Текст книги "Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

Церковь, чью деятельность как представителя интересов народа мы обещали выше проследить, достигает при второй династии наивысшей степени могущества и заставляет захватчиков трона дорого заплатить за святой елей, который она изливает на их головы: папы применяют в отношении мирских дел право творить суд, которое они получили в отношении дел духовных; однако первые опыты этой папской власти делаются с демократической целью: случалось так, что сыновья тех, кто отдавал земли монастырским общинам – а не надо забывать, что монастырские общины это и есть народ, – порой желали вернуть эти земли целиком или частично, и тогда монахи жаловались аббату, аббат жаловался епископу, а епископ – папе. Папа же требовал у короля или у вождя, незаконно присвоившего землю, вернуть народу то, что принадлежит народу, как Иисус некогда дал совет отдавать кесарю кесарево, и, если грабитель отказывался выполнить это требование, церковное отлучение заменяло, благодаря своему духовному воздействию, светские меры принуждения, которых в те времена у папства еще не было. Вот каким образом излагались подобные отлучения (приводимый нами пример не оставляет никаких сомнений в отношении обстоятельств, в связи с которыми отлучение было наложено).

«Что же касается захватчиков церковных владений, коих святые каноны, продиктованные Духом Божьим и освященные всеобщим признанием, равно как указы блюстителей Апостольского престола объявляют пребывающими под тяжестью анафемы до тех пор, пока они не искупят должным образом свою вину, и похитителей, о коих апостол, говоря от имени Христа, изрек, что они не наследуют Царства Божьего, то мы запрещаем всем истинным христианам вкушать пищу вместе с такими людьми, пока они упорствуют в своем преступлении; повелеваем властью Христовой и сим приговором, что если до наступления нынешних ноябрьских календ они не возвратят церквам незаконно отнятые у них владения и не возместят причиненные убытки, то будут вплоть до возвращения церковных владений и надлежащего возмещения убытков отлучены от причастия Тела и Крови Христовых и вследствие  этого, по слову истинного проповедника, силою Господа нашего Иисуса Христа преданы Сатане во измождение плоти, дабы их дух был спасен в день Господа нашего Иисуса Христа»^[179].

Подобные опыты, которые утверждают Церковь в ее могуществе, ведут папство к тирании, а прелатов к гордыне: римские папы возводят королей на трон и свергают их оттуда; епископы добиваются преимущества перед сеньорами, первыми упоминаются в грамотах и ставят свою подпись сразу же после королевской; они обладают правом вершить суд, как князья; чеканят монету, как монархи; взимают подати и набирают войска, как завоеватели, и присоединяют захваченные владения к дарованным владениям, а завоевания к пожалованиям. В конце концов Рим при Стефане III делается соперником Рима при Августе, и город на семи холмах все еще заслуживает имени Вечного Города. Мы увидим, как при третьей династии он утратит это влияние, когда, превратившись из демократа в аристократа, предпочтет интересы королевской власти интересам народа.

Со своей стороны, как мы уже говорили, сеньоры, используя раздоры, разъединяющие наследников Карла Великого, избавляются от засилья королевской власти: вот кто извлечет пользу из слабости Людвига Благочестивого, глупости Карла Простоватого и плена Людвига Заморского, освободившись от ленной зависимости. Сыновья тех, кто получил эти владения по королевской милости, полагают, что король пожаловал их с корыстной целью, а не в порыве великодушия; они говорят себе, что раз их отцам было угодно брать эти владения, да еще больших размеров и не выставляя никаких требований, то королевская власть, занятая междоусобными и внешними войнами, окажется слишком слабой для того, чтобы покончить с подобными расхищениями. С того времени исчезает всякое чувство признательности сеньоров по отношению к королевской власти, которая дала им эти земли, точно так же, как оно исчезает у королевской власти по отношению к сеньорам, которые дали ей трон: Карл Великий стал королем милостью Божьей, и вот не прошло еще и века после его смерти и не угасла еще его династия, как вельможи уже не желают более зависеть от своих суверенов и в свою очередь делаются графами и маркизами милостью Божьей.

