Текст книги "И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 89 страниц)

* * * (Звёздочки ╧6)

А теперь снова о школе. Учился я средне. Только по французскому плохо, но учительница-француженка тем, кто учился хорошо по другим предметам и был хорошего поведения на её уроках, и так ставила четвёрки. Программные произведения по литературе я не успевал читать, а "проходил" их по учебнику литературы, чего хватало, чтобы отвечать на уроках литературы на тройку. Или даже вообще не читал учебника, но просто слушал, как отвечают другие ученики. За сочинения я, естественно, также стабильно получал трояки. Возможно, причиной такого моего отношения к литературе была смена преподавателей по этому предмету или их отсутствие. По химии также с преподавателями не везло. И учебника по химии я не открывал. Так что таблица Менделеева для меня тёмный лес. Учебника по физике я также не открывал, так как с физиком нам "повезло". Он был "методист" со своим собственным оригинальным методом преподавания предмета. Физик Куперштейн Ю. С., рассказывая-объясняя очередную тему и пишá (а как ещё сказать – только пишá) на доске, рисовал всё схематично и кратко, и на дом выдавал нам, его ученикам, конспект-схему темы урока, размноженный им на ксероксе (но, по-моему, это ещё был не ксерокс, а как-то по-другому называемый аппарат). Задачки по физике мы также брали не из учебника по физике, а всё из таких же размноженных листков. Причём задачки по физике выдавались классу трёх видов: для троечников, где всего-навсего требовалось подставить значения в формулу и подсчитать, для четвёрочников – посложнее, где надо было немного подумать, и для отличников – настоящие сложные задачи. Распределял учеников класса по группам сам Куперштейн. Меня он определил в группу четвёрочников, и за решённые задачки мне стабильно ставились четвёрки. А по биологии-зоологии я всё-таки учебники открывал. Учительница, а потом другая были строгими, но я выкручивался, получая хорошие оценки за рисунки и схемы в тетрадке. Однажды учительница биологии принялась меня ругать за то, что я якобы вырезал рисунки пчелы и окуня из учебника и вклеил их в тетрадь, вместо того, чтобы нарисовать их самому. Но я прервал её выговор, перебив-заметив, что это я сам нарисовал животных. За это мне, естественно, была поставлена пятёрка. А по математике я не открывал учебник на страницах, где объяснялись новые темы потому, что мой отец сам по вечерам, придя с работы, объяснял мне темы уроков и помогал решать задачки. Да и по физике отец объяснял мне темы, если я почему-либо не допонял "методиста" Куперштейна, и задачки по физике отец также помогал мне додумывать-решать.

В общем, по серьёзным основным предметам в школе я не научился работать самостоятельно с книгой, что скажется в дальнейшем. А ведь это основная задача школы – научить учиться. Учиться самостоятельно. Географию не упоминаю, потому что это несерьёзный предмет. В общем, я хорошо учился, так и не научившись читать, в смысле: работать с книгой.

А не ценя книгу как источник знаний, я любил, сидя на уроках, разрисовывать картинки в учебниках. Больше всего доставалось учебникам по биологии-зоологии-анатомии и по литературе. К концу учебного года в них не оставалось ни одного рисунка, будь то какое-либо животное или портрет писателя, которого не коснулась бы моя редакторская рука. Животных я превращал в чудовищ, а к грудным портретам пририсовывал ноги и руки, не ограничиваясь пририсовкой банальных усов, очков и рогов. Учебники в моё школьное детство родителями не покупались, а выдавались в пользование школой на учебный год. Так вот, я каждый год с замиранием сердца и затаив дыхание сдавал свои разрисованные учебники в конце мая. Но я ни разу не попался, и на следующий год, когда мои учебники доставались кому-либо следующему, меня также не вызывали в библиотеку по поводу порчи учебников. Но я их и не портил на самом деле, а "облагораживал", так как мои подрисовки всем одноклассникам очень нравились. Я был королём подрисовок!, благо, фантазия била из меня ключом, и каждый рисунок в учебнике вдохновлял меня его дополнить. Например, академику Павлову, сидящему за столом, я пририсовал на столе бутылку, а в кулачёк – вилку с сосиской.

