюменталю. Звоню и тут же кладу трубку. Он мне перезванивает (у нас с ним такая договорённость). И огорчает меня. Якобы огорчает новостью, что у него сейчас финансы поют романсы по причине... Опущу причину из уважения к Диме. "Огорчив" меня на счёт сроков, то есть на счёт февраля – весны этого года, Дима не отказал мне в принципе. В принципе он по-прежнему хочет мне помочь, и возможно, говорит он, это даже к лучшему, если я смогу прилететь в Германию не сейчас, а летом, сбудется моя мечта оказаться в Германии, стране проведения Чемпионата мира по футболу, в дни его проведения. Так что чувства облома от невозможности улететь в Бундес весной 2006 года у меня не возникло, а скорее, наоборот, я обрадовался появлению вновь надежды побывать на празднике мирового футбола, казалось бы угасшей после облома с отъездом в Дойчландию на учёбу в 2003-2005 годах. Вот в таком хорошем настроении я приехал на электричке в Волховстрой, где переночевал на вокзале 2 ночи, ибо я решил прибыть в Петербург 17 февраля, прямо на Улин день рождения. Во вторую мою ночь на вокзале ко мне прилип-да-да, буквально прилип и не хотел отставать – один таджик. Кызырбай его имя. Он строительный инженер. Направлялся, как и я, в Питер. На заработки. Прошу запомнить этого Кызырбая. Его имя ещё всплывёт в моём повествовании позже. Так получилось, что я угостил безденежного таджика, сидящего рядом, пивом – дал допить ему свою бутылку, а то он так смотрел, как я пью; вот он и остался сидеть в зале ожидания со мной, и в электричку на Петербург мы садились вместе. Теперь на мне был одет только бушлат, куртку я снял. По вагону пошли контролёры проверять билеты. Проходя мимо нас и увидев меня в тёмно-синем бушлате, на котором блестели пуговицы в 2 ряда, один контролёр сказал другому:

– Тут проверять не надо: едут свои– железнодорожники.

То есть бушлат был похож на какую-то железнодорожную форму. Вот контролёр и принял меня за своего. Почему не стали проверять билет у моего попутчика Кызырбая, я не знаю, наверное, решили, что он со мной. О себе я таджику успел рассказать, что испытываю трудности с работой и жильём. Он предложил мне оставить ему номер моего мобильного телефона. Типа: вполне вероятно, что он сможет мне помочь, как только устроится на работу сам. Меня ни сколько не удивило, что гастарбайтер предлагает мне помочь: всякое бывает.

17 февраля я заявляюсь в Купчино. По домофону отвечаю матери, что это я, Алёша, и она впускает меня в парадную. Следует заметить, что к этому времени я успел подзарости щетиной-давно не брился. И вот мать открывает дверь квартиры и видит меня такого, небритого, с неказистой сумкой и полиэтиленовым мешком, и впускает меня через порог квартиры. Из прихожей я вижу сквозь открытую дверь в комнату на столе праздничный натюрморт – стол ко дню рождения Ульяны накрыт на славу, на нём возвышаются бутылки с вином, лимонадом и коробка с соком.

– Явился! – со злым выражением лица, на котором я читаю и чувство омерзения ко мне, обращается ко мне мать.

Из комнаты выходит сестра Полина и выглядывает племянница Ульяна. Мать продолжает:

– Нашёл день! Мог бы хоть праздник не портить! Зачем ты только пришёл?!

Сестра поддакнула матери, обжигая меня холодным, строгим взглядом. Я смутился, ибо подобной встречи меня не ожидал, не думал, что буду встречен так не по-родственному, если не сказать не по-людски. Строго и холодно. Поэтому в ответ матери я заговорил очень тихо, как бы боясь сотрясать воздух своим голосом обычной разговорной громкости:

– Ну... День рождения всё-таки... Думал, что примете: посидим, поговорим – хоть в этот день...

– Ещё чего! Сидеть мы с тобой не будем. Так что можешь уходить!

– Дайте хоть попить, и я пойду.

