Текст книги "И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 89 страниц)

Третья комната считалась моей. Вход в неё был из коридора, и она была изолированной. Спальным местом служила мне узкая тахта – подарок бабушки Тони, когда мы жили ещё на Гражданской. На большом лакированном столе, приобретении самих родителей, стояла пишущая машинка матери. Так что комната одновременно являлась и её рабочим кабинетом. Перед столом один стул для сидения матери во время работы. До покупки упоминавшегося секретера из мебели стояла ещё низкая тумбочка из комплекта с гардеробной доской с зеркалом и крючками. В тумбочке хранились мои игрушки и тетрадки с учебниками, а не обувь, для чего тумбочка предназначалась по идее. Люстра была обычная советская без изысков. А также, к стене прислонённый, стоял мой велосипед "Орлёнок". И всё.

В коридоре в углу у входа стояли лыжи. Рядом, сбоку от коврика, на котором обувь, плетёная из пластмассовых полос корзина для белья, предназначенного для стирки, то есть для грязного. В коридоре обыкновенная лампочка на проводе. И вешалка-доска с зеркалом рядом с корзиной.

И последнее. Кухня. В ней всё как и должно быть на кухне: подаренный бабушкой Томой холодильник "Юрюзань" средних размеров под окном, рядом обеденный стол, обычный советский, без скатерти, серый. И табуретки. И совсем ближе ко входу на кухню – белый шкаф-пенал для чашек, хлеба, банок. В углу за раковиной стиральная машина "Сибирь". Рядом пустое пространство с собачьим ковриком на полу. Далее, ближе к окну белый кухонный стол с дверцами и ящиками. Совсем у окна, то есть напротив холодильника,-газовая плита, обычная "положняковая", а не какая-нибудь купленная лично. Люстра на кухне – белый шар.

Во всех помещениях квартиры симпатичные занавески, благо, со вкусом у матери было всё в порядке. В коридоре стенные шкафы с одеждой, посудой, книгами. Книги хорошие, но не "макулатурные" (то есть не такие, которые продавались только при сдаче макулатуры на талоны).К чему это я так подробно описываю интерьеры квартиры? Да к тому, что вдруг кто-то захочет снимать кино про меня.

Газеты выписывались разные. "Ленинградская правда или (потом) "Смена", "Ленинские искры" (для меня), "Литературная газета" также выписывалась в некоторые годы, когда родителям везло, и они вытаскивали на работе счастливый жребий на подписку. Из журналов – "Работница", "Техника-молодёжи", а для меня польский "Малый моделяж" (я вырезал и клеил из бумажных деталей модели кораблей, танков, самолётов, замков).

* * * (Звёздочки ╧8)

Одноклассники по 261-ой школе не успели стать моими школьными друзьями, так как я покинул эту школу после четвёртого класса, одноклассники по 479-ой не смогли стать моими друзьями, потому что я сразу после дальней школы возвращался к себе домой, и не было такого случая, чтобы кто-нибудь из них побывал у меня дома, чтобы поиграть-позаниматься вместе, так что все мои дни рождения в школьный период были одинаковыми, то есть без гостей-друзей-одноклассников. Кроме первоклассного дня рождения лишь в третьем классе на моём юбилее (10 лет) побывал одноклассник Гарик Кокурин, но начав посещать с четвёртого класса детскую художественную школу, я перестал и гулять с ним, и заходить к нему домой, чтобы вместе поиграть. Кроме прихода Гарика на моё десятилетие, на котором по этому случаю стояло на столе 10 бутылок "Пепси-колы", этот мой день рождения памятен мне приходом дяди Саши с десятирублёвым подарком – вторым локомотивом для моей железной дороги. Напившись, профессор Горного института пошёл отлёживаться-спать в родительскую спальню.

Классе в восьмом я с сестрой и матерью были в гостях у Сергеевых. Олег Сергеев-отцовский друг со времён их учёбы в Горном. У Вики Сергеевой, его дочери, был день рождения. Родители Вики и моя мать праздновали на кухне с алкоголем, в Викиной же комнате собрались мы, дети: Вика, Полина, я и ещё одна девочка (Викина подруга). Вот и все детские праздники, которые я пережил. Не густо! Но я тогда в школьные годы не комплексовал от одиночества, так как я не считал себя чем-то обделённым в плане общения. Лишь только сравнение мебели, и игрушек и детских книжек меня удручало.

