Текст книги "И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 89 страниц)

Далее повествование будет вестись от первого лица, так как главный герой наконец-то родился! Случилось это 19 апреля 1971 года.

Я маленький. Очень

К моменту моего рождения что-то случилось в отношениях между моими родителями, или даже чуть раньше. Мама, наверное, была бы рада уйти от папы, в смысле, развестись с ним и выставить его за дверь своей комнаты, но беременность сдерживала её от этого шага. Перспектива же остаться матерью-одиночкой пугала её. Таким образом, беременность была для неё досадной обузой. И она весь срок её течения курила. Курила и курила. Несмотря на замечания отца. Родив меня, она курить не бросила, а продолжала. Кормить меня она забывала, даже не то слово, точнее будет сказать: саботировала. Нянчить меня она также не считала нужным. А ведь я плакал и просил есть!

Отец не выдержал, схватил меня, запеленованного, и убежал на Набережную (далее Адмиралтейская набережная будет называться мной просто Набережной, для удобства и краткости) к своей родне. Но оказалось, что его родне это пришлось не по душе. И тогда бабушка Тоня решила сама наведываться к молодым, чтобы нянчить и кормить-поить меня, то есть она дала моему отцу от ворот поворот со словами примерного содержания: "Я тебе, Валера, сразу говорила, что Эля тебе не пара, но ты был упрям и не послушался матери, теперь пеняй на себя; здесь у нас на Набережной тебе с ребёнком нет места, так что возвращайся к жене, а я буду приходить к вам и нянчиться с Алёшей". Валерию ничего не оставалось, как вернуться со мной к жене.

Моя мама по-прежнему халатно относилась к своим материнским обязанностям. На замечание бабушки Тони, что меня не следует пеленать при открытом окне, ведь на улице холодно, моя мать хладнокровно отвечала, что со мной ничего не случится. То есть моей матери далеко до радистки Кэт (смотри фильм "Семнадцать мгновений весны"), чьи материнские чувства заставили её аж упасть в обморок, когда её психически пытали, распеленовывая её младенца при открытом окне. Прочие замечания бабушки Тони, например, о вреде курения матери здоровью малыша, также игнорировались.

– Упадёт ведь ребёнок из коляски. Когда Алёша встаёт, коляска так раскачивается!

– Не упадёт, – самоуверенно отвечает нерадивая мать.

Упал! И оказался в больнице. Вместе с матерью, поскольку я был ещё очень маленький. Удар пришёлся нижней челюстью об пол. Не помню, естественно, были ли у меня тогда уже зубы, возможно, что молочные и были, но коренные точно из-за этого случая стали расти криво, а не ровно в ряд. Что верхние, что нижние. Положенного срока я в больнице не долежал: мать сбежала со мной из больницы, лишь только мне стало лучше.

Кроме бабушки Тони со мной возились её сестра Соня (тётя Соня) и сестра Елизаветы Фёдоровны (бабушки Лизы) Тамара (бабушка Тома). Когда эти тётушки-бабушки ухаживали за мной, мама сидела на стуле нога на ногу и просто курила. Типа: "Вам нравится – вы и возитесь с ребёнком". Так я не умер в младенчестве. Благодаря добрым родственникам. И слава Богу за это!

А ещё однажды меня Бог миловал, когда бабушка Тома со мною в коляске возвращалась с гуляния: балкон обветшавшего дома упал прямо за её спиной, а не на нас с ней. Наверное, Бог сберёг меня для чего-то, а не просто так, возможно, для великих свершений. Но это моя интерпретация случившегося – имею право так думать! И верить, что Бог есть!

Нас двое!

