Текст книги "Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц)

Ганнибал со своими двадцатью шестью тысячами исхудалых, изнуренных, разбитых усталостью и умирающих от голода солдат двинулся прямо на Сципиона. Он ничего не утаил от своих воинов, показав им, что с одной стороны у них По, с другой – море, за спиной – Альпы, а впереди – римляне.

– Не надейтесь бежать, – сказал он им, – мы слишком далеко от родины, чтобы увидеть ее иначе, как после одержанных нами побед. Если мы потерпим поражение, ни один из нас не спасется; если же мы победим, я сделаю вас гражданами Карфагена и по вашему выбору дам вам земли в Италии, Испании или Африке.

Затем, чтобы у солдат не оставалось никаких сомнений в отношении прозвучавших обещаний, он велел привести ягненка и, размозжив ему голову камнем, воскликнул:

– Да предадут меня такой же смерти боги, если я нарушу свои клятвы!

Вслед за тем произошло первое столкновение Сципиона с Ганнибалом. Врасплох застигнутый нумидийцами, Сципион был ранен и едва не взят в плен. Укрылся он за рекой По.

Семпроний, второй консул, желая отомстить за поражение своего коллеги по консульству, переправился через Требию и предложил Ганнибалу бой. Тридцать тысяч галлов и римлян остались лежать на поле битвы, причем большинство из них были растоптаны слонами. Ганнибал не только выиграл битву, но и отобрал у римлян всю Трансальпийскую Галлию. Через неделю после битвы при Требии в его войско вступило пятьдесят тысяч галлов.

Ганнибал встал лагерем прямо в топях Галлии; переход через Альпы послужил для него настолько суровым уроком, что он не решился переходить Апеннины.

В марте 537 года от основания Рима войско Ганнибала двинулось в путь. Ему предстояло пройти через болота, образовавшиеся из-за разливов Арно; четыре дня и три ночи солдаты шли по колено, а то и по пояс в грязи.

Ганнибал, который ехал верхом на единственном оставшемся у него слоне, из-за ночной сырости ослеп на один глаз.

Добравшись до высот, окружающих Тразименское озеро, войско сделало привал.

Множество зловещих знамений сулило римлянам несчастье: в Галлии волк вырвал из рук часового меч и унес его; в Пицене, нынешней Анконской марке, выпал дождь из камней; и, наконец, из колосьев, падавших под серпом, сочилась кровь.

Фламиний пренебрег этими знамениями и необдуманно углубился в проход между Тразименским озером и высотами, которыми овладел Ганнибал. Битва продолжалась целый день и шла с таким ожесточением, что в ходе нее ни одно из двух войск не заметило произошедшего землетрясения, которое разрушило города, раскололо горы и заставило течение рек повернуть вспять. Потери римлян составили двадцать тысяч человек убитыми и десять тысяч пленными; Ганнибал же потерял тысячу пятьсот воинов.

Вам знаком преемник Фламиния, Фабий, – тот, кого Ганнибал называл своим наставником, но не потому, что наставник учит ребенка, а потому, что он водит его гулять; тот, кто водил за собой римскую армию с одной горы на другую, пряча ее то в облаках, то в тени лесов, «словно стадо, которое водят пастись в горах», говорит Тит Ливий.

Римлянам надоело выжидательное поведение Фабия и Минуция, и они направили на их место Теренция Баррона и Павла Эмилия. Эти военачальники решили дать Ганнибалу бой.

И случилось это вовремя. По прошествии двух лет Ганнибал не удерживал в Италии ни одного города, ни одной крепости; Карфаген вот уже два года не посылал ему никакой помощи; зерна на пропитание войска у него оставалось лишь на десять дней, а денег на солдатское жалованье не было вовсе.

Противники встретились на равнинах возле Канн.