* * * (Звёздочки ╧9)

Большую часть своих родственников всем скопом в одном месте разом я видел ежегодно в один и тот же день года – день смерти бабушкиного Тониного отца Александра, умершего от голода в блокаду. Бабушка Тоня на Набережной собирала в этот день памяти клан Павловых на званый обед – пусть едят вкусно и досыта, а не так, как отец бабушки Тони в блокадном Ленинграде. На столе обязательно присутствовали пироги.

А о муже бабушки Тони, то есть моём деде поляке Викентии, я ни разу от бабушки разговоров не слышал. Сначала я не спрашивал, потому что не знал слова "дед", а позже, когда подрос и учился в школе, мне также в голову не приходило спрашивать, но интуитивно я чувствовал, что биография Викентия Бóбровича – это бабушкина тайна. Учась в старших классах я лишь "выудил" из бабушки то, что Викентий из "благородных", и что мать его Жозефина была родом из Варшавы, и что фотографий родственников-Бóбровичей не сохранилось по причине опасности компрометации такими фотографиями в сталинские времена, то есть я делаю вывод, что, возможно, поляк Викентий был из "неблагонадёжных", и был репрессирован. Но это только моё предположение. Когда же я созрею задавать вопросы о своём деде Викентии, то бабушка Тоня уже умрёт, унеся его тайну в могилу. А будучи взрослым, с родственниками-Павловыми я буду встречаться так редко, и всё при таких обстоятельствах, что будет не до расспросов о Викентии.

* * * (Звёздочки ╧10)

А детскую художественную школу я всё-таки бросил на третьем году обучения из четырёх весной, когда я учился в шестом классе. За время учёбы в пятом классе я ,ясное дело, успел познакомиться со всеми одноклассниками, и меня после занятий в школе ╧479 тянуло остаться в её окрестностях, где рядом с ней проживали они. Было это уже в шестом классе. Несколько раз я "зависал" у Сергея Бабича до вечера или же приезжал на своём велосипеде во дворы, где жили мои одноклассники, так как во дворе дома на Стачек и в соседних дворах мне было скучно. Но этот период был коротким – только весна-84. Учась в седьмом классе я уже не оставался у Бабича и не ездил туда на велосипеде, хотя уже и не учился больше в художественной школе.

Моему решению её забросить предшествовал вызов моей матери Павлом Витальевичем, моим преподавателем, в художественную школу. Он предложил моей матери посмотреть, как рисуют-пишут мои одногруппники, и сравнить их успехи с моими. Он спросил мать, стоит ли мне дальше продолжать посещать занятия, дав ей понять, что заставлять меня ходить дальше в художественную школу значит только мучить меня. Я сам этого разговора не слышал, а только видел издали сидя за мольбертом, как они разговаривают, но смысл разговора был точно такой, ведь мать по предложению Павла Витальевича прошлась по студии и заглянула в работы всех детей, сравнивая их работы с моей. Чувства стыда перед матерью за то, что я так плохо малюю, я не испытал, было только что-то вроде досады. Досады за то, что мать вызвали в эту художественную школу. А то ведь я учился в обычной школе, и туда ни разу моих родителей учителя или директор специально не вызывали, будь то за плохое поведение или за плохую учёбу. А тут, на тебе! – вызвали. После посещения матерью художественной школы дома со мной родители ни о чём не разговаривали, типа, пускай ходит и дальше в неё. Но я её забросил не сразу после этого эпизода, а только когда потеплело, и мне захотелось больше гулять с одноклассниками, то есть только весной. А вызывалась мать зимой.