Я не умер (слава Богу!), и мои родители смирились, что им суждено жить и дальше вместе. В коммуналке на Лесном, в этом сталинском доме, освобождалась вторая комната из трёх (жильцы куда-то из неё девались). Мы имели право занять эту освобождавшуюся комнату, ведь нас было трое, и по метражу не было бы превышения. Но мои родители приняли другое решение, оказавшееся мудрым: не занимать эту комнату, а съехать, обменявшись, в другую коммуналку, ещё более перспективную. Ведь заняв две комнаты, возможно, нам суждено было бы всю жизнь прожить в этих двух комнатах. Нет, так дело не пойдёт!, решили мои родители. У них созрел план. План, как занять отдельную квартиру. Согласно ему моим родителям стоит родить ещё одного ребёнка, и путём обмена на жилплощадь в другой перспективной коммуналке занять её со временем, потому что у них будет двое детей. А ведь был соблазн сейчас же оказаться в двух комнатах из трёх на Лесном! Но был произведён обмен. И мы уехали в комнату в трёхкомнатной коммуналке, где три квартиросъёмщика (как и на Лесном), но скоро должна будет освободиться вторая комната. Надо скорее рожать ещё одного ребёнка – и скоро две комнаты будут наши. А третья ведь тоже в недалёкой перспективе должна будет освободиться, так как жильцы этой комнаты согласно очереди должны будут получить квартиру в новом доме. А очередь в шестидесятых – семидесятых шла. Может быть, не так быстро, как хотелось бы, но она уверенно шла, без сбоев (социализм в те годы процветал!).

Новая комната находилась на тихой Гражданской улице, идущей от канала Грибоедова до канала Грибоедова в том месте, где канал очередной раз изгибается, недалеко от площади Мира (ныне снова Сенной). Ещё пара слов об этой улочке. До революции она называлась Мещанской, это именно на ней жил Родион Романович Раскольников, герой "Преступления и наказания" Достоевского. Но после революции название улицы стало казаться красным властям просто вульгарным, типа: нет мещан, а есть граждане, поэтому-то она и стала называться Гражданской.

Переехали мы на Гражданскую где-то в году семьдесят втором. А в 1973 году у меня родилась сестра Полина. Приблизительно в этом же году или следующем освободилась вторая комната. Мы заняли её, так как теперь нас было четверо. В скором времени съехали жильцы из третьей комнаты. И вот теперь был сделан "ход конём". В роли коня, или, точнее, "паровоза", выступил мой дядя Саша (старший брат Валерия). Он к тому времени будучи коммунистом (в Индию беспартийного профессора не пустили бы) успел стать депутатом Василеостровского районного совета. Он взял моих родителей за руку и провёл их без очереди в комиссию Ленгорисполкома по распределению жилой площади. Войдя в кабинет без стука, он спросил чиновников:

– Товарищи! Вы за социализм?

– Да, – ответили опешившие от такой постановки вопроса чиновники, косясь на его депутатский значок.

– Вы за крепкую счастливую семью в социалистическом обществе?

– Да.

– И за то, что целью социализма является наступление коммунизма?

– Конечно же, мы согласны с этим! А в чём дело, товарищ?

– А дело в том, что при коммунизме каждая советская семья должна жить в отдельной квартире. Так осчастливьте эту семью. Отдайте им освободившуюся комнату, тем более, что у них не будет превышения допустимых норм на человека!

Аргумент дяди Саши про коммунизм был для чиновников убедительным. Так наша семья зажила в отдельной трёхкомнатной квартире. Благодаря рождению моей сестры Полины, то есть стараниям моих родителей, и благодаря дяде Саше.

Дошкольное детство

В детстве я стабильно посещал детский сад (про ясли не помню). Оставался в детском саду и на ночь. Ездил с детским садом летом на дачу. В общем, я был детсадовским. Там я научился общению со сверстниками. Полина же, напротив, была домашним ребёнком. Но это вовсе не означает, что она всё время сидела дома. Дело в том, что бабушка Лиза (напомню: мать моей матери) в начале семидесятых вышла замуж за рабочего одного из ржевских заводов (может быть, того же, на котором работала и она) Юрия Ивановича Ерастова. Он построил себе дом во Всеволожске, район Бернгардовка, и также, как и она, мотался каждый день в Ленинград на электричках работать на Ржевке. У него был взрослый сын с семьёй, и земельный участок вокруг дома был поделён пополам, как и дом, с семьёй сына. Вот на этих даче и участке в три маленькие сотки и прошло дошкольное детство моей сестры Полины, благо, к этому времени бабушка Лиза вышла на пенсию (года рождения её я никогда не знал, а только день). Бабушка взяла фамилию Ерастова. Летом, осенью, весной Ерастовы жили в Бернгардовке у него, а зимой у неё в тёмной комнате в 16,5 квадратных метров на «Чернышевской», а именно, на Сапёрном переулке в доме номер 6.