Павел Эмилий остался лежать на поле боя вместе с пятьюдесятью тысячами воинов; погибли два его квестора, двадцать один трибун, сто сенаторов и такое огромное число всадников, что их золотые кольца не считали, а мерили ведрами. Я побывал на этом поле, и спустя более чем две тысячи лет после происходившей здесь битвы мой проводник, говоря мне о нем, называл его п о л е м сечи.

Однако, после того как Ганнибал одержал эту победу, у него осталось лишь двадцать шесть тысяч воинов.

Тем не менее, как ни ослабло карфагенское войско, начальник конницы Магарбал сказал, обращаясь к Ганнибалу:

– Отправь меня вперед с конницей, и через пять дней ты будешь пировать на Капитолии.

Но Ганнибал удержал пылкого нумидийца и двинулся на Капую. Поход этот приводит в уныние ученых: все они ставят его в упрек Ганнибалу, одни – с криками отчаяния, другие – с язвительностью, свидетельствующей о том внимании, какое они проявляют к этому вопросу; сколько раз должен был пробудиться в своей могиле Ганнибал от этих криков всех наших собратьев по перу: «Почему же ты не пошел на Рим, несчастный?»

Так или иначе, он туда не пошел. Несомненно, у него были на то свои причины, как у Наполеона были причины не ввести в бой гвардию в битве на Москве-реке. Ганнибал вернулся туда через год, но было слишком поздно: он уже перестал быть непобедимым.

Между тем, уведя армию от Рима, он привел ее к Капуе, провел там зиму, а затем встал лагерем в сорока стадиях от Капитолия, намереваясь идти на приступ, но тут ему стало известно, что Рим защищают два легиона.

Римляне, со своей стороны, выставили на торги поле, на котором стал лагерем Ганнибал; поле это составляло часть государственного земельного фонда; оно было продано, и без всякой скидки: присутствие карфагенян на нем ничуть не уменьшило его стоимости.

Ганнибал снял осаду, оставил Капую мщению римлян, как Наполеон оставил Польшу мщению русских, и через Давнию и Луканию вернулся к Сицилийскому проливу.

Вам известно о битвах при Метавре и Заме; вы видели, как Ганнибал из мальчика стал взрослым мужчиной, из мужчины – стариком, из победителя – побежденным, из побежденного – изгнанником; вам известно, что, храня верность данной отцу клятве в непримиримой ненависти к Риму, он искал его врагов в Сирии у царя Антиоха и в Вифинии у царя Прусия и, неотступно преследуемый Римом в лице консула Фламинина, устав от того, что ему, так долго боровшемуся прежде за победу, приходится теперь бороться за жизнь, отравился ядом, заключенным в оправу перстня.

Это был тот самый Фламинин, который завоевал Грецию и провозгласил ее свободу, ведь, преследуя Ганнибала от Сирии до Вифинии, римляне успели завоевать Грецию. Но какие странные превратности судьбы бывают в этом мире! Сципионы пали еще ниже, чем Ганнибал: он впал всего лишь в несчастье, они же впали в позор. Луций Сципион был обесчещен судебным приговором, удостоверившим, что он получил от Антиоха шесть тысяч фунтов золота и не отдал их в казну; Сципион Африканский добровольно удалился в свое поместье Литерн в Кампании и умер там, приказав написать на своем могильном камне такие слова:

«Неблагодарная отчизна,

даже и костей моих тебе не будет!»

В конце концов два самых страшных врага Рима, роскошь и лихоимство, вступили в Рим. Побежденная Греция завоевала своих завоевателей.

Именно древний латинский дух, воплощенный в Катоне, нанес удар Сципионам, этим представителям языка, нравов и взглядов Греции. Разве не стояла на Капитолии статуя Луция Сципиона, облаченного в хламиду и греческие сандалии?

