Текст книги "Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)

К тому же, время придало всем этим землям новый облик, и произведенные богатыми горожанами незаконные захваты, даже если они были значительны, оказывалось трудно установить. Из всего этого воспоследовали всеобщая путаница и беспорядочный переход земельной собственности от одного владельца к другому.

Измученные этими невзгодами и поспешностью, с какой триумвиры приводили в исполнение закон, италийцы решили взять себе в защитники Корнелия Сципиона, разрушителя Карфагена».^[368]

То был второй зять Гракхов, Сципион Эмилиан.

Однако на этот раз Корнелия не дала ему времени действовать.

«Однажды вечером, — продолжает рассказывать Аппиан, – Сципион удалился к себе, взяв свои письменные дощечки, чтобы поразмышлять ночью над речью, которую ему предстояло произнести на следующий день в народном собрании. Наутро он был найден мертвым, однако без всяких следов ранений. По мнению одних, это было убийство, подготовленное Корнелией, матерью Гракхов, которая опасалась отмены аграрных законов, и ее дочерью Семпронией, женой Сципиона, некрасивой и бесплодной, которая не была любима мужем, да и сама его не любила; по мнению других, он покончил жизнь самоубийством, осознав, что не будет в состоянии исполнить данные им обещания».^[369]

С его смертью Форум перешел во власть Гая Гракха.

Народ встретил его радостными криками. Это был Тиберий, но более пылкий, более страстный, более красноречивый; его голос заполнял городскую площадь и гремел с такой силой, что оратору приходилось ставить у себя за спиной флейтиста, который умерял его рвение, если он чересчур расходился. Новость, что он выставил свою кандидатуру на выборах в трибуны, облетела всю Италию, и вся Италия явилась в Рим, чтобы принять участие в этих выборах. Марсово поле было переполнено, настолько велика была собравшаяся толпа, и крики голосующих неслись с ветвей деревьев и кровель домов.

Во время первого срока его трибуната все шло хорошо, и было утверждено несколько законов: прежде всего, Порциев закон, согласно которому любой смертный приговор должен был быть одобрен народом; закон, предписывавший ежемесячное распределение зерна по низким ценам и ежегодное распределение земель; закон, отдававший на откуп, в пользу неимущих граждан, земли Аттала, которые он завещал римскому народу; закон, запрещавший набор на военную службу юношей в возрасте менее семнадцати лет.

Затем начался второй срок его трибуната.

Именно в это время Гаю, подобно его брату, предстояло потерпеть неудачу, хотя он и не совершил тех ошибок, какие сделал тот.

Он провел закон, предоставлявший всадникам юридические права в ущерб сенату; закон, лишавший знать и богачей права голосовать первыми; закон, предоставлявший права гражданства всем италийцам; закон, предлагавший восстановление старых соперников Рима – Капуи, Тарента, Карфагена; закон, устанавливавший, что все безработные бедняки будут привлекаться для прокладки дорог по всей Италии.

Таким образом, то, на что Цезарь решился лишь в пятьдесят лет, Гай Гракх попытался сделать в двадцать восемь; однако Гай Гракх явился чересчур рано: эгоистичный Рим не понял космополитизма своего трибуна; он не понял этого молодого реформатора, окруженного греческими художниками, иноземными посланниками, сокрушающего горы, насквозь пронизывающего долины и одним мановением руки перебрасывающего мосты через пропасти.

Повсюду начинает звучать слово «диктатор»: оно несется от сената к Форуму, с Форума переходит на улицы, городские площади и перекрестки. Гай проникается отвращением ко всем этим неблагодарным людям, которые уже были в долгу перед ним из-за смерти его брата и теперь собирались расплатиться с ним той же самой кровавой монетой.

Он просит разрешить ему восстановить стены Карфагена и отправляется в Африку.

И тогда сенат, желая напасть на льва, прибегает к хитростям лисы.