Что же касается так называемого раздробления империи – чему все историки приписывают быстрый упадок династии, сердце которой с такой силой билось в груди Карла Великого, упадок, чьи истинные причины, как нам представляется, мы обозначили, – так вот, повторяем, что касается так называемого раздробления империи, то ошибка этих историков проистекает, по нашему мнению, из того, что, вместо того, чтобы останавливаться на причинах естественных, связанных с земельной собственностью, они ищут причины случайные, политические.^[180]

Сравнение чисто материального характера, которое в виде картинки предстанет сейчас перед мысленным взором читателя, сделает, как нам хочется надеяться, совершенно ясной для каждого ту мысль, какую мы высказываем по поводу раздробления огромной единой империи на девять новых отдельных королевств.

Возможно, кто-то из наших читателей бывал в Швейцарии и поднимался на вершину Риги. Так вот, с самой высокой точки этой горы можно увидеть, бросив взгляд вокруг, девять озер, которые заполняют котловины, созданные для них рукою Господа; обращает на себя внимание, что каждое из этих озер, отделенное от соседних высокими складками земли, образующими их берега, отличается от всех других, благодаря этой обособленности, как очертаниями береговой линии, так и цветом воды. Так вот, предположите на мгновение, что со снежной вершины горы Пилата в самое крупное из этих девяти озер, озеро Четырех Кантонов например, вдруг скатится одна из ледяных глыб, которая в этой стране горных вершин покажется всего лишь осколком, тогда как для нас она будет целой горой. Падая в озеро, она вытеснит определенный объем воды; эта вода перехлестнет через берега и начнет затоплять долину за долиной, и вскоре вместо девяти озер образуется одно, поскольку разделяющие их полосы земли уйдут под воду.

То будет огромное озеро, и уже на следующий день всем станет казаться, что оно находилось тут с начала веков, хотя оно возникло лишь накануне; то будет нечто вроде моря, и все станут думать, что оно повсюду имеет одинаковую глубину, хотя в отдельных местах оно едва покроет поверхность земли; то будет необозримое водное пространство одного и того же цвета на всей поверхности, которое сохранит у себя в глубинах свои изначальные оттенки.

И если на вершину Риги взберется тогда какой-нибудь несведущий путешественник, не стоит говорить ему: «Прежде тут было девять озер, но стихийное бедствие, разлив воды, объединил их в одно», ведь он, разумеется, увидит только одно озеро и, следовательно, вернется домой в убеждении, что так было всегда.

Однако под воздействием воды, которая соприкасается с нижней частью ледяной глыбы и подтачивает ее, и под воздействием воздуха, который соприкасается с ее верхней частью и разъедает ее, глыба уменьшается в размерах, продолжая, тем не менее, пока она существует, подпитывать за счет таяния вызванный ею разлив; однако она представляет собой остров, который с каждым днем уменьшается по протяженности и высоте и в конце концов исчезает полностью.

И с этого времени огромное озеро, случайный источник которого перестал существовать, начинает мелеть; над его поверхностью мало-помалу появляются самые высокие точки дна; теперь, в свой черед, земля продвигается вперед, а вода отступает; с исчезновением причины, нарушившей природное равновесие, оно восстанавливается, и воды, хоть и медленно, возвращаются в естественные границы. Первоначальное дробление на части восстанавливается, и в конце концов снова возникают девять озер, отделенных одно от другого и, как и прежде, различающихся между собой по форме и цвету.

И если путешественник, который застал их слившимися в одно, вернется теперь в эти самые места, то вместо одного огромного озера, представавшего его глазам, он обнаружит эти отдельные небольшие водоемы. Спросите его тогда о причинах этих перемен, и он исчерпает их все, но так и не догадается об истинной.

Так вот, именно такой и была огромная империя Карла Великого, разнородная империя, которой завоевания придали видимость однородности; людской океан, который на поверхности какое-то время казался единым народом, но, если бы какой-нибудь отважный пловец нырнул в его глубины, он разглядел бы там племена с несходными обычаями и услышал разговоры на девяти разных языках; водное пространство, которое в паводок простерлось до самых дальних пределов и охватило собой все промежуточные рубежи.