Заметив мою тягу к рисованию ещё в дошкольный период, мои родители отдали меня с четвёртого класса, то есть в 1981 году, в детскую художественную школу на проспекте Стачек. Она четырёхлетняя. Обычно в ней учились начиная с пятого класса, но для меня было сделано исключение по просьбе родителей. В группе-классе, где я учился, количественно преобладал женский пол. Девочки-пятиклассницы считали меня маленьким и поэтому прозвали-дразнили меня "октябрёнком". Тогда мне это казалось обидным. На уроках, прежде чем мы садились за мольберты, преподаватель Павел Витальевич Абрамов сам садился за мольберт и , начиная рисовать-писать новое задание с чистого листа, пояснял, что он делает. Слушая его и смотря, как он работает, мы, ученики, должны были уразуметь новую манеру-стиль письма, штриха или мазка или ещё что-то новое. Но я был, откровенно скажу, плохим слушателем и наблюдателем. Мне никак не удавалось уловить тонкости работы мастера-преподавателя, потому что я был невнимательным. Вследствие чего я писал-рисовал посредственно. Даже мне самому собственные работы не нравились. И я не испытывал гордости за выполненное мною задание, и не получал, таким образом, удовлетворения. В задумках-то я, конечно, хотел написать-нарисовать хорошо, но выходило вечно плохо. Особенно в сравнении с чужими работами. Хотя мы с художественной школой и ходили в Эрмитаж, чтобы учиться на примерах великих мастеров, у меня ничего не получалось ни в какой манере письма, ни как Рубенс, ни как Рембрандт. А ведь кисточки у меня были хорошие и всякие, и краски были "Ленинград". Акварельные. В детских художественных школах учат мазку именно акварельными красками, чтобы, научившись писать ими, ученики могли бы пойти учиться дальше в художественные вузы, где их научат письму маслом.

Во время рисования-письма Павел Витальевич постоянно не сидел с группой, а куда-то выходил из класса-студии. Так вот, в его отсутствие мы не сидели молча. Девочки, например, пели. Например, "Миллион алых роз", только вышедшую тогда песню. А могли начать разговор о политике, внешней или внутренней. Например, обсуждать внутреннюю политику Андропова или очередные помпезные похороны, в том числе грохнувшийся гроб дорогого Леонида Ильича. Мне была интересна эта, нетворческая, составляющая наших "посиделок"-политинформации вокруг натюрмортов. Так что я не комплексовал от своих творческих неудач.

А посещал я художественную школу трижды в неделю после школы обычной по понедельникам, средам и пятницам. По возвращении с занятий отец помогал мне быстренько с домашними заданиями по матеметике, а потом и по физике. Родители были довольны тем, что у меня нет времени бесцельно шляться по помойкам и крышам гаражей.

* * * (Звёздочки ╧7)

По выходным я частенько ездил в гости к бабушке Тоне. Меня к ней родители стали отпускать одного, благо, ходил удобный транспорт. К бабушке я заезжал часто: через выходные, заходя по пути в Юсуповский дворец на Мойке, в котором находилась детская библиотека. По случаю моего прихода бабушка Тоня пекла пироги, а иногда мы с ней ходили по музеям или в кино. Манеж с выставками также был близок от неё.

Денег на карманные расходы мне не давали, так что я не привык ходить в компании одноклассников в кино, пирожковую или мороженицу. Да и с кем мне ходить? Одноклассники по младшим классам не успевали стать моими приятелями и друзьями, а перейдя из близкой к дому школы в очень дальнюю, я уже и не спрашивал у родителей денег на кино и на мороженое, так как в силу моей отдалённости от места жительства своих новых одноклассников по 479-ой школе я с ними и не договаривался о том, чтобы вечером после школы вместе выйти погулять или сходить в кино.

