Текст книги "И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 89 страниц)

– Все вы тут просыпаете! И что, я всех буду так пропускать? Вон, садись на электричку и едь в город бесплатно.

Надо пояснить, что в Девяткино в одном месте находились как станция наземных электричек, так и станция метро. Обе рядом. Есть выход из метро на железнодорожную платформу. Подходит электричка. Я сажусь и еду в сторону центра города одну или две остановки. Выхожу там, где рядом с железнодорожной платформой ходят трамваи. Выхожу и иду к трамваю на остановке. Стоит какой-то. Мне всё равно, какой номер у этого трамвая: все трамваи идут в сторону центра города. У стоящего с открытыми дверями трамвая 2 вагона. Сквозь вагонные стёкла видна фигура кондуктора в первом вагоне (я понял, что это именно кондуктор, по его оранжевому жилету и сумке на груди). Редкие люди садятся в первый вагон. Я же сажусь в пустой второй. Почти пустой. Всего один пассажир сидит прислонившись головой к оконному стеклу. Возможно, что здесь у трамваев кольцо. Я захожу и почти сразу за мной двери закрываются. Я особо не задумываясь сел на место наискосок и несколько позади от одинокого пассажира, то есть он сидит на правой стороне вагона, там, где двери, и места установлены по два, я же с левой стороны и сзади. Я кидаю взгляд в проход межу сиденьями и вижу чёрный полиэтиленовый мешок с ручками. Он, почти пустой, колышется от движения трамвая. Он искушает меня вопросом, что в нём находится, взять его и посмотреть вовнутрь него. То, что это, возможно, мешок прикорнувшего у окна пассажира, просто свалившийся со свободного сидения рядом с ним в проход, мне не приходит на ум. А вдруг там есть что-нибудь поесть? – думаю я. И эта мысль о еде побуждает меня встать со своего места и взять в руки этот мешок. Я заглядываю в мешок. И обнаруживаю в нём мобильный телефон и ещё что-то. Ну, – думаю, – значит, это мне Бог посылает мобильник для уменьшения у меня чувства моей оторванности от окружающего меня мира. Только теперь я начинаю понимать, что чёрный мешок принадлежит прикорнувшему мужчине у противоположного окна. Принадлежал, – думаю я. – Надо немедленно выходить на следующей остановке, а то этот трамвайный соня если проснётся, то отберёт у меня этот поистине Божественный подарок судьбы. И тут как раз двери трамвая открываются, и я пулей выскакиваю из вагона. Всё. Телефон мой. И я не испытываю угрызений совести за то, что я его вроде бы как украл. Нет! – это не кража! Ведь в момент, когда я потянулся и брал чёрный мешок с трамвайного пола, я не идентифицировал этот мешок как принадлежность трамвайного сони, и, следовательно, не осознавал противоправности своего движения к мешку и его взятия в мои руки. А когда этот мешок уже оказался у меня в руках, я настолько переполнился мыслями о божественности подарка, что я без злого умысла оказался держателем этого средства связи с миром, и что бывший хозяин телефона, этот соня, не сильно то и дорожил им, коли держал его не в кармане или пристёгнутым, стало быть, для него это будет не велика потеря, для меня же, маргинала, выпавшего из общества, этот телефон – это, повторяю, божественный подарок судьбы, чтобы я, выпав, не сильно от этого общества удалялся: держал с ним связь, так сказать, что, возможно, поможет мне восстановить свой социальный статус.

