Текст книги "И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 81 (всего у книги 89 страниц)

– А как же мусорный контейнер? Я хочу достать из него свои вещи!

– Никуда он от тебя не денется. Садись! Поехали!

И мы едем в отделение милиции. То, что на Садовой улице. По приезде в отделение мелицыи к моему удивлению мне предлагают занять место в обезьяннике и подождать там. Меня запирают. Подумать только: я никогда в них не сидел, а сейчас меня закрывают в нём! Это меня, самого вызвавшего мелицыю, да в обезьянник! Посадили в обезьянник и не хотят со мной разговаривать! А сидел я один. Прошло время, и я захотел пить, что было вполне естественно, ведь стояла жара, и я, как проснулся, ничего не пил. В обезьяннике нашлась пустая пластиковая бутылка из-под кока-колы. Прошу меня выпустить. Хотя бы чтобы набрать воды из-под крана в туалете. Не сразу, но удалось уговорить мне это сделать. Сижу дальше. И жду неизвестно чего, ведь менты только и делают, что проходят мимо. В пространстве перед зарешёченным обезьянником стоит стол. Вот один мент сел за него и принялся что-то писать на бланках, закурив. Мне, хоть и курящему вообще-то, становится неприятно вдыхать его дым. Оно и понятно, ведь я со вчерашнего позднего вечера ничего не ел. Я делаю законное замечание пишущему-курящему менту, приказывая ему немедленно бросить курить в общественном месте. Он на меня ноль внимания. Тогда я принялся его козлить, то есть называть козлом. Он продолжает не обращать на меня внимания. Мимо проходят другие менты. Я обращаюсь к ним, чтобы они повлияли на этого тупого-наглого мента, что продолжает курить невзирая на моё требование прекратить курение в моём присутствии. Эти прохожие менты оказываются тоже козлами, потому что они никак не реагируют на мои слова. Я козлю их тоже. Настал момент, когда пишущий мент, покурив, куда-то отошёл. Тогда я взял и швырнул бутылку с водой сквозь решётку ему на стол. Не закрытая крышкой бутылка разлилась, замочив ментовские письмена. Пришёл какой-то человек без формы и, не представившись, кто он по должности-званию и фамилии, стал угрожать мне физической расправой со мной, если я не угомонюсь. Менты стали курить перед обезьянником шаблой, то есть козлиным стадом, то есть сообща, как будто нарочно на вред мне. Сколько я просидел в обезьяннике, я точно сказать не могу. Час? Полтора? Два? Не знаю. Наконец, открывают обезьянник и ведут меня на беседу к какому-то мужчине в гражданской одежде. Он представляется мне врачом-психиатром. Говорит, что его вызвали менты по мою душу. История повторяется. Так же я разговаривал с врачом-психиатром в отделе мелицыи на улице Чехова в период своей войны с бомжами на Сапёрном переулке несколько лет назад. И так же, как и тогда, менты сначала не давали пить. В этот раз, как и в тот, психиатр выслушал мой подробный рассказ. Я поведал ему, каким образом я оказался на лестнице, и что послужило причиной моего обращения за помощью к мелицыи. На что психиатр мне сказал:

– Алексей! Я тебя прекрасно понял! Ты жил в последнее время в таком экстриме, что тебе надо отдохнуть. Я со своей стороны могу тебе предложить кровать с чистой постелью в психиатрической больнице, откуда я приехал. Ты, однозначно не псих, и не дурак, поэтому сможешь оценить моё предложение тебе отдохнуть у нас. В крова-а-ти! И поешь у нас. Три раза в день.

– А как же мои вещи в мусорном контейнере?

– Чего-нибудь придумаем. Ты за свои вещи можешь не волноваться.

И я, действительно уставший, клюнул на это предложение врача-психиатра. Я сел в белую машину скорой психиатрической помощи. Интересно, что бы со мной было на этот раз, если бы я не согласился этого сделать, то есть добровольно поехать в психушку? Может быть, всё было заранее решено без меня? Не знаю. Отвезли меня в психиатрическую больницу ╧4 на углу Обводного канала и Лиговского проспекта. Именно в неё, потому что она областного подчинения, хотя и находится в Петербурге. А у меня прописка областная.