Деньги на покупку дополнительных рельсов, стрелок, вагонов к моей железной дороге мне выдавались целенаправленно родителями или бабушкой Тоней. А куплена была немецкая железная дорога мне тётей Милой в подарок на моё восьмилетие, то есть когда я "дорос" до таких игрушек-когда я учился в первом классе. В гостях на этом моём дне рождения была одноклассница Нона Меньшикова. Кроме Нонны и тёти Милы в гостях у нас никого не было. Учась в первом же классе, я приглашался на день рождения уже упоминавшегося Вовы Трубникова. А учась в третьем к однокласснику Гарику Кокурину и к однокласснику сестры Серёже Калинину. У них в гостях меня поразила обстановка их квартир, таких же, как и наша, в домах-"кораблях". Но как же в них было уютно с обставленной мебелью и коврами! А сколько в их домах было игрушек и детских книжек с картинками! Не то, что у меня дома. Коврами наша семья не обзаводилась не только потому, что они были дорогими, а денег у родителей с их профессиями было немного, но и из-за Майры. Она была невоспитанной сукой и терпеть до прогулки с ней не была приучена. Поэтому она гадила прямо в комнатах на линолеум. Её Scheisse с линолеумом вступало в химическую реакцию, и на полу оставались пятна, если вовремя не убиралось это самое Scheisse, например, потому что матери не было дома. Именно её "привилегией" была уборка квартиры за собакой, потому что собака считалась по документам её. Она ведь её и кормила.

Ещё несколько слов о линолеуме и пятнах от Scheisse на нём. Линолеум на всех полах квартиры на Стачек был светлым, однотонным и некрасивым. Дело в том, что линолеум с рисунком под паркет ёлочкой из квартиры был украден ещё до того, как мы въехали в неё, но после того, как дом был сдан строителями. Унитаз, по-моему, тоже был вынесен из дома. Так вот, чтобы мы всё-таки въехали в квартиру, жилконтора постелила новый линолеум, какой был в наличии, то есть плохой и некому не нужный светлый однотонный. Майрины пятна-кляксы от Scheisse на нём смотрелись как бы своеобразным узором, ведь ликвидировались эти контрастные коричневые следы матерью не каждый день, а по мере их накопления или к приходу редких гостей в наш дом. Мать скребла пятна-следы лезвием бритвы. Только с годами собаку мать приучила ходить в туалет в комнату в удобное для неё время по команде, которую я приводить не буду, потому что она как бы непечатная.

А гуляли с Майрой в период, когда мы жили на Стачек, отец и я. Но гулять с собакой по расписанию никто не гулял. Зачем? Ведь она уже "сходила" в комнату. А гулять вокруг было где: рядом незастроенные пустыри. Если отец отпускал Майру с поводка, то я этого не делал, так как она на улице меня плохо слушалась, и я боялся, что она не послушает команды "ко мне" и убежит. Так что все кочки на пустыре были моими. Я плёлся-носился за собакой по пустырю, держа её на поводке. Я ходил за Майрой по пустырю и всё время смотрел себе под ноги, лишь бы не вляпаться ногой в Scheisse других собак. Ясно, что такой способ гуляния с собакой мне был не по душе и я особо не рвался её выгуливать. В среднем для Майры было счастьем, если с ней вышли на улицу хотя бы один раз в день. А писалась она часто, потому что она "что-то отстудила" – так выразилась моя мать. Так что приучить собаку "цивилизованно" ходить в туалет не было возможности.

Но несмотря на всё сказанное мы Майру любили. Ела она с общего стола, для неё ничего специально не варилось, лишь иногда покупались специально для неё дешёвая ливерная колбаса, кости и совсем редко мясо, чтобы она чувствовала себя всё-таки настоящей собакой.

