Текст книги "Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)

VI

Самой большой империей из всех когда-либо существовавших после империи Августа была держава Карла Великого. Границами ее служили: в Германии – Балтийское море, в Италии – Вольтурно, в Испании – Эбро, в Галлии – океан.

Мы называем ее империей Карла Великого, потому что именно он сделал ее такой.

Франкское королевство, то, какое оставил после себя Пипин, состояло всего лишь из той части Галлии, что лежит между Рейном, Луарой, океаном и Балеарским морем; части Германии, населенной франками, которые остались чистыми от всяких примесей, и расположенной между Саксонией и реками Дунай, Рейн и Зале, а также земель алеманов и баваров.

Карл же благодаря своим войнам присоединил к королевству сначала Аквитанию, затем Гасконь, потом всю горную цепь Пиренеев и все прилегающие к ней земли вплоть до реки Эбро; затем целиком ту часть Италии, что простирается от Валле-д'Аосты до Калабрии; затем Саксонию, обе Паннонии, Дакию, Истрию, Хорватию и Далмацию и, наконец, все земли, расположенные между Дунаем, Вислой и океаном.

Карл Великий – это образец завоевателя, достигшего вершины своего могущества: его трон – это самая высокая вершина франкской монархии, которая вскоре уступит место французской монархии; так что те наши историки, которые представляют нам Карла Великого как французского императора, чрезвычайно ошибаются; ведь это человек Севера, варвар, который, не научившись писать даже собственное имя, скрепляет договоры головкой эфеса своего меча и заставляет соблюдать их с помощью его острия. Государство, к которому он более всего расположен душой, – это Германия; его любимая столица – это Ахен; его родной язык – это немецкий; и, поскольку ему становится понятно, что в Галлии, являвшейся всего лишь частью его огромной империи, происходит работа по формированию нации, новые одежды вот-вот заменят франкские одеяния и складывается новый язык, дитя латыни и древнего галльского языка, он отдает приказ собрать все германские песни, какие только можно было найти, изменяет названия месяцев в календаре и упорно отказывается носить иную одежду, чем ту, что носил его отец.

Так вот, миссия этого варвара состояла в том, чтобы воздвигнуть посреди Европы IX века огромную империю, об углы которой предстояло разбиваться остаткам тех диких народов, чьи многократные нашествия мешали развиваться цивилизации. И потому долгое правление великого императора посвящено только одному: варвар отражает натиск варварства. Он отбрасывает готов за Пиренеи и преследует вплоть до Паннонии гуннов и аваров; он уничтожает королевство Дезидерия в Италии; упорный победитель Видукинда, продолжающего упорствовать, несмотря на свои поражения, он, устав от войны, длящейся в течение тридцати трех лет, и желая одним ударом покончить с изменой, сопротивлением и идолопоклонством, переходит из города в город, посредине каждого из них вонзает в землю свой меч, сгоняет на городскую площадь жителей-язычников и приказывает отрубить все людские головы, оказывающиеся выше рукоятки его меча.

Лишь один народ ускользает от него: это норманны, которым позднее, в смешении с другими народами, уже обосновавшимися в Галлии, предстоит образовать французскую нацию и, по всей вероятности, в лице Рюрика, Синеуса и Трувора создать русскую нацию.

Эти норманны, тревожившие Карла всю его жизнь, сделались мукой его предсмертных часов: как полагают, он предвидел, что Карл Простоватый уступит самую прекрасную часть Нейстрии их вождю, ужасному Хрольфу.

Карл умирает 28 января 814 года.

Мы предприняли долгие поиски, чтобы выяснить точное время появления слова «франк», и впервые обнаружили его в сочинении монаха из обители Санкт-Галлен, который пользуется им, рассказывая о разделе империи Карла Великого между сыновьями Людвига Благочестивого.

Карл Лысый взял себе всю ту часть Галлии, какая расположена к западу от рек Шельды, Мааса, Соны и Роны, и север Испании вплоть до реки Эбро, то есть всю современную Францию плюс Наварру, за вычетом Лотарингии, Франш-Конте, Дофине и Прованса.

Людвиг взял себе все германоязычные земли вплоть до Рейна и Альп, то есть Германскую империю, простирающуюся на восток до Венгрии, Богемии, Моравии и Пруссии.