В ясли моя сестра успела походить, а вот в детские сады нет-всё на даче и на даче.

Я умел играть с игрушками, ведь я был детсадовским. И с кубиками, и с солдатиками, и с машинками, и с мячами. А с моей сестрой, маленькой, никто не играл – она сидела взаперти на участке, а бабушка Лиза только и занималась что огородом да кухарством. Поэтому маленькой Полечке было всё интересно, как я играю, когда мы всё-таки жили с ней вместе зимой или когда меня на выходные брали с собой на дачу родители, чтобы навестить Полину и Елизавету Фёдоровну (бабушку Лизу). Так вот, я сестру в свои игры не принимал, ведь мне она казалась неумехой, маленькой и вообще вела себя как слон в посудной лавке: разрушала мои постройки из кубиков, валила моих солдатиков, переворачивала мои машинки. Бедная Полина, ведь ей было всё так интересно и так хотелось поиграть со мной вместе! Я не бил её за то, что она пыталась поиграть со мной вместе. Нет. Я ведь знал (в детсадике об этом мне говорили да и родители тоже), что девочек бить нельзя, да и вообще лучше не драться. Так вот, я наказывал её другим способом. И то слово "наказывал" не подходит, я просто, будучи раздосадован её вмешательством в мои игры, которые происходили либо на полу, либо на диване, топтал её ногами, ходил по ней прямо по животу, ведь она лежала рядом как змея с поднятой головкой, когда вмешивалась в мои игры, и мне просто хотелось сделать ей неприятно, лишь бы она отстала от меня и уползла. Чувства мести, насколько я помню, я к ней не испытывал, а только злобу. Детсадовская привычка дёргать сестру за косу также имела место быть. Эти мои привычки в общении с сестрой закрепились на долгие годы, а родители всего этого не видели – были заняты своими делами. Я топтал и дёргал, даже когда мы уже учились в школе, то есть до третьего класса (а сестра училась в первом), а может, даже до четвёртого. В этом возрасте она уже научилась жаловаться на меня родителям, и они, наконец-то, внушили мне, что так поступать нехорошо.

Но вернёмся в наше дошкольное детство. Нет, не всегда мы играли порознь, иногда играли и вместе. Иногда я был папой в играх сестры с куклами в дочки-матери, когда она научилась играть в эту игру. А однажды я предложил сестре сыграть в парикмахерскую и постриг её кукол, в том числе и дорогую немецкую, за что мне, не скажу, чтобы попало, но был сделан родителями выговор.

Летом я каждый год ездил с детским садом на дачу. Однажды во время пребывания в беседке нашей группе воспитатели раздали по кусочку пластилина с ниточкой или по листу бумаги. Каждый мог выбрать: или то, или другое. И мы делали "удочки", привязывая нитку к коротенькой веточке-палочке одним концом, другой же конец нитки прилепляли к кусочку пластилина, и "ловили" рыбу, забрасывая "удочки" за борт ограды беседки. Или складывали листы в самолётики. И запускали их. Я выбрал тогда "удочку".

А в другой раз мы с группой сидели кругом на поставленных так скамейках. А воспитательнице (или двум – не помню) понадобилось отлучиться. И мы остались под присмотром хахаля воспитательницы, молодого студента-очкарика. Он не знает, чем нас развлечь. И вдруг после молчания говорит, улыбаясь.

– Дети! А хотите, я вам анекдот расскажу?

С нашей стороны никакой реакции на заданный нам вопрос. Потому что никто из нас ещё не знает, что такое анекдоты, ведь нам по 5 лет.