По приезде меня раздели, посадили в ванну, дали кусок хозяйственного мыла, после ванны переодели в больничную одежду. Дали тапочки. Что меня удивило, так это назначение мне уколов. Неприятно удивило. Уколы больные. Да и вообще на больничном отделении персонал со мной стал обращаться как с обычным их пациентом, то есть дураком или психом. Что также неприятно удивило. Я думал, что полежу-отдохну денька три да попрошусь уйти. Но не тут -то было! На обходе врач, заведующий отделением, обходит мою кровать молча, не задерживаясь, типа: мне ещё лечиться и лечиться. На мои попытки что-либо сказать ему вдогонку он не отвечает, просто игнорирует меня. А ещё на отделении были такие пациенты, которые "помогали" медперсоналу. В том числе били остальных, стоящих в очереди за ежедневно несколько раз в день дающимися таблетками и уколами. Били за то, что очередь стоит недостаточно близко к стене. Били-это означает пинали ногами и ударяли кулаками. Мне также доставалось от этих сатрапов. Но я понял, куда попал. И не пытался огрызаться, и не давал им сдачи. Я понял, что таким образом я сделаю только хуже самому себе. И курить мне было нечего. Вот попал! Интересно, знал ли тот приехавший по вызову в отделение мелицыи врач, что со мной так поступят в его больнице? А потом меня, наконец, вызывают в кабинет врачей, и там со мной как с дураком или психом занимается психолог. Даёт заполнить какие-то идиотские тесты, играет со мной в мозаику. Я вынужден терпеть это унижение. Мне ведь надо доказать, что у меня с головой всё в порядке, что я не верблюд. Вынужденное общение с психами и дураками также не доставляет мне удовольствия. Оно мне неприятно. Одним словом: шайсе! Я каждый день при виде заведующего отделением врача пытаюсь ему сказать, что я не псих, и прошу вызвать меня на приём и выслушать. Прошу я отдельными словами, так как врач не ждёт меня, а как только откроет ключом дверь своего кабинета, то норовит за ней скрыться. Наконец, я его достал. И он вызвал меня к себе на приём. На следующий день, 7 июля, меня выпускают на волю. Я выхожу из дверей психбольницы на Лиговский проспект, и тут...

Надо подчеркнуть, что я в джинсах и рубашке, а на улице стояла жара. ...И тут меня обдало жаром улицы. И мне стало плохо. Я испытываю какие-то никогда прежде не бывалые со мной ощущения. Плохо всему моему телу. Но особенно голове. То есть как переступил порог больницы, так сразу мне и поплохело. Надо срочно ехать на Набережную, – думаю я. Именно ехать, так как мне так плохо, что хочется поскорей в прохладу тёти Надининой квартиры. Но идти мне худо. Захожу в какой-то двор. В тени находится помойка. Рядом с ней на асфальте лежит выброшенная деревянная дверь. Я ложусь на неё, не в силах больше стоять на ногах. На помойке стоит вонища, но мне не до неприятных запахов. Вот она, – думаю я, – моя смерть. Смерть на помойке. Но я не умираю. Мне очень плохо, и не становится ни хуже , ни лучше. Я понимаю, что я теряю время. Кое-как дохожу до Невского, сажусь в автобус. Плачу за проезд, ибо мелочь у меня есть. Доезжаю до Зимнего дворца. Иду на Набережную. Дело было днём в пятницу, и в тёти Надининой квартире никого из моих родственников нет, а есть только бывший муж тёти Надины, сам находящийся в квартире на птичьих правах в отдельной комнате, и которому тётей Надиной велено всегда открывать мне дверь и запускать в квартиру, что он делает всегда с недовольным лицом, и что-то бормочет себе под нос. Что-то обидное для меня. На этот раз я ему говорю, когда он открыл входную дверь:

– Дядя Миша, мне очень плохо, я хочу лечь.