И, наконец, Хлотарь присоединяет к Италии всю восточную часть Галлии, заключенную на юге между Роной и Альпами, а на севере – между Рейном и Маасом и между Маасом и Шельдой.

«Вследствие этого раздела земель, — говорит монах из Санкт-Галлена, – изменились и названия. Галлия, которую захватили франки, стала именоваться Новой Францией, а Германия, откуда они пришли, стала именоваться Старой Францией».

Хотите получить представление о языке, на каком говорили в этой «Новой Франции»? Как вы сейчас увидите, он уже полностью отошел от немецкого и приблизился к провансальскому, то есть к языку «ок».

Вот союзническая клятва против Хлотаря, произнесенная Людвигом на романском языке:

«Pro Deo amur et pro Christian poblo et nostro commun salvament, d'ist di in avant, in quant Deus savir et podir me dunat, si salvarai eo eist meon fradre Karlo, et in adiudha et in cadhuna cosa, si cum от per dreit son fradra salvar dist, in о quid il mi altresi fazet; et ab Ludher nul plaid nunquam prindrai, qui meon vol cist meon fradre Karie in damno sit^[381]».

Как видите, язык этот – побочное дитя латыни и один из предков французского языка, и потому называется он романским; язык «ойль» будет совсем другим.

Так что, как видите, этот новый народ уже имеет собственные земли и собственный язык; вскоре он получит и собственного короля.

Этот король, словно так и было предначертано, встает во главе жителей Парижа, обороняя его от норманнов; это человек из национальной династии или, по крайней мере, галло-римской; зовется он Одон, или Эд, граф Парижский.

В то время, когда Эд столь отважно обороняет Париж, Карл Толстый оставляет его на произвол судьбы.

Однако то, чего по недостатку мужества Карл Толстый не мог добиться с мечом в руках, он покупает за деньги: норманны снимают осаду, получив за это семьсот фунтов серебра и право перезимовать в Бургундии.

Впрочем, это малодушие свидетельствует о том, что Париж уже приобрел важное значение и стал тем, чем он не был во времена Карла Великого, а именно столицей, и что уже существовала Франция, коль скоро существовал Париж.

Возмущенные малодушием Карла Толстого, сеньоры низложили его и избрали вместо него Эда.

Благодаря этому избранию родился национальный дух; всем надоела эта династия завоевателей, у которой есть свои Хлодвиги, но есть и Хильперики, у которой есть Карл Великий, но есть и Карл Толстый.

Вследствие нового раздела, о котором только что было сказано, Франция превратилась в отдельное государство; она ощутила не только потребность, но еще и возможность избавиться от германского засилья, однако ей казалось, что освободиться от этого засилья нельзя будет до тех пор, пока ее трон занимает король франкской династии.

То была целая революция. Потомство Каролингов оказалось отвергнуто как антинациональное; наследник трона, Карл Простоватый, был лишен его, и править страной призвали человека из другой династии.

Однако 3 января 898 года Эд умирает, не оставив потомства и имея лишь брата по имени Роберт.

Национальная партия, всемогущая, когда у нее есть герой, которого можно противопоставить вырождающейся династии, становится бессильной, как только у нее нет больше имени, которое можно противопоставить закону.

Карл Простоватый всходит на трон, но лишь для того, чтобы поступить у стен Руана еще хуже, чем Карл Толстый поступил у стен Парижа: отдать Нейстрию норманну Хрольфу.

Роберт, чье имя мы уже произносили, решает тогда, что настал благоприятный момент: он встает во главе национальной партии, которая после возвращения Карла Простоватого нуждается в вожде, дает возле Суассона сражение королевской армии и погибает, однако Гуго, его сын, из уст отца получает приказ взять на себя командование, а из его рук – меч и одерживает победу над королевской армией. Карл Простоватый укрывается у Герберта де Вермандуа, который предлагает ему убежище, но вскоре превращает это убежище в тюрьму.

И тогда сеньоры предлагают корону Гуго, но он отказывается от нее и побуждает их отдать голоса за своего зятя Рауля, герцога Бургундского.

Рауль всходит на трон и правит вплоть до 936 года.

В 929 году Карл Простоватый умирает, находясь под стражей у своего вассала-изменника, в той самой знаменитой Пероннской башне, где позднее будет заперт Людовик XI.