Восток, со своей стороны, тоже требовал полагающуюся ему часть огромной добычи; он вступил в Рим посредством своего культа, исполненного кровавого и таинственного сладострастия. В наиболее грозные дни Второй Пунической войны, когда Ганнибал угрожал Риму, сам сенат подал пример поклонения иноземным богам: из Фригии в Рим был привезен черный камень, под видом которого почитали Кибелу, Добрую Богиню. Вот что рассказывает об этом Тит Ливий:

«От веры наших отцов отрекались уже не тайком, не в домашних стенах, а открыто: даже на Форуме и в Капитолии толпа женщин молилась и приносила жертвы иноземным богам»^[361]

Однако в 534 году от основания Рима, в то самое время, когда Ганнибал взял в осаду Сагунт, захватил его и сжег, «сенат, — сообщает Валерий Максим, – приказал разрушить храм Исиды и Сераписа»^[362]. Однако египетский бог и египетская богиня уже приобрели в Риме столько приверженцев, что рабочие не осмеливались подчиниться приказу, и консул Эмилий Павел первым ударил топором по дверям храма.

Между тем в 614 году поклонники иноземных богов и халдеи были изгнаны из Рима.

В 534 году имело место предупреждение, в 614 году – противодействие.

В 558 году, когда завершился суд над Сципионом Африканским и он добровольно удалился в изгнание, Рим однажды проснулся, пораженный внезапным ужасом. Накануне был обнаружен тайный союз, угрожавший самим основам старого и строгого римского общества.

Некий Тит Семпроний Рутил предложил своему пасынку, чьим опекуном он был, приобщить его к мистериям вакханалий; об этом предложении отчима юноша рассказал куртизанке, которую он любил, и та вскричала от ужаса.

– По всей видимости, – сказала она ему, – твой отчим страшится того дня, когда ему надо будет дать тебе отчет в том, как он распоряжался твоими деньгами, и хочет избавиться от тебя, прежде чем этот день наступит.

Молодой человек попросил у нее разъяснений, и она рассказала ему то, что ей было известно об этом таинственном сообществе. Эти вакханалии являлись восточным культом, перешедшим из Кампании и Этрурии; это было неистовое прославление жизни и смерти; это были проституция и убийства, возведенные в ранг священных обрядов. Мужчины и женщины собирались вместе в огромных подземельях, без разбору совокуплялись в темноте, изнуряя силы в бесконечных и безудержных наслаждениях, а затем, опьяненные вином и любовью, хватали пылающие факелы, мчались с ними к Тибру и окунали их в воду, но, извлеченные оттуда, эти факелы вспыхивали вновь благодаря особому горючему составу, делавшему их неугасимыми. Эти факелы символизировали торжество вселенской жизни над смертью. Тех же, кто отступал перед обрядом посвящения или уже после него становился изменником, хватали с помощью особой машины и бросали в глубокие колодцы.

Испугавшись, молодой человек укрылся у одной из своих теток, которая все раскрыла консулу.

Подвергнутая допросу, куртизанка подтвердила свой рассказ.

В одном только Риме было обнаружено семь тысяч участников этих мерзостей. Виновные были преданы смерти. Что же касается куртизанки, то она получила общественную благодарность.

Тем временем Рим продолжал одерживать победы. Старый Павел Эмилий сокрушил Персея, продал в рабство пятьдесят тысяч эпиротов, стер с лица земли семьдесят городов, а царя Македонии, двух его сыновей и дочь провел во время собственного триумфа позади своей колесницы.

Это низвержение Персея и его смерть, до которой его довели в темнице, не давая ему спать, устрашили весь мир.

Два царя, царь Фракии и царь Иллирии, стали украшением триумфа претора Аниция.

Ужас усилился.