Выйдя из трамвая и зайдя во двор ближайшего дома, я сел на скамейку и принялся знакомиться с остальным содержимым подобранного мной чёрного мешка. В нём оказался свёрток с бутербродами с колбасой, чистые носки, пачка хороших американских сигарет (если про сигареты можно сказать хорошие) и флешка (память с интерфейсом USB 2.0) на шнурке. Кстати, именно на неё я буду скидывать Книгу, которую Вы сейчас читаете, по мере её печатания на компьютере, который вечно глючит. Так что можно сказать, что всё найденное мной в чёрном мешке, мне пригодилось. Флешка потом, а всё остальное было актуальным прямо тогда, в период бомжевания. Телефон оказался "Нокией" модели 7210 с цветным экраном. Устаревшая ли эта модель или нет, я не разбирался, главное, что по нему можно звонить и принимать звонки. И я подумал, что мне некому-то особо и звонить и не от кого ждать звонка. Придя в квартиру, где мы с Тимуром делали ремонт, я показал ему свою находку, и он тут же предложил мне поменяться с ним мобильниками. Я отказался, поняв, что мой телефон не такой уж и плохой. А зарядить свой телефон я смог с помощью зарядного устройства, принадлежащего хозяевам ремонтируемой квартиры. Я понял, что мне теперь нужна своя зарядка. Деньги на свой номер телефона мне также были нужны. И мне их дал Роман Герасимов, о котором я писал, что он работает при Комитете экономического развития, промышленной политики и торговли Санкт-Петербурга. Когда я пришёл в этот Комитет, расположенный на Вознесенском проспекте, я больше всего боялся, что меня выгонят из зала при входе, где на столике стоял городской телефон для вызова работников Комитета, ведь я был с большой сумкой-баулом, какие обычно у челноков с товаром (эту сумку, грязную, я подобрал в подвале, где ночевал во время дождя на Гражданке). По делам в Комитет с таким баулом – это же нелепость! Но мне удалось вызвать Романа Герасимова из его кабинета. Он мне дал несколько сот рублей на телефон.

Однажды после работы с Тимуром я катался в метро лишь бы убить вечернее время на мелкие деньги, данные мне им сегодня на сегодня. Ночевать я планировал на улице на Гражданке недалеко от квартиры, где мы с Тимуром производили ремонт. Кстати скажу, что именно в ремонтируемой квартире я набирал в пластиковую бутылку кипячёную воду, которую пил в свободное от квартирного ремонта время. То есть питьевая вода у меня была всегда. То есть питьевая вода у меня была всегда. Именно кипячёная вода и подачки Тимура удерживали меня при нём... Но проезжая в метро мне вдруг захотелось на улицу. Нет, не в туалет, а просто подышать, потому что просто надоело находиться под землёй. Станцией, случайно оказавшейся в этот момент следующей, была «Выборгская». Что я буду делать на земле на «Выборгской», я не представлял. Может, попью пива, – подумал я, очень давно не пивший пива, а на пиво у меня сегодня случайно было,-что же ещё делать на «Выборгской»? выхожу я на ней на платформу. А до эскалатора на этой станции с платформы ещё надо пройти по каменной лестнице. Лестница эта короткая, но широкая, в ширину платформы. И собираясь взойти по ней к эскалатору, я заметил на ней немолодую женщину, с трудом спускающуюся хромая и держась за перила. Она была в тапках вместо уличной обуви. Я решил ей помочь спуститься по лестнице, ибо я понял, что она очень нуждается в посторонней помощи. Я поддержал её при спуске, и в тот момент, пока мы спускались, мне подумалось, что раз женщина так хромает, то ей понадобится помощь и по дороге домой от метро, куда она сейчас приедет. Может быть, – предполагал я, – мне удастся навязаться к ней на чай или даже на ужин, а это лучше, чем пиво на улице, а может быть, переночевать на её лестнице, куда я попаду вместе с ней минуя домофонную преграду, а может быть, и это желательнее всего, она разрешит заночевать у неё, накормив. Об этом всём мне удалось подумать, пока мы медленно спускались по лестнице к поездам метро. Я сказал женщине, что помогу ей добраться до дома. Она была в таком затруднительном положении, что от такой любезности с моей стороны не могла отказаться. Поэтому мы быстро завязали знакомство. Лидия, так она просила её называть, оказалось, что работает санитаркой или медсестрой то ли в поликлинике, то ли в больнице, едет с работы, где и подвернула ногу, домой. С работы до метро её подвезли, а дальше – её проблема. Мне показалось это чудовищно несправедливым. Ехать в метро Лидии надо было до «Комендантского проспекта», так что мне хватило времени рассказать ей о ситуации, в которой я оказался, о своей беде. Поняв меня, она, сидя в вагоне метро, сложила руки как в молитве, повернувшись ко мне вполоборота, и обратилась ко мне с горящими восторженными глазами:

– Алёшенька! Держись! Не ломайся! Ты нужен России! Такой, какой есть! Терпи! Твои страдания воздадутся тебе!