Смерть Рауля влечет за собой пятимесячное междуцарствие, в течение которого королевством управляет Гуго. Он вполне мог бы провозгласить себя королем, но, как видно, ему не было присуще честолюбие.

Между тем в Англии в это время пребывал сын Карла Простоватого, по имени Людвиг; каролингская партия предложила избрать его королем, и, поддержанный Англией и герцогом Нормандским, Людвиг Заморский взошел на престол.

Когда то, что предуготовляется в лоне народа, еще не вызрело, всегда наблюдаются подобные метания.

Спустя пятьдесят лет избрание 1Уго Калета, сына Гуго Великого, упрочило победу национальной партии над партией завоевателей, победу французской партии над партией немецкой.

Во время событий, которые мы сейчас вкратце описали, в королевстве происходили огромные социальные изменения. Завоевание, осуществленное Меровингами, привело к рабству; рабство продолжалось столько же, сколько длилось правление Меровингов; но в тот момент, когда уходят последние «длинноволосые» короли и появляются первые короли из династии Каролингов, осуществляется переход от рабства к крепостной зависимости – первый шаг, сделанный по направлению к свободе, робкий шаг вслепую, как у ребенка; первый этап пути, который приведет человека в неведомые края, скрытые далеко за тем горизонтом, какой он пока лишь охватывает взглядом.

Со своей стороны Церковь, чью деятельность как представителя интересов народа мы обещали выше проследить, достигает при второй династии наивысшей степени могущества и заставляет королей по божественному праву, учрежденному Пипином и упроченному Карлом Великим, дорого заплатить за святой елей, который она изливает на их головы. Папы применяют в отношении мирских дел право творить суд, которое они получили в отношении дел духовных; правда, первые опыты этой папской власти делаются с демократической целью. Случалось так, что сыновья тех, кто отдавал земли монастырским общинам – а не надо забывать, что монастырские общины это и есть народ, – порой желали вернуть эти земли целиком или частично, и тогда монахи жаловались аббату, аббат жаловался епископу, а епископ – папе; папа же требовал у короля или у вождя, незаконно присвоившего землю, вернуть народу то, что принадлежит народу, как Иисус некогда дал совет отдавать кесарю кесарево. Если грабитель отказывался выполнить это требование, церковное отлучение заменяло, благодаря своему духовному воздействию, светские меры принуждения, которых в те времена у папства еще не было.

Как известно, под страхом отлучения даже короли склоняли голову.

Впрочем, осознание своей власти, приобретенное подобными пробами своей силы, ведет папство к тирании, а прелатов к гордыне: римские папы возводят королей на трон и свергают их оттуда; епископы добиваются преимущества перед сеньорами, приобретают право вершить суд, как князья; чеканят монету, как монархи; взимают подати и набирают войска, как завоеватели, и присоединяют захваченные владения к дарованным владениям, а завоевания к пожалованиям.

Со своей стороны, сеньоры, используя раздоры, разъединяющие наследников Карла Великого, избавляются от засилья королевской власти: вот кто извлечет пользу из слабости Людвига Благочестивого, глупости Карла Простоватого и плена Людвига Заморского, освободившись от ленной зависимости.

Карл Великий стал королем милостью Божьей, и вот не прошло еще и века после его смерти и не угасла еще его династия, как вельможи уже не желают более зависеть от своих суверенов и в свою очередь делаются графами и маркизами милостью Божьей.

Двенадцать пэров королевства обладают примерно равными правами, когда они избирают королем Гуго Капета, возможно одного из самых храбрых, но определенно одного из наименее могущественных среди них.

Пока происходил этот переворот, случилось вот что: народ, вышедший из рабства, когда на трон вступили Каролинги, рассудил, что он, вполне вероятно, может выйти из крепостной зависимости, когда на трон вступили Капетинги. Впрочем, свою первую попытку освободиться народ уже проделал.

В 957 году, то есть через шестьдесят лет после того, как национальная партия проявила себя во Франции, избрав королем Эда в ущерб правам Карла Простоватого, жители города Камбре, воспользовавшись отлучкой своего епископа, попытались учредить у себя коммуну.

Посмотрите, как Гвиберт Ножанский объясняет, что такое коммуна.