После такого моего откровенного признания он, видно, удивлённый им, запустил меня в квартиру молча, без унижения меня словами. Я завалился в комнате тёти Надины на диван не раздеваясь. Спать я не мог – настолько мне было плохо. На следующий день лучше мне не стало. Хлеба в доме не было, и холодильник был пустой. Я сварил себе каши. И продолжил своё валяние на диване. Я слышал, как Михаил Владимиров (дядя Миша) принимал гостя на кухне, и они там пили – мне хорошо был слышен их пьяный базар с матом. Когда гость ушёл, Михаил Владимиров спустился ко мне с кухни, присел на диван рядом со мной, положил мне под рёбра ладонь ребром, надавил и произнёс:

– Подыхаешь? Ну кому ты нужен? Зарезать тебя и завернуть в это одеяло. И выбросить в Неву. Никто не спохватится!..

Мне было так плохо, что сил возмутиться или испугаться этих слов у меня не было. Спустя некоторое время чувство голода вновь привело меня на кухню. Я снова сварил себе каши. Михаил Владимиров поделился со мной хлебом и колбасой.

Настало 9 июля 2006 года, воскресенье. Под вечер откуда-то возвращаются Настя с мужем и сыном. Меня покормили. Мне лучше не становится, поэтому мне не до финальной игры Чемпионата мира по футболу. Я слышу с кухни звук транслирующего игру телевизора, но как бы мне не хотелось её посмотреть, я остаюсь лежать в комнате тёти Надины. Вот как я провёл день финала этого Чемпионата, который я планировал увидеть изнутри, находясь в Германии. То, что я не увидел ни одной игры этого Чемпионата, то, что я в дни его проведения застрял на Родине, я вменяю в вину государству. Как оценить моральный вред за пропущенный мной Чемпионат? Очень большой суммой. Так что стоимость моего иска к государству должна ещё возрасти на n миллионов долларов или евро...

10 июля, понедельник, утро. Настя кормит меня завтраком и спрашивает:

– Что с тобой?

– Я не знаю, мне всему и моей голове в особенности очень плохо. Я не могу объяснить, как. Я считаю, что это связано с лекарствами, которые мне давали в психбольнице.

– А у нас здесь не больница. Я тебе об этом уже говорила. Иди и просись лечь в больницу. Какую хочешь. Уходи.

Я знаю, я уверен, что, будь в это время тётя Надина дома, то она не спровадила бы меня в таком состоянии на улицу, как не спровадила бы и тогда, когда я пришёл на Набережную забоданный (от слова забодать) быком. Я ушёл из квартиры в джинсах и одной рубашке, так как на улице стояла жара. Кроме паспорта, который я положил в задний карман джинсов, я взял с собой маленькую пластиковую бутылку из-под питьевой воды, наполнив её кипячёной водой. Я вышел на Набережную и тут же лёг на асфальт тротуара, то есть на стороне Набережной, где стоят жилые дома. В надежде, что кто-либо из прохожих вызовет скорую помощь. Потому что сил самому дойти до больницы, мне казалось, что у меня нет. А место это, Адмиралтейская набережная, на стороне домов совсем не оживлённое. Вдоль домов ходит намного меньше народу, чем по противоположной стороне, то есть вдоль собственно гранитной набережной у воды. Поэтому, полежав безрезультатно под домами да ещё в тени этих домов, я, поняв, что я здесь ничего не вылежу, перешёл по пешеходному переходу на солнечную сторону Набережной и разлёгся перед спуском к Неве со львами, что у Дворцового моста. У этого спуска на Неве стояли речные трамвайчики, и зазывалы приглашали на них прокатиться. Мой расчёт оказался верным. Эти зазывалы подошли ко мне, узнали, что мне плохо, и вызвали скорую. Машина скорой помощи прибыла довольно быстро. Я сам поднялся и прошёл в машину. Поинтересовавшись у меня, как я себя чувствую и на что жалуюсь, врач меряет мне давление. Оказалось, что оно у меня очень высокое. Вот она причина моего плохого самочувствия – высокое давление. А ведь никогда раньше я на давление не жаловался! Ещё не поехав в больницу, врач скорой помощи сделал мне укол. В зад, естественно. И мы поехали. Очень быстро приехали во двор Максимилиановской больницы, той самой, где лежала в отделе кадров моя трудовая книжка, которую я не забрал до сих пор. В тот самый двор, где я познакомился с Сергеем и обменялся с ним номерами телефонов.