Так вот, о коврах поговорили, теперь о мебели. Её в нашей квартире не хватало. Хорошо хоть, что были в «кораблях» стенные шкафы в коридоре и антресоли. Я ещё тогда не понимал, что мебельная «стенка» стоит очень дорого (ею наша семья обзаведётся лишь в году 85-ом, и то в кредит, а называться она будет «Зенит» в честь чемпионства ленинградской команды в чемпионате СССР по футболу в 1984 году). Письменного стола у меня не было. Когда я учился в пятом классе, отцом был куплен старый секретер дизайна 70-х годов. В известной комиссионке на Марата. Матери секретер очень не понравился. Но отец это приобретение считал своей удачей, так как отдельных секретеров без «стенки» (то есть мебельного гарнитура из нескольких шкафов, выстраиваемых вдоль одной стены комнаты) в первой половине 80-х не производилось. Дёшево и сердито-это выражение про мой секретер: дёшев он сам, а сердилась за его покупку мать. А со стульями и диваном для большой комнаты, так называемой «гостиной», своя история. Ими наша семья обзавелась сравнительно рано – в 1979 году летом. Они были красными. Их купила для нас на свои деньги бабушка Тома (сестра бабушки Лизы). Так что можно сказать, что своё восьмилетие в первом классе 19 апреля 1979 года я встречал в пустой почти большой комнате. Только телевизор на тумбочке в углу у окна. И я с Ноной Меньшиковой на полу возимся с моим подарком – железной дорогой. Нонна – хорошая девочка. Была. Наверное, есть и будет. Жаль, что мне не удастся остаться в 261-ой школе после четвёртого класса, а то, ведь, точно бы я в неё влюбился. Не в средних классах, так в старших – это точно.

А тумбочка под телевизор родителями также не покупалась, а была подарена бабушкой Тоней. Лишь пятирожковая чешская люстра с белыми плафонами вверх приобретение моих родителей ещё в период проживания на Гражданской. Красное кресло в большой комнате появится только году в 83-м, а так фильмы всеми смотрелись сидя на диване или на полу перед диваном.

В 1980 году, когда Полина окончательно вернулась от бабушки Лизы с Бернгардовки, она стала спать в большой комнате, засыпая под включённый телевизор и сидящими на краю дивана членами семьи.

В углу между диваном и креслом, там, где появится кресло, стоял немецкий торшер с цилиндрическим широким красным абажуром – первая покупка родителей после их свадьбы.

Спальней родителей служила смежная с большой комната; таким образом, большая, то есть гостиная, была проходной. В этой спальне годами ничего не менялось. Полутораспальная кровать-тахта без спинок – чей-то подарок на свадьбу родителей (на Гражданской именно на ней мы с Полиной прыгали под "Арлекину"). Кроме тахты в углу спальни стояли трёхстворчатый полированный шкаф и тумбочка для постельного белья. Над тахтой – чешское бра, входившее в комплект к люстре из большой комнаты. Стульев в этой спальной комнате не было. На потолке долгое время аж до середины 80-х всего лишь лампочка на проводе.

Третья комната считалась моей. Вход в неё был из коридора, и она была изолированной. Спальным местом служила мне узкая тахта – подарок бабушки Тони, когда мы жили ещё на Гражданской. На большом лакированном столе, приобретении самих родителей, стояла пишущая машинка матери. Так что комната одновременно являлась и её рабочим кабинетом. Перед столом один стул для сидения матери во время работы. До покупки упоминавшегося секретера из мебели стояла ещё низкая тумбочка из комплекта с гардеробной доской с зеркалом и крючками. В тумбочке хранились мои игрушки и тетрадки с учебниками, а не обувь, для чего тумбочка предназначалась по идее. Люстра была обычная советская без изысков. А также, к стене прислонённый, стоял мой велосипед "Орлёнок". И всё.

В коридоре в углу у входа стояли лыжи. Рядом, сбоку от коврика, на котором обувь, плетёная из пластмассовых полос корзина для белья, предназначенного для стирки, то есть для грязного. В коридоре обыкновенная лампочка на проводе. И вешалка-доска с зеркалом рядом с корзиной.

И последнее. Кухня. В ней всё как и должно быть на кухне: подаренный бабушкой Томой холодильник "Юрюзань" средних размеров под окном, рядом обеденный стол, обычный советский, без скатерти, серый. И табуретки. И совсем ближе ко входу на кухню – белый шкаф-пенал для чашек, хлеба, банок. В углу за раковиной стиральная машина "Сибирь". Рядом пустое пространство с собачьим ковриком на полу. Далее, ближе к окну белый кухонный стол с дверцами и ящиками. Совсем у окна, то есть напротив холодильника,-газовая плита, обычная "положняковая", а не какая-нибудь купленная лично. Люстра на кухне – белый шар.