* * * (Звёздочки ╧11)

А учась в седьмом классе я уже перестал гулять по той причине, что одноклассники, уже повзрослев, окончательно сформировали по несколько человек группочки, которыми и дружили, и в кино вместе ходили, а я оказался вне какой-либо группочки друзей. Был одиночкой. В силу отдалённости своего места жительства от школы. Но я не унывал, так как я уже твёрдо знал, кем хочу стать, когда вырасту. А для этого надо хорошо учиться. И чтобы перевели в девятый класс, иначе моя мечта не осуществится. А решил я стать, как Кулик, моряком загранплавания. Он был образцом успешного и обеспеченного человека для меня. Перспектива быть похожим на отца, то есть поступать в Горный, меня не прельщала.

– Правильно, правильно, – говорила мне мать, – пойдёшь учиться в Макаровку и будешь возить мне джинсы и прочее из-за границы, – приоденешь мать. Учись хорошо и поступишь в неё. А не будешь учиться хорошо, то пойдёшь в ПТУ. Вон, Вове Трубникову, твоему бывшему однокласснику, точно светит оно: вечно я вижу его бесцельно шатающегося по дворам вместо того, чтобы сидеть дома и учиться.

Я внял этому увещеванию матери и захотел снабжать её фирменными шмотками, то есть решил поступать в Ленинградское высшее инженерное морское училище имени адмирала С. О. Макарова. И не гулял. После школы. И не прогуливал. Занятия в ней.

А ещё во время учёбы классе в седьмом у меня на уроках математики было «хобби». Я невнимательно слушал, когда кто-то у доски выполнял домашнее задание (у меня-то оно всегда было сделано правильно!), и рисовал в черновике – тонкой тетрадке или на промокашке (в 479-ой школе требовали, чтобы мы писали перьевыми ручками, а не шариковыми). Потом показывал свои рисунки Андрею Ганюшкину, который сидел как и я на дальней парте, только в другом ряду, передавая незаметно для учительницы Ольги Константиновны. Потом меня посетила мысль завести специальную толстую тетрадь в 96 листов, чтобы на уроках рисовать именно в ней, а то тонкие черновики быстро кончались, и промокашки тем более быстро исписывались или покрывались чернильными пятнами. Так что они быстро выбрасывались, и было жалко хороших рисунков на них. К тому же рисунки в черновике или на промокашке могли быть замечены ходящей между рядами парт Констанцией (Ольгой Константиновной Филипповой). Поэтому-то и была мной заведена толстая «Синяя тетрадь». В ней кроме меня стал рисовать и Андрей Ганюшкин. А чуть позже к нам присоединился ещё один троечник Серёжа Парамонов. На страницах «Синей тетради» мы рисовали что-то типа плакатов, прославляющих военную мощь Америки и западный образ жизни. Рисовали также комиксы. Темой рисунков могли быть и американские рейнджеры, ковбои с индейцами, ку-клукс-клановцы с неграми, гангстеры, в общем, сплошной американизм в рисунках, а кроме него рисовали также пиратов, викингов, всякую фантастическую технику и всякие непристойности, какие обычно пишут и рисуют на заборах, стенах и партах. Мы же, сознательные ребята, понимали вред, пиши-рисуй мы в указанных местах, но нам всё равно хотелось самовыражаться. «Синяя тетрадь» кем-либо из нас троих бралась к себе домой, и рисунки перьевой или шариковой ручкой раскрашивались цветными карандашами, ручками и фломастерами. Чтобы подписывать в комиксах слова героев, часто с матом, или делать какие-нибудь антисоветские подписи на рисунках, мной был разработан специальный алфавит, на подобие китайских или египетских иероглифов, так что никто посторонний кроме нашей троицы не смог бы разобрать подписей к рисункам. Тетрадь разрослась, когда закончилась: к ней была подшита ещё одна. Все одноклассники-мальчики любили её листать. Кончилось всё тем, что мы осознали, что если эта «Синяя тетрадь» попадёт учителям в руки, то нам точно не сдобровать. Тогда мы пошли после уроков всем классом (мальчики) на ближайшую помойку и сожгли эту тетрадь.