Мне сначала было не по себе от такой реакции Лидии на мой рассказ. Да за кого она меня принимает? За блаженного? Только в истинном смысле, а не так, как меня назвала блаженным мать. Вóна, и руки сложила, как будто увидела во мне святого! Но, нет, я не хочу быть святым! – думал я. – Я хочу нормальной человеческой жизни! Но вслух я не стал никак комментировать восклицание Лидии и её жест. После выхода из метро я помог Лидии доковылять до её дома, и она предложила мне остаться заночевать у неё, что я сделал с превеликим удовольствием. Случайно так совпало, что именно этой ночью дома не будет ночевать её дочь, вот и кровать дочерняя для меня нашлась свободная! С подачи Лидии я задумался над вопросом, так за что или же для чего мне выпадают такие испытания; я остановился на постановке для чего: мне в будущем пригодится мой опыт жизни вот в таком экстриме.

Другой случай. На скамейке, расположенной на платформе станции метро "Гражданский проспект", сидит немолодой уже мужчина, видно, что подвыпивший, только не навеселе, а как раз наоборот, рыдает громко-громко на всю станцию, ни чуть не стесняясь ни своих слёз, ни звуков, производимым им. Что-то нехорошее случилось с ним, – подумал я. – Надо ободрить его, утешить. Я подсаживаюсь к нему и прошу рассказать, что у него случилось? Он, всхлипывая, посвящает меня в своё горе, которое я здесь пересказывать не хочу, лишь замечу, что там было от чего выпить с горя и рыдать. После его рассказа я прошу его выслушать мою историю. Он, никуда не спешащий, прислушивается и по мере посвящения в неё всё реже всхлипывает. К концу моего грустного повествования о себе мужчина совсем перестаёт плакать, минуту молчит, видно, окончательно раскладывая по полочкам в мозгу только что услышанную информацию обо мне и прикидывая способы выхода из сложившейся у меня ситуации, и говорит мне:

– Да-а уж! Вона как бывает! Вникнув в твою ситуацию у меня даже пропало желание плакать самому, настолько твоё положение хуже моего. Грех мне плакать, узнав о тебе! Спасибо, что выслушал меня и утешил своим рассказом!

Как я нашёл швейцарские часы и очёчник с металлическими дужками с шариками. Эту историю я опускаю. Не потому что она не интересна, а потому что у меня нет просто настроения её описывать. В двух словах отмечу. Что эти предметы приобретены мной честно.

Стало прохладней, дожди участились: октябрь, и я больше не мог ночевать на улице. Поэтому мне пришлось перекочевать с Гражданки в центр города. А перекочевав, я забросил ремонтное дело у или на Тимура, так и не получив от него реальных денег.

Днём я ходил по городу с баулом, набитым тёплыми вещами – всякими там третьими свитерами, куртками (потому что на мне их было по два, две) да бесплатными газетами рекламных объявлений, которые я расстилал на полу на лестницах, где ночевал. А на еду мне осенью 2005 года давали Роман Герасимов да мой университетский однокурсник Эдик Сипатов, давший мне, когда я пришёл к нему на работу, сразу тысячу рублей. Эти деньги я тратил крайне экономно – так нельзя сказать. Я тратил как получится, лишь стараясь сэкономить, но это получалось не всегда, ибо есть хотелось всегда, а иногда даже очень. Но большую часть времени в этот период, осенью 2005 года, я был без денег.