Во всех помещениях квартиры симпатичные занавески, благо, со вкусом у матери было всё в порядке. В коридоре стенные шкафы с одеждой, посудой, книгами. Книги хорошие, но не "макулатурные" (то есть не такие, которые продавались только при сдаче макулатуры на талоны).К чему это я так подробно описываю интерьеры квартиры? Да к тому, что вдруг кто-то захочет снимать кино про меня.

Газеты выписывались разные. "Ленинградская правда или (потом) "Смена", "Ленинские искры" (для меня), "Литературная газета" также выписывалась в некоторые годы, когда родителям везло, и они вытаскивали на работе счастливый жребий на подписку. Из журналов – "Работница", "Техника-молодёжи", а для меня польский "Малый моделяж" (я вырезал и клеил из бумажных деталей модели кораблей, танков, самолётов, замков).

* * * (Звёздочки ╧8)

Одноклассники по 261-ой школе не успели стать моими школьными друзьями, так как я покинул эту школу после четвёртого класса, одноклассники по 479-ой не смогли стать моими друзьями, потому что я сразу после дальней школы возвращался к себе домой, и не было такого случая, чтобы кто-нибудь из них побывал у меня дома, чтобы поиграть-позаниматься вместе, так что все мои дни рождения в школьный период были одинаковыми, то есть без гостей-друзей-одноклассников. Кроме первоклассного дня рождения лишь в третьем классе на моём юбилее (10 лет) побывал одноклассник Гарик Кокурин, но начав посещать с четвёртого класса детскую художественную школу, я перестал и гулять с ним, и заходить к нему домой, чтобы вместе поиграть. Кроме прихода Гарика на моё десятилетие, на котором по этому случаю стояло на столе 10 бутылок "Пепси-колы", этот мой день рождения памятен мне приходом дяди Саши с десятирублёвым подарком – вторым локомотивом для моей железной дороги. Напившись, профессор Горного института пошёл отлёживаться-спать в родительскую спальню.

Классе в восьмом я с сестрой и матерью были в гостях у Сергеевых. Олег Сергеев-отцовский друг со времён их учёбы в Горном. У Вики Сергеевой, его дочери, был день рождения. Родители Вики и моя мать праздновали на кухне с алкоголем, в Викиной же комнате собрались мы, дети: Вика, Полина, я и ещё одна девочка (Викина подруга). Вот и все детские праздники, которые я пережил. Не густо! Но я тогда в школьные годы не комплексовал от одиночества, так как я не считал себя чем-то обделённым в плане общения. Лишь только сравнение мебели, и игрушек и детских книжек меня удручало.

* * * (Звёздочки ╧9)

Большую часть своих родственников всем скопом в одном месте разом я видел ежегодно в один и тот же день года – день смерти бабушкиного Тониного отца Александра, умершего от голода в блокаду. Бабушка Тоня на Набережной собирала в этот день памяти клан Павловых на званый обед – пусть едят вкусно и досыта, а не так, как отец бабушки Тони в блокадном Ленинграде. На столе обязательно присутствовали пироги.

А о муже бабушки Тони, то есть моём деде поляке Викентии, я ни разу от бабушки разговоров не слышал. Сначала я не спрашивал, потому что не знал слова "дед", а позже, когда подрос и учился в школе, мне также в голову не приходило спрашивать, но интуитивно я чувствовал, что биография Викентия Бóбровича – это бабушкина тайна. Учась в старших классах я лишь "выудил" из бабушки то, что Викентий из "благородных", и что мать его Жозефина была родом из Варшавы, и что фотографий родственников-Бóбровичей не сохранилось по причине опасности компрометации такими фотографиями в сталинские времена, то есть я делаю вывод, что, возможно, поляк Викентий был из "неблагонадёжных", и был репрессирован. Но это только моё предположение. Когда же я созрею задавать вопросы о своём деде Викентии, то бабушка Тоня уже умрёт, унеся его тайну в могилу. А будучи взрослым, с родственниками-Павловыми я буду встречаться так редко, и всё при таких обстоятельствах, что будет не до расспросов о Викентии.