– Я понял, дети, вы не знаете, что такое анекдот. Это такая короткая смешная история. Вот послушайте. – Мы внимательно слушаем. – У одной женщины была маленькая собачка. Звали её Пушок. Пошла эта женщина на реку купаться. Взяла с собой Пушка. Разделась догола, пошла в воду, а Пушка оставила охранять одежду. Когда она искупалась и вышла на берег, то ни собачки, ни одежды нет. И увидела женщина в этот момент милиционера. Она сорвала большой лист лопуха и прикрыла им... как бы вам сказать, что?... А! Свою письку! И подходит так к милиционеру. И спрашивает его: "Товарищ милиционер! Вы не видели моего Пушка?" А милиционер показывает пальцем на дырку в лопухе и говорит (студент тоже вытянул руку с пальцем, изображая милиционера): "Вижу-вижу ваш пушок через дырявый лопушок!"

Рассказав анекдот и сам засмеявшись, студент видит, что мы не смеёмся. Мы анекдота не поняли.

– А! Так вы не поняли, чего тут смешного? – спрашивает нас студент. – Объясняю. У взрослых женщин на письке волосы. Их и заметил сквозь дырку в лопухе милиционер.

Мы всё равно не засмеялись, услышав такое объяснение (хотя я уже давно про волосы знал, ведь меня не раз, когда я жил на Набережной, брали с собой помыться в баню на Фонарном переулке бабушка Тоня и/или тётя Мила). Мы же были такие маленькие!

Хорошими игрушками в детстве я не был обделён как и моя сестра, но немецкая железная дорога у меня появится позже, когда я буду уже учиться в школе. Книги в детстве нам родители также читали. Так что не могу сказать, что я был совсем обделён вниманием и заботой родителей, но вглядываясь сквозь года в своё детство отмечу, что родители уделяли мне внимания недостаточно, особенно в сравнении с другими семьями (я вырос и могу сравнить). Но в детстве я не ощущал себя ущербным ребёнком, что мне чего-то не хватает. Но когда я вырасту, то пойму, чего именно: ласки и нежности; я не сохранил в памяти, чтобы меня мать целовала, обнимала и гладила по головке; и близких доверительных отношений с матерью у меня не сложится: я не помню, чтобы я вообще к ней обращался, о чём-либо просил, призывая её словом "мама", так что, забегая вперёд скажу, что когда я вырасту, то буду к матери обращаться без слова-обращения "мама", а просто буду говорить "Вы", не произнося этого нежного, ласкового и трогательного слова "мама", буду говорить "Вы" не из уважения, а просто потому что язык не поворачивался произнести слово "мама", и между мной и матерью будет сохраняться дистанция, как будто мы и не самые близкие друг другу люди, и от этого я, будучи взрослым, буду страдать. И от того, что лишён возможности изливать свои чувства к матери, и от того, что лишён её любви и тепла, и от того, что буквально выдавливаю из себя слово "мама".

Но вернёмся опять в моё дошкольное детство. Я не помню, чтобы, когда я подрос, то со мной родители ходили бы просто погулять по выходным куда-нибудь в Александровский или Юсуповский сады, относительно близкие от нашего дома на Гражданской. То есть я был лишён возможности играть с незнакомыми детьми и учиться общению с незнакомыми сверстниками. Было нечто другое. Отцу по выходным не сиделось дома с опостылевшей ему матерью, и он брал меня к бабушке Тоне, его матери. Мы только проходили через Александровский сад мимо Геракла на Набережную, не задерживаясь в саду. А мне так хотелось бы задержаться (но только не у самого Геракла: его нагота меня смущала)! Бабушка Тоня всё пекла пироги да ходила со мной по музеям и театрам. Но излияний нежности, ласковых слов от неё я также не помню: она просто помогала воспитывать меня моим родителям, лишь бы её сын Валерик не развёлся с Элей, и не дёргался, не помышлял об этом. О моём деде Викентии она никогда не рассказывала, так что я не знал слова "дед" и не чувсвовал себя обделённым. А вот про своего отца бабушка Тоня рассказывала. Что он умер от голода во время войны. Слова "блокада" она не употребляла, типа, я бы не понял его смысла. И на Серафимовское кладбище я ездил с бабушкой Тоней на могилу своего прадеда Александра регулярно. Но на его могиле не было креста: он был коммунистом, – а была стела со звёздочкой наверху. Так что кладбищенских крестов я в детстве насмотрелся. Бабушка Тоня, бывшая учительница, в церковь на Серафимовском кладбище со мной никогда не заходила, так как была атеисткой. И про Бога со мной никогда не разговаривала. А вот бабушка Лиза, напротив, была верующей, и когда мы сидели с ней на даче на крыльце по вечерам, то она рассказывала, что Боженька высоко на небе и всё видит. Этим её поучение о Боге и ограничивалось. Но оно запало в душу навсегда.