Сенат становится либералом, республиканцем и социалистом в большей степени, чем Гай Гракх; он противопоставляет ему нового трибуна, Ливия Друза, который предлагает народу уступки в десять раз крупнее тех, какие предлагал Гай.

Гай предложил восстановить три города, а Ливий предлагает основать сразу двенадцать колоний, причем свободных от обложения налогом, который должны были платить колонии Гая Гракха; вдобавок, Ливий Друз издает закон, запрещающий бить розгами солдат-латинян.

Более того, Фанний, друг Гая, выступает против него и обвиняет его в убийстве Сципиона Эмилиана.

Гай возвращается: ему не удалось сделать ничего стоящего в Карфагене; там случились знамения, указывавшие на то, что начинания Гая не были угодны богам: однажды ночью пришли волки и вытащили колья, которыми наметили ограду нового Карфагена. Устрашенные этим предзнаменованием, рабочие, которых Гай привез с собой, отказались продолжать восстановительные работы.

Вернувшись в Рим, Гай Гракх обнаружил на пьедестале популярности уже другого кумира: его сменил Ливий Друз.

Гай Гракх был по сути своей либералом, а Ливий Друз – демагогом, и вполне естественно, что он взял верх над Гаем Гракхом.

Гай в третий раз выставляет свою кандидатуру на выборах в трибуны и терпит поражение.

Ему становится понятно, что он погиб и что ему, как некогда его брату, остается лишь умереть, тем более, что на его место назначен самый жестокий его враг – Опи– мий.

Оставаясь в собственном доме на Палатинском холме, то есть в квартале богачей, бывший трибун уже не был бы в безопасности, так что он переезжает в нижние кварталы и поселяется среди простонародья.

Он рассчитывал на италийцев, призванных им в Рим, но сенатский декрет изгоняет их из города.

И тогда начинается восстановление старых порядков: Опимий отменяет законы Гракха, а это заставляет Гракха выступить в их защиту.

Корнелия приходит на помощь своему сыну и направляет в Рим две или три сотни италийцев, переодетых жнецами; на улицах завязывается борьба, консульский ликтор толкает друзей Гракха, и его убивают, нанеся ему удар шилом. Окровавленное тело ликтора выставляют на всеобщее обозрение, и сенат приказывает консулу принять меры к спасению республики. Спасение республики – это смерть Гая Гракха.

Все сенаторы вооружаются, каждый всадник приводит с собой двух вооруженных рабов.

Гай направляется к Авентинскому холму, чтобы присоединиться к народу, и по пути туда останавливается перед статуей своего отца, обливаясь слезами. Из оружия у него лишь короткий кинжал, который оградит его от опасности попасть живым в руки врагов.

На этот раз на Капитолийском холме собрались сенаторы и всадники. Их было в четыре раза больше, чем плебеев, и они были лучше вооружены. И тогда Марк Фульвий, друг Гая, вкладывает в руки младшего из двух своих сыновей жезл глашатая и отправляет его как посланника мира, но сенаторы и всадники задерживают юношу и убивают его.

Одновременно знать объявляет помилование, которое отнимает у Гая три четверти его сторонников. Остальных изрешечивают стрелами критские лучники.

Гай хочет покончить с собой, но двое его друзей не позволяют ему сделать это, призывая его бежать. Они погибают, сражаясь у Свайного моста, чтобы дать Гаю время выбраться из города; но, устав бороться за свою жизнь и не желая отделять собственную судьбу от судьбы своего брата, он отступает к роще Фурий, где по отданному им приказу его убивает раб, который, не желая пережить своего хозяина, наносит себе смертельный удар тем же оружием.

Опимий назначил награду за голову Гая, пообещав отдать за нее столько золота, сколько она потянет. И тогда некий Септумулей – имя это заслуживает памяти как принадлежавшее человеку предприимчивому – извлек из головы Гракха мозг и залил на его место расплавленный свинец. Бедный мозг, мечтавший о счастье народа!