«И вот, – говорит он, – что понимают под этим новым омерзительным словом. Оно означает, что крепостные будут только раз в году выплачивать оброк, который им полагается платить своим хозяевам, а если они совершат какой-нибудь проступок, им можно будет отделаться штрафом, установленным законом. Что же касается прочих денежных податей, обычно налагаемых на крепостных, то они вообще будут отменены».^[382]Если оставить в стороне негодование, которое открыто проявляет достопочтенный аббат, нам не удастся дать лучшего объяснения слову «коммуна», чем то, какое привел он.

Как уже было сказано, жители Камбре, вознамерившись учредить у себя коммуну, воспользовались отлучкой своего епископа, чтобы закрыть ворота города. Вернувшись после своего пребывания при императорском дворе, епископ не смог проникнуть в город; и тогда он отправил послание императору, испрашивая у него помощь против своих крепостных; император предоставил ему войско, состоявшее из немцев и фламандцев, и с ним епископ явился к стенам города. При виде этого вражеского войска горожан охватил страх, они упразднили свое объединение и открыли ворота епископу.

И тогда началось ужасающее мщение: епископ, взбешенный и униженный тем, что принадлежавший ему город отказывался впустить его, приказал императорским войскам избавить его от бунтовщиков; так что заговорщиков хватали даже в святых местах, где солдаты не торопясь убивали их. Когда же этим защитникам Церкви надоедало убивать, они ограничивались тем, что брали мятежников в плен, но при этом отрубали им руки и ноги, выкалывали глаза и отрезали язык или же препровождали пленников к палачу, который клеймил им лоб каленым железом.

Коммуна, подавленная в крови, снова возникла в 1024 году, при Роберте Благочестивом, но она опять была разгромлена церковными властями, которым оказала поддержку императорская власть.

Сорок лет спустя горожане еще раз взялись за оружие, но те же самые противники снова вырвали его из их рук.

Наконец, получив поддержку со стороны графа Фландрского и воспользовавшись смутами, последовавшими за отлучением от Церкви Генриха IV Германского и вынудившими отлученного императора заняться исключительно собственными делами, жители Камбре в четвертый раз провозгласили коммуну, уничтоженную снова в 1107 году, но вскоре восстановленную на столь прочных и разумных основах, что ей предстояло послужить образцом для других городов, которые, обретая по отдельности и один за другим свободу, готовили тем самым освобождение всей Франции.

Права, обретенные жителями Камбре ценой долгой, кровавой, смертельной борьбы с церковными властями, составляют столь странный контраст с подчиненным состоянием других городов, что авторы того времени воспринимали основное законоположение, дарованное этим горожанам, как нечто чудовищное.

«Что сказать о свободе этого города, — восклицает один из них, – если ни епископ, ни император не имеют права взимать там налоги и оттуда нельзя получить никакую дань, и никакое ополчение не может выйти за пределы городских стен, если только это не делается для защиты самой коммуны!»

Итак, ясно, какие права утратили церковники; а вот те права, какие возникли у населения города.

Горожане Камбре учредили в своем городе коммуну; они избирали из своей среды, путем голосования, восемьдесят городских советников; эти советники обязаны были ежедневно заседать в ратуше, являвшейся и зданием суда;

распорядительные и судейские обязанности распределялись между ними;

каждый из городских советников обязан был содержать за свой счет слугу и верховую лошадь, чтобы в любую минуту быть готовым незамедлительно отправиться в любое место, где его присутствие становилось необходимым.

Это была первая попытка создать орган народной власти, заброшенный, словно пробный шар, в феодальную Францию. И потому писатели двенадцатого и тринадцатого веков именуют эти города, получившие свободу, то республикой, то коммуной.

Примеру Камбре последовал город Нуайон, но с меньшими трудностями; его епископ, Бодри де Саршенвиль, был человек здравомыслящий и проницательный: он понимал, что у него на глазах родился новый порядок вещей, что ребенок, словно Геркулес, уже чересчур силен и задушить его не удастся.

И вот в 1108 году он созвал по своему собственному почину всех обитателей города, уже давно желавших учредить коммуну, и предложил этому собранию, состоявшему из ремесленников, торговцев, духовных лиц и даже дворян, проект хартии, которая позволяла горожанам объединяться в союз, предоставляла им право избирать городских советников, обеспечивала им безусловное право собственности на их имущество и делала их подсудными лишь своим городским властям.