* * * (Звёздочки ╧10)

А детскую художественную школу я всё-таки бросил на третьем году обучения из четырёх весной, когда я учился в шестом классе. За время учёбы в пятом классе я ,ясное дело, успел познакомиться со всеми одноклассниками, и меня после занятий в школе ╧479 тянуло остаться в её окрестностях, где рядом с ней проживали они. Было это уже в шестом классе. Несколько раз я "зависал" у Сергея Бабича до вечера или же приезжал на своём велосипеде во дворы, где жили мои одноклассники, так как во дворе дома на Стачек и в соседних дворах мне было скучно. Но этот период был коротким – только весна-84. Учась в седьмом классе я уже не оставался у Бабича и не ездил туда на велосипеде, хотя уже и не учился больше в художественной школе.

Моему решению её забросить предшествовал вызов моей матери Павлом Витальевичем, моим преподавателем, в художественную школу. Он предложил моей матери посмотреть, как рисуют-пишут мои одногруппники, и сравнить их успехи с моими. Он спросил мать, стоит ли мне дальше продолжать посещать занятия, дав ей понять, что заставлять меня ходить дальше в художественную школу значит только мучить меня. Я сам этого разговора не слышал, а только видел издали сидя за мольбертом, как они разговаривают, но смысл разговора был точно такой, ведь мать по предложению Павла Витальевича прошлась по студии и заглянула в работы всех детей, сравнивая их работы с моей. Чувства стыда перед матерью за то, что я так плохо малюю, я не испытал, было только что-то вроде досады. Досады за то, что мать вызвали в эту художественную школу. А то ведь я учился в обычной школе, и туда ни разу моих родителей учителя или директор специально не вызывали, будь то за плохое поведение или за плохую учёбу. А тут, на тебе! – вызвали. После посещения матерью художественной школы дома со мной родители ни о чём не разговаривали, типа, пускай ходит и дальше в неё. Но я её забросил не сразу после этого эпизода, а только когда потеплело, и мне захотелось больше гулять с одноклассниками, то есть только весной. А вызывалась мать зимой.

* * * (Звёздочки ╧11)

А учась в седьмом классе я уже перестал гулять по той причине, что одноклассники, уже повзрослев, окончательно сформировали по несколько человек группочки, которыми и дружили, и в кино вместе ходили, а я оказался вне какой-либо группочки друзей. Был одиночкой. В силу отдалённости своего места жительства от школы. Но я не унывал, так как я уже твёрдо знал, кем хочу стать, когда вырасту. А для этого надо хорошо учиться. И чтобы перевели в девятый класс, иначе моя мечта не осуществится. А решил я стать, как Кулик, моряком загранплавания. Он был образцом успешного и обеспеченного человека для меня. Перспектива быть похожим на отца, то есть поступать в Горный, меня не прельщала.

– Правильно, правильно, – говорила мне мать, – пойдёшь учиться в Макаровку и будешь возить мне джинсы и прочее из-за границы, – приоденешь мать. Учись хорошо и поступишь в неё. А не будешь учиться хорошо, то пойдёшь в ПТУ. Вон, Вове Трубникову, твоему бывшему однокласснику, точно светит оно: вечно я вижу его бесцельно шатающегося по дворам вместо того, чтобы сидеть дома и учиться.

Я внял этому увещеванию матери и захотел снабжать её фирменными шмотками, то есть решил поступать в Ленинградское высшее инженерное морское училище имени адмирала С. О. Макарова. И не гулял. После школы. И не прогуливал. Занятия в ней.