В приёмном покое мне ещё раз померили давление. Пока что оно не спадало, и мне было всё так же плохо. Дежурный врач начал меня расспрашивать, кто я, где проживаю, есть ли у меня полис. Я предъявил паспорт, сказал, что полиса у меня нет.

– Ну, тогда, можете идти. Мы вам состояние купировали. И вам должно стать лучше. До свидания!

Я догадался, что означает "Мы вам состояние купировали", но мне от этого не стало легче, поэтому после того, как меня вежливо прогнали из больницы, я, выйдя на улицу, снова разлёгся на тротуаре. Я лежал и искал ответа, что же мне теперь делать? Не топиться же! Я надумал идти – идти как смогу-в психиатрическую больницу, расположенную на реке Пряжке не очень далеко от Максимилиановской больницы, перед которой я сейчас лежал на асфальте. Как я шёл: пройдясь немного, полежу немного на асфальте, опять пройдусь, снова полежу. Благо, асфальт в такую жару был тёплый. Никто меня не останавливал и не склонялся надо мной, пытаясь помочь мне. Возможно, – думал я, – я похож на очень пьяного человека, и поэтому все меня сторонятся.

По пути в психиатрическую больницу на Пряжке мне попадается Октябрьский районный суд, из которого я ждал извещения на адрес тёти явиться в суд на рассмотрение моего многомиллионного гражданского иска. Захожу в суд. Узнать, когда же, наконец, меня вызовут, ведь прошло уже 2 месяца с момента подачи мной иска. Там удивляются, говорят, что никакого иска от меня не принимали. Меня же это удивляет, но не сильно, ведь стерва-секретарша при подаче мной искового заявления отказывалась его регистрировать. Или дело в порядке суммы моих многомиллионных требований к государству? Напомню: я просил взыскать с государства миллионы долларов. И тут я подумал, что жалко, что пропали поданные с исковым заявлением свидетельства моего бомжевания – списки людей, готовых прийти в суд на разбирательство моего дела. Шшайсе! Ну не было у меня возможности их скопировать – слишком много было листов. Но сильно тужить по поводу пропажи моего искового заявления со свидетельствами я не мог-мне бы не подохнуть от высокого давления!

Вот я и "дополз" до Пряжки (Далее "Пряжкой" я буду называть эту психиатрическую больницу ╧2 на углу рек Пряжки и Мойки). Вокруг больницы забор. Иду на проходную. Сообщаю охраннику, что мне плохо, и я хочу лечь в эту больницу. Он меня не пропускает внутрь больницы, говоря, что для попадания в неё необходимо иметь направление, которое выдают в психдиспансере. Спрашиваю, где находится диспансер?

– В Матвеевом переулке.

Где этот переулок, охранник не знает. Я понимаю, что это где-то рядом, ведь психдиспансеры располагаются в Городе по районам, но я больше не хочу никуда идти, ведь вот она, больница – за забором. Я ложусь на асфальт перед проходной. Лежу. Мимо меня проходят через проходную врачи в белых халатах и люди без халатов, одетые цивильно. Но никто из них не интересуется, что со мной. Пролежав на асфальте перед больницей где-то с час, я понимаю, что мне всё-таки надо найти в себе силы дойти до психдиспансера этого района. Спрашиваю у прохожих, где находится Матвеев переулок. Но никто не знает. Дошёл до опорного пункта мелицыи на улице Глинки, что рядом с Никольским собором. Прошу ментов помочь мне, объясняя им, как мне плохо. Они разводят руками, мол, ничем помочь не могут. Тогда я решаюсь обратиться за помощью к Церкви. Какой помощи, я не представляю. Но я пошёл в Никольский собор как в последнюю инстанцию, полагая, что там служат добрые люди, священники. Я пришёл в собор. Мне сказали, что батюшка обедает. Выйдет ко мне через час. Я сажусь на скамейку в сквере перед собором. Слышу, как где-то надо мной в кронах деревьев тоненько поёт какая-то птичка. Прямо заливается. И не перестаёт. Петь. Жить. Мне так захотелось её разглядеть, что я совершаю усилие – слегка разворачиваюсь корпусом тела и наклоняю его назад, таким образом моя голова развернулась лицом в кроны деревьев, а то задрать вверх одну голову мне было невыполнимо. Я шарю-сканирую глазами ветки деревьев и различаю эту маленькую птичку-певунью. Как же ей хорошо, петь там наверху! И как мне плохо, здесь внизу! Целый час слушал я её. Иду в собор. Вышедшему ко мне из алтаря священнику рассказываю, что мне очень плохо. Плохо моему телу. Помогите! – прошу я батюшку. Батюшка достаёт голубую бумажку пятидесятирублёвого достоинства и передаёт её мне.