Хартия была встречена ликованием, и ей с воодушевлением присягнули; дарована она была за несколько дней до начала царствования Людовика Толстого, который, взойдя на престол, подкрепил ее своим одобрением, а это, между прочим, доказывает, что бы там ни говорили старые роялистские историки, что коммуны не были освобождены Людовиком Толстым, коль скоро в Камбре и Нуайоне они были учреждены до его вступления на трон.

И здесь мы даже впадаем в ошибку: существовали две коммуны, установленные еще в 1102 году: коммуна города Бове и коммуна Сен-Кантена.

Так что к началу крестовых походов народ уже стоял на пути освобождения, по которому он идет безостановочно, однако они ускорили его движение.

Первое народное восстание вспыхивает в Камбре в 957 году, первый крестовый поход датируется 1096 годом, а первая коммуна устанавливается на прочных основаниях в 1102-м.

Как видите, все эти даты удивительным образом переплетаются друг с другом.

Влияние, какое крестовым походам предстояло оказать на освобождение народа в то время, заключалось в следующем.

Сеньоры, повинуясь призыву Петра Пустынника, побуждавшего их освободить Гроб Господень, и уводя с собой всех, кого они могли набрать в подчиненных им провинциях, почти полностью искоренили во Франции власть знати; духовенство – а часть духовенства последовала за знатью – так вот, духовенство и народ остались одни лицом друг к другу! Но духовенство, сделавшись собственником огромных земельных владений и предъявляя на крестьян, родившихся на этих землях, права, уступленные им сеньорами, перестало пользоваться расположением бедняков, которым она не предлагала ничего, кроме крепостной зависимости, хотя прежде даровала им свободу; сделавшись богатым, духовенство перестало быть народом, и с того времени, как оно уже не было равным низшим классам, оно превратилось в их угнетателя.

И когда коммуны возникали, им приходилось бороться лишь с церковной властью, ибо самые могущественные и самые храбрые сеньоры, которым они неспособны были бы противостоять, находились за пределами королевства и, следовательно, не могли подавлять эти отдельные выступления, сложившиеся, в силу их безнаказанности, во всеобщее народное движение.

Влияние же, какое крестовые походы должны были оказать на него в будущем, заключалось в следующем.

Сеньоры, которым по призыву Петра Пустынника приходилось отправляться в поход незамедлительно, вынуждены были, чтобы покрыть не только расходы, связанные с отъездом, но и путевые издержки, продавать часть своих земель духовенству. На деньги, полученные от него, рыцари обзаводились военным снаряжением, и огромные суммы, лишь на короткое задержавшиеся в их расточительных руках, тотчас же попадали, чтобы остаться там надолго, в бережливые руки горожан и ремесленников, занимавшихся снабжением войск и поставлявших крестоносцам вооружение и экипировку. Вскоре огромный поток товаров, следовавших за армией крестоносцев, распространился на север, через Венгрию и вплоть до Греции, и на юг, через средиземноморские порты и вплоть до Египта. Вместе с достатком к горожанам пришло желание его сохранить. А что должно закрепить этот достаток у малоимущих классов? Законы, обеспечивающие права тех, кто владеет собственностью. А что может дать эти законы? Освобождение.

И потому с этого времени освобождение народа начинает идти полным ходом и остановится лишь тогда, когда будет достигнута его высшая, его конечная цель – свобода!

Со своей стороны, монархическая власть, которая рано или поздно должна стать единственным врагом свободы, чтобы, когда она окажется свергнута свободой, та была уже не царицей, а богиней вселенной, в это самое время и по тем же причинам берет верх над светской властью сеньоров и духовной властью церковников. С этого момента феодальная система, ослабленная священным походом крестоносцев, станет впредь не помехой для королевской власти, а напротив, своего рода оборонительным средством, чем-то вроде щита, которым она будет защищать себя как от врага, так и от народа и от которого внешние войны и междоусобицы, отрубая от него кусок за куском, в конце концов не оставят в ее руках ничего.

Таким образом, начиная с конца одиннадцатого столетия укрепляется королевская власть и растет сила народа; феодальная система, дочь варварства, порождает монархию и свободу, этих двух сестер-близнецов, из которых одна в конечном счете задушит другую.