Но хватит о грустном. Пока хватит. Поскольку я почти всегда по выходным и праздникам бывал на Набережной, то все салюты над Невой я смотрел, стоило только выйти из дома бабушки Тони на Набережную. Ходил, естественно не один, а с родителями, ожидая салюта за бабушкиным праздничным столом с пирогами.

А ещё был такой забавный случай, связанный с Набережной и праздниками. В детском саду по случаю наступающего праздника воспитатели попросили детей нарисовать праздник. "А как изобразить праздник, что можно нарисовать?", – спросили воспитатели.

– Воздушные шарики.

– Правильно, Света!

– Салют.

– Молодец, Серёжа.

– Корабли на Неве.

– Отлично, Костя!

– Парад.

– И ты молодец, Андрюша!

– Флаги.

– И ты, Вика, умница!

Услышав подсказку про флаги я вспомнил, что на Набережной на соседнем с бабушкиным доме висит и развевается чудный флаг, которого я больше нигде не видел, состоящий из трёх горизонтальных полос: чёрной, красной и жёлтой. Он такой красивый этот флаг. Такой весёлый. Не то, что скучные одноцветные красные флаги. И я решил нарисовать ко Дню Победы как праздник дом с этим триколором. Я ещё тогда совсем не знал про такую страну Германию, и что это её флаг (Дело в том, что на Адмиралтейской набережной тогда размещалось консульство ГДР). Я старался и выписывал краской три аккуратные полоски, что было сложно, чтобы одна полоса была по ширине равна другой, и краски не растеклись и не смешались друг с другом, особенно красная с жёлтой. Я так старался! Но когда я сдавал свою картину воспитателям, они изменились в лицах, и улыбки у них спали. А так ведь они каждой сдаваемой картине умилялись и хвалили сдающего. Меня же воспитатели не похвалили, а стали между собой шушукаться с растерянными лицами и отложили мою картину в сторону. Картины к концу дня были развешаны в детсадовской раздевалке, куда заходят вечером родители. Но моей картины на стенах я не обнаружил, а ведь так хотелось показать её родителям, чтобы хоть они меня похвалили! Меня раздирали необъяснимые чувства досады и удивления. Разгадать загадку этого запавшего в душу случая я смог лишь спустя годы, когда учился уже в школе и узнал о Германии и её флаге. Наверное, тогда в детском саду воспитатели сочли меня маленьким язвительным диссидентом или провокатором! Или германофилом. Но я таковыми не был, естественно.