«Так, – говорит Мирабо, – от руки знати погиб последний из Гракхов! Но, пораженный смертельным ударом, он взметнул к небу прах, взывая к богам-мстителям, и из этого праха родился Марий».

Вместе с Гракхом погибли три тысячи человек.

Посмотрим теперь, как, в то самое время, когда Гракхи отдавали свой гений и свою жизнь за неблагодарную идею улучшить участь народа, рабы пытались отвоевать собственную свободу.

Участь рабов в Риме и во всей Италии была ужасной.

Послушайте, что рассказывает о ней Диодор Сицилийский:

«Италийцы покупали в Сицилии целые толпы рабов, которые должны были возделывать их поля и ухаживать за их скотом, но им отказывали даже в пище. Эти несчастные были вынуждены грабить на больших дорогах: облаченные в звериные шкуры, вооруженные копьями и дубинами, они в сопровождении огромных собак нападали на путников. Вся страна была опустошена ими, и местные жители могли называть своей собственностью лишь то, что находилось внутри городских стен. И не было ни одного проконсула и ни одного претора, которые осмелились бы воспротивиться таким бесчинствам и наказать этих рабов, ибо рабы эти принадлежали всадникам, обладавшим в Риме судебной властью».^[370]

Подобные события происходили прежде всего в Сицилии, и потому именно на Сицилии вспыхнуло первое восстание рабов.

Сирийский раб Евн сделался прорицателем от имени богов своей страны, и нередко его предсказания сбывались; с другой стороны, рабы, видя, как он с помощью раскаленного уголька, помещенного в пустой орех, исторгает изо рта пламя, считали его чародеем.

Евн предсказал, что однажды он станет царем. Над этим предсказанием все громко смеялись и заранее покупали милость Евна, приглашая его на пиры, во время которых будущий властелин нисходил до того, что гадал собравшимся на будущее. Правда, его пророчества другим были менее блистательны, чем то, что он напророчил самому себе.

И вот однажды прошел слух, что предсказание Евна сбылось: рабы одного чрезвычайно жестокого сицилийца по имени Дамофил восстали и избрали Евна царем. Вслед за этим восстанием вспыхнули другие, и вскоре Евн оказался во главе двухсот тысяч рабов. Если бы он обладал гением Спартака, с Римом было бы покончено.

На протяжении четырех лет четыре претора были разгромлены рабами. Наконец Рупилий, мстя за долгую череду поражений, осадил в Энне одного из военачальников Евна, убил его во время очередной вылазки, захватил Тавромений, сбросил всех рабов, какие там оказались, со скалы, на которой стоит этот город, а затем стал преследовать Евна, гоня его из города в город, из леса в лес, и в конце концов захватил его в пещере вместе с его поваром, банщиком, пекарем и шутом. Все пятеро были распяты.

Со смертью Евна война закончилась.

Против рабов были предприняты жесточайшие меры, и им было запрещено носить оружие.

Цицерон рассказывает об одном факте, который дает представление о том, с какой жестокостью проводились в жизнь указы против этих несчастных.

Претору Сицилии Домицию принесли однажды огромного вепря. Домиций спросил, кто убил этого чудовищного зверя.

– Пастух одного сицилийца, – ответили ему.

– Велите ему прийти, – приказал Домиций.

Пастух тотчас прибежал, сияя от радости и надеясь на награду.

– Чем ты убил этого зверя? – спросил претор.

– Рогатиной, – ответил пастух.

– Распять его! – приказал Домиций. – Рогатина – это оружие, а рабам запрещено иметь при себе оружие.

И пастух был распят.

Тем временем родился человек, появление которого предвестил последний из Гракхов.

Как мы уже говорили, он звался Гай Марий. По словам одних, он был сын крестьянина из Арпина, а по словам других, происходил из всаднической семьи.

Это был истинный представитель народа в Италии. Он начал военную службу, находясь под началом Сципиона Эмилиана, угадавшего его дарования.