Стало быть, революции, которые спустя восемь веков прокатились по Франции, слабыми и незаметными ручейками начинаются у подножия трона Филиппа I и Людовика Толстого и, из века в век становясь все шире и шире, громадным потоком вторгаются в нашу эпоху.

Точно так же, играя у подножия Альп, ребенок может перепрыгнуть, словно это ручейки на лужайке, через истоки четырех великих рек, которые бороздят всю Европу и, делаясь все шире, в конечном счете впадают в четыре великих моря.

Кровью, пролитой епископом на городской площади Камбре в 957 году, на земле было написано слово демократия; это слово – ручей во время смуты пастушков, горный поток во время Жакерии, речка во время войны Общественного блага, полноводная река во времена Лиги, озеро во времена Фронды – сделается океаном в дни Французской революции. Спустя сто лет королевские троны станут лишь потерпевшими крушение кораблями, разбитыми и запотопленными этим океаном.

Ну а теперь, поскольку мы не можем проследить здесь историю монархии, феодализма и народа во всех ее подробностях, проследим ее развитие в целом.

Когда Гуго Капет взошел на престол, который до него уже занимали Эд и Рауль, первые французские короли, попавшие в череду германских королей, он обнаружил, что земли Франции поделены между семью крупными собственниками, владеющими ими уже не потому, что земли эти были уступлены или на время пожалованы королем, но милостью Божьей, а точнее сказать, милостью меча; так что его королевская власть напоминала куда больше председательство в аристократической республике, чем диктатуру в империи; он был первым, но даже не самым богатым и не самым могущественным среди равных себе. Поэтому новый король начал с того, что довел число своих высших вассалов до двенадцати, введя в их состав церковных пэров, чтобы обеспечить себе поддержку со стороны духовенства; затем, на этой прочной опоре из двенадцати мощных колонн, представляющих высший вассалитет, он возвел свод национальной монархии.

Когда же благие деяния, которым предстояло обозначить эту первую эпоху, свершились, то есть когда новый язык, национальный, как и новая монархия, пришел на смену языку завоевателей; когда крестовые походы открыли дорогу с Востока искусствам и наукам; когда булла Александра III, провозгласившая, что всякий христианин свободен, привела к освобождению крепостных; когда, наконец, Филипп Красивый, нанеся первый удар по феодальной монархии, изменил ее, учредив три сословия и сделав парламент безвыездным, – этой монархии, исполнившей свои задачи, пришло время уступить место другой, которая должна была исполнить свою собственную миссию; и тогда Филипп Валуа ударил секирой по зданию, воздвигнутому Гуго Капетом, и с плеч слетела голова Клиссона.

Танги Дюшатель унаследовал секиру Филиппа Валуа, и через семьдесят лет после того, как тот нанес удар, он ударил в свой черед и с плеч слетела голова Иоанна Бургундского.

Так что, войдя в храм, Людовик XI обнаружил, что две феодальные колонны, поддерживавшие свод, уже разрушены. Его миссия состояла в том, чтобы обрушить остальные; он был верен ей и, едва вступив на трон, принялся за дело.

И тогда повсюду остались лишь руины феодализма: обломки Беррийского, Сен-Польского, Немурского, Бургундского, Арманьякского, Гиенского и Анжуйского владетельных домов усыпали мостовую вокруг здания монархии, и оно, без сомнения, рухнуло бы за неимением опоры, если бы король не поддерживал одной рукой тот самый свод, из-под которого другой рукой он выбивал колонны.

В конце концов Людовик XI остался почти один, и новой опорой здания, придавшей ему равновесие, стал гений короля.

К его времени восходит первая национальная абсолютная монархия, установленная как некий общественный строй; феодализм потерял все, а народ приобрел чрезвычайно много: у него появились цеховые организации, наделенные привилегиями, парламент, университет.

Однако, умирая, Людовик XI оставил самовластие в наследство слишком слабым преемникам, чтобы они могли его продолжать; на место знатных вассалов, сокрушенных Людовиком XI, при Карле VIII и Людовике XII пришли знатные сеньоры; так что, когда Франциск I вступил на престол и со страхом увидел, как колеблется здание монархии, он, решив использовать первоначальные его опоры и не найдя их, пытаясь найти дюжину людей из железа, но встретив лишь две сотни людей из плюша, понадеялся обрести равную силу в умножении сил, стоящих ниже, и заменил знатными сеньорами знатных вассалов, ничуть не тревожась о том, что высота свода опустится до уровня этих новых колонн, если только понижение свода способно было укрепить здание. И в самом деле, хотя созданные им опоры оказались более тонкими и менее высокими в сравнении с прежними, они были не менее прочными, ибо по-прежнему представляли слой земельных собственников и увеличение их числа находилось в точном соответствии с разделом земель, произошедшим за время между правлением Людовика XI и его собственным царствованием.