Так что, когда охладела рука, удерживавшая эти народы; когда угас гений, заключивший их всех в общие границы; когда, наконец, иссяк источник, питавший этот наплыв воинов, франки вернулись в свои пределы, словно вздувшаяся река, которая возвратилась в свое русло. Вновь показались границы королевств, затопленных империей. Каждый народ распознал те края, в пределах которых ему следовало находиться; каждый человек вернулся в то место, куда его призывали родные нравы, язык и обычаи. Сыновья одного и того же отца продолжали править этими обособившимися нациями, но теперь у каждой из них был король, который усвоил нравы своего народа, а не навязывал ему свои собственные; который защищал интересы своих подданных, а не подчинял этих подданных интересам своей династии; который из франка, кем он был по рождению, сделался итальянцем, германцем или бургундцем, в зависимости от того, на чей трон вознесла его судьба – Италии, Германии или Бургундии, и, объявляя по требованию тех, кем он правил, войну тем, кто царствовал по соседству, ничуть не беспокоился о степени родства, связывавшей его с ними, и нисколько не думал о том, что он заслужит славу плохого брата или плохого сына: главным для него было сохранить титул короля.

Точно так же уже в наши дни мы видели, как рука гениального человека выкроила в нашей нынешней Европе империю по образцу империи Карла Великого. Братья этого человека стали королевскими префектами, посаженными им в завоеванных странах, столицы которых сделались административными центрами новых департаментов Франции. Какое-то время сто двадцать миллионов человек повиновались его приказам; какое-то время он слышал вокруг себя возгласы на девяти различных языках: «Да здравствует Наполеон!», «Наполеон Великий!» Ибо он тоже заставил Францию выйти из ее берегов – так много он занимал в ней места! – и разлиться, словно наводнение, по всей Европе.

Так вот, когда человек, давший ход завоеваниям, пал, разве не увидели мы вскоре, как каждый народ вернулся на свое место, а административные центры новых департаментов опять стали столицами? Разве не увидели мы, уж если доводить сравнение до конца, как братья и генералы этого человека, став итальянцами или шведами и предпочтя интересы этих народов интересам своей родины, во главе своих солдат-иноземцев выступили против Франции, своей матери Франции и, во имя того, чтобы сохранить за собой королевские титулы, заслужили, в свою очередь, славу плохих братьев и плохих сыновей?

ФРАНЦИЯ

НАЦИОНАЛЬНАЯ ДИНАСТИЯ

ФРАНЦУЗСКАЯ МОНАРХИЯ

ГУГО КАПЕТ

Старательность, с какой мы наблюдали за борьбой национальной партии против франкской династии, избавляет нас от необходимости опровергать представление – в корне ложное, каким бы широко распространенным оно ни было, – будто восшествие Гуго Капета на трон являлось узурпацией. Герцог Парижский был свободно и единогласно избран по доброй воле пэров^[181], воле, которая, повторяем, было не чем иным, как выражением желания нации.

Однако Франция, которой ему предстояло править, уже не была франкским королевством Карла Великого, повинующимся единой воле и единоличной власти. Сам титул пэра, использованный нами сейчас впервые, свидетельствует о том, что новый король был всего лишь первым среди равных; и, хотя Франция простиралась еще от берегов Шельды и Мааса до берегов Эбро, от берегов Роны до океанского взморья, тот, кто носил титул ее короля, владел, как нам вскоре станет ясно, самой, быть может, незначительной частью ее обширной территории.

Взглянем же поочередно на каждого из семерых пэров, число которых ГУго доведет до двенадцати; число это останется неизменным вплоть до времен Фруассара, который назовет пэров двенадцатью братьями королевства. Заодно мы посмотрим, какие земли принадлежали каждому из них, и те, что останутся за пределами этого обзора, как раз и будут теми, что входили во владения короля.

Это, во-первых, Арнульф II, граф Фландрский, владевший всеми землями между Шельдой, морем и рекой Соммой.

Затем следует Герберт, граф Вермандуа, чьи владения состояли из графства Санлис и ряда земель в Иль-де-Франсе, к которым он присоединил часть Пикардии и Шампани.

Генрих, брат Гуго Капета, герцог Бургундии, который владел в провинции, носящей это название, всеми землями, какие были неподвластны королевству Конрада Миролюбивого.

Ричард, зять Гуго Капета, герцог Нормандии и Бретани. О его владениях мы уже говорили, рассказывая об  уступке, которую Карл Простоватый сделал Хрольфу– датчанину. Эти владения составляли самый могущественный лен короны. Более того, герцоги Нормандии считали себя свободными от обязанности поставлять войско королям Франции и были настолько богаты, что могли бы содержать на жалованье своих властителей.