– Кто, по вашему мнению, станет вашим преемником? – спросили однажды у консула.

– Возможно, он, – ответил консул, указывая на Мария, которому тогда было не более двадцати лет.

Марий прибыл из Испании в Рим и выставил свою кандидатуру на выборах в трибуны.

Никто не знал его в лицо, но многим уже было известно его имя; Метеллы покровительствовали его семье, и это предопределило его избрание.

Последний из Гракхов умер не более чем за три или четыре года до этого.

Из всех реформ двух этих знаменитых и несчастных трибунов сохранилась лишь юридическая власть, переданная ими в руки всадников; что же касается аграрного закона, то все представители знати, к какому бы сословию они ни принадлежали, сговорились и отменили его.

Сенаторы обладали правом обсуждать все законы, предлагаемые народу, а также должностями и политической властью. Всадники – читай: банкиры, банкиры – читай: ростовщики – обладали деньгами, землями, либо собственными, либо арендованными, и судебной властью.

Понятно, что оставалось на долю народа: его голос, который он продавал; но, с тех пор как жителям городов Италии было даровано гражданство, голос этот стоил недорого!

Став трибуном благодаря покровительству Метеллов, то есть одного из главных патрицианских семейств, Марий, ко всеобщему великому удивлению, тотчас предлагает закон, пресекающий домогательства в комициях и судах.

Один из Метеллов восстает против этого законопроекта. Марий приказывает своим ликторам задержать Метелла и препроводить его в тюрьму. Ликторы подчиняются.

Марий порывает с аристократией.

А в это время по другую сторону моря, в Африке, там, где теперь находится Константина, жил человек, чрезвычайно тревоживший римлян; правда, этот человек был гениален. Он был царем нумидийцев и звался Югуртой.

То был самый смелый и самый отважный воин своего царства; с копьем в руке он нападал на льва и всегда первым его поражал. Так говорит о нем в «Югурте», в гл. 6, Саллюстий: «Leonern atque alias feras primus, aut in primis ferire^[371]».

Миципса оставил Нумидию двум своим сыновьям и своему племяннику Югурте.

Югурта отстранил от власти обоих своих двоюродных братьев и правил в Нумидии один.

Но как же сенаторы позволили сосредоточить подобную власть в столь мощных руках?

Все очень просто: Югурта подкупил сенаторов.

Трибун Меммий приказал Югурте явиться в Рим и предъявить доказательства своей невиновности. Любой другой отказался бы, но Югурта воздержался от такого решения: у него не было желания воевать с Римом; он нагрузил золотом лошадей и верблюдов и отправился в Рим.

– Вот продажный город! – воскликнул он, покидая Рим, чтобы вернуться к себе в Африку. – Недостает только покупщика!

Сражаться против Югурты был отправлен Метелл. Он всячески затягивал военные действия. Война против этого покупщика мира была превосходной спекуляцией: за один только раз Метелл получил от Югурты двести тысяч фунтов серебра.

Марий потребовал консульского звания, обещая взять Югурту живым или убить его собственной рукой, если ему доверят ведение войны.

Он получил назначение и сдержал слово, захватив Капсу и Цирту и дважды разгромив Югурту и его тестя Бокха.

Бокх предложил сепаратный мир на следующих условиях: он сохраняет за собой Мавретанское царство и выдает римлянам своего зятя.

Его условия были приняты, и Бокх сдержал слово: он выдал Югурту молодому Сулле, квестору Мария.

Событие это было настолько важно, что Сулла приказал вырезать его изображение на перстне, служившем ему печаткой, и, став диктатором, только этим перстнем скреплял свои приказы об арестах.

Югурту пленником привезли в Рим и бросили в сырую темницу.

– До чего же холодные бани в Риме! – воскликнул он.

Шесть дней узник боролся с голодом, а на седьмой день умер.

Срывая с него золотые серьги, ликторы заодно разодрали ему уши.