Однажды, когда тёти Надины не было на Набережной, я пришёл туда. В роли хозяйки квартиры выступала Настя, и она отвезла меня на своей машине к дому моего отца на Пискарёвке (на самом деле это квартира его жены Татьяны). Проникнув через домофонную преграду вместе с кем-то входящим в подъезд, она запустила и меня, чтобы я просил у своего отца впустить меня в квартиру. И она уехала. Отец, будучи дома, квартиру мне не открывал. Даже разговаривать со мной не хотел. Его жена Татьяна предлагала дать мне 500 рублей, лишь бы я убрался с их лестницы. Но я не хотел их брать, не желая предавать Настю – зря она, что ли, везла меня сюда?! Деньги, это хорошо, но такая сумма не давала мне возможности решить вопрос крыши над головой. Не зная, куда идти, и потому что я уже попал на тёплую лестницу, я остался ночевать на лестничной площадке перед квартирой отца, подстелив под себя газеты. На следующий день, уже днём, а не утром, что странно, за мной пришёл участковый милиционер и предложил мне пройти с ним до отделения милиции. Бежать с вещами я от него не собирался. Мы дошли до отделения, вошли в него, и он мне говорит:

– Свободен! Только больше на моём участке не ночуй на лестницах!

А что со мной будет, если я его ослушаюсь, участковый мне не сказал. И я пешком вернулся в центр города.

Решая вопрос, где бы мне приткнуться, я пришёл к дому дяди Саши (брата отца) на проспекте Обуховской обороны. К дому дяди Саши, а не домой, так как его жена, тётя Люся, подошедшая к квартирной двери изнутри, выяснив, что это я пришёл, не пустила меня в квартиру. А дядя Саша не мог сам подойти к двери, будучи со сломанной ногой. Я слышал только его голос из глубины квартиры. Он ругался-матерился. Заночевал я на этой лестнице. А на следующий день по дороге обратно в центр города я, голодный, заметил на краю проезжей части рядом с тротуаром проспекта Обуховской обороны кусок, кусочек, сала размером с 2 спичечных коробка. Я был так голоден, что место, где я нашёл сало – на дороге – не заставило меня долго колебаться, есть или не есть это сало. Меня не смущали даже чёрные точки уличной грязи, что были на той стороне сала, какой оно лежало на асфальте. Я попробовал их стереть пальцем, но они не захотели сдвигаться в сторону прочь, а как бы утопли в мягкой поверхности сала. Я подумал о том, что собаки едят с земли не думая о грязи, и быстро съел сало, чуть ли не проглотил, потому что было неприятно чувствовать чёрные крупинки уличной грязи на зубах.

Тут же опишу подобный случай, разделённый по времени с только что описанным. У стадиона "Петровский" на гранитной стойке перил набережной лежал аппетитного вида кусок студня. Наверное, недоели футбольные болельщики (в тот вечер на стадионе проходил футбольный матч). Я попытался взять кусок студня рукой (никогда прежде рукой этого не делал, а только вилкой, ложкой или ножом), а кусок возьми да и выпрыгни-выскользни из руки мне под ноги. Как и в случае с салом, песчинки, что были на набережной, прилипли к студню и не сдвигались в сторону прочь – углубились внутрь студня. Хорошо, что его можно было не жевать, я его проглотил за 3 раза. Как говорится, не поваляешь – не поешь. Так что я могу сказать, что я ел Петербург – не еду, а подорожную грязь и пыль, – и что меня кормил Петербург: объедками, оставленными на скамейках или выброшенными в урны.

А лестницу для ночёвки мне было выбрать трудно: выбора не было, ибо все тёплые и чистые лестницы, где мог бы заночевать какой-нибудь бомж, были под замком-домофоном. А настежь открытыми были парадняки, где условий для ночёвки бомжей не было. Приходилось ночевать там, где этого делать было почти невозможно, то есть в открытых парадняках на полу под лестницей или на подоконнике. Приходить на ночёвку на лестницу мне нужно было как можно позже, когда все жильцы уже прошли по лестнице к себе домой, а уходить как можно раньше, что удавалось, ведь разве мог быть крепким мой сон на жёстком полу под лестницей или на недостаточно широком подоконнике?