* * * (Звёздочки ╧12)

За время нашего проживания на проспекте Стачек я не помню, чтобы отец по выходным сидел дома или мы куда-нибудь сходили всей семьёй. Такое бывало только в моё дошкольное детство. Когда нам установили на Стачек телефон, то он, сидя в кресле, звонил всем подряд. Своей родне, которой у него была целая куча, или своим друзьям по Горному или по работе. Кто-нибудь его да пригласит к себе. Не просто так, так в чём-либо помочь по хозяйству. Отец в памяти моей так и запечатлелся вечно сидящим по утрам выходных дней за телефоном, подёргивающий коленками в раздумьях, кому бы ещё позвонить, если никому из тех, кому он уже дозвонился, не нужна была его помощь. Помощь он оказывал разную. Передвинуть мебель, удлинить электрический или телефонный провод, позаниматься с детьми своих родственников и друзей по математике и физике. Или просто поиграть в карты с другом ещё с "Проектпромвентиляции" Ивановым. С отцом вместе я ездил только на Набережную да в Бернгардовку. На дачу к Полине или с Полиной ездила и моя мать. Туда иногда бралась и Майра, благо, удобный автобус двойка тогда ходил от Кировского завода до Финляндского вокзала. А там на электричке. А с матерью я вообще никуда кроме магазинов не ходил. Лишь иногда всей семьёй на Набережную на салют, и то редко. А так больше с ней никуда. А по магазинам, например, так в очередь за маслом, обыкновенным сливочным, в универсам, чтобы масла дали сразу на двоих. Или в очередь за мясом (в универсаме полно было всяких разных очередей за многими продуктами). Даже, помню, утром перед школой я стоял с матерью в универсам. За маслом. И за колбасой. Если постоять, то масла и колбасы хватало, а вот с мясом могло не повезти. Вот были времена!

А вообще, нет, я вспомнил! Вспомнил поездки с матерью на 36-ом трамвае (13 остановок) до кольца в Стрельну. В своём раннем школьном возрасте, то есть летом 79, 80, 81, 82 годов, когда там ещё можно было купаться в заливе. Мы загорали и купались в Финском заливе на участке, где расположен тогда заброшенный Константиновский дворец – ныне морская резиденция Президента Российской Федерации. Мы загорали и играли в карты. И дома в летние каникулы моих первых школьных лет мы с матерью играли в карты. На кухне. До глубокой ночи. В тишине. Так как радио по ночам не работало. Когда я подросту, больше в жизни мы не поиграем с ней никогда.

* * * (Звёздочки ╧13)

В середине восьмидесятых отец летал каждый год "в поле" в Узбекистан. И мать тоже иногда летала тогда. Однажды в аэропорт Пулково провожал её я один. По дороге домой за мной увязался какой-то дядька. Наверное, педофил. Я еле от него отвязался-убежал, пересев в другой автобус. А он не успел в него войти, так как двери закрылись. Я встал у заднего окна автобуса и видел, как дядька махал мне раздосадовано кулаком. Я тогда не понял, зачем за мной по пятам идёт этот маньяк, но теперь я точно знаю, догадался, что это – педофил. Слава Богу, что мне удалось от него удрать на автобусе. "Икарусе".

* * * (Звёздочки ╧14)

В восьмом классе я был принят в комсомол. Со второй попытки. С первой не получилось, так как на собрании комитета комсомола школы мне задавали дурацкие вопросы из истории комсомольского движения. Я был безыдейным, но осознавал необходимость вступления в ВЛКСМ для дальнейшей карьеры: в ЛВИМУ имени адмирала Макарова брали только комсомольцев, то есть якобы идейных.

Когда я перешёл в девятый класс, то меня самого от класса избрали в комитет комсомола школы. В комитете мне дали нагрузку: отвозить восьмиклассников в райком комсомола для принятия их в члены ВЛКСМ. Сколько человек я привезу в райком, столько раз я должен буду повторить следующее, встав: "Решение первичной комсомольской организации: принять Ивана Иванова (или имя следующего кандидата на вступление в комсомол) в члены ВЛКСМ; решение комитета комсомола: утвердить решение первичной комсомольской организации". После этой церемонии я заходил к однокласснику Ване Ковалевскому, который жил недалеко от Кировского райкома , и мы целый вечер играли в карты. С ним я попробовал курить и пить. Курили "Ту", пили дешёвые вина. И слушали "Åквариум". В общем, балдели. Вот такой я был комсомольский комитетчик!