Эта громкая победа могла бы погубить Мария, если бы Рим не испытывал в нем острую нужду.

Амброны, тевтоны и кимвры грозили вторгнуться в Италию.

Марий разгромил амбронов и тевтонов в Пуррьере близ Акв и кимвров в Верцеллах. Все они, вплоть до их женщин, детей, быков и собак, были истреблены. На поле битвы осталось лежать триста тысяч мертвых тел.

Рим счел себя спасенным от варваров, но Рим заблуждался: он был спасен от победоносных варваров, но не от варваров побежденных.

Началась торговля рабами.

Эта торговля, благодаря предоставлению рабам свободы, служила своего рода источником пополнения будущего римского народа. Рим уже не довольствовался только военнопленными, ему недостаточно было и купленных рабов: сухопутные пираты, корсары с больших дорог похищали свободных мужчин, женщин и детей и продавали их как рабов. Никомед, царь Вифинии, – тот самый, из-за кого оказался опорочен Цезарь, – не мог предоставить Марию, отправлявшемуся на войну с тевтонами, солдат, которых тот у него требовал. Дело в том, что работорговцы забрали у него всех мужчин, и несчастный царь правил тогда уже лишь стариками, женщинами и детьми.

В дни великого страха, вызываемого кимврами, сенат, желая угодить своим союзникам в Азии, издал указ, которым им возвращались все их рабы.

При виде множества рабов, ставших свободными, сенат ужаснулся.

Между тем в Рим пришла весть об истреблении ким– вров.

Сенат отменил свой закон.

Следствием этого стало восстание. Солдаты, которые должны были подняться на войну за Рим, поднялись на войну против Рима; во главе себя они поставили италийца по имени Сальвий и грека по имени Афинион.

Эта новая война длилась до тех пор, пока Маний Аквилий, товарищ Мария по его пятому консульскому сроку, не переправился на Сицилию и собственной рукой не убил Афиниона.

Все рабы были схвачены, преданы мечу или распяты на кресте: лишь тысячу их сохранили для амфитеатра; но, не желая служить забавой для римской черни, они сами перебили друг друга. Полагают, что в этих двух первых восстаниях погибло около миллиона рабов.

Всем известна долгая борьба между Суллой и Марием; живопись и поэзия показали нам спасителя Рима, того, кого Рим называл своим вторым основателем, сидящим, словно живая развалина, на безжизненных развалинах Карфагена.

Сулла Счастливый («Фавст»), Сулла, который называл себя сыном Венеры, Сулла, представлявший аристократию, умер, изъеденный вшами! Марий, откупщик из Арпина, умер от апоплексического удара из-за несварения желудка.

Через десять лет после смерти Мария внезапно вспыхнуло новое восстание рабов.

Посвятим последние страницы этой главы одному из самых великих мятежников, когда-либо существовавших на свете, – если полагать, что раб, который разбивает свои цепи, может считаться мятежником, – Спартаку.

На этот раз восстание рабов вспыхнуло не за пределами Италии, на Сицилии или в Великой Греции, а прямо у ворот Рима.

И восставшими были уже не землепашцы и пастухи, вооруженные палками и рогатинами, а люди, приученные воевать, заранее обреченные на смерть и, следовательно, ничем не рисковавшие, восставая: это были гладиаторы.

Лафонтен сказал: «Любой маркиз иметь пажей желает». Так вот, мода на гладиаторские бои и травлю зверей приобрела в Риме такой размах, что любой сенатор, любой всадник, любой откупщик имел собственных гладиаторов.

Плутарх в «Жизнеописании Красса» рассказывает нам, как началось это восстание.

Некий Лентул Батиат, следуя общей моде, содержал в Капуе отряд гладиаторов; эти гладиаторы были галлами или фракийцами, то есть принадлежали к двум бесстрашным народам и не боялись ни казней, ни смерти. Двести человек решили бежать; на них донесли: сто двадцать два были закованы в цепи, а семьдесят восемь выбежали из казармы, ворвались в лавку торговца жареным мясом и, вооружившись вертелами и резаками, ринулись вон из города.