– Больше ничем помочь не могу.

Я взял деньги и покинул храм. Но не такой помощи мне было нужно! Выхожу опять на улицу Декабристов. Догадался посмотреть в телефонной будке телефонный справочник. В нём нашёл страницы с картой Города. Матвеев переулок на этой карте оказался совсем рядом. Между улицей Декабристов и рекой Мойкой. Кое-как дохожу до психдиспансера в этом переулке. В холле перед регистратурой народу почти никого. Обращаюсь в окно регистратуры:

– Я бы хотел получить направление, чтобы лечь в больницу на Пряжке, а то на ногах еле стою – так мне плохо, особенно голове.

Далее регистраторша выясняет у меня, что я не из их района, то есть не из Адмиралтейского, что вообще я бомж, и поэтому отказывает в моей просьбе выдать мне направление на Пряжку. Больше мне идти некуда. Поэтому я ложусь на холодный кафельный пол в шашечку и начинаю громко звать на помощь:

– Мэй-дэй, мэй-дэй, SOS! Спасите-помогите! Мэй-дэй, мэй-дэй, SOS! Родина в опасности! Мэй-дэй... Государство – это я!

Из регистратуры выходит регистраторша, приводит ещё кого-то в белом халате, и они мне говорят:

– Вставайте и уходите! А то вызовем милицию!

– Вызывайте! если не хотите дать направление!

Довольно быстро приезжает милиция. Менты меня спрашивают, что со мной? Я им объясняю, что мне плохо, особенно голове, что мне некуда идти, потому что я бомж. Мент при мне обращается к медицинскому персоналу психдиспансера:

– Да выдайте вы ему направление, пусть идёт на Пряжку!

Только после этого обращения мне предлагают войти в кабинет. Там врач выписывает мне направление, спросив мои ФИО и адрес прописки. Кладёт направление в конверт и отдаёт его мне:

– С этим направлением вас возьмут в больницу.

Наконец-то. Я доволен. Мне осталось совершить последний бросок до Пряжки. Иду, временами прислоняясь к стенам домов. И вот на полпути до неё я чувствую, что мне становится легче. Постепенно, но становится. Давление, видно, начало понижаться. Как и обещали в Максимилиановской больнице. И вот я иду и думаю, а стоит ли мне идти туда, куда я иду? Ведь мне всё лучше и лучше. Легче и легче. Но ведь я с таким трудом добился этого направления в эту психбольницу! – думаю я. – Ладно, полежу, отдохну. Поем. Надеюсь, что моё пребывание на Пряжке не затянется как в первой психбольнице!