* * * (звёздочки ╧15)

В начале 1987 года у бабушки Лизы на Сапёрном переулке, 6 в квартире 36, коммуналке, произошло следующее: одни из её соседей съехали с квартиры, получив в порядке очереди квартиру, освободив комнату площадью 21 квадратный метр. И тогда в пятикомнатной коммуналке осталось два квартиросъёмщика: бабушка Лиза и еврейская семья Шер, состоящая из трёх человек. Бабушка Лиза занимала с давних времён одну комнату площадью 16,5 квадратных метров. А еврейская семья три, две из которых смежноизолированные, 18 и 9 квадратных метров, имели один выход в коридор и когда-то были одной большой комнатой в три окна. Так вот, пятая 21-метровая комната освободилась, и совместный ум моего отца и еврейской семьи придумал следующее: пойти в жилконтору и попросить списать эту большую жилую, но пустующую комнату, из жилого фонда и перевести её в категорию МОП (места общего пользования), так как в 137-метровой пятикомнатной квартире кухня была площадью всего 8 квадратных метров, что мало для большого количества людей-неродственников. На кухне стояли две газовые плиты и два кухонных стола. Так что, было не развернуться. И кому-то есть на кухне было неудобно, потому что тесно. Жилконторские чиновники вняли просьбе ходоков из квартиры ╧36 по Сапёрному переулку, 6 и перевели 21-метровую комнату в разряд нежилой. Так эта квартира из пятикомнатной на бумаге превратилась в четырёхкомнатную, но зато с большой столовой в 21 квадратный метр.

Как только эта операция по переводу комнаты в разряд нежилой была завершена, между еврейской семьёй Шер, занимавшей три комнаты, и нашей семьёй, имевшей трёхкомнатную смежно-изолированную квартиру площадью 62 квадратных метра, был совершён обмен жилплощадью. Евреи Шер были счастливы, оказавшись в отдельной квартире, мы тоже, благо, теперь мы заживём в центре города, съехавшись с бабушкой Лизой.

Но благополучно завершившемуся обмену с евреями Шер предшествовал период уговора отцом и мной моей матери. Она поначалу не соглашалась: её устраивала квартира на Стачек. Отец же уже тогда лелеял мечту в будущем, когда мы с сестрой вырастим, разменять и эту квартиру на Сапёрном, получив, наконец, свой отдельный угол, точнее, комнату, разведясь с матерью (нет, о разводе он, конечно, нам с матерью не говорил, но я уже был достаточно большой, чтобы понимать, чего хочет отец от матери и от новой квартиры). Отец в разговоре со мной убеждал меня в полезности обмена квартиры на Стачек на квартиру на Сапёрном аргументом, что в результате обмена я и сестра получим по отдельной комнате в новой квартире, и что пишущая машинка больше не будет стоять у меня в комнате. Честно говоря, к машинке я уже привык, и комната у меня на Стачек была. Но я хотел, чтобы отдельная комната появилась и у моей сестры. Я этого так хотел! А то однажды утром на Стачек я зашёл в большую комнату, чтобы что-то взять из шкафа-стенки, но я увидел то, что мне никак нельзя было видеть: сестра спала со съехавшим набок одеялом в задравшейся ночнушке, и я увидел её кровоточащий срам. Но точнее сказать не увидел, а заметил, потому что я сразу же отвернулся и пулей выбежал из большой комнаты. Вот поэтому-то я и желал сестре отдельной комнаты, чтобы больше не видеть её неприкрытого срама. Никогда! Вот поэтому я вторил отцу и уговаривал мать переехать на Сапёрный. Я считаю, что не будь моего "нажима" на мать (нет, открывшийся мне срам сестры я сохранил в тайне), отцу вряд ли удалось бы в одиночку убедить-уговорить мать переехать на Сапёрный, у него одного не хватило бы авторитета в глазах матери. Так что наш переезд на Сапёрный я считаю свое заслугой. Перед всей нашей семьёй, и перед Полиной в особенности. Но сестра тогда была ещё маленькой (перешла в восьмой класс) и не понимала этого. В дальнейшем о моей роли в нашем переезде я с сестрой не разговаривал, и она не знает всей интриги его.