Вильгельм Санчес, герцог Гасконский, под властью которого находились все земли, простирающиеся между Дордонью, Гаронной, Пиренеями и обоими морями; однако вскоре эти земли стали зависимым леном и перешли в прямое и непосредственное подчинение герцогам Гиени.

Раймунд, граф Тулузский, присоединивший к своему графству княжество Лангедок и герцогство Септимания; один из его потомков позднее войдет в число самых могущественных вассалов короны и будет именоваться герцогом Нарбоннским.

И, наконец, Вильгельм^[182], прозванный Железноруким, герцог Гиени, или Аквитании, который владел бы самым крупным леном в королевстве, если бы ему удалось объединить его под своей властью. Однако в разгар общего разлада, царившего в королевстве, сиры Бурбона, герцоги Оверни, графы Буржа, Ангулема, Ла Марша и Перигора превратили их в независимые области и пользовались ими как личными владениями, почти свободными от вассальной подчиненности.

По завершении этого обзора выясняется, что на долю короля Франции остались бы только часть области Суассоне, город Лан и несколько городов Шампани, если бы Гуго Капет, взойдя на престол, не присоединил к этим разрозненным землям те, какими он владел лично, то есть графство Парижское, Орлеане, Шартрский край, Перш, графство Блуа, Турень, Анжу и Мен.

Но едва Гуго Капет стал королем, он, подобно Пипину Короткому, попрал принцип, которому был обязан королевским троном, и, принеся мирскую власть в жертву власти духовной, еще при жизни короновал своего сына Роберта королем Франции. Этот пример, которому последовали в свой черед Генрих I, Филипп, Людовик VI и Людовик VII, на восемь веков вперед закрепит за династией наследственную королевскую власть, которую с самого начала упрочит право первородства, установленное ордонансом 993 года, гласящим, что «отныне титул короля передается лишь старшему сыну, каковой будет  обладать правами и властью над всеми своими братьями, а те будут почитать его как своего господина и отца и в качестве своей доли владений будут иметь лишь те земли, какие он определит им в качестве удела; земли эти останутся в зависимости от его короны, которой следует приносить за них клятву верности, и могут быть увеличены или уменьшены по воле короля»^[183].

Вскоре Гуго, который на примере Пипина и по своему собственному опыту понимал, насколько опасно для монарха совмещение должностей майордома и герцога Парижского, позволяющее сосредоточить в руках одного вассала почти королевскую власть, задумал их упразднить; но, не решившись сделать это грубо, он собирает пэров и заявляет им, что, любя их всех в равной степени, испытывая к ним всем равную признательность и ценя права каждого из них в равной мере, он не желает сеять между ними раздор назначением кого-либо одного на должность, какую ему хотелось бы дать им всем вместе, ибо они все в равной степени ее достойны, а потому он от их имени отдает ее своему сыну, которого Франция вскормила и воспитала для службы ей и которого он назначает их представителем. Таким образом, он изымает в свою пользу эту должность, которая могла бы стать для него смертельно опасной, если бы она оказалась не в руках его наследника, а в руках кого-нибудь другого; и, как говорит Жан де Серр, он ее убивает, однако предоставляет ей позолоченную гробницу и хоронит ее среди членов королевской семьи; затем вместо нее он учреждает должность коннетабля, который, не сосредотачивая в своих руках те же самые властные полномочия, уже не мог внушать ему те же самые опасения.

Впрочем, этот порядок престолонаследия, оцениваемый нами сегодня как пагубный, поскольку он продолжает действовать в сформировавшемся обществе, был необходим для упрочения зарождающегося общества. Сыновья, наследуя трон, воплощали замыслы отцов и совершенствовали феодальное устройство, устанавливавшее иерархическую подчиненность этих беспокойных знатных вельмож, всегда готовых срубить дерево до того, как оно могло бы принести плоды. Утратив право создавать, они утратили также способность разрушать; короли более не должны были призывать их на помощь, чтобы бороться со светской властью сеньоров и духовной властью пап, и удар, нанесенный знати, рикошетом задел Церковь. С тех пор, как монархия стала наследственной, она оказалась независимой от обеих этих сил, к содействию каждой из которых ей приходилось прежде по очереди взывать, и, не имея более нужды уступать одной из них, чтобы добиться ее поддержки в борьбе с другой, она могла поддерживать равновесие между ними и сохранять свое главенство.