По дороге они случайно встретили повозку, нагруженную гладиаторским оружием: бросив вертелы и резаки, они вооружились мечами и трезубцами. Были избраны три предводителя. В их числе был и Спартак, и слава его имени отодвинула в тень двух других. Изваянный в мраморе резцом Фуатье и держащий в одной руке обнаженный меч, а в другой разорванную цепь, он смотрел на Тюильри таким мрачным взглядом, что нынешние обитатели дворца не смогли выдержать этого грозного зрелища и упрятали статую в нижние залы Лувра.

Против восставших гладиаторов был послан Клодий; тот самый Клодий Пульхр («Прекрасный»), чья сестра Клодия была любовницей Катулла, называвшего ее Лес– бией; тот самый, кто позднее возмутил весь Рим, заставил бежать Цицерона, ранил его брата и в конце концов был убит в постоялом дворе на дороге в Велитры гладиаторами Анния Милона.

Спартак разгромил его.

Против мятежников послали Публия Вариния.

Спартак разгромил вначале его легата, затем его товарища по должности, а затем и его самого.

Затем против них, в свой черед, был послан Кассий, но и он, в свой черед, был разгромлен и понес значительные потери.

Консулы принимают решение сменить командование, и продолжать военные действия назначен Красс.

Спартак был гением, и он понимал, что необходимо снова разжечь восстание рабов там, где оно уже дважды затухало, то есть в Сицилии; он пересекает Луканию и направляется к Мессинскому проливу. В Пицене он сталкивается с Муммием, легатом Красса, и наголову разбивает его.

Это была его четвертая крупная победа над римлянами.

Наконец настал черед Красса. Битва была кровавой, и победа оспаривалась дорогой ценой: на поле боя остались лежать в собственной крови двенадцать тысяч триста гладиаторов. Красс велел пересчитать их, а затем осмотреть: только двое были ранены в спину.

Потерпев поражение, Спартак отступил к Петелий– ским горам. Квинкций, легат Красса, и Скрофа, его квестор, по его приказу бросились преследовать Спартака. Он обернулся против них, разгромил их и обоих обратил в бегство.

После этого солдаты Спартака, опьяненные успехом, отказались продолжать отступление и двинулись на римлян; как ни пытался образумить их Спартак, они ничего не хотели слушать.

Видя, что ему придется вступить в бой, он велел подвести к нему его лошадь и, выхватив меч, убил ее.

– Что ты наделал?! – воскликнули его солдаты.

– Если я одержу победу, – ответил Спартак, – в конях у меня недостатка не будет; если же я буду побежден, то конь мне не понадобится, ибо бежать я не намерен.

Он был побежден и погиб, сражаясь до конца.

Однако он оставил по себе бессмертную память – имя, которое больше, чем имя; имя, которое звучит, как призыв к восстанию; имя, которое служит знаменем.

Спартак – это политический заступник рабов.

Но уже родился тот человек, кому предстояло сделать для этого народа и даже для этих рабов то, что безуспешно пытались сделать до него столько других людей. У этого человека, предвестника Иисуса Христа, даже инициалы те же, что и у великого освободителя: человек этот – Юлий Цезарь.

IV

Цезарь был самым совершенным из всех когда-либо существовавших на этом свете представителей рода человеческого: он обладал всеми людскими пороками и всеми людскими добродетелями.

Подобными же преимуществами он обладал в общественном плане и в религиозном: по его утверждению, по мужской линии он происходил от Венеры, богини красоты, а по женской – от Анка Марция, царя Рима.

При всем этом он был племянником плебея Мария, поваленные памятники побед которого ему предстояло однажды восстановить.

В двадцать пять лет он боролся против Суллы; приказал распять команду корабля пиратов, из рук которых ему удалось ускользнуть; был наложницей Никомеда и наделал долгов на сорок миллионов сестерциев, что составляет десять миллионов нашими нынешними деньгами.