* * * (Звёздочки ╧16)

Накануне переезда я успел сходить от школы на трудовую практику на Кировский завод. Кого-то из ребят поставили за станки, мне же не повезло. Моя работа в цеху заключалась в следующем. Выколачивать-выбивать крепёжные штифты из сегментов от дискообразной пилы, когда зубья сегментов затупятся. Было очень шумно, когда я кувалдой бил по пробойнику. Мне не хватало сил выбить штифт одним ударом, и двумя, и тремя. Тупому мастеру было не понять, что у меня ещё нет силы здорового взрослого мужчины, и он меня пристыжал, этот тупой мастер. Спустя неделю тупой, почти безрезультатной работы меня перевели в мастерскую на этом же заводе, где я должен был полировать плитки Иоганнеса до зеркального блеска. В мастерской трудились женщины, и вовсю пахло бензином. В общем, хотя я и заработал на заводе около сорока рублей, мне работать на заводе не понравилось.

А ещё каждое лето я, когда подрос, выезжал с кем-нибудь из родителей на прополку грядок в подшефный совхоз "Фёдоровский". Для родителей это была обязаловка. Поскольку они в ВИТРе работали вместе, то и в совхоз они должны были ездить вместе. Но на практике в совхоз ездил только кто-то один из моих родителей, а я ездил за другого из них. То есть я ездил с отцом за маму, а с мамой за отца. Ох уж эти бесконечные грядки до самого горизонта! А из какого-то сельского домика сбоку от поля доносился "Modern Talking": всего пара песен, наверное, записанных с телевизора, с передачи "Утренняя почта", всё громыхали и громыхали после перемотки магнитофонной ленты назад. Интересно отметить, что инструмент под названием тяпка совхозом не выдавался, а надо было иметь свою. Так вот, электричка, в которой мы ездили в совхоз до Павловска, была заполнена сплошь такими же шефами с тяпками, торчащими из сумок.

* * * (Звёздочки ╧17)

В конце июня 1987 года мы переехали на Сапёрный переулок, 6 в квартиру 36, съехались, таким образом, с бабушкой Лизой. Первую ночь проживания на новом месте я запомнил. Прежние жильцы Шер поснимали повсюду в квартире с окон сетки от комаров, так что от комариных укусов и постоянного писка над ушами сна ни у кого из нашей семьи в эту ночь не было, ведь средств от комаров типа одеколона "Гвоздика" у нас не имелось в наличии, так как на Стачек комаров не было. И первым приобретением на новой квартире была марля (сетки были в дефиците и были приобретены не сразу).

Лучшая комната, светлая, площадью 16,5 квадратных метров, с альковом (это типа ниши для постановки кровати) была отдана Полине. Я разместился в описанной 21квадратно-метровой комнате, то есть мы, как отдельная семья в отдельной квартире, не стали использовать её по её новому назначению, то есть как МОП. Ведь она комната как комната. Большая. И тоже с альковом. Эти две комнаты выходят в светлый двор, как и большая ванная с окном и кухня. Квартира на Сапёрном была коридорной системы, то есть двери налево и направо в комнаты. Так вот, по другую сторону коридора была комната бабушки Лизы, такая же, как и у Полины, то есть в два окна, 16,5 квадратных метров площадью и с альковом. В альковах всех трёх комнат кроме диванов-кроватей могли уместиться и шкафы. У бабушки Лизы, например, в алькове стоял "ждановский" трёхстворчатый шкаф. У Полины – двухстворчатый, а у меня в алькове – тумбочка для белья и книжная полка над ней. Но на этой полке книг стояло мало. Основное её пространство занимали пластмассовые солдатики и ёлочки от железной дороги. Четвёртая дверь с коридора на той же стороне, что и комната бабушки Лизы, ведёт в две смежные комнаты: так называемую гостиную, площадью 18 квадратных метров, и дальнюю, то есть родительскую спальню, площадью 9 квадратных метров. В этой спальне кроме полутораспальной тахты, трёхстворчатого шкафа, трельяжа стоял стол с пишущей машинкой матери. И стул перед столом. В гостиной диван, что стоял раньше на Стачек, и на котором раньше спала Полина. И мебельная стенка. И тумбочка с телевизором между двумя окнами. Полина теперь спала на широком диване, который был отдан ей бабушкой Лизой. Я спал, как и раньше, на узкой тахте. А в коридоре с коммунальных времён осталась стоять нижняя часть от буфета тёмного дерева. На ней стоял телефон. О телефонах. Отец откуда-то приносил неновые аппараты и устанавливал их во всех комнатах кроме бабушки Лизы, и на кухне на холодильнике. Придёт время, и у меня в комнате будет стоять два телефонных аппарата: один на "злом" секретере, другой будет крепиться в алькове на стену. Но звонки у всех телефонов, кроме коридорного, будут отключены. Лишь когда мать печатала на машинке, то она включала звонок у своего аппарата в спальне. Обстановку комнаты бабушки Лизы не описываю, скажу лишь в двух словах: она была меблированной.