Так что Франциск I оказался основателем монархии знатных сеньоров.

Затем, когда эта вторая эпоха национальной монархии стала приносить плоды; когда книгопечатание придало некоторую устойчивость возрождающимся наукам и словесности; когда Рабле и Монтень придали языку научную основу и ясность; когда вслед за Приматиччо, Леонардо да Винчи и Бенвенуто Челлини на землю Франции вступили искусства; когда Лютер в Германии, Уиклиф в Англии и Кальвин во Франции посредством религиозной реформации подготовили реформацию политическую; когда освобождение Кале, убравшее с французской земли последний след завоеваний Эдуарда III, закрепило наши военные границы; когда Варфоломеевская ночь пошатнула религию и королевскую власть, которые выступали заодно, проливая кровь гугенотов; когда, наконец, изгнание коннетабля Бурбона, казнь Ла Моля, убийство Гизов и осуждение Бирона возвестили знатным сеньорам, что время пришло и их час пробил, точно так же, как некогда это дали понять знатным вассалам казнь Клиссона и убийство Иоанна Бургундского, – вот тогда на горизонте, точно красная комета, появился Ришелье, этот размашистый косарь, которому предстояло выпустить на эшафоте те остатки крови, какие после гражданской войны и дуэлей еще сохранялись в жилах французской знати.

Прошло полтора века с того времени, как умер Людовик XI.

Вполне очевидно, что миссия у двух этих людей была одна и та же, и справедиво будет сказать, что Ришелье исполнял ее столь же свято, как и Людовик XI.

Так что Людовик XIV застал внутреннюю часть монархического здания не только лишенной двухсот колонн, которые его поддерживали, но еще и заваленной их обломками: трон так твердо стоял на этих обломках, что король поднялся на него, не оступившись, – правда, не после смерти Людовика XIII, а после смерти Мазарини.

И такое было необходимо. Людовик XIV не обладал врожденным талантом своевластия и склонность к нему приобрел лишь вследствие воспитания.

Тем не менее Людовик XIV исполнил свое предназначение: он сделался средоточием королевства, взял в свои руки все бразды правления и натягивал их столь долго, столь сильно и столь беспрерывно, что, умирая, мог предвидеть, как они порвутся в руках его преемников.

Затем пришло Регентство, разлив свою навозную жижу по всему королевству, и из земли поднялась аристократия.

Так что Людовик XV, достигнув совершеннолетия, оказался точно в таком же положении, в каком некогда находились Франциск I и 1Уго Капет. Монархию следовало преобразовать, однако никого уже не было на месте знатных сеньоров – последний из них ушел со смертью г-на де Конде, никого не было на месте знатных вассалов – последний из них ушел со смертью коннетабля Бурбона. Лишь слабые и многочисленные побеги росли там, где прежде стояли крепкие и мощные стволы: лесная поросль вместо строевого леса! И потому ему необходимо было опустить еще ниже свод здания монархии, вновь подменить силу числом и вместо двенадцати знатных вассалов Гуго Капета, вместо двухсот знатных сеньоров Франциска I использовать в качестве опор шаткого сооружения пятьдесят тысяч аристократов, появившихся за время между смертью короля Людовика XIV и своим собственным совершеннолетием.

Наконец, когда эта третья эпоха национальной монархии принесла свои плоды, плоды Асфальтового озера, полные гнили и праха; когда такие люди, как Дюбуа и Ло, Помпадур и Дюбарри, уничтожили уважение к королевской власти, а такие, как Вольтер и Дидро, д'Аламбер и Гримм, Гельвеций и Руссо, погасили религиозную веру, то религия, эта кормилица народов, и королевская власть, эта основательница человеческих сообществ, к тому же еще полностью замаранные от людских прикосновений, вознеслись к Господу, чьими дочерьми они были.