И ещё эпизод из детсадовской жизни. Однажды мы, дети, сидели и рисовали. Каждый, что хочет. Я нарисовал трёхмачтовый парусник с надутыми парусами и флагом на корме. На флаге череп с костями. И подписал название на носу корабля: «ПИРАТ», благо, я умел читать-писать уже в детском саду. Мне самому очень понравился мой рисунок цанговыми карандашами (были раньше такие). Но пришедшие в детский сад большие ребята в красных галстуках (я тогда ещё не знал, что пионеры) взяли у меня мой рисунок и принялись его исправлять. Чёрный флаг был перекрашен фломастером в красный, к мачтам также были пририсованы красные флаги, а название корабля было зачёркнуто и сверху написано новое: «ЛЕНИН». Переделки в моём рисунке мне не понравились, хотя я уже знал про дедушку Ленина (его портрет висел в игровой комнате, он был изображён вместе с Крупской, они сидели на скамейке и улыбались с портрета). Так я был раздосадован, что он, то есть Ленин есть, или был (тогда я ещё не знал выражения, что он был, есть и будет, или, точнее, что он жил, что он жив и что он будет жить). Нет, на самом деле, я понял добрые помыслы пионеров-редакторов моего рисунка, и что они его ТАК любят, но я пока ещё не дорос до такой любви к нему, хотя и знал, что он добрый, этот дедушка Ленин. О практике смены названий кораблей, как то, например, атомного ледокола «Арктика» в «Брежнев» я ещё не знал и потому, что был ещё маленький, и потому, что тот же самый Брежнев был ещё жив и здравствовал, а не болел. К слову, о Брежневе: ведь он тоже Ильич, и я думал в детсадовском возрасте, что он с Лениным братья, ведь Брежнева называли, и я это слышал «дорогой Леонид Ильич», а, значит, любили (я думал, что раз их обоих любят, и они оба Ильичи, то значит, они братья). Но я пока не любил их. Был ещё маленький, и не понимал, за что их можно любить. Так, не успев разгореться, потухла моя любовь к дедушке Ленину. Благодаря пионерам!

Заметив, что я много рисую, бабушка Тоня посоветовала моим родителям отвести меня в изобразительный кружок в Дом пионеров, благо, он находился на нашей же улице, то есть на Гражданской. Мне были куплены хорошие акварельные краски "Ленинград". Очень много цветов. И я начал писать красками. В ту дошкольную пору мне это нравилось.

А под пугачёвскую "Арлекину" мы с сестрой всё-таки танцевали вместе. Мы прыгали на полутораспальной, казавшейся нам тогда очень большой, тахте порознь и взявшись за руки. Вот было веселье! Смысла песни мы, естественно, не понимали, но заразительный смех Пугачёвой действовал на нас возбуждающе. Мы прямо бесились с сестрой под этот шедевр отечественной эстрады. Дома было много грампластинок, но нам с Полиной ставили, в основном, эту, хотя были среди прочих и с песнями из "Бременских музыкантов и с песенкой крокодила Гены. Но беситься можно было только под Аллу. Она была поистине королевой нашего репертуара.

А в холодильник нам с сестрой родителями было запрещено заглядывать. А то однажды Полина залезла и съела варёную курицу (конечно же, не целую, а просто обглодала её) без спросу. Так что яблоки мы ели по выдаче. Лишь только в праздники ваза с фруктами выставлялась на стол. Но, в целом, могу сказать, что яблок в детстве я не доел.

В начале семидесятых мой отец ушёл из «Биофизприбора». Мать после декретного отпуска также туда не вернулась. Отец успел поработать преподавателем то ли математики, то ли физики в вечерней школе (где-то и когда-то он успел получить допуск до преподавательской работы). А в середине семидесятых по «наводке» своего старшего брата Александра устроился на работу инженером в проектный институт «Проектпромвентиляция». Эта его работа была удобна тем, что находилась недалеко от Гражданской улицы в Октябрьском районе. По дороге на работу он «закидывал» меня в детский сад «Ёлочка», что находится рядом с Юсуповским дворцом на Мойке (соседний дом). Возвращаясь – забирал, так что ужасных ночёвок в детском саду у меня больше не было.

Когда моя сестра Полина подросла и у матери окончился декретный отпуск, она, то есть, мама, стала посещать курсы машинописи. Бабушка Тома подарила дорогую немецкую электрическую пишущую машинку "Optima". Мать окончила курсы на "отлично". Сокурсницей матери была Люда Кулик, муж которой ходил в "загранку", то есть плавал за границу старшим помощником капитана на судах морского флота. Мои родители звали его просто Куликом. Так вот, этот Кулик после знакомства с моей матерью стал снабжать её фирменными джинсами, а меня, когда он приходил к нам в гости после рейса, жевательной резинкой и фломастерами. Они с матерью пили дорогие алкогольные напитки (в памяти запечатлелась бутылка коньяка "Napoleon", наверное, она куплена была в "Берёзке"). В гости к чете Куликов мои родители брали и меня. Меня поразило разнообразие и качество заморских игрушек, бывших в куликовском доме. У Куликов был сын Серёжа, не намного старше меня. Мы с ним играли его машинками (мне очень понравились его машинки).