И тогда, при свете пожара Коринфа, преданного огню Муммием, можно было увидеть, как Попилий концом своего жезла очертил вокруг Антиоха роковой круг, в который впоследствии было заключено столько царей; можно было увидеть сына Масиниссы, явившегося на поклон от имени своего отца, царя Нумидии; можно было увидеть Прусия, который с обритой головой, в одежде и колпаке вольноотпущенника пал ниц на пороге сената, восклицая: «Приветствую вас, боги-спасители! Перед вами один из ваших вольноотпущенников, готовый исполнить ваши приказы!» И наконец, при звуках голоса Катона Старшего с его вечным призывом d е 1 е n d а Carthago^[363], раздававшимся, словно эхо смерти, можно было увидеть, как молодой Сципион Эмилиан, усыновленный Сципионом Великим сын Павла Эмилия, на что указывает его имя, сжигает Карфаген, победив в сражении, которое длилось шесть дней и шесть ночей и велось за каждую улицу и каждый дом, топчет ногами слонов и бросает на растерзание львам всех находившихся там италийцев, а затем идет на Нуманцию и поступает с ней так же, как с Карфагеном, с той, однако, разницей, что им придумана тут новая казнь: отрубать побежденным руки; для своего триумфа он оставил лишь пятьдесят пленников, великодушно разрешив всем остальным предать себя смерти.

После того как римляне покорили Македонию, сожгли Коринф, стерли с лица земли Карфаген и уничтожили Нуманцию, весь мир оказался у ног Рима.

Ну а теперь посмотрим, что стало за время всех этих событий, о которых мы только рассказали, с тем старым римским народом, перепись которого примерно в 250 году от основания Рима провел Валерий Публикола.

Подобно Коринфу, подобно Карфагену, подобно Нуманции, он перестал существовать. Покорение мира потребовало огромных людских потерь; истинные сыны Италии, составлявшие ее исконный народ, добровольно покинули Рим, его провинции, города, колонии и селения, чтобы идти сражаться с Ганнибалом у Замы, с Персеем в Македонии и Антиохом в Сирии.

Вместо своих сынов, чьи орлы, венчавшие знамена легионов, стали домашними божествами, Рим получил тысячи рабов – греков, фракийцев, вифинийцев, эпиро– тов, сирийцев, испанцев, нумидийцев. Правда, многие из этих рабов умирали, даже не оставив потомства, то ли потому, что у человека, к которому относятся как к неодушевленному предмету и которого считают чем-то вроде машины и ставят в один ряд с земледельческими орудями, нет особого стремления воспроизводить себе подобных, то ли потому, что нередко хозяин, хотя и освобождая раба, делал это при условии, что тот никогда не женится и, если ему посчастливится разбогатеть, оставит хозяина своим наследником; но многие рабы освобождались и без таких условий. Эти вольноотпущенники становились гражданами, их дети получали право гражданства, скрещивание рас увеличивало это иноземное население, и в конце концов именно оно заменило в городе коренное население, которое поглотили снега Фракии и раскаленные пески Африки.

Однажды все тот же Сципион Эмилиан, этот просвещенный греками варвар, который предал огню Карфаген и, думая о том, что в будущем Риму тоже предстоит в свой черед пасть, со слезами на глазах произнес стих Гомера:

Будет некогда день, и погибнет священная Троя!¹

во время одного из своих выступлений был прерван возгласами толпы подобных людей, пришедших со всех концов света и не умевших чисто говорить на старой латыни Энния; не в силах сдержаться, он с величайшим презрением крикнул им:

– Эй вы, для кого Италия не мать, а мачеха, – замолчите!

А поскольку толпа зашумела еще сильнее, он добавил:

– Что бы вы ни делали, те, кого я в цепях отправлял в Рим, меня не напугают, даже если теперь у них развязаны руки!

Что же сделалось с коренным народом, с римским народом, с тем, что был вскормлен молоком из сосцов волчицы? Что осталось от этого народа и в каком положении он находился? Мы узнаем это сейчас из речи одного центуриона, добивавшегося от трибуна права не служить сверх положенного срока.