А ещё во время учёбы классе в седьмом у меня на уроках математики было «хобби». Я невнимательно слушал, когда кто-то у доски выполнял домашнее задание (у меня-то оно всегда было сделано правильно!), и рисовал в черновике – тонкой тетрадке или на промокашке (в 479-ой школе требовали, чтобы мы писали перьевыми ручками, а не шариковыми). Потом показывал свои рисунки Андрею Ганюшкину, который сидел как и я на дальней парте, только в другом ряду, передавая незаметно для учительницы Ольги Константиновны. Потом меня посетила мысль завести специальную толстую тетрадь в 96 листов, чтобы на уроках рисовать именно в ней, а то тонкие черновики быстро кончались, и промокашки тем более быстро исписывались или покрывались чернильными пятнами. Так что они быстро выбрасывались, и было жалко хороших рисунков на них. К тому же рисунки в черновике или на промокашке могли быть замечены ходящей между рядами парт Констанцией (Ольгой Константиновной Филипповой). Поэтому-то и была мной заведена толстая «Синяя тетрадь». В ней кроме меня стал рисовать и Андрей Ганюшкин. А чуть позже к нам присоединился ещё один троечник Серёжа Парамонов. На страницах «Синей тетради» мы рисовали что-то типа плакатов, прославляющих военную мощь Америки и западный образ жизни. Рисовали также комиксы. Темой рисунков могли быть и американские рейнджеры, ковбои с индейцами, ку-клукс-клановцы с неграми, гангстеры, в общем, сплошной американизм в рисунках, а кроме него рисовали также пиратов, викингов, всякую фантастическую технику и всякие непристойности, какие обычно пишут и рисуют на заборах, стенах и партах. Мы же, сознательные ребята, понимали вред, пиши-рисуй мы в указанных местах, но нам всё равно хотелось самовыражаться. «Синяя тетрадь» кем-либо из нас троих бралась к себе домой, и рисунки перьевой или шариковой ручкой раскрашивались цветными карандашами, ручками и фломастерами. Чтобы подписывать в комиксах слова героев, часто с матом, или делать какие-нибудь антисоветские подписи на рисунках, мной был разработан специальный алфавит, на подобие китайских или египетских иероглифов, так что никто посторонний кроме нашей троицы не смог бы разобрать подписей к рисункам. Тетрадь разрослась, когда закончилась: к ней была подшита ещё одна. Все одноклассники-мальчики любили её листать. Кончилось всё тем, что мы осознали, что если эта «Синяя тетрадь» попадёт учителям в руки, то нам точно не сдобровать. Тогда мы пошли после уроков всем классом (мальчики) на ближайшую помойку и сожгли эту тетрадь.

* * * (Звёздочки ╧12)

За время нашего проживания на проспекте Стачек я не помню, чтобы отец по выходным сидел дома или мы куда-нибудь сходили всей семьёй. Такое бывало только в моё дошкольное детство. Когда нам установили на Стачек телефон, то он, сидя в кресле, звонил всем подряд. Своей родне, которой у него была целая куча, или своим друзьям по Горному или по работе. Кто-нибудь его да пригласит к себе. Не просто так, так в чём-либо помочь по хозяйству. Отец в памяти моей так и запечатлелся вечно сидящим по утрам выходных дней за телефоном, подёргивающий коленками в раздумьях, кому бы ещё позвонить, если никому из тех, кому он уже дозвонился, не нужна была его помощь. Помощь он оказывал разную. Передвинуть мебель, удлинить электрический или телефонный провод, позаниматься с детьми своих родственников и друзей по математике и физике. Или просто поиграть в карты с другом ещё с "Проектпромвентиляции" Ивановым. С отцом вместе я ездил только на Набережную да в Бернгардовку. На дачу к Полине или с Полиной ездила и моя мать. Туда иногда бралась и Майра, благо, удобный автобус двойка тогда ходил от Кировского завода до Финляндского вокзала. А там на электричке. А с матерью я вообще никуда кроме магазинов не ходил. Лишь иногда всей семьёй на Набережную на салют, и то редко. А так больше с ней никуда. А по магазинам, например, так в очередь за маслом, обыкновенным сливочным, в универсам, чтобы масла дали сразу на двоих. Или в очередь за мясом (в универсаме полно было всяких разных очередей за многими продуктами). Даже, помню, утром перед школой я стоял с матерью в универсам. За маслом. И за колбасой. Если постоять, то масла и колбасы хватало, а вот с мясом могло не повезти. Вот были времена!