Когда я перебрался в центр, я каждую неделю (я старался не чаще) заходил на Набережную, чтобы помыться в ванне и сменить нательное бельё. Меня там кормили. Я брился там. И набирал несколько пластиковых бутылок кипячёной воды.

Днём я ходил с баулом по городу. Я знал, что если взять мне и забраться среди бела дня на лестницу, или под лестницу, или на площадку чердачного уровня, то есть опустить руки, то это будет с моей стороны шагом не просто вниз, а именно падением в бездонную пропасть, откуда мне подняться уже будет невозможно. Ну как я тогда явлюсь на Набережную? И вступать в контакт с другими бомжами я не хотел, осознавая, что они утянут меня безвозвратно вниз. Я подхвачу от них туберкулёз, вшей и ещё что – нет, я этого постараюсь избежать. Днём я ходил с тяжёлым баулом по центру города. Присаживаясь на час – другой в зале ожидания какого-либо вокзала, Московского, Финляндского или Витебского. Но чаще Московского.

В последний четверг каждого месяца Зоологический музей открыт для посетителей бесплатно. В последний четверг октября я целый день греюсь, коротаю время в музее, оставив сумку-баул и рюкзак в гардеробе и вспоминая детство, когда я не раз бывал в этом музее. Но как же мне хочется спать после ночного недосыпа! Иногда присаживаюсь посидеть – не весь же день ходить! – и тогда особенно боюсь упасть, разморенный теплом, на бок.

Был такой случай. Я спал под лестницей (на самом деле это хорошо просматриваемое место) рядом с батареей в Большом Казачьем переулке (код на кнопочном замке я определил, подсветив себе зажигалкой и заметив блестящие кнопки постоянно нажимаемых цифр). Утром спускался по лестнице жилец с большой собакой, чтобы выгулять её. Заметив меня лежащего со снятыми ботинками он с грубой интонацией, так, как он обычно, наверное, обращается к своей собаке, отрывисто прорычал:

– Н-н-ненавижу! Чтоб духа твоего здесь не было, когда я буду возвращаться с прогулки!

В другой раз, когда я заночевал под этой лестницей в Большом Казачьем переулке, утром за мной приезжает милицейский УАЗик и забирает меня в отдел милиции. Там меня внимательно выслушивает один майор в форме, иногда задавая вопросы. Я ему объяснил, какие обстоятельства привели меня в Большой Казачий для ночёвки в парадняке под лестницей. Этот милиционер заполняет какой-то бланк и отпускает меня со словами:

– Я тебя больше не задерживаю. На случай, если тебя задержат ещё, то, чтобы тебе заново не объяснять всё как мне, запомни сегодняшнее число и номер нашего отдела и сообщи их задержавшим. Пусть они свяжутся с нашим отделом, и мы им скажем, что тебя уже проверяли и отпустили.

Однажды после ночёвки под лестницей всё в том же Большом Казачьем переулке, я сидел утром на Витебском вокзале. Естественно с баулом. То есть со стороны я был похож на ожидающего поезда пассажира. Так вот, вид мой был настолько приличен, что ко мне подошли менты и предложили быть понятым при наружном досмотре задержанного в привокзальном отделении милиции. Ну не откажу же я им, ведь я боюсь, что иначе они начнут меня допытываться, кто я, куда еду, чего мне не хотелось, и ведь тогда они меня могут запомнить, и мне уже больше нельзя будет просто так посидеть на этом вокзале – меня будут прогонять. Последнее, то есть боязнь, что меня запомнят вокзальные менты или охранники, относится и к другим вокзалам. Поэтому, чтобы ко мне они не подошли, мне на вокзале нельзя было спать, иначе точно подойдут, поинтересуются, прогонят, запомнив. Иногда я читал, но чаще просто хлопал глазами и наблюдал за суетой вокруг.