«Квириты, я Спурий Лигустин, родом сабинянин и принадлежу к Крустуминской трибе. Отец оставил мне в наследство югер земли и небольшую хижину, где я родился, вырос и живу до сих пор. Когда я достиг совершеннолетия, отец женил меня на дочери своего брата, которая принесла мне в приданое лишь благородство характера и целомудрие и родила мне столько детей, сколько было бы вполне достаточно даже для богатого дома. У нас шесть сыновей и две дочери, обе уже замужние. Четыре сына достигли совершеннолетия, двое еще мальчики. На военную службу я был призван впервые в консульство Публия Сульпиция и Гая^[364]

Аврелия. В войске, направленном в Македонию, два года я воевал простым солдатом против царя Филиппа. На третий год Тйт Квинкций Фламинин назначил меня за доблесть центурионом десятого манипула гастатов. После победы над Филиппом и македонянами нас привезли обратно в Италию и распустили по домам, но я тотчас добровольцем отправился с консулом Марком Порцием в Испанию. Из всех нынешних полководцев лучше всех умел он заметить и оценить доблесть – это известно всем, кто за долгую службу хорошо узнал и его, и других военачальников. Так вот, этот главнокомандующий удостоил меня звания первого центуриона первого манипула гастатов. В третий раз я вступил, снова добровольцем, в войско, посланное против этолийцев и царя Антиоха, и в этой войне Маний Ацилий назначил меня первым центурионом первой манипулы принципов. Прогнали мы Антиоха, покорили этолийцев и возвратились в Италию, где я еще два года оставался под знаменами. Затем я дважды сражался в Испании – один раз при Квинте Фульвии Флакке, другой раз – при преторе Тиберии Семпронии Гракхе. Флакк привез меня в Рим в числе тех, кого он за доблесть взял с собой из провинции для празднования своего триумфа, но по просьбе Тиберия Гракха я без промедления вернулся в Испанию. За несколько лет я четыре раза был центурионом триариев, получил от полководцев тридцать четыре награды за храбрость и шесть гражданских венков. Двадцать два года нес я военную службу, и мне больше пятидесяти лет. И если бы даже не отслужил я положенного срока, если бы не полагался мне отдых по возрасту, то и тогда следовало бы освободить меня от службы, потому что вместо себя я имею возможность выставить четырех воинов. Пусть сказанное мною оправдает меня в ваших глазах; что до меня, то сам я никогда не откажусь служить, если военачальник, набирающий войско, сочтет меня подходящим воином. И пусть военные трибуны определят, какого звания я достоин; я же постараюсь, чтобы никто в войске не превзошел меня доблестью; так я поступал всегда, свидетели тому – мои командиры и товарищи по службе. И вы, соратники, в молодости никогда не оспаривали решений должностных лиц и сената, и теперь, несмотря на ваше право апелляции, следует не выходить из повиновения сенату и консулам и считать почетным всякий пост, на котором вы будете защищать государство».^[365]

По смиренной жалобе этого человека вы можете понять, в какой бедности пребывали римские легионеры, завоевавшие мир: поларпана отеческой земли на семью, включавшую жену, шесть сыновей и двух дочерей, тогда как для самого воина не регулярное жалованье, а деньги, раздававшиеся во время триумфов!

Добавьте к этому, что государственное устройство Рима было основано исключительно на денежной аристократии; что прежнее государственное устройство, основанное на патрицианских куриях, разрушилось; что подлинная власть находилась в руках землевладельцев и откупщиков; что всадники – читай: ростовщики – выносили судебные приговоры по всем правонарушениям, – и у вас будет представление о том, в какую нищету впал римский гражданин.

Впрочем, поскольку вы теперь знаете, что сказал легионер, обращаясь к трибунам, послушайте, что сказал оратор, обращаясь к народу:

«И дикие звери в Италии имеют логова и норы, куда они могут спрятаться, а люди, которые сражаются и умирают за Италию, не владеют в ней ничем, кроме воздуха и света. Лишенные крова, точно кочевники, бродят они повсюду с женам и детьми. Полководцы обманывают солдат, когда на полях сражений призывают их защищать от врагов могилы отцов и храмы: ведь у множества римлян нет ни отчего дома, ни гробниц предков – они сражаются и умирают за чужую роскошь, чужое богатство. Их называют владыками мира, а они не имеют даже клочка земли!»^[366]

Какому же оратору достало отваги произнести подобные слова и каким образом он не поплатился за свою храбрость?