В конечном счете феодальное устройство создало нацию, привило обычаи, упрочило общественные институты, подарило нам великих людей и великие дела, великие имена и великие воспоминания, ибо это оно породило рыцарство, крестовые походы и освобождение коммун. То была героическая эпоха Франции.

Изложение итогов правления Гуго Капета, только что сделанное нами, избавляет нас от необходимости подробно рассказывать о его деяниях. Добавим только, что именно при нем Париж вновь стал столицей королевства: прерогатива, которую этот город утратил при второй династии и которую он неизменно сохранял при третьей.

Гуго умер в 996 году. Ему наследовал его сын Роберт; он был коронован в Реймсе в 990 году и с позволения французских епископов женился на своей родственнице Берте. Отлученный за такой проступок папой^[184], он пытался, насколько это было в его силах, бороться с этим отлучением. И тогда святой отец, видя его упрямство, наложил интердикт на Французское королевство. В церквах тотчас же прекратились богослужения, священники отказывались соборовать умирающих и хоронить покойников в освященной земле. Вся свита короля покинула его, и при нем остались лишь двое слуг, да и то они предали огню все, что находилось в его употреблении.

Роберт уступил: отступничество вельмож и ропот простонародья пугали его, предвещая бунт. Династия Капетингов еще недостаточно укоренилась на французской земле, и малейшая буря могла ее опрокинуть. Брак с Бертой был расторгнут в 997 году, причем за ней, в качестве слабого утешения, на всю ее жизнь сохранился титул королевы.

Ее преемницей стала Констанция, дочь графа Прованского. Королева была молода и красива, капризна и надменна. Рожденная в краю наслаждений, с юных лет  согретая южным солнцем, пропитанная ароматами нравов и литературы Востока, которыми арабы наполнили Испанию и Лангедок, она и ее свита составляли удивительный контраст с суровым двором французских королей, куда они прибыли. Стал распространяться неведомый прежде вкус к поэзии – поэзии простонародной, национальной, созданной на родном языке. Вскоре язык разделяется на два наречия: северное и южное, язык «ойль», употреблявшийся труверами, и язык «ок», использовавшийся трубадурами. Гвидо д’Ареццо изобретает шесть музыкальных нот^[185]. На смену псалмопению приходит гармония, на смену латинского гимна – национальная поэма. Франция обретает литературу.^[186]

Примерно в это же время несколько норманнов, возвращавшихся из паломничества в Святую Землю, сходят на берег в княжестве Салерно в тот самый момент, когда сарацины осаждали его столицу. Паломники устремляются в город и совершают там такие чудеса доблести, что магометане снимают осаду. По возвращении в Нормандию пилигримы рассказывают о своих воинских подвигах, говорят о щедром вознаграждении, полученном от князя, которого они избавили от сарацин, и возбуждают в авантюрных умах своих соотечественников желание отправиться в те края попытать счастье. Один из них, по имени Осмонд Дренго, убивший какого-то сеньора и вынужденный поэтому покинуть родину, уезжает вместе с четырьмя своими братьями, предлагает свои услуги князю Капуанскому и с его позволения начинает постройку города, где вскоре к ним присоединяются Танкред де Отвиль и двенадцать его сыновей, вооруженных и храбрых. Вначале они дают отпор сарацинам, потом грекам, а затем папам. Сицилия в то время была захвачена тремя державами, оспаривавшими ее друг у друга; и вот возникает новая монархия, первым королем которой становится Рожер, сын Танкреда. Рожер II, его сын, который ему наследует, завоевывает Неаполитанское королевство, и корона остается у наследников Рожера II до тех пор, пока императоры Швабской династии не срывают ее с одного из его потомков, за которого отомстит позднее Карл Французский, брат Людовика Святого, граф Прованса и Анжу.