Однажды по дороге к Московскому вокзалу на улице Маяковского вечером я встретил вдрызг пьяную женщину, очень некрасивую. Не от того, что слишком пьяная, а просто некрасивую. Возраста чуть за 30. она просит меня, идущего мимо пятака с головой Маяковского, довести её домой, а то она само не может – настолько пьяна. А пила она, как я догадался, с собирающимися в этом месте под вечер алкашами и прочей шушарой: гнилое такое место на углу улицы Маяковского и Некрасова. Я сразу же смекнул, что доведя её до её квартиры, я смогу остаться на её лестнице заночевать, пройдя такой заслон как домофон или кодовый кнопочный замок. Мы прошли немного по улице Некрасова и свернули во двор, вернее, я дотащил её до дома во дворе. Она продиктовала трёхзначный кодовый номер кнопочного замка на её парадной двери. Я дотащил её до последнего, третьего, этажа и сделал вид, что ухожу, спустившись немного вниз. Когда я убедился, что пьяная женщина, позвонив в дверь своей квартиры вошла в неё, я поднялся на площадку выше последнего этажа, то есть на чердачный уровень. Площадка была просторная, чистая (относительно) и светлая (тоже относительно). Также немаловажно, что там было тепло (опять относительно) и не воняло кошачьей мочой. Я расстелил газеты на пол, поверх них куртки из баула и лёг спать. Давно я так не спал. Так долго и так крепко. То, что я получил доступ к этой лестнице, я считал большой удачей. Теперь вечерами я буду сидеть только на Московском вокзале, так как он был недалеко. Буду сидеть до без пятнадцати два ночи. Дольше сидеть на вокзале нельзя – главный, он же бесплатный, зал ожидания закрывают и просят всех перейти в платный. Переждав на вокзале почти до двух часов ночи, то есть пропустив всех поздно возвращающихся домой людей, живущих в квартирах по этой лестнице, и не боясь (почти не боясь), что кто-нибудь увидит меня с большим баулом и рюкзаком (похолодало, и я на Набережной взял рюкзак для тёплых вещей) идущим в их подъезд, что выглядело бы очень подозрительно, а не бомж ли пробирается на лестницу? – я почти не боясь шёл и жал кнопки кодового замка, и отсыпался.

В октябре я нашёл возможность написать исковое заявление в суд, благо вопрос крыши над головой я кое-как решил: спать на лестнице на улице Некрасова. В суд по месту своего "проживания", то есть в Дзержинский районный суд. Писать мне нужно было пространный иск, а не на одном листе. И я приходил с баулом и рюкзаком в этот суд и на скамейке в коридоре писал заявление. За несколько дней я управился. В заявлении я требовал возмещения мне материального и морального вреда от государства и Якубовской (фирмы UCI). Объяснял почему. Для будущего суда я продолжал собирать подписи людей, готовых прийти мне на помощь в суде и засвидетельствовать, что я бомжую. Я собирал подписи, объяснив кратко свою беду, и в метро у сидящих рядом пассажиров, и на улице. Взял я подписи и у жильцов квартиры на первом этаже по Большому Казачьему переулку, рядом с которой под лестницей я ночевал.

А между тем настала пора золотой осени. И даже будучи бомжом я не мог не съездить в эту пору в Павловский парк. Мне нужна была эта поездка. Для тех же целей как и всегда. Для подъёма душевных сил. Которые мне теперь ох как будут нужны! Что меня ждёт на улице, я пока не знаю. И поехав в Парк, я на какое-то время вырываюсь из терзающих мою душу мыслей о моём уличном существовании сегодня и завтра. И на сколько это пугающее завтра растянется? как долго я буду решать свои дела в суде? – я, гуляя в Парке, на время отвлекаюсь от этих непростых вопросов. В Парке я забываюсь: я чувствую себя простым петербуржцем, таким же, как и окружающие меня люди, не хуже них. Я ведь не плохой, я хороший, – думаю я, – несмотря на то что я бомж. Через страдания я стал хорошим. И буду ещё лучше, терпя и впредь ещё больше. Сколько, правда, я не знаю. А гуляю я в Парке налегке. Приехав в Павловск с баулом, не платя за проезд в электричке, я, естественно, и за вход в Парк не платил. Завернул налево от вокзала в сторону Тярлево. Но не стал доходить до открытой в нём калитки в Парк. Я перелез в Парк где-то посередине от вокзала до Тярлева. Через забор. Там были густые заросли папоротника. Я решил оставить свой баул среди них. А что? Сбоку издали совсем не заметно его. А на случай, если кто случайно забредёт в этот безлюдный лесной участок Парка и всё ж таки наткнётся на баул, то я написал записку на листке бумаги и положил её поверх баула, придавив камнем. Вот что в ней было написано: «Это вещи бомжа. Который раньше всегда любил погулять в этом Парке. Вот и теперь он не изменяет своей привычке, потому что верит, что у него в будущем всё будет хорошо. Так что прошу вещи не брать. Спасибо!» Так что нагулялся я в этот раз в Павловском парке не хуже прежних поездок.