О, будьте покойны, его убьют!

Оратором этим был Тиберий Гракх.

Посмотрим теперь, что за люди были Тиберий и Гай Гракхи и на какие людские нужды они откликнулись.

III

Вы знаете, при каких обстоятельствах появились Гракхи, а теперь мы намереваемся рассказать вам, кем они были и каковы были их взгляды.

Тиберий Семпроний Гракх во время своего трибуната принял сторону братьев Сципионов, Сципиона Африканского и Сципиона Азиатского, в ходе судебного преследования, которому они были подвергнуты по обвинению во взяточничестве, и в качестве вознаграждения получил в жены Корнелию, дочь Сципиона Африканского.

Он был одним из тех аристократов плебейского происхождения, каких немало бывает в начинающих разлагаться республиках; исполняя должность цензора вместе с Аппием Пульхром, он, при всем своем плебействе, выказал себя еще менее популярным, чем тот.

Заметьте, что все, кто носил в Риме имя Аппия, от децемвира Аппия Клавдия до Гая Луция Нерона, на ком угас этот род, всегда стремились к тирании.

Аппий Пульхр отдал свою дочь за старшего сына своего коллеги Тиберия Гракха, и таким образом отец и сын, хотя они и были плебеями, оказались в родстве с двумя самыми аристократическими семействами Рима.

И это еще не все: помимо двух сыновей, Тиберия и Гракха, у Семпрония было две дочери. Старшая вышла замуж за Сципиона Назику, одного из самых беспощадных врагов – читай: одного из убийц – своего шурина; другая – за того самого Сципиона Эмилиана, человека с тихим голосом и обагренными кровью руками, который сжег Карфаген и, видя как тот пылает, со слезами на глазах читал стих Гомера. Он был самым популярным аристократом Рима, и, к великому огорчению Корнелии, ее долго называли тещей Сципиона Эмилиана, прежде чем стали называть матерью Гракхов.

Тиберий Гракх, – займемся вначале им, – был самым честным и самым красноречивым человеком своего времени, помимо того, что он был также одним из самых храбрых людей той эпохи: он первым поднялся на стены Карфагена. Что же касается его честности и красноречия, то они явствуют из его выступления, а точнее, отрывка выступления, сохраненного для нас Плутархом:

«Я вел себя в провинции, как мне представляется, сообразуясь с вашими интересами, а не с честолюбивыми расчетами. В доме у меня не было попоек, я не держал при себе красивых мальчиков, и за моим столом ваши сыновья должны были проявлять большую сдержанность, чем в генеральском шатре ...Я вел себя в провинции так, что никто не может обоснованно утверждать, будто я получил хотя бы один асе в качестве подношения или ради своих служебных дел ввел кого-либо в издержки. Я провел там два года; если за это время хоть одна блудница переступила порог моего дома или я домогался хоть одного чьего– либо юного раба, можете считать меня самым подлым, самым испорченным из людей! И по тому, как целомудренно я обращался с чужими рабами, вы можете судить о том, как я проводил время с вашими сыновьями ... Вот почему, квириты, те кошельки, какие при моем отъезде из Рима были полны золота, я привез из провинции пустыми, тогда как другие увозили с собою амфоры, полные вина, а домой привозили их полными денег».^[367]

По характеру Тиберий Гракх был человеком мягким и миролюбивым, однако несправедливость подтолкнула его к насилию.

Когда консул Манцин заключил в Испании позорный договор, сенат объявил этот договор лишенным законной силы, выдал Манцина врагам и хотел сделать то же самое с Тиберием, находившимся под его началом. Лишь влияние Сципиона Назики и Сципиона Эмилиана, которые тогда еще не были врагами Тиберия, спасло его.