Охранник на больничной проходной читает направление с печатями больницы и врача-психиатра и пропускает меня внутрь. В приёмном покое больницы прохладно. И мне, после уличной жары и с нормализовавшимся давлением, становится совсем хорошо. Ещё не поздно уйти, – думаю я. – Нет, полежу немного: мне, действительно, нужен отдых. Я сижу и думаю так, а меня тем временем регистрируют. После регистрации меня проводят в огромное помещение, где одиноко стоит ванна. Старухи-персонал предлагают мне раздеться и залезть в неё. Сажусь в ванну. И тут мне в область паха сыплют стиральный порошок! А затем его и на голову мне!!! То есть меня санитарно обрабатывают стиральным порошком, а не мылом. Бывает же такое! После мытья я переодеваюсь в больничную пижаму. Дают и больничные тапочки. Приводят на отделение. Тапочки, те, что дали в ванной комнате, просят сменить на тапочки отделения. Приводят в палату. Палата большая. Указывают на свободную койку. Моим соседом по койке оказывается мужчина лет пятидесяти – Михаил Юрьевич Кузнецов, установщик сигнализации в банках и других фирмах. От нечего делать мы с ним разговорились в этот же мой первый день пребывания на Пряжке, ведь я чувствовал себя хорошо!

Михаил на Пряжке оказался, в общем-то, случайно. Но, конечно, не до такой степени, как я. То есть он не псих, и не дурак, а белогорячечник. Причём можно спорить, была ли у него именно белая горячка в момент задержания. Но подробно о его личной жизни я рассказывать не буду. В общем, он порядочный человек. И как порядочного человека его очень сильно поразила моя история. Вся моя история. Уже известная тебе, мой читатель-избиратель. Моя история вплоть до сего дня, 10 июля 2006 года, включая мои мысли о воцарении в России. И он стал меня морально и материально поддерживать. Морально-это означает, что в беседах со мной он не опровергал мои выводы о необходимости реставрации Самодержавия во главе со мной, и не пытал меня о том, как я буду решать ту или иную конкретную проблему в стране, а разговаривал со мной обо всём на свете, в том числе о... ...В общем, обо всём. И я не чувствовал себя одиноким в стенах больницы, как было со мной в первой психбольнице, где я лежал по собственному желанию. Материально – это означает, что он делился со мной и "Беломором", то есть я не сходил с ума без курева, и вообще щедро делился со мной, я бы сказал, по-братски, или по-отечески, всеми своими продуктовыми передачами, а его, порядочного человека, по несколько раз в неделю навещали его порядочные жена и взрослая дочь, живущие поблизости, на Английском проспекте.

Итак, я попал в психбольницу, или дурдом, на Пряжке. И в этой больнице повторилась история: меня принялись лечить, давая таблетки (слава Богу, не делали уколов, как в первой больнице!), и лечащий врач не слушал меня во время своих обходов пациентов, то есть относился ко мне как к большинству пациентов, то есть я сделал вывод, что и здесь, не обращая на меня внимания, меня хотят продержать очень долго. То есть после пяти первых дней своего пребывания в больнице я уже начал жалеть о том, что сюда попал. Михаилу было проще. Ему был известен срок его пребывания в больнице: белогорячечников держат всего 3 недели, а затем выписывают на улицу. Из своих трёх недель Михаил успел отлежать в больнице 3 дня до моего прихода на отделение. Так что первые 18 дней мне было там не скучно. Один раз порядочная жена Михаила в передаче принесла двухлитровую коробку якобы с соком. На самом деле сок был заменён на приличный дорогой портвейн! Почему именно портвейн, да потому, что именно им лучше всего запивать бастурму (для тех, кто не знает: это вяленое мясо со специями), которая была принесена ею в этот же раз. Всевозможные фрукты и ягоды и минеральная вода также приносились его женой и дочерью. Но самым ценным гостинцем всё же оставался "Беломор". Так вот, этот Михаил, живущий рядом с Пряжкой, после своей выписки станет еженедельно, по субботам, навещать меня и приносить солидную продуктовую передачу, морально меня поддерживая.

Читатель-избиратель, ты уже понял, что меня продержат на Пряжке долго?

Я ведь подробно рассказал Михаилу про себя, поэтому и про желающего мне помочь Диму Блюменталя, находящегося в Германии на ПМЖ, я также рассказал. Я выразил Михаилу своё сожаление, что не могу связаться с Димой по телефону. На что Михаил ответил мне:

– Почему бы и нет? Ты мне дай адрес своей тёти, напиши, как её зовут, и я приду к ней на Набережную, расскажу ей, где ты, и возьму у неё твой мобильный телефон с зарядкой, и принесу сюда, и незаметно передам тебе их под столом на следующем свидании. И ты позвонишь в Германию своему Диме!