Окна трёх комнат: гостиной, спальни и бабушки Лизы выходили в тёмный дворик на глухую стену противоположного дома на расстоянии менее десяти метров. Мы жили на третьем этаже, а эта стена возвышалась до уровня четвёртого, так что в окна была видна лишь полоска неба, и то, если подойти к самому окну и посмотреть вверх, то есть эти комнаты были тёмными. Зато было тихо в этих трёх комнатах и прохладно летом. Чего не скажешь про главный дворик. Он, как и дальний, был голым заасфальтированным. И у детворы со всего Сапёрного он пользовался популярностью для детских коллективных игр. Так что он был шумным. Но не от машин, а от голосов и смеха детворы. Машины во двор не заезжали. Из-за того, что ворота во двор были с поворотом. А мусорные баки стояли под вторыми воротами, ведущими в описанный выше глухой дворик с мрачной стеной без единого окна напротив. А коридор в квартире делал поворот на 90 градусов и состоял, таким образом, из двух длинных прямых участков, каждый из которых смотрелся самостоятельно. А ещё была прихожая, отделённая коридора дверью. Вот в такую квартиру мы переехали. А находилась она в семи-десяти минутах ходьбы (смотря как идти) от станции метро "Чернышевская". Сапёрный переулок пересекает улицу Восстания и упирается концами в улицы Маяковского и Радищева. Так что он параллелен улицам Салтыкова-Щедрина и Некрасова и находится между ними. Дом ╧6 близок к улице Маяковского. Переехав на Сапёрный, мы с Майрой почти перестали гулять, приучив её ходить в туалет в ванную комнату по команде, которую собака с удовольствием выполняла (дважды просить-командовать не приходилось). Повторяю: команду приводить не буду.

С бабушкой Лизой мы не стали вести общее кухонное хозяйство, так что она как жила в своей комнате в коммуналке, так и продолжила жить также в новоиспечённой отдельной квартире. Она продолжала выходить из своей комнаты только в места общего пользования, а в наши комнаты она не совалась.

* * * (Звёздочки ╧18)

В сентябре 1987 года мы с сестрой перешли в близлежащую школу ╧203. Я – в 10-ый, а сестра – в 8-ой классы. Для меня это была уже четвёртая по счёту школа. Для сестры – третья.

Первого сентября после одного урока, так называемого "урока мира", мой новый класс и я вместе с ним поехали в Павловск. В Павловский парк. Гулять. Был откуда-то взят профессиональный экскурсовод по Павловскому парку. Но мы его не особо слушали. Мои новые одноклассники после летней разлуки живо беседовали друг с другом, делясь своими впечатлениями от прошедшего лета. Новеньким в классе был не я один, так что я не оказался одиночкой в разбившемся на группы классе. Кроме меня новеньким был Вадик Соколов. Мы с ним и общались. В основном. Но талант нашего сопровождающего-экскурсовода был велик, так что ему удавалось всё-таки временами привлечь наше внимание к местам, которыми мы проходили. И мы все вместе оценивали красоту окружающей нас природы. Эта милая экскурсия запала мне в душу на всю жизнь.