Вот тогда-то Тиберий, будучи народным трибуном, и предложил свой первый аграрный закон. Этот закон, который мы намереваемся сейчас разъяснить и который вплоть до появления нынешних историков неправильно истолковывали, справедливейший из всех, был предметом споров между Тиберием, Аппием, его тестем, великим понтификом Крассом и знаменитым правоведом Муцием Сцеволой.

Задолго до них Лициний Столон предлагал ограничить земельную собственность богачей, позволяя им занимать не более пятисот югеров. Тиберий, напротив, выступал за то, что эта собственность может быть расширена. Однако для того, чтобы читатель воспринял аграрный закон правильно, так, как его понимал Тиберий, нам необходимо разъяснить, как использовалась тогда земельная собственность.

Мы уже говорили, что римская земельная собственность возникла в результате завоеваний.

Завоеванные земли были разделены на три части: одна отошла богам, другая – завоевателям, третья – республике.

Та часть, что отошла богам, находилась в ведении жрецов, прекрасно обрабатывалась, и жрецы получали доходы, полагавшиеся богам; часть, отошедшая завоевателям, была той, какую разделили между гражданами, отслужившими двадцать пять лет в армии, но, привыкнув

к оружию, а не к земледелию, они сдавали землю в аренду, продавали, отдавали в залог, а то и просто лишались ее; часть, отошедшая республике, то есть находившаяся в собственности государства, что вело к злоупотреблениям, спекуляциям и казнокрадству, сдавалась в аренду богатым землевладельцам.

Вначале закон предусматривал переуступку прав на землю и вводил ограничение на сроки землепользования; он устанавливал, что аренда не может предоставляться более, чем на пять лет, а площадь арендуемой земли не должна превосходить определенную меру. Но два этих ограничения удавалось обойти: одному и тому же арендатору, благодаря взяткам, предоставляли внаем до трех тысяч гектаров и вовсе не на пять или десять лет, а в долгосрочную аренду на девяносто девять лет.

Однако все обстояло бы не так уж плохо, если бы требования закона, пусть даже искаженные по форме, в конечном счете все же соблюдались бы. Огромное количество площадей, отданных под пашенное земледелие, могло бы снизить цены на зерновые, но арендаторы осознали, что им куда выгоднее стать скотоводами и отдавать свои земли под выпас скота, а не засеивать их и собирать с них урожай зернового хлеба, ячменя или овса.

Таким образом, треть территории Италии оказалась изъята из состава пашенных земель и обращена в пастбища. Это вело к дороговизне зерна, а в неурожайные годы – к голоду.

Итак, вот что предложил Тиберий.

Признать аренду, даже если она получена незаконно, такой, какая она есть; оставить в пользовании арендатора пятьсот югеров земли, а сверх того – по двести пятьдесят югеров на каждого имеющегося у него ребенка мужского пола; излишки земли распределить среди бедных граждан, выплатив арендаторам денежное возмещение.

Как видим, Тиберий потребовал раздела государственных, а не частных земель, и, в то время как было бы справедливо, действуя в соответствии с законом, разорвать все арендные договоры, заключенные на срок более пяти лет, и сократить арендованные земли до законных размеров, он оставлял пятьсот югеров захваченных земель захватчикам, по двести пятьдесят югеров – сыновьям этих захватчиков и выплачивал денежное возмещение за то, что он у них отбирал.

Вместо того чтобы согласиться с этими разумными предложениями, арендаторы возмутились, стали ссылаться на срок давности и раскричались так, как если бы речь шла не о захваченной ими земле, а об их наследственных владениях.

Но тогда, в свой черед, вознегодовал и Тиберий. Чувствуя поддержку народа, он, не колеблясь, от поблажки перешел к строгому исполнению закона, что у него нередко напоминало беззаконие: он отменил предоставление арендаторам по пятьсот югеров земли, упразднил денежные возмещения и приказал самозваным владельцам безотлагательно покинуть государственные земли.