Следует отметить, что мобильные телефоны на Пряжке в отделениях на руках у пациентов были запрещены. И Михаил принёс и передал мне мой мобильник с зарядным устройством! И я набрал Димин номер телефона в Германии и повесил трубку. Он мне тут же перезвонил. Естественно, что он поразился моими перипетиями в последнее время. И пообещал мне помочь выехать в Германию, как только я выйду из дурдома (психушки).

Михаила Юрьевича Кузнецова выписали, и мне стало совсем одиноко среди дураков и психов – и поговорить, что называется, стало не с кем. А врач всё игнорировал меня на обходах. Потом он ушёл в отпуск, и другой врач, подменяющий его, на обходе дал мне понять, что выпиской не своих пациентов он не занимается, то есть мне надо ждать выхода из отпуска своего врача. Прошёл месяц. Вышел на работу из отпуска наш врач. На обходе он мне сообщил, что записал меня в очередь на энцефалограмму головного мозга, и мне надо ждать подхода моей очереди. Очередь подошла. Мне на голову надели "шапочку" из проводов и предупредили, чтобы я не кашлял и вёл себя тихо-спокойно, пока подключён к "шапочке". Но я не сдержался и кашлянул. Меня заругали, но переделывать энцефалограмму не стали. После снятия энцефалограммы на обходе врач мне сказал, что надо ждать обработки данных. Опять жду. Данные обработаны, теперь врач решил показать мою энцефалограмму профессору. А профессор в больнице не сидит, а лишь изредка приходит. Теперь я жду прихода профессора.

Тем временем психи меня застучали, что у меня в палате есть мобильный телефон. Приходит медсестра и забирает его у меня. А в следующий приход Михаила Юрьевича его ко мне не пускают, говоря, что не положено бывшим пациентам навещать пациентов действительных. Я не выдержал и обозвал не пустившую ко мне Михаила Юрьевича старшую медсестру нехорошим словом, кем на самом деле она является. Приводить слово не буду. Сестра обиделась до такой степени, что приказала сатрапам из психов привязать меня к кровати в качестве наказания. Сатрапы с радостью принялись исполнять приказание. Работали они со рвением, то есть привязали меня крепко, так что я едва мог пошевелиться. А если честно признаться, то телефон мне был больше не нужен, так как звонить мне было больше некому.

Пришёл профессор в больницу. Меня показывают ему. Был типа консилиум., ведь кроме профессора присутствовал мой врач с отделения и ещё какой-то другой врач. Мне задавали вопросы. Я отвечал. В какой-то момент, когда я говорил, профессор наклонил голову вбок и спросил тихо другого врача:

– Вам не кажется, что у него кривой череп? – и он вместе с другим врачом пристально уставились мне не в глаза, а мимо них-на мой череп.

– А вот смотрите, какая у него интересная энцефалограмма: какой всплеск!-тыкает врач профессору на мою энцефалограмму.

Я понимаю, что этот всплеск образовался от того, что я не сдержался в душном помещении, где мне снимали энцефалограмму, и кашлянул.

А вопросы мне задавали всякие. В том числе, что я буду делать после выписки из дурдома, как я буду жить дальше? Мне было сложно дать лаконичные ответы врачам. И я чего-то говорил, что это не дело врачей, которые должны лечить и только, и что я намерен писать Книгу. Зачем писать – тоже объяснил. Но не знаю, поняли ли они меня правильно в отношении Книги. О своём президентстве и царствии я, естественно, не заикался: боялся, что, точно, сочтут психом и не выпишут. Результата беседы мне в глаза не сказали, а просто увели из кабинета на отделение. А через пару дней (почему не сразу? – не знаю) врач отделения говорит мне:

– Пиши заявление на имя главного врача больницы, в котором просишь выписать тебя из больницы "потому что больше не нуждаешься в услугах больницы". Запомни эту формулировку: "больше не нуждаешься в услугах больницы".