Пока происходили эти необычайные события, Роберт, положив конец нескольким смутам во Франции, делает в 1017 году своего сына Гуго соправителем и заставляет признать это решение на всеобщей национальной ассамблее в Компьене; с тех пор имя Гуго стоит на государственных актах рядом с именем короля Роберта, его отца.^[187]

С этого времени мир, установившийся во Франции, нарушался лишь внутрисемейными распрями, которые затевал Гуго, недовольный влиянием, какое оказывала на его отца королева Констанция, а также суровостью, какую она открыто проявляла по отношению к нему самому. Когда с распрями было покончено, Гуго продолжал править вместе с отцом, но вскоре заболел и умер, оплакиваемый всеми.

И тогда Роберт берет в соправители Генриха, своего второго сына, герцога Бургундского. Констанция, предпочитавшая ему Роберта, своего третьего сына, подталкивает его на бунт, который король вскоре подавляет, и Бургундия, оставшись без герцога, вновь присоединяется к владениям короны. Это присоединение становится первым ударом, нанесенным системе вассалитета.

Последнее покушение на короля происходит в Ком– пьене. Двенадцать заговорщиков объединяются, чтобы его убить, однако Роберт, вовремя предупрежденный о заговоре, отдает приказ взять их под стражу. Но, пока судьи рассматривают их дело в суде, король приказывает подсудимым готовиться к исповеди и покаянию. Затем, после того как они получают причастие, он приглашает их всех к себе на обед, и судья, который приносит ему на подпись приговор, обнаруживает короля сидящим за одним столом с двенадцатью виновниками заговора. Не стоит и говорить, что приговор был разорван.^[188]

Вскоре после этого король заболел и умер в Мелене на шестьдесят первом году жизни и сорок пятом году своего царствования.

Это был добрый государь^[189], какой был нужен зарождающейся Франции после сильного государя. Он каждодневно кормил триста бедняков, и порой число этих несчастных доходило до тысячи. В Страстной четверг он надевал власяницу, подавал им еду, стоя на коленях, и обмывал им ноги. Именно к нему восходит обычай, воспринятый его преемниками, – обмывать в этот день ноги дюжине бедняков и сажать их за стол вместе с принцами и придворными сеньорами. Когда королю недоставало денег, чтобы творить милостыню, он позволял обкрадывать его тем, кто ее просил у него. Хельгальд рассказывает, как один вор по имени Рапатон, встав на колени позади короля, молившегося в церкви, срезал кусок золотой бахромы, украшавшей его мантию; полагая, что король этого не заметил, он приготовился украсть остальное, как вдруг Роберт обернулся к нему и ласково произнес: «Отойди, брат; того, что ты взял, тебе должно быть пока достаточно, а остальное, возможно, понадобится кому-то из твоих товарищей».

В другой раз, по пути на утреннюю службу, он заметил двух бедняков, спавших в обнимку на ложе, где следовало лежать только одному.

«Сожалея об их слабости, — рассказывает все тот же Хельгальд, – он снял с себя весьма дорогое меховое одеяние и с присущей его сердцу снисходительностью набросил его на этих грешников, чтобы никто, кроме него, не видел их, а затем приказал слуге, следовавшему за ним, принести ему другую одежду и в течение всего богослужения молился за них».

Подобные факты принадлежат истории: это не просто забавные случаи – это картины нравов.

И, опять-таки, именно к этому королю восходит дар излечивать золотуху, налагая крестное знамение на рану больного.

Генрих I наследует своему отцу в 1031 году. Стоит ему взойти на трон, как Констанция, его мать, всегда имевшая намерение отдать корону Роберту, к которому она питала особую любовь, вовлекает в бунт Бодуэна, графа Фландрского, и Эда II, графа Шампанского, и объявляет своими Даммартен, Санлис, Пуасси, Санс, Куси и Ле-Пюизе. Это составляло более половины крепостей Французского герцогства, которое, с тех пор как Гуго присоединил его к владениям короны, стало достоянием королей. Так что Генрих вынужден был покинуть Париж и вместе с одиннадцатью спутниками искать убежище в Фекане, где Роберт II, герцог Нормандский, прозванный за свою жестокость Робертом Дьяволом, держал свой двор.^[190]

Вассал предоставил королю войско, и король отвоевал свою корону. Смерть Констанции, наступившая в 1032 году, упрочила мир. Роберт подчинился брату, который его простил и уступил ему герцогство Бургундское, где эта ветвь королевской династии правила затем почти четыре столетия.^[191]

Однако вскоре против короля восстает Эд, его второй брат. Гильом, незаконный сын Роберта Дьявола, помогает королю подавить этот мятеж; в свою очередь, Генрих помогает Гильому утвердиться в Нормандском герцогстве, которое у него оспаривали после смерти Роберта Дьявола, скончавшегося в Никее на обратном пути из паломничества в Иерусалим.