Поскольку Октавий, коллега Тиберия по должности, налагает вето на аграрный закон и тем самым останавливает его исполнение, Тиберий смещает Октавия, заменяет его одним из своих ставленников и, дабы претворить в жизнь предложенный им закон, провозглашает себя триумвиром, взяв себе в помощники своего тестя Аппия и своего младшего брата Гая. Наконец, своей личной властью он берет на откуп и раздает народу земли Аттала, пергамского царя, который перед смертью завещал свои владения Риму.

Само собой разумеется, что, объявив таким образом войну крупным арендаторам государственных земель, Тиберий порывал со всеми, кто представлял денежную аристократию.

Не имело особого значения, будет ли он переизбран трибуном, однако выборы пришлись как раз на то время, когда велись полевые работы. Так что он остался в городе наедине с чернью, которая не работала в полях и не собирала жатву, поскольку не имела во владении земли.

Тиберий обратился за поддержкой к всадникам, обещая предоставить им судебную власть наряду с сенаторами, но было уже слишком поздно: он не завербовал себе среди них сторонников и оттолкнул от себя народ.

С этого времени он считал себя погибшим.

Когда ему стало понятно, что пришел момент сражаться, он удалился на Капитолий вместе с теми, кто остался у него из числа друзей, а также клиентов из черни.

Тиберий не располагал никаким другим оружием, кроме длинного кинжала, носившего название дол о н.

Началось голосование за избрание Тиберия трибуном на второй срок.

Внезапно в дверях сената появляется Сципион Назика, зять Тиберия и один из основных арендаторов государственных земель; за ним следуют все сенаторы, а позади сенаторов идут их слуги и рабы; вместе с отрядом, который он ведет за собой, Сципион Назика бросается на малочисленную свиту Тиберия и прижимает трибуна и его приверженцев к обрыву холма.

Тиберий хочет укрыться в храме, но жрецы закрывают перед ним двери. Преследуемый врагами, он трижды обегает храм; наконец, настигнутый одним из своих коллег по должности, он падает, получив удар по голове обломком скамьи.

Триста его товарищей были сброшены вниз с уступов Капитолия, насмерть забиты палками и побиты камнями.

Плутарх добавляет – однако не следует всегда верить Плутарху, – что, когда один из сторонников Тиберия живым попал в руки победителей, они заперли его в бочке со змеями и оставили умирать там от укусов этих гадов.

Любопытнее всего, что после убийства Тиберия сенат сослал Сципиона Назику в Азию и поручил молодому Гаю претворить аграрный закон в жизнь; в помощники ему назначали Фульвия Флакка и Папирия Карбона. Это было все равно, что сказать, что Тиберий был убит несправедливо; это было все равно, что объявить его жертвой, героем, полубогом.

Триумвиры продолжили исполнять закон, и следует обратиться к Аппиану, чтобы понять, какое смятение вызвали их действия у римских земельных собственников. Позаимствуем несколько строк у историка гражданских войн:

«Землевладельцев стали привлекать к судебной ответственности, и в скором времени началось множество весьма сложных тяжб. Повсюду, где по соседству с земельными наделами, подлежащими перераспределению, оказывались другие участки, проданные или разделенные между родственниками, нужно было, чтобы установить размеры какой-либо одной части землевладения, провести полное его обследование, а затем установить, в силу какого закона подобные продажи и разделы были осуществлены. Большая часть этих самозваных землевладельцев и арендаторов не имели на руках ни купчих, ни документов о праве собственности, а если вдруг такие документы находились, то они противоречили друг другу. Когда же произвели новое межевание, то оказалось, что одни должны перейти с засаженных деревьями и занятых постройками земель на голое место, а другие поменять поля на пустоши, целинные земли – на болота. Завоеванные земли изначально были разделены небрежно; с другой стороны, указ, предписывавший вводить в оборот залежные земли, многим дал возможность распахать земли, граничившие с их владениями, и, таким образом, изменить вид тех и других.