Был такой случай той осенью, когда я увидел молодую женщину (лет тридцати), идущую поздно вечером явно навеселе по Дворцовой площади. Шла она одна. И я подумал, что у неё должно быть сейчас хорошее настроение. Я с ней заговариваю. Она меня перебивает деловым вопросом, что мне конкретно от неё нужно? Я сознаюсь, что я голоден, и мне негде ночевать, и денег у меня нет ни на еду, ни на ночлег.

– Всё ясно! Пойдём со мной, – приказала мне она. – Меня зовут Наташа. Я тебя накормлю.

Мы заходим с ней в первое попавшееся нам на Невском заведение, где кормят-поят, и она заказывает мне по полной программе ужин, пиво и хороших американских сигарет (повторяю: если сигареты вообще бывают хорошие). Себе она берёт только пиво.

– Алексей! Поешь и рассказывай, я тебя послушаю.

После еды я ей рассказал, что побудило меня обратиться к ней за помощью, то есть свою историю. Она ужаснулась, подписала мне бумагу, что готова в суде подтвердить факт встречи со мной, бомжующим. Мы попили-покурили. В завершение она сказала:

– Я замужняя женщина. Не работаю: муж зарабатывает, а я трачу. С ночёвкой я тебе помочь не могу. Ну, хоть накормила... Но послушав тебя, я сегодня точно не смогу заснуть, если не буду уверена, что тебе есть чем позавтракать завтра утром.

И она даёт мне 300 рублей.

Как-то раз поздним вечером застал меня проливной дождь на Стрелке Васильевского острова. Дождь был такой сильный, что зонтик не спас бы меня от промокания до нитки. Так что мне повезло, что рядом находилось здание Биржи, или Военно-морского музея. Я взбежал по лестнице наверх под колоннаду. А дождь и не думал прекращаться – такой типичный затяжной октябрьский дождь. Я понял, что мне предстоит заночевать здесь. Я выбрал сторону Биржи, где не дуло, и разложил свою «постель» из мягких курток в одной из глубоких оконных ниш. Так я и засыпал под шум проливного дождя за колоннами на улице, то есть на Стрелке. Жуткая такая получилась ночёвка.

А однажды я иду по Невскому в его начале. Дом рядом со школой, на которой памятная надпись-предупреждение белым по синему о том, что эта сторона при артобстреле более опасна, стоял весь в строительных лесах. Чтобы строительный мусор не падал на прохожих и машины, на всех этажах лесов развешаны полотна из синего толстого полиэтилена, усиленного плетёным клетчатым узором из полиэтиленовой же нитки. А у меня был маленький перочинный ножик. Так вот, мне пришла идея вырезать ножиком кусок полиэтилена нужного мне размера 2 на 2 метра, прямо на лесах, для того чтобы подстилать его вместо газет на полы лестниц, где я буду ночевать. Я забрался на третий этаж лесов. Было стрёмно, так как меня было видно, если бы кто из проходящих-проезжавших внизу по Невскому смотрел наверх. Поэтому я, вырезая кусок размером чуть шире моей лежанки, временами должен был прекращать его вырезание и прижиматься как можно ближе к нему, чтобы не быть замеченным снизу. А в это время шёл дождь, довольно-таки сильный. А вырезанный кусок полиэтилена был с внутренней стороны весь в строительной пыли (цемент и прочее). Вырезав, я пошёл с добычей в Александровский сад перед Адмиралтейством, разложил кусок полиэтилена, довольно-таки тяжёлый, на подстриженные кусты, торчками веток образующие горизонтальную плоскость, и стал смывать-стирать с него тряпкой строительную пыль. То есть я запряг дождь в полезное для меня дело – смывание пыли-грязи.