Когда его назначили претором в Испанию, Крассу пришлось выступить поручителем за него. Кредиторы Цезаря заполнили улицу Субуру, где он жил, и ни за что не хотели выпускать его.

Он уехал, ограбил Испанию, вернулся оттуда разбогатевшим, заплатил свои долги и возместил Крассу его издержки.

В нем вмещалось все: старый патрициат, жречество, партия всадников, партия италийцей и партия народа.

И потому старый Сулла хотел убить его; однако диктатора уговорили оставить Цезаря в живых.

– Как хотите, – произнес он, – но в этом молодом человеке таится несколько Мариев!

Поскольку в обязанности Цезаря входило вести следствие против убийц, он наказал приспешников Суллы.

– Пусть любой, кто хочет принести справедливую жалобу на кого-либо, придет ко мне, – заявил Цезарь, – и, как бы высоко ни стоял притеснитель, тот, кого притеснили, получит справедливый суд. Я защитник всех людей.

С тех пор каждая жалоба доходила до Цезаря и была им выслушана.

Он получил от небес добродетель, неизвестную древним, добродетель чисто христианскую – сострадание.

«И что удивительно, — восклицает Светоний, – он велел уносить из цирка раненых гладиаторов и ходить за ними, как за людьми!»

Для Цезаря все люди были людьми, и потому он одинаково приветливо протягивал свою аристократическую белую руку навстречу руке, загрубевшей от плуга, и руке, загрубевшей от рукоятки меча.

Он не мог бы, как это сделал Сципион Назика, сказать крестьянину:

– Неужто у вас, деревенщин, принято ходить на руках?

Вовсе нет: со времени исполнения должности квестора он поддерживал латинские колонии, лишенные своих прав Суллой.

В двух первых своих выступлениях в качестве защитника в суде он поддерживал жалобы на римских магистратов.

Никогда никто не замечал, чтобы он замыкал свой ум и свое сердце в тесном кругу одного народа. Ему нужно было все человечество целиком, чтобы его душа могла расправить в этом пространстве свои крылья.

Он проявлял заботу о женщинах, что, возможно, было еще удивительнее, чем заботиться о гладиаторах.

Античные законы не предоставляли женщинам гражданских прав: Цезарь прилюдно воздавал им почести; он произнес похвальные речи на похоронах своей тетки Юлии и своей жены Корнелии; он заказал золотую статую Клеопатры и установил ее в храме Венеры, тем самым обожествив женщину, после того как дал ей свободу.

Противником Цезаря в его великих общественных преобразованиях был Катон.

Однако Провидение, стремящееся к свободе всех людей, было на стороне Цезаря.

Катон, обладавший всеми добродетелями, но являвшийся всего лишь человеком закона, потерпел поражение в борьбе с Цезарем, обладавшим всеми пороками, но являвшимся человеком мира.

С Катоном, человеком закона, все гибло, поскольку закон был несправедлив и бесплоден. С Цезарем, человеком мира, все оживало, поскольку его законом была любовь, то есть справедливость и плодородие.

Нужно понять, в каком положении находилась Италия, когда он устремил на нее свой ястребиный взор: оссbl grifagni^[372], по выражению Данте.

Все там ждали повсеместного восстания. Прежде его сдерживал своим присутствием Помпей, но теперь Помпей преследовал Митридата на берегах Черного моря, и Рим был предоставлен самому себе; все честолюбия были начеку, все честолюбцы – Катилина, Красс, Цезарь, Рулл – приготовились действовать.

У господствующей партии, партии всадников, то есть банкиров, ростовщиков, короче, партии денег, не было больше Помпея, являвшегося не только ее полководцем, но и ее представителем.

У нее остался только ее оратор Цицерон.