Я так и написал и позвонил в тот же вечер с городского телефона из кабинета старшей медсестры отделения Михаилу Юрьевичу Кузнецову, и попросил его принести мне какую-нибудь тёплую одежду, ведь уже кончается сентябрь – последнее число! На следующий день Михаил Юрьевич приносит мне курточку и свитер. Удивительный он человек, выписавшийся из больницы и продолжающий после выписки навещать меня, своего соседа по койке, около двух месяцев и делать мне солидные продуктовые передачи! Причём, после того, как у меня забрали телефон, его на свидание со мной не пускали, а только забирали у него передачу для меня.

* * * (Звёздочки ╧71)

2 октября меня выписывают, то есть я иду на улицу. Итак, я повторяю, я пробыл на Пряжке 2 месяца и 22 дня! Хорошо, что Михаил Юрьевич принёс мне одежду – теперь я одет по погоде. Куда мне теперь идти? Мне это ясно: на Набережную, то есть к тёте Надине. Срочно звонить Диме Блюменталю в Германию. Я пришёл на Набережную. Тёти Надины не было. Была Настя. Я ей рассказал о своих планах бежать в Германию, чтобы по-настоящему отдохнуть, а не так, как на Пряжке. Настя разрешила мне переночевать у них в квартире. я помылся в ванне, меня накормили, и я позвонил в Германию Диме, сразу повесил трубку. Он мне перезванивает на тёти Надинин телефон. Я ему сообщаю, что вот я вышел из дурдома только что. Дима обещает немедленно заняться моим делом, то есть моей отправкой в Германию. Также в этот вечер я звоню со своего мобильного девушке Веронике, чтобы договориться о встрече с ней, чтобы передать ей её книгу "Парфюмер" и забрать у неё свою грамматику от издательства DUDEN.

На следующий день я встречаюсь с ней. Она уже не улыбается мне, ведь я уже не в ангельском наряде, да и задержка её книги у меня заставляет её дуться. И одета Вероника на этот раз не в белое. В общем, ничего ангельского в ней также нет как и во мне. И говорить нам друг другу нечего. Поэтому, только обменявшись книгами, мы расстаёмся. Иду в финское консульство узнать, сколько мне надо денег для оформления визы и на фотографию. 35 евро плюс 2 евро (консульский сбор) плюс 100 рублей сфотографироваться. Перезваниваю Диме в Германию, докладываю, сколько мне надо денег на оформление визы плюс 30 евро на дорогу до аэропорта Хельсинки на автобусе.

Спать я иду на лестницу, но теперь там уже нет ни фанеры с картоном, ни старых курток, на которых я спал прежде. Пришлось идти на помойку. Но там мне не сильно везёт в поисках подстилки. Что-то подобрал, но не достаточно.

На следующий день, 4 октября, я уже встречаюсь с Диминой женой Леной, по делам приехавшей из Германии. Она передаёт мне тысячу восемьсот (1800) рублей. Мне этой суммы должно хватить на заказ визы и фото, и ещё должно остаться что-то на прокорм – рублей 500.

Также вечером 4 октября я встречаюсь с Алексеем Виноградовым, с которым я лежал вместе на Пряжке. Он передаёт мне добротные кожаную куртку и модное пальто, новую футболку с рисунком и целый мешок ещё тёплых пирожков с разными начинками, штук 30. Говорит, что его мама работает на их производстве. Вот какие душевные люди живут в нашем Городе! Алексей Виноградов и его мама! Привет Вам!

5 октября я подаю свой загранпаспорт в финское консульство, оплатив 35+2 евро+100 рублей и заполнив анкету. Получить визу я смогу через 2 недели, то есть начиная с 19 октября. Мне осталось как-то прожить всего 2 недели! Прожить на лестнице или где-либо ещё.

Через день, 7 октября, в субботу, я иду в Александро-Невскую Лавру. Я прошусь на временную работу по уборке листьев (ведь настало время листопада), лишь бы мне предоставили кров. Разговаривающий со мной монах рекомендовал мне прийти по этому вопросу в понедельник, обязательно взяв с собой военный билет, и меня примет заведующий хозяйственными работами монах.