Полина пошла на кухню и налила из банки кипячёной воды. Немного – полстакана, которого мне было мало. Я попросил сестру налить ещё. На этот раз я услышал, не как она гремит банкой и льёт из неё, а шум открытого водопроводного крана. Она приносит мне стакан и подаёт. Я отказываюсь его брать со словами:

– Зачем ты мне после кипячёной воды несёшь сырой?

– Чтоб ты обдристался! – зло ответила сестра.

Я покинул квартиру, так и не напившись. А был вечер. И я решил не покидать лестницу дома матери. Я поднялся на площадку выше последнего этажа и заночевал там, подстелив под себя бесплатные газеты с рекламой, которые я вытащил из почтовых ящиков при выходе из парадной.

На следующий день я пешком иду из Купчина в центр города. Захожу на Набережную. Там оставляю сумку с книгами и моюсь-бреюсь. Несколько дней кормлюсь на набранную на земле мелочь да на подкинутую Настей сотню рублей. Захожу в собор Владимирской Божьей Матери. На столе, где пишут имена за здравие и упокой, беру листовку с объявлением Коневского монастыря. Читаю. Монастырь зазывает к себе трудиться на благо Церкви. Обращаться в подворье монастыря на Загородном проспекте. Иду туда. Это между Владимирской площадью и Пятью углами. Там мне сообщают, когда явиться на приём к отцу Александру. Являюсь на следующий день в нужный час. Общаюсь с отцом Александром, который как какой-нибудь кадровик требует предъявить ему мой военный билет. Что кажется мне странным. Ну да ладно. Я получаю от отца Александра благословение на дорогу в монастырь и объяснение, как до него добраться. На прощание отец Александр даёт мне апельсин. Я решаю поехать в монастырь на следующее утро. Перед дорогой ночую на Набережной. А следующий день был 23 февраля. Рекомендованной отцом Александром утренней электрички не оказалось. Еду на какой-то другой. Без билета. В вагоне плачу штраф 20 рублей. Доезжаю до какой-то дальней станции Приозерского направления. Как объяснил отец Александр, к приезду электрички к станции подъедет нужный мне автобус, билет на который будет стоить 50 рублей. Деньги у меня были порядка 160 рублей (Настя дала 200 рублей, из которых 20 ушло на штраф, а ещё 20 – на «Беломор»). К железнодорожной платформе подъезжали частники на легковых автомобилях и микроавтобусах, а обещанного автобуса не было, что было неприятной неожиданностью не только для меня, но и для многих. Люди группировались по направлениям от железнодорожной станции. Мне надо было до Владимирской бухты на Ладожском озере (Коневский монастырь расположен на острове Коневец в пяти километрах от берега). Сажусь в микроавтобус. Каждому из его пассажиров водитель называет стоимость проезда. С ним не поспоришь. Названной мне суммы у меня нет. Ну что ж, довезите до места, проезд до которого по-вашему стоит 160 рублей, – прошу я. Водитель довозит меня до договоренной точки. Высаживаюсь и иду по зимней дороге по направлению движения микроавтобуса. У меня за плечами какая-то сумка, одетая мной как рюкзак (руки в ручки), сумка с книгами по немецкому языку, тяжёлая, в одной руке (думал, что вечерами у меня в монастыре найдётся время их позубрить), а вот в другой руке... в другой руке вот что. Полиэтиленовый мешок с ручками, в который едва влезла большая коробка из-под дорогих подарочных конфет. Коробка из картона, покрытого золотой фольгой с тиснением в виде завитков. Зачем я тащу её на остров в монастырь? Я надеюсь в монастыре отделать деталями, вырезанными из золочёной коробки, глубокую рамку-футляр, или киот, под икону Богоматери, купленную мной в Тихвине. (Почему-то я уверен, что найду в монастыре деревяшки и инструмент для изготовления киота.) Мне не очень тяжело идти по дороге, но вот сколько идти, я не знаю. А дорога, по которой я иду, почти совсем без движения по ней автотранспорта. Слава Богу, мне повезло, что редкая попутная машина соглашается меня подвезти до перекрёстка, где Владимирская бухта недалеко. А машина эта оказывается грузовой. Везёт целые длинные сосновые стволы. Доехали до нужного перекрёстка. Далее я сам. Пешком. Если до озера идти по дороге было легко, то по льду озера между двумя рядами вешек, воткнутых в снег молодых сосенок, крайне трудно, ибо ноги проваливались в покрывающий лёд слой снега. Вообще, было немного жутковато брести в одиночку по открытому пространству замёрзшего озера, нагруженному, когда каждый шаг деётся с трудом, а солнце ярко светит, и лёгкий мороз-я ощутил себя альпинистом, покоряющим высоту, и я пьянел от этого процесса покорения, когда видна вершина, а если быть точнее, то в моём случае это остров Коневец. Вот он: всё ближе и ближе, и уже различимы купола монастырского собора. Слава Богу, хоть ветра над Ладогой не было! Когда я прошёл по льду две трети пути, мне навстречу попался снегоход с двумя ездоками. Водитель его как будто специально целился наехать на меня своим железным конём – прёт прямо на меня, вынуждая меня отскочить назад и в сторону, от чего я теряю равновесие, ибо сумка за спиной перевешивает меня, и я плюхаюсь на спину на лёд. В последний момент снегоход, отворачивая, резко тормозит. Ещё не известно, что бы было, если бы не моя реакция. Возможно, это шутка со стороны водителя снегохода, лихача, но мне было не смешно. Каково же было моё удивление, узнать в лихаче монаха! Он был в длинном чёрном платье, чёрной монашеской шапочке и в чёрной же куртке поверх платья. Бородач и усач. Молод и красив. Холён. Выясняет у меня, зачем я иду в монастырь, а выяснив, что работать, говорит, что он отец Антоний, заведует монастырской трапезной, и далее приглашает меня зайти сразу по моём приходе в монастырь на кухню, где, наверняка, осталось что-нибудь поесть с обеда; объясняет, как в неё попасть; заключает он свою речь словами:

– Скажешь, что тебя на обед благословил отец Антоний.

Дойдя до острова, я почти сразу оказался в монастыре, стоявшем чуть в отдалении от берега на высоте. Нашёл без труда кухню и отобедал там. Меня разместили в келье вместе с другим трудником (такие люди, как я, прибывшие в монастырь жить и трудиться не за деньги, называются трудниками). Сказали, что я буду ездить в лес (ездить на тракторе "Беларусь" или в его прицепе) на заготовку леса для растопки. Мой сосед по келье будет пилить сосны бензопилой, а я буду относить-грузить отпиленные шайбы в прицеп. Этим я буду заниматься целыми днями, начиная с завтрашнего. То есть отдохнуть с дороги мне не дали в отличие от Тихвинского приюта. Сразу в работу. Работали в лесу мы вдвоём-втроём. На обед приезжали или приходили пешком в монастырь, а после него опять в лес. Перед завтраком и после ужина трудники должны были исполнять в соборе вместе со всеми монахами правила, то есть набор основных молитв. А после вечерних правил и до часу ночи мы с первым номером, то есть с трудником, что работал в лесу бензопилой, будем точить затупившиеся зубья на ней. Дело в том, что по ночам в монастыре электричества нет, поэтому я должен буду держать фонарик и светить им вниз на затачиваемый напильником первым номером зуб бензопилы, причём от долгого неподвижного держания фонарика над бензопилой рука моя постепенно всё чаще дрожала, и первый номер ругался, не видя больше затачиваемого зуба. Только представьте эту картину: в тёмной келье двое в ночи за столом занимаются чем-то непонятным при свете фонарика, и один временами нарушает тишину ругательствами, а то и матом. Мы заготавливали деревянные шайбы на весь монастырь, то есть для собора, кухни и келий, поэтому дрова нужны были всегда, то есть без выходных. И мы с первым номером работали в лесу целыми днями. Так что почитать взятые мной с собой книжки было некогда. Настал банный день. То есть дрова нужны были теперь и для бани – нам работы прибавилось. Монахи и все остальные трудники помылись, мы же с первым номером, не смотря на нашу насущную потребность помыться, не успели этого сделать, и никому из монахов до этого не было дела. Было очень обидно. И неприятно телу оставаться немытым после его взмыливания в лесу.