Речь шла уже не о свободе – свободу вместе со статуей старого Брута выслали на Капитолий; речь шла уже не о республике – республика превратилась в меч в руках тех, кто ее уничтожил; речь шла о земельной собственности.

Старое общество умирало от двух болезней – несправедливости и неравенства.

Закон был настолько ложно истолкован, искажен и извращен, что уже сам закон, а вернее, его исполнение обратились в беззаконие.

Древние италийские трибы были лишены прав собственности и ограблены ростовщиками, всадниками и откупщиками, уничтожены Суллой; затем ростовщики, всадники и откупщики, эта язва, разъедающая общество, накинулись на римских колонистов, и дело дошло даже до ветеранов, которым Сулла раздал земли.

Эти земли были превращены – мы уже говорили об этом, но такие превращения продолжались, становясь все шире, – так вот, эти земли были превращены в пастбища. И вместо свободных землепашцев, которые должны были их обрабатывать, эти земли топтали рабы-пастухи, которые пасли на них стада, принадлежавшие Крассам, Катонам и Лукуллам. Вся Италия, накрытая морем земельных собственников, в разные времена лишенных своих владений, являла собой картину огромного наплыва нищеты, каждый вал которого нес обвинение, каждая волна – жалобу. Из всего этого складывалось нечто вроде мощного хора обвинений, звучавшего настолько угрожающе, что каждый, перестав рассчитывать на судей, на закон, на правосудие, создавал, в соответствии со своим имущественным положением, вооруженные отряды гладиаторов, делая это с двоякой целью: либо убивать других, либо защищать самого себя.

Цезарь решил пощупать пульс этого страшного больного и понять, где в нем коренится лихорадка революции.

В то время в сенате состоял старый ставленник всадников, по имени Рабирий, тридцатью годами ранее убивший трибуна Апулея Сатурнина. К Апулею Сатурнину, защищавшему права италийцев, эти грабители земельной собственности испытывали отвращение, так что память о нем вызывала у них ненависть. Хранить у себя изображение этого трибуна было смертельным преступлением.

Цезарь, человек, который однажды ночью вновь установил памятники побед Мария, в один прекрасный день потребовал привлечь к суду Рабирия.

Со всех уголков Италии на помощь своему ставленнику явились всадники.

Защищать его взялся Цицерон, адвокат серебра, то есть самого продажного и самого презренного металла, какой есть на свете.

Так вот, несмотря на защитительные речи Цицерона, несмотря на поддержку тех, кто прибыл со всех концов Италии, всадники смогли спасти Рабирия, лишь признав недействительным народное собрание.

Дион рассказал нам, как это происходило.

Но, поскольку перед глазами у нас сейчас нет Диона, мы позаимствуем цитату у Мишле:

«Когда на Марсовом поле происходило голосование, на Яникуле поднимали военный флаг. Этот древний обычай восходил к тем временам, когда враги обитали у стен Рима и можно было опасаться, что они внезапно появятся и захватят город, остающийся без защиты.

Метелл Целер спас Рабирия, спустив флаг на Яникуле. Одним этим собрание законным образом объявлялось распущенным».^[373]

Несмотря на такое посягательство на права народа, Метелл Целер остался безнаказанным.

Это послужило для Цезаря указанием на то, что следовало остановиться: можно было устраивать бунты в Риме, поднимать мятежи в Италии, но время для переворота еще не настало.

Человек менее дальновидный, чем он, подобрал факел там, где Цезарь его обронил: это был трибун Рулл; он хотел, пользуясь исключительно законом, излечить Рим от общественной болезни, угрожавшей ему гибелью.

Рулл предложил выкупать земли, чтобы устраивать там колонии, и разделить между бедными гражданами общественные земли, возмещая ущерб держателям этих земель.

То было возвращение к закону Гая Гракха.

Рулл взялся осуществить сделанное им предложение, прибегнув к помощи своих друзей: это означало передать в руки демагогов все богатство государства.

Всадники призвали на помощь себе Цицерона.