В 10-ом классе у меня, естественно, был и урок французского языка. Так вот, "Окунь" (так называли учителя-француза Леонида Исааковича за его выпученные глаза) был философом. И как философ, он на своих уроках меня игнорировал, поняв, что по французскому я абсолютный ноль, и ставил мне автоматом пятёрки, так что я мог не тратить зря время на изучение с нуля французского языка, и "Окунь" не тратил на уроках своё время на меня, сосредоточившись на обучении остальных учеников класса, бывших ему родными, то есть таких, кто обучался у него в классе французскому языку много лет. Забегая вперёд скажу, что и на выпускном экзамене по французскому языку "Окунь" подозвал меня отвечать именно ему, так что имея ноль знаний по французскому, я получил пятёрку в аттестате!

По традиции я учебники не читал и в 10-ом классе. Даже не открывал, так как разрисовывать уже не собирался, потому что вырос. Так что в аттестате я по литературе получил законную тройку, по русскому – четвёрку, а по математике и физике – также четвёрки.

Учёба в вузах

Макаровка

Ну вот, я школу и окончил. Так и не нажив настоящих школьных друзей. Пора определяться окончательно, куда пойти учиться дальше. Конечно же, в Макаровку на судоводительский факультет. Не в Горный же. Макаровка ведь престижней. Ну и что, что в неё большой конкурс на мой факультет. Если похожу на подготовительные курсы при Макаровке, то точно поступлю, ведь отец поможет-поднатаскает меня по типовым экзаменационным заданиям что по математике, что по физике. А сочинение как-нибудь напишу, лишь бы без ошибок. А в Горный пусть идут все остальные Павловы. Кроме профессора Горного института Павлова Александра Викентьевича (моего дяди Саши), его обоих сыновей Игоря и Серёжи, тёти Надины, в нём уже отучились сын тёти Сони (сестры бабушки Тони) дядя Юра, учится моя кузина Анка, а на следующий год точно будут поступать кузина Настя и троюродная сестра Маша (внучка тёти Сони), а ещё через год – Витя (сын Игоря). Все они Павловы. Так что впору переименовывать Горный институт имени Плеханова в Горный имени Павловых. Это такая шутка. А ещё учился в Горном мой дядя Володя Малахов (мамин кузен, то есть сын бабушки Томы). В общем, я не пошёл поступать в Горный. Мне не важна была протекция дяди Саши, профессора Горного, при поступлении, так как я и так хорошо учился в школе (так я считал) и достоин поступления в более престижный вуз. Тут ещё следует отметить ещё раз, что моя семья стояла как бы особняком в большом клане Павловых, и я не ощущал династического единства с кланом в выборе места учёбы.

– Правильно, правильно, – утверждала меня мать в моём решении поступать в Макаровку. – Мы ещё утрём носы всем Павловым: ты будешь плавать! А не землю рыть!

Я честолюбиво был рад оправдать надежды матери. Я хотел её приодеть в заморские тряпки, раз отец не в состоянии этого сделать сам как простой советский инженер. Да и самому мне хотелось приодеться в джинсу. Вот такой вот меркантильный интерес при выборе будущей профессии! Морская романтика по боку на втором плане. Но со счетов она мной не сбрасывалась.

* * * (Звёздочки ╧19)

В середине лета 1988 года бабушка Лиза отвела меня в церковь (в близлежащий Спасо-Преображенский собор), и меня крестили. Вот такой подарок сделала мне бабушка Лиза к окончанию школы. Кстати об этом соборе. Перейдя в 10-ый класс в 203-ю школу на уроках физкультуры я с классом бегали вокруг Спасо-Преображенского собора (вокруг его ограды), "наматывая" километры. Учителю физкультуры было легко контролировать, сколько пробежал каждый из учеников класса: физрук стоял на одном месте возле ограды и считал, сколько раз мимо него пробежит каждый. И угла не срежешь! А верующие старушки, стоящие возле ворот в ограде и просящие милостыню, вечно ворчали на нас, учеников, и называли нас нехристями. Так вот, после школы я крестился.