А также у Куликов была собака колли Эйна и черепаха, которую Эйна охраняла. Познакомившись с "собачниками" Куликами мои родители тоже решили обзавестись собакой. Собакой для детей, то есть для нас с Полиной. Была куплена Майра, породистая королевская пуделиха – щенок чёрной масти. Случилось это событие в 1976 году (мимоходом скажем, что собака проживёт до осени 1990 года, то есть я успею окончить школу и пойти учиться дальше). Гуляли с собакой родители вдоль канала Грибоедова, кормила собаку мать недоеденными супами и объедками со стола, а я избрал пуделя объектом излияния своих "телячьих" (в данном случае собачьих) нежностей. В общем, выросла настоящая королевская пуделиха – красивая, но бестолковая. Одним словом Майра. Однажды с Майрой произошёл такой казус. Когда моя мама гуляла с ней вдоль канала, то Майра просунула голову между решёткой-оградой канала, а обратно – никак: ушные хрящики согнулись, пропуская голову вперёд, и выпрямились, как только голова просунулась вся; в общем, голова застряла! Вот было собачьего визга на весь канал Грибоедова. Душераздирающий визг был слышен далеко, ведь канал Грибоедова тихое место. Собака визжала и дёргалась с застрявшей головой. Матери составило немало труда, чтобы вытащить Майрину голову обратно. Ей пришлось обхватить собачье тело ногами, чтоб как-то утихомирить извивающееся собачье тельце, и большими пальцами обеих рук одновременно надавить собаке на ушные хрящи. Таким образом собака была вызволена из железного плена.

Во второй половине семидесятых отец пристроил и маму на работу в «Проектпромвентиляцию» печатать на машинке. Но поскольку машинка была дома, и мать была грамотной, и знала машинописные ГОСТы назубок, и быстро печатала без ошибок, грамматических и гостовских, то ей поручались самые ответственные машинописные работы, состоящие не из одной страницы, а многостраничные. Начальством «Проектпромвентиляции» матери было позволено сидеть дома и печатать, а отец приносил ей рукописи-задания на дом, что было удобно матери: можно днём сходить в магазины, когда в них нет очередей, а не в вечернее время, когда полно народу, возвращающегося с работы, можно варить супы и одновременно печатать. Мать печатала и в выходные дни, лишь бы работа была выполнена в срок (отец отнесёт выполненное сам). Поработав ночью, могла поспать днём. Поскольку по выходным днём она либо работала, либо спала, то отцу нечего было делать, и он брал меня с собой на Набережную. Сидящим днём по выходным дома я его не помню.

Но в кино, кроме бабушки Тони, меня водили и родители. А в цирк на Олега Попова в клетчатой кепке типа шахматной доски и петухом мы ходили втроём: папа, мама, я. Но в кино, всё-таки, ходил со мной кто-то один из родителей. Первым фильмом, который я увидел не по маленькому телевизору, тогда ещё чёрно-белому, а на большом экране, был фильм "В бой идут одни старики", снятый к 30-летию Победы в 1975 году. Он был также чёрно-белый, но запомнился: ведь экран был такой огромный! А потом я смотрел "Синюю птицу", "Рики-Тики-Тави", "Мимино" и другие. Смысла фильмов я не понимал, но цветное кино мне нравилось. Что с родителями, что с бабушкой Тоней, мы ходили в кино в ДК имени Володарского – самый близкий, что от Набережной, что от Гражданской, кинотеатр.В его фойе были замечательные рыбки в аквариумах (в детском саду также были рыбки, но в ДК – лучше).

В общем, со стороны всем могло показаться, что у нас нормальная семья. И ей помогали родственники, лишь бы Валера не развёлся с Элей.