Все свои вещи я постоянно носил с собой. В бауле, а позднее в бауле и рюкзаке, взятым мной на Набережной. Когда я шёл, такой нагруженный (всё своё ношу с собой), то люди отводили взгляды в сторону, как бы стыдясь того факта, что я – бомж (бомж – я, а стесняются моего положения они), и того, что они не хотят или не могут мне ни чем помочь, ведь им было ясно по моим атрибутам-баулу, старому рюкзаку да порой лёгкой небритости, что я именно бомж. Только менты на Витебском вокзале ошибочно приняли меня за... члена общества, когда попросили меня быть понятым. Я же при постоянном отводе от меня глаз чувствовал себя маргиналом, отбросом общества. Именно отбросом, так как я был отброшен обществом в сторону от этого самого общества, я был вне его.

Вона, девушка спрашивает у каждого встречного 10 рублей на метро, а меня не спросила. И она считает меня безденежным бродягой. Меня задело, что у меня она не спросила денег, и я, пройдя мимо неё, вернулся обратно к ней и сказал:

– У меня есть жетон! Возьмёшь? Что же ты меня как будто и не заметила и не спросила у меня десятку?

– Ой, простите! Не хотела Вас обидеть. Да на самом деле мне не нужен жетон на метро. Я никуда не собираюсь ехать. Мне нужны деньги... – и она поведала мне свою печальную историю, которую я здесь приводить не буду.

Сам же я не попрошайничал. Во-первых, потому что считал, что мне, на вид вовсе не убогому, вряд ли подадут, а если и подадут, то недостаточно мало. Следовательно, во-вторых, я считал попрошайничество неразумной тратой времени в то время, как мне надо активно что-то делать. Правда, что, кроме ожидания суда по моему гражданскому иску, я не знал. В-третьих, я считал это занятие грехом (занятие именно мной).

Деньги, я уже упоминал, откуда у меня брались. Бывало, что и находил. Но бывало, что у меня не было нисколько денег. Тогда я начал заглядывать в урны в сквере перед гостиницей «Астория» на Исаакиевской площади, да присматриваться к оставленным там на скамейках и под ними бутылкам и банкам – вдруг в них недопитое пиво? – и к недоеденным и лежащим на скамейках пакетикам с сухариками и прочей еде туристов. Но в осенний период моего бомжевания это было для меня ещё редким явлением, чтобы я полез в урну.

Однажды поздним вечером, когда почти все гуляющие-сидящие в этом сквере разошлись, ко мне, осматривающему урны на предмет обнаружения чего-нибудь съестного, подошёл молодой человек лет так восемнадцати, отколовшийся от весёлой компании, сидящей на противоположной от меня стороне сквера и потребляющей пиво. У этого парня была в руке отпитая пластиковая полторалитровая бутылка пива.

– Хочешь пива? – обращается он ко мне, осматривающему все урны подряд по кругу; когда он ко мне обратился, я шёл от одной урны к другой. – Угощайся, – он протягивает мне свою бутылку.

–Ты что, видел, чем я тут занимаюсь? – спросил я его, не беря протянутую мне бутылку.

Интересно, – думаю я, – он видел, и поэтому угощает меня, жалея, или не видел, и угощает меня просто так от хорошего настроения?

– Нет, я не видел. А чем ты тут занимаешься?

– Да вот, кормлюсь я здесь, ибо дела мои плохи. Лазаю по урнам, питаюсь объедками, выброшенными в них или оставленными на скамейках, допиваю недопитые бутылки пива.

– Тогда, тем более, на, пей! И расскажи, как ты дошёл до такой жизни.

– В двух словах не объяснишь.