Последние годы царствования Генриха отмечены борьбой с еретическими движениями, учреждением первых турнирных кодексов и установлением так называемого Божьего, или Господнего перемирия, запрещавшего сражаться, грабить и убивать со среды до субботы. Затем, сделав своим соправителем старшего сына, Филиппа, и, хотя тому было тогда всего лишь семь лет, короновав его в Троицын день 1059 года, король скоропостижно умирает в 1060 году «от лекарства, принятого некстати». Он прожил пятьдесят пять лет и тридцать из них царствовал.

Это был первый король, носивший имя Генрих, роковое для всех французских монархов: Генрих I умирает, по всей вероятности, от отравления; Генрих II погибает на турнире, сражаясь с Монтгомери; Генриха III убивает Жак Клеман; Генриха IV закалывает Равальяк; наконец, Генрих V, родившийся сиротой, живет в изгнании, вдали от могилы отца и тюрьмы матери, – несчастный ребенок, который расплачивается за ошибки своей династии; несчастное безгрешное дитя, отданное на заклание вместо виновных; несчастный агнец, в промежутке между мертвой монархией и еще не родившейся республикой принесенный в жертву странному божеству, которое именуют переход ным периодом.

Оба эти царствования были долгими^[192] и спокойными^[193], как и требовалось молодой и еще слабой Франции. Это были благодетельные царствования, в течение которых пускали ростки те великие события, каким вскоре предстояло свершиться. Они подготовили наступление средневековья, столь мало изученного вплоть до наших дней, этого железного века с отчаянной головой, крепкой рукой и праведным сердцем. Нация наконец-то дала себе передышку, ибо она готовилась произвести на свет нечто более великое, чем прежние революции: она готовилась разрешиться народом^[194], источником всех грядущих революций.

Так что мы намереваемся теперь рассказать не о самом царствовании Филиппа I, а о тех событиях, какие произошли в его правление, одно из самых продолжительных и, судя по его итогам, одно из самых важных для монархии.^[195] Филипп был одним из тех людей, какие кажутся великими лишь благодаря оптическому обману, вызванному тем, что на них смотрят через призму свершившихся событий; одним из тех людей, какие, подобно Франциску I, выглядят творцами эпохи, хотя на самом деле лишь помогают ей родиться.

И правда, в его царствование произошли три важнейших события, любого из которых было бы вполне достаточно, чтобы целиком занять рядовое царствование, – настолько они были стихийны и неожиданны в отношении их причин, огромны и влиятельны в отношении их последствий.

Первым из них стало завоевание Великобритании Вильгельмом, или Гильомом^[196], принявшим прозвище Завоевателя и ставшим королем Англии.

Вторым – крестовый поход под предводительством Готфрида Бульонского, ставшего королем Иерусалимским.

Третьим – восстание первой коммуны^[197], в ходе которого родился французский народ, ставший королем мира.

Мы не осмелимся утверждать, что первые два события были лишь случайными обстоятельствами, подготовившими свершение третьего, но, по крайней мере, попытаемся доказать, описывая их в хронологической последовательности, что они оказали на него огромное влияние.

В 1066 году английский король Эдуард, прозванный Святым, умер, не оставив детей от своего брака с Эдит.

Эта смерть породила в королевстве смуты и раздоры, которые не смогло успокоить избрание на трон Гарольда, сына Годвина, графа Кентского. В этих обстоятельствах Вильгельм Незаконнорожденный обратил взгляд на Англию и осознал, что у него зарождается надежда стать ее королем. Для нападения он набрал войско наемников – людей храбрых, грубых, неутомимых и бедных, которым нечего было терять, но которые могли получить все. Семьсот кораблей стояли на якоре в гавани Сен– Валери. Пятьдесят тысяч человек поднялись на борт этих семисот кораблей, и флот распустил паруса.^[198]