И теперь про тётю Милу. В период моего детства она жила на Набережной в отдельной комнате, бабушка Тоня в соседней. Когда-то это была одна комната, но теперь она была поделена стеной на две. Тёте Миле Бог не дал детей. Она каждый год каталась со мной по Неве на речном трамвайчике до Смольного и обратно, а иногда мы плавали на нём в ЦПКиО и гуляли там, благо, трамвайчики отправлялись от Набережной.

А тётя Надина в это время не жила на Набережной. Она оставалась прописанной там по броне, а сама жила и работала на Севере – в Мурманской области в городе Апатиты. У неё родились две дочери, мои кузины Анка (звали её так, как чапаевскую Анку-пулемётчицу), 1969 года рождения, и Настя, 1971 года, то есть моя ровесница.

Летом 1978 года тётя Надина оплатила поездку бабушки Тони с Настей и мной на Чёрное море в Евпаторию в Крым. Меня взяли заодно. Там я научился плавать. А жили мы в частном секторе. Возможно, что дядя Саша также скинулся на эту поездку своей матери на юг с внуками.

Школа

В 1978 году я пошёл в школу. Поскольку я уже умел читать, то поступил я не в обычную школу, а с углублённым изучением английского языка со второго по десятый классы. Это школа ╧232: угол Плеханова (ныне Казанская) и Гривцова. Чтобы поступить в эту школу, необходимо было пройти собеседование, похожее на настоящий экзамен: я должен был прочитать отрывок из детской книги про каких-то пингвинов. Я прочитал и был зачислен. Родители радовались за меня, ведь окончание мной этой школы сулило мне радужные перспективы, так как я бы был и по английскому силён, и по другим школьным предметам, ведь весь преподавательский состав школы был на уровне (ныне это гимназия ╧2). Родители поверили в моё большое будущее, что я без проблем смогу поступить в престижный вуз и выучусь на престижную профессию. Какую, пока родители не загадывали.

Но учиться в этой спецшколе мне суждено не было. В ноябре 1978 года нашу семью поставили в известность, что наш дом ╧6 на Гражданской расселяется и идёт на капитальный ремонт. Я помню, как родители на кухне обсуждали достоинства новых строящихся тогда домов типа "корабль" и рассматривали варианты, куда выбрать переехать в новый дом: на север или на юг города. Был выбран вариант на Юго-западе в доме ╧105 корпус 2 на проспекте Стачек, что всего в двух остановках от метро "Автово" на всех видах транспорта (остановка "ДК "Кировец").

Но чтобы нам дали в этом доме трёхкомнатную квартиру, необходимо было ещё вот что: выписаться отцу с Набережной и прописаться к своим жене и детям на Гражданскую, а то матери бы одной с детьми не дали бы "трёшку". Отцу эта необходимость была не по душе, так как в душе он уже уповал на развод с опостылевшей ему женой, моей матерью, не сейчас, а когда дети, то есть мы с сестрой, уже вырастим. Поначалу он было взбрыкнулся, типа: "Не хочу выписываться с Набережной", лелея мечту вернуться со временем от жены назад в свои пенаты, но его урезонил-пристыдил старший брат (дядя Саша):

– У тебя же жена, дети. Подумай о них. Хотя бы о детях. Не делай глупостей и выписывайся.

И отец выписался. И в декабре наша семья переехала на Стачек. В декабре я не переехал вместе со всей семьёй, а остался до конца декабря у бабушки Тони, чтобы окончить вторую учебную четверть. Она меня водила в школу и забирала оттуда каждый день несколько недель. По вечерам она и тётя Мила читали мне "Робинзона Крузо". А 1 января 1979 года бабушка Тоня отвезла меня на проспект Стачек.

Дом ╧105 "обслуживала" школа ╧261. Она находилась в соседнем дворе – была видна из окон квартиры, так что мать наблюдала в окне кухни, как я иду в школу и возвращаюсь из неё. Смотря в окно она вечно курила. Курила в открытое окно. Она демонстративно стояла перед окном (С улицы видна была только её голова, потому что в "кораблях" окна на кухне расположены очень высоко) и поджидала меня.