А вообще, нет, я вспомнил! Вспомнил поездки с матерью на 36-ом трамвае (13 остановок) до кольца в Стрельну. В своём раннем школьном возрасте, то есть летом 79, 80, 81, 82 годов, когда там ещё можно было купаться в заливе. Мы загорали и купались в Финском заливе на участке, где расположен тогда заброшенный Константиновский дворец – ныне морская резиденция Президента Российской Федерации. Мы загорали и играли в карты. И дома в летние каникулы моих первых школьных лет мы с матерью играли в карты. На кухне. До глубокой ночи. В тишине. Так как радио по ночам не работало. Когда я подросту, больше в жизни мы не поиграем с ней никогда.

* * * (Звёздочки ╧13)

В середине восьмидесятых отец летал каждый год "в поле" в Узбекистан. И мать тоже иногда летала тогда. Однажды в аэропорт Пулково провожал её я один. По дороге домой за мной увязался какой-то дядька. Наверное, педофил. Я еле от него отвязался-убежал, пересев в другой автобус. А он не успел в него войти, так как двери закрылись. Я встал у заднего окна автобуса и видел, как дядька махал мне раздосадовано кулаком. Я тогда не понял, зачем за мной по пятам идёт этот маньяк, но теперь я точно знаю, догадался, что это – педофил. Слава Богу, что мне удалось от него удрать на автобусе. "Икарусе".

* * * (Звёздочки ╧14)

В восьмом классе я был принят в комсомол. Со второй попытки. С первой не получилось, так как на собрании комитета комсомола школы мне задавали дурацкие вопросы из истории комсомольского движения. Я был безыдейным, но осознавал необходимость вступления в ВЛКСМ для дальнейшей карьеры: в ЛВИМУ имени адмирала Макарова брали только комсомольцев, то есть якобы идейных.

Когда я перешёл в девятый класс, то меня самого от класса избрали в комитет комсомола школы. В комитете мне дали нагрузку: отвозить восьмиклассников в райком комсомола для принятия их в члены ВЛКСМ. Сколько человек я привезу в райком, столько раз я должен буду повторить следующее, встав: "Решение первичной комсомольской организации: принять Ивана Иванова (или имя следующего кандидата на вступление в комсомол) в члены ВЛКСМ; решение комитета комсомола: утвердить решение первичной комсомольской организации". После этой церемонии я заходил к однокласснику Ване Ковалевскому, который жил недалеко от Кировского райкома , и мы целый вечер играли в карты. С ним я попробовал курить и пить. Курили "Ту", пили дешёвые вина. И слушали "Åквариум". В общем, балдели. Вот такой я был комсомольский комитетчик!

* * * (звёздочки ╧15)

В начале 1987 года у бабушки Лизы на Сапёрном переулке, 6 в квартире 36, коммуналке, произошло следующее: одни из её соседей съехали с квартиры, получив в порядке очереди квартиру, освободив комнату площадью 21 квадратный метр. И тогда в пятикомнатной коммуналке осталось два квартиросъёмщика: бабушка Лиза и еврейская семья Шер, состоящая из трёх человек. Бабушка Лиза занимала с давних времён одну комнату площадью 16,5 квадратных метров. А еврейская семья три, две из которых смежноизолированные, 18 и 9 квадратных метров, имели один выход в коридор и когда-то были одной большой комнатой в три окна. Так вот, пятая 21-метровая комната освободилась, и совместный ум моего отца и еврейской семьи придумал следующее: пойти в жилконтору и попросить списать эту большую жилую, но пустующую комнату, из жилого фонда и перевести её в категорию МОП (места общего пользования), так как в 137-метровой пятикомнатной квартире кухня была площадью всего 8 квадратных метров, что мало для большого количества людей-неродственников. На кухне стояли две газовые плиты и два кухонных стола. Так что, было не развернуться. И кому-то есть на кухне было неудобно, потому что тесно. Жилконторские чиновники вняли просьбе ходоков из квартиры ╧36 по Сапёрному переулку, 6 и перевели 21-метровую комнату в разряд нежилой. Так эта квартира из пятикомнатной на бумаге превратилась в четырёхкомнатную, но зато с большой столовой в 21 квадратный метр.